«Тело — это большой разум, множество с одним сознанием, война и мир, стадо и пастырь.
Орудием твоего тела является также твой маленький разум, брат мой; ты называешь «духом» это маленькое орудие, эту игрушку твоего большого разума.
Я говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше его — во что не хочешь ты верить — тело твоё с его большим разумом: оно не говорит Я, но делает Я.
Что чувствует чувство и что познаёт ум — никогда не имеет в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя, что они цель всех вещей: так тщеславны они.
Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит ещё Само. Само ищет также глазами чувств, оно прислушивается также ушами духа.
Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоёвывает, разрушает. Оно господствует и является даже господином над Я.
За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец, — он называется Само. В твоём теле он живёт; он и есть твоё тело.
Больше разума в твоём теле, чем в твоей высшей мудрости. И кто знает, к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость?»
Как после этого можно говорить что-то об "интеллектуальной честности" (совести)? По сути в этой цитате отвергается автономия интеллекта, в разговорах об интеллектуальной честности допускается автономия интеллекта
Орудием твоего тела является также твой маленький разум, брат мой; ты называешь «духом» это маленькое орудие, эту игрушку твоего большого разума.
Я говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше его — во что не хочешь ты верить — тело твоё с его большим разумом: оно не говорит Я, но делает Я.
Что чувствует чувство и что познаёт ум — никогда не имеет в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы убедить тебя, что они цель всех вещей: так тщеславны они.
Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними лежит ещё Само. Само ищет также глазами чувств, оно прислушивается также ушами духа.
Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает, подчиняет, завоёвывает, разрушает. Оно господствует и является даже господином над Я.
За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит более могущественный повелитель, неведомый мудрец, — он называется Само. В твоём теле он живёт; он и есть твоё тело.
Больше разума в твоём теле, чем в твоей высшей мудрости. И кто знает, к чему нужна твоему телу твоя высшая мудрость?»
Как после этого можно говорить что-то об "интеллектуальной честности" (совести)? По сути в этой цитате отвергается автономия интеллекта, в разговорах об интеллектуальной честности допускается автономия интеллекта
Cледует быть начеку, когда я называю имена. «Шопенгауэр как воспитатель»: cледует же читать - «Ницше как воспитатель» и, возможно, как нечто большее… Эта книга [«Шопенгауэр как воспитатель»] завершается такой мыслью: когда в мире появляется великий мыслитель, то всё оказывается под угрозой. Это как если бы в большом городе случился сильный пожар – такой, когда никто уже не знает, где искать убежища и что сможет устоять. Любовь к истине есть нечто страшное и насильственное, она как пожар.
[Овербеку:] ... Этому же служат и мои последние книги: в них больше страсти, чем во всем, что я вообще до сих пор написал. Страсть оглушает. Она идет мне на пользу, она позволяет немного забыться ...
И если кто пойдет на костер за учение свое, – то что он этим докажет? Куда убедительнее, если из твоего собственного пламени [/"горения"/"пожара"] родится учение твое!
Условия, при которых меня понимают и тогда уже понимают с необходимостью, - я знаю их слишком хорошо. Надо быть честным в интеллектуальных вещах до жестокости, чтобы только вынести мою серьёзность, мою страсть. Надо иметь привычку жить на горах - видеть под собою жалкую болтовню современной политики и национального эгоизма. Надо сделаться равнодушным, никогда не спрашивать, приносит ли истина пользу или становится роком для личности... Пристрастие силы к вопросам, на которые сегодня ни у кого нет мужества; мужество к запретному, предназначение к лабиринту. Опыт из семи одиночеств. Новые уши для новой музыки. Новые глаза для самого дальнего. Новая совесть для истин, которые оставались до сих пор немыми. И воля к экономии высокого стиля: сплачивать свою силу, своё вдохновение. Уважение к себе; любовь к себе; безусловная свобода относительно себя...
...
Только мы, ставшие свободными умы, имеем подготовку, чтобы понять то, чего не понимали девятнадцать веков, - мы имеем правдивость, обратившуюся в инстинкт и страсть и объявляющую войну “святой лжи” ещё более, чем всякой иной лжи... Люди были несказанно далеки от нашего нейтралитета, полного любви и предусмотрительности, от той дисциплины духа, при помощи которой единственно стало возможным угадывание столь чуждых, столь тонких вещей: во все иные времена люди с бесстыдным эгоизмом желали только своей выгоды; воздвигли церковь в противоположность Евангелию...
Властолюбие: огненный бич для самых суровых из всех жестокосердных; ужасная пытка, уготованная самому жестокому, мрачное пламя костров, на которых сжигают живьем.
Властолюбие: это злая узда, наложенная на самые тщеславные народы; оно издевается над всякой сомнительной добродетелью, оно скачет верхом на всяком коне и на всякой гордыне.
Властолюбие: землетрясение, разрушающее все дряхлое и полое; разъяренный, грохочущий, наказующий, разрушитель гробов окрашенных; сверкающий вопросительный знак рядом с преждевременными ответами.
Властолюбие: перед взором его человек пресмыкается и ползает, раболепствует и становится ниже змеи и свиньи, пока, наконец, не вырвется у него крик великого презрения.
Властолюбие: грозный учитель великого презрения, который городам и царствам бросает в лицо: "Убирайся!", пока, наконец, и сами они не возопят: "Долой нас!".
Властолюбие: оно поднимается к чистым и одиноким, чтобы привлечь их, поднимается вверх к самодовлеющим вершинам, пылая, как любовь, заманчиво рисуя в небесах пурпурные блики блаженств.
Властолюбие: но кто сказал, что нездорова такая страсть, когда высокое стремится к власти над низшим! Поистине, нет ничего болезненного в таком желании, в таком нисхождении!
Чтобы одинокая вершина не оставалась вечно одна и довлела себе; чтобы гора снизошла к долине, а ветры вершин – к низинам.
Пусть не заблуждаются: великие умы - скептики. Заратустра - скептик. Крепость, свобода, вытекающие из духовной силы и её избытка, доказываются скептицизмом. Люди убеждения совсем не входят в рассмотрение всего основного в ценностях и отсутствии таковых. Убеждение - это тюрьма. При нём не видишь достаточно далеко вокруг, не видишь под собой: а между тем, чтобы осмелиться говорить о ценностях и неценностях, нужно оставить под собой, за собой пятьсот убеждений... Дух, который хочет великого, который хочет также иметь и средства для этого великого, по необходимости будет скептик. Свобода от всякого рода убеждений - это сила, это способность смотреть свободно... Великая страсть, основание и сила бытия духа ещё яснее, ещё деспотичнее, чем сам дух, пользуется всецело его интеллектом: она заставляет его поступать, не сомневаясь; она даёт ему мужество даже к недозволенным средствам; она разрешает ему при известных обстоятельствах и убеждения. Убеждение как средство: многого можно достигнуть только при посредстве убеждения. Великая страсть может пользоваться убеждениями, может их использовать, но она не подчиняется им - она считает себя суверенной. - Наоборот: потребность в вере, в каком-нибудь безусловном Да или Нет, в карлейлизме, если позволительно так выразиться, - есть потребность слабости. Человек веры, “верующий” всякого рода, - по необходимости человек зависимый, - такой, который не может полагать себя как цель и вообще полагать цели, опираясь на себя. “Верующий” принадлежит не себе, он может быть только средством, он должен быть использован, он нуждается в ком-нибудь, кто бы его использовал. Его инстинкт чтит выше всего мораль самоотвержения; всё склоняет его к ней: его благоразумие, его опыт, его тщеславие. Всякого рода вера есть сама выражение самоотвержения, самоотчуждения... Пусть взвесят, как необходимо большинству что-нибудь регулирующее, что связывало бы их и укрепляло внешним образом, как принуждение, как рабство в высшем значении этого слова, - единственное и последнее условие, при котором преуспевает слабовольный человек, особенно женщина, - тогда поймут, что такое убеждение, “вера”. Человек убеждения имеет в этом убеждении свою опору. Не видеть многого, ни в чём не быть непосредственным, быть насквозь пропитанным духом партии, иметь строгую и неуклонную оптику относительно всех ценностей - всё это обусловливает вообще существование такого рода людей. Но тем самым этот род становится антагонистом правдивости, - истины... Верующий не волен относиться по совести к вопросу об “истинном” и “неистинном”; сделайся он честным в этом пункте, это тотчас повело бы его к гибели. Патологическая обусловленность его оптики из убеждённого человека делает фанатика - Савонаролу, Лютера, Руссо, Робеспьера, Сен-Симона, - тип, противоположный сильному, ставшему свободным духу. Но величавая поза этих больных умов, этих умственных эпилептиков, действует на массу, - фанатики живописны; человечество предпочитает смотреть на жесты, чем слушать доводы...
Христианство стоит в противоречии также со всякой духовной удачливостью, оно нуждается только в больном разуме, как христианском разуме, оно берёт сторону всякого идиотизма, оно изрекает проклятие против “духа”, против superbia здорового духа. Так как болезнь относится к сущности христианства, то и типически христианское состояние, “вера”, - должно быть также формой болезни, все прямые честные, научные пути к познанию должны быть также отвергаемы церковью как пути запрещённые. Сомнение есть уже грех... Совершенное отсутствие психологической чистоплотности, обнаруживающееся во взгляде священника, есть проявление decadence. Можно наблюдать на истерических женщинах и рахитичных детях, сколь закономерным выражением decadence является инстинктивная лживость, удовольствие лгать, чтобы лгать, неспособность к прямым взглядам и поступкам. “Верой” называется нежелание знать истину. Ханжа, священник обоих полов, фальшив, потому что он болен: его инстинкт требует того, чтобы истина нигде и ни в чем не предъявляла своих прав. “Что делает больным, есть благо, что исходит из полноты, из избытка, из власти, то зло” - так чувствует верующий. Непроизвольность во лжи - по этому признаку я угадываю каждого теолога по призванию - Другой признак теолога - это его неспособность к филологии. Под филологией здесь нужно подразумевать искусство хорошо читать, конечно, в очень широком смысле слова, искусство вычитывать факты, не искажая их толкованиями, не теряя осторожности, терпения, тонкости в стремлении к пониманию. Филология как Ephexis в толковании: идет ли дело о книгах, о газетных новостях, о судьбах и состоянии погоды, - не говоря о “спасении души”... Теолог, все равно в Берлине или Риме, толкует ли он “Писание” или переживание, как, например, победу отечественного войска в высшем освещении псалмов Давида, всегда настолько смел, что филолог при этом готов лезть на стену. Да и что ему делать, когда ханжи и иные коровы из Швабии свою жалкую серую жизнь, свое затхлое существование с помощью “перста Божия” обращают в “чудо милости”, “промысел”, “спасение”! Самая скромная доза ума, чтобы не сказать приличия, должна была бы привести этих толкователей к тому, чтобы они убедились, сколько вполне ребяческого и недостойного в подобном злоупотреблении божественным перстом. Со столь же малой дозой истинного благочестия мы должны бы были признать вполне абсурдным такого Бога, который лечит нас от насморка или подает нам карету в тот момент, когда разражается сильный дождь, и, если бы он даже существовал, его следовало бы упразднить. Бог как слуга, как почтальон, как календарь, - в сущности, это только слово для обозначения всякого рода глупейших случайностей. “Божественное Провидение”, в которое теперь еще верит приблизительно каждый третий человек в “образованной” Германии, было бы таким возражением против Бога, сильнее которого нельзя и придумать. И во всяком случае оно есть возражение против немцев!..
Старая теологическая проблема «веры» и «знания» - или, точнее, инстинкта и разума, - стало быть, вопрос, заслуживает ли инстинкт при оценке вещей большего авторитета, нежели разум, ставящий вопрос «почему?», требующий оснований, стало быть, целесообразности и полезности, - это все та же старая моральная проблема, которая явилась впервые в лице Сократа и еще задолго до христианства произвела умственный раскол. Правда, сам Сократ сообразно вкусу своего таланта, таланта превосходного диалектика, встал сперва на сторону разума; и в самом деле, что же он делал в течение всей своей жизни, как не смеялся над неуклюжей неспособностью современных ему знатных афинян, которые, подобно всем знатным людям, были людьми инстинкта и никогда не могли дать удовлетворительных сведений о причинах своих поступков? Напоследок же, втихомолку и втайне, он смеялся и над самим собою: при самодознании и перед лицом своей более чуткой совести он нашел у себя то же затруднение и ту же неспособность. Но к чему, сказал он себе, освобождаться из-за этого от инстинктов! Нужно дать права им, а также и разуму, - нужно следовать инстинктам, но убедить разум, чтобы он при этом оказывал им помощь вескими доводами. В этом-то собственно и заключалась фальшь великого таинственного насмешника; он довел свою совесть до того, что она удовлетворялась своего рода самообманом; в сущности, он прозрел иррациональное в моральном суждении.
Сознание.
Сознательность представляет собою последнюю и позднейшую ступень развития органического и, следовательно, также и наиболее недоделанное и немощное в нем. Из сознательности происходят бесчисленные промахи, вследствие которых зверь, человек гибнет раньше времени – “сверх рока”, как говорит Гомер. Не будь смирительная рубашка инстинктов гораздо более могущественной, она не служила бы в целом регулятором: человечество должно было бы погибнуть от своих извращенных суждений и бредов наяву, от своей неосновательности и легковерия, короче, от своей сознательности; да, оно погибло бы, или, скорее, его бы давно уже не существовало! Прежде чем какая-либо функция образуется и достигает зрелости, она представляет собою опасность для организма: хорошо, если она на время как следует порабощается! Так изредка порабощается и сознательность – и не в последнюю очередь тем, что ею гордятся! Думают, что здесь и заключается сущность человека; устойчивое, вечное, последнее, изначальное в нем! Считают сознательность какой-то единожды данной величиной! Не признают ее роста, ее перебоев! Принимают ее за “единство организма”! – Эта жалкая переоценка и непонимание сознания приводит к весьма полезным последствиям, так как тем самым предотвращалось слишком скорое формирование его. Поскольку люди мнили себя сознательными, они прилагали мало усилий к тому, чтобы приобрести сознательность, - еще и теперь дело обстоит не иначе! Это все еще совершенно новая и впервые лишь предносящаяся взору, едва ли ясно различимая задача – органически усвоить знание и сделать его инстинктивным, - задача, открытая лишь тем, кто понял, что до сих пор нами органически усваивались лишь заблуждения и что вся наша сознательность покоится на заблуждениях!
In summa summarum: речь идёт о духовной/умственной страсти любви к истине, правдивости, и вероятно - жестокости, даже - сладострастия (Само), властолюбия (Само), и наконец - себялюбия (Само).
"Дионис" как феномен опьянения - интеллектом и разумом, правдивостью, истиной, истинностью, - а следовательно, - и властью (Платон, например, определял власть как отношение τέχνη к объекту τέχνη, притом что τέχνη есть врождённая характеристика души/"Само").
Мы, имморалисты! - Этот мир, который близок нам, в котором нам суждено бояться и любить, этот почти невидимый, неслышимый мир утонченного повелевания, утонченного повиновния, мир, где царствует «почти» во всех отношениях, крючковатый, коварный, колючий, нежный, - да, он хорошо защищен от грубых зрителей и фамильярного любопытства! Мы оплетены крепкой сетью и кожухом обязанностей и не можем выбраться оттуда - в этом именно и мы, даже мы, суть «люди долга»! Порою, правда, мы танцуем в наших «цепях» и среди наших «мечей»; чаще же, и это тоже правда, мы скрежещем зубами под их тяжестью и мечемся нетерпеливо в сознании таинственной суровости нашего жребия. Но мы можем делать что угодно: болваны и очевидность говорят против нас - «это люди без чувства долга», - болваны и очевидность всегда против нас!
Честность - допустим, что это наша добродетель, от которой мы не можем избавиться, мы, свободные умы, - так что же, будем работать над этой единственно оставшейся у нас добродетелью со всей злобой и любовью, будем неустанно «совершенствоваться» в ней: пусть некогда блеск ее озарит, подобно позолоченной лазурной насмешливой вечерней заре, эту стареющую культуру с ее тупой и мрачной серьезностью! И если, однако, наша честность в один прекрасный день устанет и начнет вздыхать, и протянет члены, и найдет нас слишком суровыми, и захочет, чтобы ей сделалось лучше, легче, чтобы с ней обращались мягче, как с приятным пороком, - останемся все-таки суровыми, мы, последние стоики! и пошлем ей на помощь всю свойственную нам чертовщину - наше отвращение ко всему грубому и приблизительному, наше «nitimur in vetitum», наше мужество авантюристов, наше изощренное и избалованное любопытство, нашу тончайшую, переодетую до неузнаваемости духовную волю к власти и покорению мира, волю, которая алчно реет и носится над всеми царствами будущего, - придем на помощь нашему «Богу» со всеми нашими «чертями»! Очень вероятно, что из-за этого нас не узнают и перепутают с другими, - но что в этом! О нас скажут: «их «честность» - это их чертовщина, и ничего более!» что в этом! И даже если бы это было справедливо! Разве не были до сих пор все боги такими канонизированными, перекрещенными чертями?.. И что же знаем мы в конце концов о себе? И как называется тот дух, который ведет нас (все дело в названиях)? И сколько духов таим мы в себе? Позаботимся же о том, мы, свободные умы, чтобы наша честность не сделалась нашим тщеславием, нашим нарядом и роскошью, нашей границей, нашей глупостью! Каждая добродетель тяготеет к глупости, каждая глупость - к добродетели; «глуп до святости», говорят в России, - позаботимся же о том, чтобы не сделаться в конце концов от честности святыми и скучными! Разве жизнь не слишком коротка, чтобы скучать! Ведь нужно верить в вечную жизнь, чтобы...
По поводу вопроса собственно истинности - предварительное рассмотрение у Ницше даётся в 3 части "К генеалогии морали".
Наука, понятая как проблема; что означает наука? - ср. в этой связи предисловие к "Рождению трагедии".
...
Оттого, что над всей философией господствовал до сих пор аскетический идеал; оттого, что истина полагалась как сущее, как Бог, как сама верховная инстанция: оттого, что истина и не смела быть проблемой. Понимают ли это "не смела"? - С того самого мгновения, когда отрицается вера в Бога аскетического идеала, наличной оказывается и некая новая проблема: проблема ценности истины. - Воля к истине нуждается в критике - определим этим нашу собственную задачу, - ценность истины должна быть однажды экспериментально поставлена под вопрос... (Кому сказанное покажется слишком кратким, тому позволительно будет посоветовать перечитать тот отрывок "Веселой науки", который озаглавлен: "В какой мере и мы еще набожны" (II 206 сл.) [I 663 - 665], а лучше всего всю пятую книгу названного произведения и еще предисловие к "Утренней заре".)
Всюду, где человек приходит к основополагающему убеждению, что им должны повелевать, он становится “верующим”; можно было бы, напротив, вообразить себе некую радость и силу самоопределения, некую свободу воли, при которой ум расстается со всякой верой, со всяким желанием достоверности, полагаясь на свою выучку и умение держаться на тонких канатах и возможностях и даже танцевать еще над пропастями. Такой ум был бы свободным умом par excellence.
И, между нами будь спрошено, даже та претензия философов на мудрость, что иногда встречается на земле, сумасброднейшая и наглейшая из всех претензий, - разве не была она всегда – в Индии, как и в Греции, - прежде всего убежищем? Иногда, быть может, в целях воспитания, освящающего такое количество лжи, - как нежное внимание к становящимся, растущим, к юношам, которые часто верою в личность (заблуждением) должны быть защищены от самих себя… В большинстве случаев, однако, - убежище философа, где он спасается от утомления, старости, остывания, очерствления, как чувство близкого конца, как смышленость того инстинкта, который присущ животным перед смертью, - они отходят в сторону, стихают, уединяются, заползают в нормы, становятся мудрыми… Как? Мудрость – убежище философа от – ума?
Борьба за существование есть лишь исключение, временное ограничение воли к жизни; великая и малая борьба идет всегда за перевес, за рост и распределение, за власть, сообразно воле к власти, которая и есть как раз воля к жизни.
Разве “цель”, “надобность” не оказывается достаточно часто лишь благовидным предлогом, добавочным самоослеплением тщеславия, не желающего признаться, что корабль следует течению, в которое он случайно попал? Что он “хочет” туда, поскольку он туда – должен? Что, разумеется, он имеет направление, но уж никак – не кормчего? – Критика понятия “цель” все еще остается необходимостью.
In summa: всякий философский идеализм был до сих пор чем-то вроде болезни, если только он не был, как в случае Платона, перестраховкой изобилующего и опасного здоровья, страхом перед сверхмощными чувствами, смышленостью смышленого сократика. – Быть может, мы, современные, лишь недостаточно здоровы, чтобы нуждаться в идеализме Платона? И мы не боимся чувств, потому что - -
Разве не вероятнее было бы допустить обратное: что как раз самая поверхностная и самая внешняя сторона бытия – его наибольшая мнимость, его кожа и ощутимость – и поддается в первую очередь схватыванию? быть может, только одна она и поддается? “Научная” интерпретация мира, как вы ее понимаете, могла бы, следовательно, быть все еще одной из самых глупых, т.е. самых скудоумных, среди всех возможных интерпретаций мира: говорю это на ухо и совесть господам механикам, которые нынче охотно околачиваются возле философов и намертво убеждены в том, что механика есть учение о первых и последних законах, на которых, как на фундаменте, должно быть возведено все бытие. Но механический по существу мир был бы миром по существу бессмысленным! Допустим, что значимость музыки оценивалась бы тем, насколько может она быть исчисленной, сосчитанной, сформулированной, - сколь абсурдной была бы такая “научная” оценка музыки! Что бы из нее поняли, уразумели, узнали! Ничего, ровным счетом ничего из того, что собственно составляет в ней “музыку”!..
Скорее всего, мир еще раз стал для нас “бесконечным”, поскольку мы не в силах отмести возможность того, что он заключает в себе бесконечные интерпретации.
Мы, одним словом, - и пусть это будет нашим честным словом! – добрые европейцы, наследники Европы, богатые, перегруженные, но и обремененные чрезмерным долгом наследники тысячелетий европейского духа: как таковые, мы вышли из-под опеки и христианства и чужды ему, именно потому, что мы выросли из него и что наши предки были самыми беспощадно честными христианами христианства, жертвовавшими во имя веры имуществом и кровью, сословием и отечеством. Мы – делаем то же. Но во имя чего? Во имя нашего неверия? Во имя всякого неверия? Нет, вам это лучше известно, друзья мои! Скрытое да в вас сильнее, чем любые нет и может быть, которыми вы больны вместе с вашим веком; и когда вам придется пуститься по морям, вы, невозвращенцы, то и вас вынудит к этому – вера!..
То, что хочешь именно туда наружу и наверх, есть, быть может, маленькое сумасбродство, странное, безрассудное “ты должен”, - ибо и нам, познающим, свойственны свои идиосинкразии “несвободной воли”; вопрос в том, действительно ли можешь туда наверх. Это зависит от многих условий; главным образом вопрос сводится к тому, насколько мы легки или тяжелы, к проблеме нашей “специфической тяжести” Нужно быть очень легким, чтобы увлечь свою волю к познанию в такую даль и как бы над своим временем, чтобы сотворить себе глаза для обзора тысячелетий и вдобавок еще и чистое небо в этих глазах! Нужно избавиться от многого, что гнетет, парализует, подавляет, тяжелит нас, нынешних европейцев. Человек такой потусторонности, желающий сам обнаружить высшие ценностные нормы своего времени, должен прежде всего “преодолеть” это время в себе самом – такова проба его силы, - и, следовательно, не только свое время, но и свое прежнее отвращение к этому времени и разлад с ним, свое страдание от этого времени, свою несвоевременность, свою романтику…
Нам преподносится другой идеал, причудливый, соблазнительный, рискованный идеал, к которому мы никого не хотели бы склонить; ибо ни за кем не признаем столь легкого права на него: идеал духа, который наивно, стал быть, сам того не желая и из бьющего через край избытка полноты и мощи играет со всем, что до сих пор называлось священным, добрым, неприкосновенным, божественным; для которого то наивысшее, в чем народ по справедливости обладает своим ценностным мерилом, означало бы уже опасность, упадок, унижение или, по меньшей мере, отдых, слепоту, временное самозабвение; идеал человечески-сверхчеловеческого благополучия и благоволения, который довольно часто выглядит нечеловеческим, скажем, когда он рядом со всей бывшей на земле серьезностью, рядом со всякого рода торжественностью в жесте, слове, звучании, взгляде, морали и задаче изображает как бы их живейшую непроизвольную пародию, - и со всем тем, несмотря на все то, быть может, только теперь и появляется впервые великая серьезность, впервые ставится вопросительный знак, поворачивается судьба души, сдвигается стрелка, начинается трагедия…
...я в заключение без всякой спешки вырисовываю этот мрачный вопросительный знак и все еще намереваюсь напомнить моим читателям добродетели правильного чтения – о, какие это забытые и неведомые добродетели!...
Философская проблема: случайность нивелирует истинность. Сколько бы истинностей не было - если всё столь случайно - то всё не есть воля к существованию, а воля к власти (иначе всё есть воля к жизни и её можно рассчитать детерминированно, без компатибилизма, и, выяснив истину, следовать ней беспрекословно, - но слишком многое говорит против этой перспективы и идеологии, сам рассудок восстаёт против этой редукции к "мы живём в самом лучшем/возможном мире" Лейбница). И судя по всему, - всё складывается именно таким, очень даже случайным, - образом...
Наука, понятая как проблема; что означает наука? - ср. в этой связи предисловие к "Рождению трагедии".
...
Оттого, что над всей философией господствовал до сих пор аскетический идеал; оттого, что истина полагалась как сущее, как Бог, как сама верховная инстанция: оттого, что истина и не смела быть проблемой. Понимают ли это "не смела"? - С того самого мгновения, когда отрицается вера в Бога аскетического идеала, наличной оказывается и некая новая проблема: проблема ценности истины. - Воля к истине нуждается в критике - определим этим нашу собственную задачу, - ценность истины должна быть однажды экспериментально поставлена под вопрос... (Кому сказанное покажется слишком кратким, тому позволительно будет посоветовать перечитать тот отрывок "Веселой науки", который озаглавлен: "В какой мере и мы еще набожны" (II 206 сл.) [I 663 - 665], а лучше всего всю пятую книгу названного произведения и еще предисловие к "Утренней заре".)
Всюду, где человек приходит к основополагающему убеждению, что им должны повелевать, он становится “верующим”; можно было бы, напротив, вообразить себе некую радость и силу самоопределения, некую свободу воли, при которой ум расстается со всякой верой, со всяким желанием достоверности, полагаясь на свою выучку и умение держаться на тонких канатах и возможностях и даже танцевать еще над пропастями. Такой ум был бы свободным умом par excellence.
И, между нами будь спрошено, даже та претензия философов на мудрость, что иногда встречается на земле, сумасброднейшая и наглейшая из всех претензий, - разве не была она всегда – в Индии, как и в Греции, - прежде всего убежищем? Иногда, быть может, в целях воспитания, освящающего такое количество лжи, - как нежное внимание к становящимся, растущим, к юношам, которые часто верою в личность (заблуждением) должны быть защищены от самих себя… В большинстве случаев, однако, - убежище философа, где он спасается от утомления, старости, остывания, очерствления, как чувство близкого конца, как смышленость того инстинкта, который присущ животным перед смертью, - они отходят в сторону, стихают, уединяются, заползают в нормы, становятся мудрыми… Как? Мудрость – убежище философа от – ума?
Борьба за существование есть лишь исключение, временное ограничение воли к жизни; великая и малая борьба идет всегда за перевес, за рост и распределение, за власть, сообразно воле к власти, которая и есть как раз воля к жизни.
Разве “цель”, “надобность” не оказывается достаточно часто лишь благовидным предлогом, добавочным самоослеплением тщеславия, не желающего признаться, что корабль следует течению, в которое он случайно попал? Что он “хочет” туда, поскольку он туда – должен? Что, разумеется, он имеет направление, но уж никак – не кормчего? – Критика понятия “цель” все еще остается необходимостью.
In summa: всякий философский идеализм был до сих пор чем-то вроде болезни, если только он не был, как в случае Платона, перестраховкой изобилующего и опасного здоровья, страхом перед сверхмощными чувствами, смышленостью смышленого сократика. – Быть может, мы, современные, лишь недостаточно здоровы, чтобы нуждаться в идеализме Платона? И мы не боимся чувств, потому что - -
Разве не вероятнее было бы допустить обратное: что как раз самая поверхностная и самая внешняя сторона бытия – его наибольшая мнимость, его кожа и ощутимость – и поддается в первую очередь схватыванию? быть может, только одна она и поддается? “Научная” интерпретация мира, как вы ее понимаете, могла бы, следовательно, быть все еще одной из самых глупых, т.е. самых скудоумных, среди всех возможных интерпретаций мира: говорю это на ухо и совесть господам механикам, которые нынче охотно околачиваются возле философов и намертво убеждены в том, что механика есть учение о первых и последних законах, на которых, как на фундаменте, должно быть возведено все бытие. Но механический по существу мир был бы миром по существу бессмысленным! Допустим, что значимость музыки оценивалась бы тем, насколько может она быть исчисленной, сосчитанной, сформулированной, - сколь абсурдной была бы такая “научная” оценка музыки! Что бы из нее поняли, уразумели, узнали! Ничего, ровным счетом ничего из того, что собственно составляет в ней “музыку”!..
Скорее всего, мир еще раз стал для нас “бесконечным”, поскольку мы не в силах отмести возможность того, что он заключает в себе бесконечные интерпретации.
Мы, одним словом, - и пусть это будет нашим честным словом! – добрые европейцы, наследники Европы, богатые, перегруженные, но и обремененные чрезмерным долгом наследники тысячелетий европейского духа: как таковые, мы вышли из-под опеки и христианства и чужды ему, именно потому, что мы выросли из него и что наши предки были самыми беспощадно честными христианами христианства, жертвовавшими во имя веры имуществом и кровью, сословием и отечеством. Мы – делаем то же. Но во имя чего? Во имя нашего неверия? Во имя всякого неверия? Нет, вам это лучше известно, друзья мои! Скрытое да в вас сильнее, чем любые нет и может быть, которыми вы больны вместе с вашим веком; и когда вам придется пуститься по морям, вы, невозвращенцы, то и вас вынудит к этому – вера!..
То, что хочешь именно туда наружу и наверх, есть, быть может, маленькое сумасбродство, странное, безрассудное “ты должен”, - ибо и нам, познающим, свойственны свои идиосинкразии “несвободной воли”; вопрос в том, действительно ли можешь туда наверх. Это зависит от многих условий; главным образом вопрос сводится к тому, насколько мы легки или тяжелы, к проблеме нашей “специфической тяжести” Нужно быть очень легким, чтобы увлечь свою волю к познанию в такую даль и как бы над своим временем, чтобы сотворить себе глаза для обзора тысячелетий и вдобавок еще и чистое небо в этих глазах! Нужно избавиться от многого, что гнетет, парализует, подавляет, тяжелит нас, нынешних европейцев. Человек такой потусторонности, желающий сам обнаружить высшие ценностные нормы своего времени, должен прежде всего “преодолеть” это время в себе самом – такова проба его силы, - и, следовательно, не только свое время, но и свое прежнее отвращение к этому времени и разлад с ним, свое страдание от этого времени, свою несвоевременность, свою романтику…
Нам преподносится другой идеал, причудливый, соблазнительный, рискованный идеал, к которому мы никого не хотели бы склонить; ибо ни за кем не признаем столь легкого права на него: идеал духа, который наивно, стал быть, сам того не желая и из бьющего через край избытка полноты и мощи играет со всем, что до сих пор называлось священным, добрым, неприкосновенным, божественным; для которого то наивысшее, в чем народ по справедливости обладает своим ценностным мерилом, означало бы уже опасность, упадок, унижение или, по меньшей мере, отдых, слепоту, временное самозабвение; идеал человечески-сверхчеловеческого благополучия и благоволения, который довольно часто выглядит нечеловеческим, скажем, когда он рядом со всей бывшей на земле серьезностью, рядом со всякого рода торжественностью в жесте, слове, звучании, взгляде, морали и задаче изображает как бы их живейшую непроизвольную пародию, - и со всем тем, несмотря на все то, быть может, только теперь и появляется впервые великая серьезность, впервые ставится вопросительный знак, поворачивается судьба души, сдвигается стрелка, начинается трагедия…
...я в заключение без всякой спешки вырисовываю этот мрачный вопросительный знак и все еще намереваюсь напомнить моим читателям добродетели правильного чтения – о, какие это забытые и неведомые добродетели!...
Философская проблема: случайность нивелирует истинность. Сколько бы истинностей не было - если всё столь случайно - то всё не есть воля к существованию, а воля к власти (иначе всё есть воля к жизни и её можно рассчитать детерминированно, без компатибилизма, и, выяснив истину, следовать ней беспрекословно, - но слишком многое говорит против этой перспективы и идеологии, сам рассудок восстаёт против этой редукции к "мы живём в самом лучшем/возможном мире" Лейбница). И судя по всему, - всё складывается именно таким, очень даже случайным, - образом...
И в пику распространенной интерпретации Ницше как философа противоречия с целью порождения вражды и садизма: тезис его состоит в том, что то, что мы принимаем за мир (противоположность войны) - на поверку оказывается войной - и наоборот - зачем идти воевать, если это поступок во имя Бога аскетического идеала? Критика понятия "истина", критика ценности истинности - вот его прерогатива как философа (наследующего в философском смысле Шопенгауэру и соответственно перекликающийся с поздним Витгенштейном (в вопросах словоупотребления) и Лаканом (как антифилософом и мыслителем "поверхностностей")).
Всё остальное (недопонимания) - только случайности. "Воля к власти" (причём, со стороны Ницше - без его желания такового, как бы "божье провидение").
Всё остальное (недопонимания) - только случайности. "Воля к власти" (причём, со стороны Ницше - без его желания такового, как бы "божье провидение").
И в пику распространенной интерпретации Ницше как философа противоречия с целью порождения вражды и садизма: тезис его состоит в том, что то, что мы принимаем за мир (противоположность войны) - на поверку оказывается войной - и наоборот - зачем идти воевать, если это поступок во имя Бога аскетического идеала? Критика понятия "истина", критика ценности истинности - вот его прерогатива как философа (наследующего в философском смысле Шопенгауэру и соответственно перекликающийся с поздним Витгенштейном (в вопросах словоупотребления) и Лаканом (как антифилософом и мыслителем "поверхностностей")).
Всё остальное (недопонимания) - только случайности. "Воля к власти" (причём, со стороны Ницше - без его желания такового, как бы "божье провидение").
Но его проект упирается сам в себя в силу идеи власти, и тем самым себя как бы аннигилирует - потому что в итоге побеждает самая могущественная интерпретация мира - а это и есть то самое "истина божественна", другими словами - и для Ницше - "Бог" - существует, разница только в том, что для него он всегда неведомый (по крайней мере когда Ницше был на пике своих умственных способностей и достижений), а для христиан он представлен в виде "святой лжи". Соответственно главная претензия христианам - это ложь относительно божественного. Когда речь идёт о Боге - нельзя лгать (святым) - но они лгут о нём - следовательно... Бог есть нечто иное, чем то, что о нём толкуют.
Но что он есть - остаётся несомненной "истиной" - потому что не может быть большей власти, чем власти Бога. (И значит, путь к "нему" если и существует - то только посредством любви к истине, скепсиса, неверия: чем меньше веры (в истинность) - тем ближе мы - к Богу...)
Всё остальное (недопонимания) - только случайности. "Воля к власти" (причём, со стороны Ницше - без его желания такового, как бы "божье провидение").
Но его проект упирается сам в себя в силу идеи власти, и тем самым себя как бы аннигилирует - потому что в итоге побеждает самая могущественная интерпретация мира - а это и есть то самое "истина божественна", другими словами - и для Ницше - "Бог" - существует, разница только в том, что для него он всегда неведомый (по крайней мере когда Ницше был на пике своих умственных способностей и достижений), а для христиан он представлен в виде "святой лжи". Соответственно главная претензия христианам - это ложь относительно божественного. Когда речь идёт о Боге - нельзя лгать (святым) - но они лгут о нём - следовательно... Бог есть нечто иное, чем то, что о нём толкуют.
Но что он есть - остаётся несомненной "истиной" - потому что не может быть большей власти, чем власти Бога. (И значит, путь к "нему" если и существует - то только посредством любви к истине, скепсиса, неверия: чем меньше веры (в истинность) - тем ближе мы - к Богу...)
капча ужасна(((
>Сознательность представляет собою последнюю и позднейшую ступень развития органического и, следовательно
Следовательно, всё остальное непоследовательно либо о чём-то другом и остальном.
Твоя критика не валидна т.к. при наличии более двухсот теорий сознания научного консенсуса о том, что такое сознательность, нет, а значит Ницше всё еще имеет право быть "непоследовательным" на эту тему (т.к. быть строго последовательным на тему сознательности нет возможности).
>Хинтикка: логические "выводы" есть утверждения ad-hoc притянутые за уши правилами "игры в логику"
>всё ещё апеллирует к "последовательности"
Я скажу это по-другому. Ты сначала логику высказываний определи (классическая, какая-то из модальных, интуиционистская как у Прокла или Гегеля или Платона (в Тимее), или параконсистентная подобно буддистской), а потом уже доказывай "непоследовательность" и "противоречивость".
>Твоя критика не валидна т.к. при наличии более двухсот теорий сознания научного консенсуса о том, что такое сознательность, нет, а значит Ницше всё еще имеет право быть "непоследовательным" на эту тему (т.к. быть строго последовательным на тему сознательности нет возможности).
>Ты сначала логику высказываний определи (классическая, какая-то из модальных, интуиционистская как у Прокла или Гегеля или Платона (в Тимее), или параконсистентная подобно буддистской), а потом уже доказывай "непоследовательность" и "противоречивость".
Я же добавил вслед "или о чём-то другом". По умолчанию приняты физикалистские концепции, они довольно жёсткие. Большинство при этом пытается усидеть на двух стульях, апеллируя к нередуктивному физикализму, но это соломинка утопающего.
Сомневаюсь, что вид логики сильно повлияет на то, что можно считать последовательным, если речь идёт о метафизических "опорах". И если Н. имел в виду некую витальность и сознательность как её ступень в физикалистском смысле, то для меня здесь ничего нет. Разве что в тех возможных мирах, которые невозможны, возможны такие зомби, у которых сознательность неотличима от несознательности. И, стало быть, можно рассуждать, не обращаясь к "религиозно-философскому". Только рассуждать не о чем и незачем в этом случае.
Не надо воспринимать любое замечание насчёт Ницше как его полное низвержение и уничижение (возможно, ты воспринял так). Обычно тогда говорят про аксессуар, набивший оскомину. Или просто и ёмко клеймят. Это же легко, тем более здесь.
Ницше не физикалист, а функционалист и "воплощенщик" (энактивист), как минимум. Ещё он очень любит понятие "ценности", которое по своей природе такой же "тормоз", как Кант (см. его обвинения в сторону Канта, что последний "застопорил" прогресс Германии). (Я не воспринял как оскорбление, это ты допридумал тональность моего высказывания. Я не "ницшеанец", если что (а зачем им быть? это топтание на месте).)
Вопрос про зомби (разницу между субъектом и объектом) его тоже не интересует (см. афоризм про "гений рода" под конец книги), эта трактовка тоже расходится с текстом (а значит, не валидна).
>функционалист
>энактивист
Подобно вот такому: https://royalsocietypublishing.org/doi/10.1098/rstb.2022.0415 и https://www.pnas.org/doi/10.1073/pnas.2310223120 ("живое это особый род мёртвого")
Про "жётский физикализм" и детерминизм, опять же:
1) Es giebt keine Lösung als ein anderes Wesen zu schaffen , das nicht so leidet wie wir. Determinism: „Ich bin für alles Kommende ein fatum !“ — ist meine Antwort auf Determinismus! / Нет иного выхода, кроме как создать другое существо, которое не будет страдать так, как мы. Детерминизм: «Я - фатум всего грядущего!» - вот мой ответ детерминизму!
2) Der Determinism ist nur jener Moral schädlich, welche an’s liberum arbitrium als Voraussetzung der Moralität glaubt an die „Verantwortlichkeit“ / Детерминизм вреден только для той морали, которая верит в liberum arbitrium как предпосылку морали, в «ответственность».
3) Die Veränderung geht von Gesetzen aus, welche außer uns liegen. — Der Determinism der Wissenschaft und der Glaube an die That der Erlösung stehen darin auf gleichem Boden. Insgleichen darin, daß sie dem Menschen ein Recht auf Glück zugestehn; daß sie mit diesem Maßstabe das gegenwärtige Leben verurtheilen — / Изменения происходят по законам, которые лежат вне нас. - Детерминизм науки и вера в факт спасения находятся на одной и той же почве. В том числе и в том, что они признают за человеком право на счастье, и в том, что этим стандартом они осуждают нынешнюю жизнь.
4) "Физиологам следовало бы поразмыслить насчёт взгляда на инстинкт самосохранения как на кардинальный инстинкт органического существа. Прежде всего нечто живое хочет проявлять свою силу - сама жизнь есть воля к власти: самосохранение есть только одно из косвенных и многочисленных следствий этого. - Словом, здесь, как и везде, нужно остерегаться излишних телеологических принципов! - одним из каковых является инстинкт самосохранения (мы обязаны им непоследовательности Спинозы - ). Таково именно требование метода, долженствующего быть по существу экономностью в принципах."
5) "Чтобы с чистой совестью заниматься физиологией, нужно считать, что органы чувств не суть явления в смысле идеалистической философии: как таковые, они ведь не могли бы быть причинами! Итак, сенсуализм есть по крайней мере руководящая гипотеза, чтобы не сказать евристический принцип.- Как? а некоторые говорят даже, что внешний мир есть будто бы создание наших органов. По ведь тогда наше тело, как частица этого внешнего мира, было бы созданием наших органов! Но ведь тогда сами наши органы были бы созданием наших органов! Вот, по-моему, полнейшая reductio ad absurdum, предполагая, что понятие causa sui есть нечто вполне абсурдное. Следовательно, внешний мир не есть создание наших органов?"
(если что, настоящий физиолог-современник Ницше, почитав то, как Ницше употребляет слово "физиология", пришёл в сущий ужас и воспретил рекомендовавшему Ницше так обходиться с этим понятием... другими словами, Ницше просто обожает синкретику, сгущения (фрейдистские), отрицания (definiens per negationem), и прочие метафорические аппараты синтетически-симметричной логики (по Матте Бланко), так что ещё нужно прояснять, что там именно имелось в виду и почему это вдруг "непоследовательно" - скорее это у тебя в голове это непоследовательно, или "вообще непоследовательно", чем так - конкретно к идеализации Ницше этот процесс добросовестной, милосердной ("principle of charity" который) герменевтики не имеет никакого отношения, - он применим ко всем в принципе)
>или о чём-то другом
И чтобы не впадать в хайдеггеровские или свасьяновские "Ницше пострадал за нас (и выстрадал античность)" (как Христос), я просто укажу на ту простую метафору, которую он применял самым разным образом: Сократ ("Разум" в философии), занимающийся искусством (творчеством).
Но теперь, после того как надо мною произнесен был приговор, а празднество в честь бога замедлило мою смерть, я счел долгом — если мое, часто повторявшееся, видение призывало меня к занятиям искусством более обыкновенным — не противиться его голосу, а последовать ему. Для меня очевидно безопаснее — не покидать этого мира, прежде чем я исполню свой долг перед божеством и, послушный призыву видения, напишу несколько стихотворении. Итак я прежде всего сочинил гимн божеству, в честь которого совершалось празднество, а после гимна, рассудивши, что поэт, если он в самом деле хочет быть поэтом, должен уметь создавать вымысел, а не передавать одни только мысли, а сам я неизобретателен в вымысле, я переложил в стихи басни Эзопа, которые имел под рукою и знал, — первые, которые пришли иве на память.
Или, другими словами - Ницше вернул творчество в область ума, в область эпистемологии, и показал, что интеллектуальная деятельность, в т.ч. познавательная, не заключается в одном лишь "аскетическом идеале" (истинности, научности), а что она (эпистемология) неразрывна с творческостью ума (подобно неоплатонической "воле"). И никакие "он страдал за нас" тут вообще ни при чём (или "возврат античного в настоящее").
Месть уму и прочие подоплеки морали.
Мораль – где ты, по вашему мнению, могла она иметь своих наиболее опасных и наиболее коварных адвокатов?.. Вот неудачник; у него недостаточно ума, чтобы радоваться этому, зато достаточно образования, чтобы знать об этом; томящийся от скуки, пресыщенный, презирающий себя; обманутый, увы, вследствие какого-то унаследованного состояния и последним утешением – “благословением труда”, самозабвением в “повседневной работе”; некто, в корне стыдящийся своего существования – возможно, приютил он в себе в придачу к этому два-три маленьких порока, - а с другой стороны, не может не приобретать все более дурных привычек и не становиться тщеславно-раздражительным от книг, на которые он не имеет никакого права, или от общения с людьми, более умными, чем он может переварить: такой насквозь отравленный человек – ибо у подобного рода неудачников ум становится ядом, образование становится ядом, имущество становится ядом, одиночество становится ядом – приходит, наконец, в привычное состояние мести, воли к мести… что, по вашему мнению, понадобится ему, безусловно понадобится ему, чтобы создать себе иллюзию превосходства над более умными людьми, чтобы сотворить себе радость осуществленной мести, по крайней мере в собственном воображении? Всегда моральность – можно биться об заклад, - всегда громкие моральные слова, всегда бумбум справедливости, мудрости, святости, добродетели, всегда стоицизм жестов (как хорошо упрятывает стоицизм то, чем не обладаешь!..), всегда мантия умного молчания, общительности, мягкости и как бы там еще ни назывались все мантии идеалистов, под которыми расхаживают неисцелимые самоненавистники и неисцелимые тщеславцы. Пусть не поймут меня ложно: из таких при рожденных врагов ума возникает временами та редкостная образина рода человеческого, которую чтут в народе под именем святого и мудрого; из таких людей выходят те чудища морали, которые делают шум, делают историю, - святой Августин принадлежит к ним. Страх перед умом, месть уму – о, сколь часто становились эти движущие пороки корнем добродетелей! Даже самой добродетелью! – И, между нами будь спрошено, даже та претензия философов на мудрость, что иногда встречается на земле, сумасброднейшая и наглейшая из всех претензий, - разве не была она всегда – в Индии, как и в Греции, - прежде всего убежищем? Иногда, быть может, в целях воспитания, освящающего такое количество лжи, - как нежное внимание к становящимся, растущим, к юношам, которые часто верою в личность (заблуждением) должны быть защищены от самих себя… В большинстве случаев, однако, - убежище философа, где он спасается от утомления, старости, остывания, очерствления, как чувство близкого конца, как смышленость того инстинкта, который присущ животным перед смертью, - они отходят в сторону, стихают, уединяются, заползают в нормы, становятся мудрыми… Как? Мудрость – убежище философа от – ума?
Перефразируя: разум, практически с детского возраста (в коррекционных учреждениях вроде "детского сада") приневоливаемый к диалектике, к подчинению, разум несвободный, разум не способный в творчество просто в силу того, что в области мышления всякое творчество было запрещено и сведено к "поиску истинного эйдоса", разум вынужденный рабствовать и заниматься подёнщиной, который забыл о самом факте своего рабства, - этот разум, само собой, ничего кроме "детерминизма" в жизни увидеть и не сможет - само его мышление ни на что другое - не способно. Но это только значит, что и нет никакого "детерминизма" - это заведомо вкладываемая пресуппозиция, ведь по своему существу что абсолютный детерминизм, что индетерминизм бессмысленны и равносильны в вопросе о праве, ответственности и принятии решений.
Но что это значит, кроме как демонстрация того, что тело вкладывает свои аффективные предпосылки существования в рассуждение, а не занимается "поиском истины как она есть"? Ничто иное, кроме этого, - разум творческий и действительно свободный уж точно не стал бы описывать жизнь и действительность как "детерминизм"...
Но что это значит, кроме как демонстрация того, что тело вкладывает свои аффективные предпосылки существования в рассуждение, а не занимается "поиском истины как она есть"? Ничто иное, кроме этого, - разум творческий и действительно свободный уж точно не стал бы описывать жизнь и действительность как "детерминизм"...
"Смысл земли". На человека надели множество цепей, чтобы он забыл вести себя как животное: и действительно, он стал более мягким, более духовным, более радостным, более благоразумным, чем все животные. Но теперь он все еще страдает от того, что так долго носил свои цепи, что ему так долго не хватало чистого воздуха и свободного движения: - но эти цепи, повторяю я снова и снова, являются теми грубыми и разумными ошибками моральных, религиозных, метафизических идей. Только когда болезнь цепей будет преодолена, первая великая цель будет полностью достигнута: полное отделение человека - от животных.
Сейчас мы находимся в процессе снятия оков и должны быть предельно осторожны. Только облагороженному человеку можно дать свободу духа; только к нему подходит облегчение жизни и помазывает его раны; только он может сказать, что живет ради радости и ни для какой другой цели; и в любых других устах его девиз был бы опасен: мир мне и благосклонность ко всему последующему. - В этом девизе для индивидуумов он вспоминает старое, великое и трогательное слово, которое относилось ко всем и которое осталось над всем человечеством как девиз и эмблема, под которой должен погибнуть каждый, кто слишком рано украсит ею свое знамя, - под которой погибло христианство. Но, кажется, еще не настало время, чтобы все люди могли вести себя подобно тем пастухам, которые увидели над собой озаренное небо и услышали слова: «Мир на земле и благоволение к людям». - Время индивидуумов еще не пришло.
Сейчас мы находимся в процессе снятия оков и должны быть предельно осторожны. Только облагороженному человеку можно дать свободу духа; только к нему подходит облегчение жизни и помазывает его раны; только он может сказать, что живет ради радости и ни для какой другой цели; и в любых других устах его девиз был бы опасен: мир мне и благосклонность ко всему последующему. - В этом девизе для индивидуумов он вспоминает старое, великое и трогательное слово, которое относилось ко всем и которое осталось над всем человечеством как девиз и эмблема, под которой должен погибнуть каждый, кто слишком рано украсит ею свое знамя, - под которой погибло христианство. Но, кажется, еще не настало время, чтобы все люди могли вести себя подобно тем пастухам, которые увидели над собой озаренное небо и услышали слова: «Мир на земле и благоволение к людям». - Время индивидуумов еще не пришло.
NB. Ницше лучше читать в оригинале, либо переводя прямо с http://www.nietzschesource.org/ (даже русский перевод РАН проигрывает чтению перевода, который к тому же можно детально разбирать на ходу), либо (если есть чудесные источники работающие с ним) брать недостающее по KGW IX. Ещё хорошая вводная это "An Orientation to the Philosophy of Friedrich Nietzsche".
По KGW IX пока что хороший пример работы (не слишком утончённой и сложной, "философского работника") - это "Nietzsche an der Arbeit": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110986679/html
Как расширение вводной по темам, которые разбирал Ницше, неплохо подходит "Orientierung im Nihilismus – Luhmann meets Nietzsche": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110481198/html
Лингвистическо-филологический анализ его работ дан тут: https://www.degruyter.com/serial/nk-b/html
По KGW IX пока что хороший пример работы (не слишком утончённой и сложной, "философского работника") - это "Nietzsche an der Arbeit": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110986679/html
Как расширение вводной по темам, которые разбирал Ницше, неплохо подходит "Orientierung im Nihilismus – Luhmann meets Nietzsche": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110481198/html
Лингвистическо-филологический анализ его работ дан тут: https://www.degruyter.com/serial/nk-b/html
Нет ничего более демократичного, чем логика: она не знает уважения к личности и принимает как должное даже кривые носы.
«Разум» в языке – ох, что это за старая лживая бабенка! Я боюсь, что мы не избавимся от Бога потому, что еще верим в грамматику…
Сознание действительно является лишь связующей сетью между человеком и человеком, - только в этом качестве оно и должно было развиваться: отшельнику и хищнику оно было бы не нужно. То, что наши действия, мысли, чувства, движения сами приходят в наше сознание - хотя бы часть их - есть результат страшного «долженствования», долгое время господствовавшего над человеком: как самое вымирающее животное, он нуждался в помощи, защите, ему нужны были равные, он должен был выражать свое бедствие, уметь дать себя понять - и для всего этого ему прежде всего нужно было «сознание», то есть «знать» себя, чего ему не хватает, «знать», что он чувствует, «знать», что он думает. Ибо, повторяем, человек, как и всякое живое существо, всегда мыслит, но не знает об этом; мышление, которое становится сознательным, - это лишь самая малая его часть, скажем так: самая поверхностная, самая худшая часть, - ибо только это сознательное мышление облекается в слова, то есть в знаки общения, посредством которых раскрывается происхождение самого сознания. Короче говоря, развитие языка и развитие сознания (не разума, а только разума, осознающего себя) идут рука об руку. Следует добавить, что мостом между человеком и человеком служит не только язык, но и взгляд, нажим, жест; осознание наших чувственных впечатлений внутри себя, способность фиксировать их и как бы помещать их вне себя возросли настолько, что увеличилась потребность передавать их другим с помощью знаков. Человек, изобретающий знаки, - это одновременно человек, который все острее осознает себя; только будучи социальным животным, человек научился осознавать себя - и он продолжает это делать, причем делает все больше и больше.
Моя мысль, как вы видите, заключается в том: что сознание на самом деле принадлежит не индивидуальному существованию человека, а скорее тому, что является в нем общинным и стадным; что, как следует из этого, оно также тонко развито только в связи с пользой для общины и стада, и что, следовательно, каждый из нас, при самом лучшем желании в мире понять себя как можно более индивидуально, «познать себя», тем не менее всегда будет приводить в сознание только то, что неиндивидуально в себе, свое «среднее», - что сама наша мысль постоянно мажорируется, так сказать, характером сознания - «гением вида», управляющим им - и переводится обратно в перспективу стада. Наши действия, по сути, все личные, уникальные, неограниченно-индивидуальные в несравненном смысле, в этом нет сомнений; но как только мы переводим их в сознание, они уже не кажутся таковыми... Это и есть фактический феноменализм и перспективизм, как я его понимаю: природа животного сознания влечет за собой, что мир, который мы можем сознавать, есть только поверхностный и знаковый, обобщенный, генерализованный мир, - что все, что становится сознательным, становится плоским, тонким, относительно глупым, общим, знаковым, земным, что со всяким сознанием связано великое тщательное разложение, фальсификация, поверхностность и генерализация. Наконец, растущее сознание - это опасность; и те, кто живет среди наиболее сознательных европейцев, даже знают, что это болезнь. Как вы догадываетесь, меня здесь волнует не противопоставление субъекта и объекта: я оставляю это разграничение когнитивным теоретикам, попавшим в силки грамматики (популярной метафизики). Это, конечно, не противопоставление «вещи в себе» и видимости: ведь мы не настолько «познаваемы», чтобы можно было проводить такое различие. У нас нет органа для распознавания, для «познания», для «истины»: мы «знаем» (или верим, или воображаем) ровно столько, сколько может быть полезно в интересах человеческого стада, вида: и даже то, что здесь называется «полезностью», в конечном итоге является лишь верой, воображением и, возможно, именно той самой катастрофической глупостью, которая однажды приведет нас к гибели.
Если мы рассказываем о себе, значит мы не достаточно ценим себя. Наши подлинные переживания совершенно не болтливы. Они не могли бы рассказать о себе, если бы захотели. Это оттого, что они лишены слова. Для чего у нас есть слова, с тем мы уже и покончили. Во всяком говорении есть гран презрения. Речь, по-видимому, изобретена для среднего, посредственного, сообщаемого. Ею говорящий сразу вульгаризируется. (Из морали для глухонемых и других философов).
О, экономность познающих! Только посмотрите на их принципы и решения житейских проблем! Если они находят в вещах, среди вещей, за вещами нечто, к сожалению, очень знакомое нам, например, таблицу умножения, логику или волю и желание, как они сразу же счастливы! Ведь «что известно, то признано»: в этом они согласны. Даже самые осторожные из них считают, что, по крайней мере, известное легче распознать, чем неизвестное; например, методологически целесообразно начинать с «внутреннего мира», с «фактов сознания», потому что это мир, который нам более знаком! Ошибка из ошибок! Известное - это знакомое; а знакомое труднее всего «распознать», то есть увидеть как проблему, то есть увидеть как чужое, как далекое, как «вне нас»... Великая уверенность естественных наук по отношению к психологии и критике элементов сознания - неестественных наук, можно сказать, - покоится именно на том, что они берут чужое как объект: тогда как желание взять нечужое как объект вообще является почти чем-то противоречивым и абсурдным...
Сознание действительно является лишь связующей сетью между человеком и человеком, - только в этом качестве оно и должно было развиваться: отшельнику и хищнику оно было бы не нужно. То, что наши действия, мысли, чувства, движения сами приходят в наше сознание - хотя бы часть их - есть результат страшного «долженствования», долгое время господствовавшего над человеком: как самое вымирающее животное, он нуждался в помощи, защите, ему нужны были равные, он должен был выражать свое бедствие, уметь дать себя понять - и для всего этого ему прежде всего нужно было «сознание», то есть «знать» себя, чего ему не хватает, «знать», что он чувствует, «знать», что он думает. Ибо, повторяем, человек, как и всякое живое существо, всегда мыслит, но не знает об этом; мышление, которое становится сознательным, - это лишь самая малая его часть, скажем так: самая поверхностная, самая худшая часть, - ибо только это сознательное мышление облекается в слова, то есть в знаки общения, посредством которых раскрывается происхождение самого сознания. Короче говоря, развитие языка и развитие сознания (не разума, а только разума, осознающего себя) идут рука об руку. Следует добавить, что мостом между человеком и человеком служит не только язык, но и взгляд, нажим, жест; осознание наших чувственных впечатлений внутри себя, способность фиксировать их и как бы помещать их вне себя возросли настолько, что увеличилась потребность передавать их другим с помощью знаков. Человек, изобретающий знаки, - это одновременно человек, который все острее осознает себя; только будучи социальным животным, человек научился осознавать себя - и он продолжает это делать, причем делает все больше и больше.
Моя мысль, как вы видите, заключается в том: что сознание на самом деле принадлежит не индивидуальному существованию человека, а скорее тому, что является в нем общинным и стадным; что, как следует из этого, оно также тонко развито только в связи с пользой для общины и стада, и что, следовательно, каждый из нас, при самом лучшем желании в мире понять себя как можно более индивидуально, «познать себя», тем не менее всегда будет приводить в сознание только то, что неиндивидуально в себе, свое «среднее», - что сама наша мысль постоянно мажорируется, так сказать, характером сознания - «гением вида», управляющим им - и переводится обратно в перспективу стада. Наши действия, по сути, все личные, уникальные, неограниченно-индивидуальные в несравненном смысле, в этом нет сомнений; но как только мы переводим их в сознание, они уже не кажутся таковыми... Это и есть фактический феноменализм и перспективизм, как я его понимаю: природа животного сознания влечет за собой, что мир, который мы можем сознавать, есть только поверхностный и знаковый, обобщенный, генерализованный мир, - что все, что становится сознательным, становится плоским, тонким, относительно глупым, общим, знаковым, земным, что со всяким сознанием связано великое тщательное разложение, фальсификация, поверхностность и генерализация. Наконец, растущее сознание - это опасность; и те, кто живет среди наиболее сознательных европейцев, даже знают, что это болезнь. Как вы догадываетесь, меня здесь волнует не противопоставление субъекта и объекта: я оставляю это разграничение когнитивным теоретикам, попавшим в силки грамматики (популярной метафизики). Это, конечно, не противопоставление «вещи в себе» и видимости: ведь мы не настолько «познаваемы», чтобы можно было проводить такое различие. У нас нет органа для распознавания, для «познания», для «истины»: мы «знаем» (или верим, или воображаем) ровно столько, сколько может быть полезно в интересах человеческого стада, вида: и даже то, что здесь называется «полезностью», в конечном итоге является лишь верой, воображением и, возможно, именно той самой катастрофической глупостью, которая однажды приведет нас к гибели.
Если мы рассказываем о себе, значит мы не достаточно ценим себя. Наши подлинные переживания совершенно не болтливы. Они не могли бы рассказать о себе, если бы захотели. Это оттого, что они лишены слова. Для чего у нас есть слова, с тем мы уже и покончили. Во всяком говорении есть гран презрения. Речь, по-видимому, изобретена для среднего, посредственного, сообщаемого. Ею говорящий сразу вульгаризируется. (Из морали для глухонемых и других философов).
О, экономность познающих! Только посмотрите на их принципы и решения житейских проблем! Если они находят в вещах, среди вещей, за вещами нечто, к сожалению, очень знакомое нам, например, таблицу умножения, логику или волю и желание, как они сразу же счастливы! Ведь «что известно, то признано»: в этом они согласны. Даже самые осторожные из них считают, что, по крайней мере, известное легче распознать, чем неизвестное; например, методологически целесообразно начинать с «внутреннего мира», с «фактов сознания», потому что это мир, который нам более знаком! Ошибка из ошибок! Известное - это знакомое; а знакомое труднее всего «распознать», то есть увидеть как проблему, то есть увидеть как чужое, как далекое, как «вне нас»... Великая уверенность естественных наук по отношению к психологии и критике элементов сознания - неестественных наук, можно сказать, - покоится именно на том, что они берут чужое как объект: тогда как желание взять нечужое как объект вообще является почти чем-то противоречивым и абсурдным...
Форма изменчива, но «смысл» еще более изменчив... Даже внутри каждого отдельного организма ситуация не отличается: с каждым существенным ростом целого смещается и «смысл» отдельных органов, - при определенных обстоятельствах их частичное уменьшение, сокращение их числа (например, через разрушение средних конечностей) может быть признаком растущей силы и совершенства. Я хотел сказать: частичная бесполезность, атрофия и дегенерация, потеря смысла и целеустремленности, короче говоря, смерть - это тоже одно из условий настоящего progressus: как который всегда проявляется в виде воли и пути к большей силе и всегда реализуется за счет множества меньших сил. Величие «прогресса» измеряется даже массой всего, что должно быть принесено ему в жертву; человечество как масса, принесенная в жертву процветанию одного более сильного вида человека - вот это был бы прогресс... - Я подчеркиваю эту основную точку зрения исторической методологии тем более, что она в основном идет вразрез с господствующими инстинктами и вкусами того времени, которое все еще предпочитало смириться с абсолютной случайностью, даже механистической бессмыслицей всех событий, чем с теорией воли к власти, имеющей место во всех событиях. Демократическая идиосинкразия против всего, что правит и хочет править, современный мизархизм (чтобы использовать плохое слово для плохого дела) постепенно трансформировался и замаскировался до такой степени в духовном, самом духовном, что сегодня он проникает, ему позволяют проникать, шаг за шагом, даже в самые строгие, казалось бы, самые объективные науки; Более того, мне кажется, что она уже овладела всей физиологией и учением о жизни, в ущерб ей, что само собой разумеется, поскольку от нее ускользнуло фундаментальное понятие - понятие действительной активности. Под давлением этой идиосинкразии, с другой стороны, на первый план выдвигается «адаптация», то есть деятельность второго ранга, простая реактивность; более того, сама жизнь была определена как все более целесообразное внутреннее приспособление к внешним обстоятельствам (Герберт Спенсер). Но при этом неверно оценивается сущность жизни, ее воля к власти; упускается из виду принципиальное первенство спонтанных, атакующих, всеохватывающих, переосмысляющих, реорганизующих и формирующих сил, за действием которых следует «адаптация»; отрицается главенствующая роль высших функционеров в самом организме, в котором воля к жизни проявляется активно и формирующе. Вспоминается, в чем Хаксли упрекал Спенсера - в его «административном нигилизме»: но это не просто «администрирование»...
«Научная» интерпретация мира, как вы ее понимаете, может быть, таким образом, одной из самых глупых, то есть самых бессмысленных из всех возможных интерпретаций мира: это сказано на ушко и на совесть механикам, которые сегодня любят бегать среди философов и непременно считают, что механика - это учение о первых и последних законах, на которых, как на фундаменте, должно быть построено все бытие. Но механический мир был бы по сути бессмысленным миром! Предположим, ценность музыки оценивалась бы по тому, насколько ее можно было бы сосчитать, вычислить, подвести под формулы, - насколько абсурдной была бы такая «научная» оценка музыки! Что было бы в ней понято, осмыслено, признано! Ничего, совсем ничего из того, что в ней на самом деле является «музыкой»!
«Научная» интерпретация мира, как вы ее понимаете, может быть, таким образом, одной из самых глупых, то есть самых бессмысленных из всех возможных интерпретаций мира: это сказано на ушко и на совесть механикам, которые сегодня любят бегать среди философов и непременно считают, что механика - это учение о первых и последних законах, на которых, как на фундаменте, должно быть построено все бытие. Но механический мир был бы по сути бессмысленным миром! Предположим, ценность музыки оценивалась бы по тому, насколько ее можно было бы сосчитать, вычислить, подвести под формулы, - насколько абсурдной была бы такая «научная» оценка музыки! Что было бы в ней понято, осмыслено, признано! Ничего, совсем ничего из того, что в ней на самом деле является «музыкой»!
Ob ich ein Philosoph bin? – Aber was liegt daran!..
Философ ли я? – Но что толку из этого!.. (/Но что это меняет!..)
Письмо 10 апреля 1888 Брандесу
Философ ли я? – Но что толку из этого!.. (/Но что это меняет!..)
Письмо 10 апреля 1888 Брандесу
Der Mensch bestimmt stehen zu bleiben, als der Überaffe, Bild des letzten Menschen, der der ewige ist.
Человек решает остановиться, как сверхобезьяна, образ последнего человека, который вечен.
...
Противоположность сверхчеловека — последний человек: я создал их одновременно.
Человек решает остановиться, как сверхобезьяна, образ последнего человека, который вечен.
...
Противоположность сверхчеловека — последний человек: я создал их одновременно.
Ницше про "Шопенгауэр как воспитатель" в 1888 (из того ж письма)
Ach Freunde! Wir müssen auch die Griechen überwinden!
Ах, друзья! Мы должны превзойти и греков!
Веселая наука
Ах, друзья! Мы должны превзойти и греков!
Веселая наука
>превзойти
*преодолеть, вообще-то. "Der Mensch ist Etwas, das überwunden werden soll"
Man wird mir dankbar sein, wenn ich eine so wesentliche, so neue Einsicht in vier Thesen zusammendränge: ich erleichtere damit das Verstehen, ich fordere damit den Widerspruch heraus.
Erster Satz. Die Gründe, darauf hin „diese“ Welt als scheinbar bezeichnet worden ist, begründen vielmehr deren Realität, — eine andre Art Realität ist absolut unnachweisbar.
Zweiter Satz. Die Kennzeichen, welche man dem „wahren Sein“ der Dinge gegeben hat, sind die Kennzeichen des Nicht-Seins, des Nichts, — man hat die „wahre Welt“ aus dem Widerspruch zur wirklichen Welt aufgebaut: eine scheinbare Welt in der That, insofern sie bloss eine moralisch-optische Täuschung ist.
Dritter Satz. Von einer „andren“ Welt als dieser zu fabeln hat gar keinen Sinn, vorausgesetzt, dass nicht ein Instinkt der Verleumdung, Verkleinerung, Verdächtigung des Lebens in uns mächtig ist: im letzteren Falle rächen wir uns am Leben mit der Phantasmagorie eines „anderen“, eines „besseren“ Lebens.
Vierter Satz. Die Welt scheiden in eine „wahre“ und eine „scheinbare“, sei es in der Art des Christenthums, sei es in der Art Kant’s (eines hinterlistigen Christen zu guterletzt) ist nur eine Suggestion der décadence, — ein Symptom niedergehenden Lebens… Dass der Künstler den Schein höher schätzt als die Realität, ist kein Einwand gegen diesen Satz. Denn „der Schein“ bedeutet hier die Realität noch einmal, nur in einer Auswahl, Verstärkung, Correctur… Der tragische Künstler ist kein Pessimist, — er sagt gerade Ja zu allem Fragwürdigen und Furchtbaren selbst, er ist dionysisch…
Es ist nicht der Irrthum als Irrthum, was mir bei diesem Anblick Entsetzen macht, nicht der jahrtausendelange Mangel an „gutem Willen“, an Zucht, an Anstand, an Muth im Geistigen: es ist der Mangel an Natur, es ist die schauderhafte Thatsächlichkeit, daß die Widernatur selbst als Moral mit den höchsten Ehren geehrt worden ist und als Gesetz über der Menschheit hängen blieb… In diesem Maaße sich vergreifen, — nicht als Einzelner, nicht als Volk, sondern als Menschheit! Worauf weist das? — Daß man die untersten Instinkte des Lebens verachten lehrt, daß man in der tiefsten Nothwendigkeit zum Gedeihen des Lebens, in der Selbstsucht, das böse Princip sieht: daß man in dem typischen Ziel des Niedergangs, der Instinkt-Widersprüchlichkeit, im „Selbstlosen“ im Verlust des Schwergewichts in der „Entpersönlichung“ und „Nächstenliebe“ grundsätzlich einen höheren Werth, was sage ich! den Werth an sich sieht!
Wie? Wäre die Menschheit selber in décadence? Wäre sie es immer gewesen? Was feststeht, ist daß ihr nur décadence-Werthe als oberste Werthe gelehrt worden sind. Die Entselbstungs-Moral ist die typische Niedergangs-Moral par excellence. — Hier bliebe eine Möglichkeit offen, daß nicht die Menschheit selber in décadence sei, sondern jene ihre Lehrer!… Und in der That, das ist mein Satz: die Lehrer, die Führer der Menschheit waren décadents: daher die Umwerthung aller Werthe in’s Nihilistische („Jenseitige“…)
Was dürfte dagegen ein Immoralist von sich verlangen? Was werde ich mir mit diesem Buche zur Aufgabe stellen? — Vielleicht auch die Menschheit zu „verbessern“, nur anders, nur umgekehrt: nämlich sie von der Moral zu erlösen, von den Moralisten zumal, — ihre gefährlichste Art von Unwissenheit ihr in’s Bewußtsein, ihr in’s Gewissen zu schieben… Wiederherstellung des Menschheits-Egoismus! — —
Die große Politik.
Ich bringe den Krieg. Nicht zwischen Volk und Volk: ich habe kein Wort, um meine Verachtung für die fluchwürdige Interessen-Politik europäischer Dynastien auszudrücken, welche aus der Aufreizung zur Selbstsucht Selbst<üb>erhebung der Völker gegen einander ein Prinzip und beinahe eine Pflicht macht. Nicht zwischen Ständen. Denn wir haben keine höheren Stände, folglich auch <keine> niederen: was heute in der Gesellschaft obenauf ist, ist physiologisch verurtheilt und überdies — was der Beweis dafür ist — in seinen Instinkten so verarmt, so unsicher geworden, daß es das Gegenprincip einer höheren Art M<ensch> ohne Scrupel bekennt
Ich bringe den Krieg quer durch alle absurden Zufälle von Volk, Stand, Rasse, Beruf, Erziehung, Bildung: ein Krieg wie zwischen Aufgang und Niedergang, zwischen Willen zum Leben und Rachsucht gegen das Leben, zwischen Rechtschaffenheit und tückischer Verlogenheit… Daß alle „höheren Stände“ Partei für die Lüge nehmen, das steht ihnen nicht frei — dies müssen sie: man hat es nicht in der Hand, schlechte Instinkte vom Leibe zu halten. — Niemals mehr als in diesem Falle wird es ergeben wie wenig an dem Begriff „freier Wille“ ist: man bejaht, was man ist, man verneint, was man nicht ist… Die Zahl spricht zu Gunsten der „Christen“: die Gemeinheit der Zahl… Nachdem man zwei Jahrtausende die Menschheit mit physiologischem Widersinn behandelt hat, muß ja der Verfall die Instinkt-Widersprüchlichkeit zum Übergewicht gekommen sein. Ist es nicht, eine Erwägung, die Einem Schauder macht, daß erst ungefähr seit 20 Jahren alle nächstwichtigen Fragen, in der Ernährung, der Kleidung, der Kost, der Gesundheit, der Fortpflanzung mit Strenge, mit Ernst, mit Rechtschaffenheit behandelt werden...
Erster Satz: die große Politik will die Physiologie zur Herrin über alle anderen Fragen machen; sie will eine Macht schaffen, stark genug, die Menschheit als Ganzes und Höheres zu züchten, mit schonungsloser Härte gegen das Entartende und Parasitische am Leben, — gegen das, was verdirbt, vergiftet, verleumdet, zu Grunde richtet… und in der Vernichtung des Lebens das Abzeichen einer höheren Art Seelen sieht.
Zweiter Satz: Todkrieg gegen das Laster; lasterhaft ist jede Art Widernatur. Der christliche Priester ist die lasterhafteste Art Mensch: denn er lehrt die Widernatur.
Dritter Satz: eine Partei des Lebens schaffen, stark genug zur großen Politik: die große Politik macht die Physiologie zur Herrin über alle anderen Fragen, — sie will die M<ensch>h<eit> als Ganzes züchten, sie mißt den Rang der Rassen, der Völker, der Einzelnen nach ihrer Zukunfts-[—], nach ihrer Bürgschaft für Leben, die sie in sich trägt, — sie macht unerbittlich mit allem Entarteten und Parasitischen ein Ende.
Vierter Satz. Der Rest folgt daraus...
Erster Satz. Die Gründe, darauf hin „diese“ Welt als scheinbar bezeichnet worden ist, begründen vielmehr deren Realität, — eine andre Art Realität ist absolut unnachweisbar.
Zweiter Satz. Die Kennzeichen, welche man dem „wahren Sein“ der Dinge gegeben hat, sind die Kennzeichen des Nicht-Seins, des Nichts, — man hat die „wahre Welt“ aus dem Widerspruch zur wirklichen Welt aufgebaut: eine scheinbare Welt in der That, insofern sie bloss eine moralisch-optische Täuschung ist.
Dritter Satz. Von einer „andren“ Welt als dieser zu fabeln hat gar keinen Sinn, vorausgesetzt, dass nicht ein Instinkt der Verleumdung, Verkleinerung, Verdächtigung des Lebens in uns mächtig ist: im letzteren Falle rächen wir uns am Leben mit der Phantasmagorie eines „anderen“, eines „besseren“ Lebens.
Vierter Satz. Die Welt scheiden in eine „wahre“ und eine „scheinbare“, sei es in der Art des Christenthums, sei es in der Art Kant’s (eines hinterlistigen Christen zu guterletzt) ist nur eine Suggestion der décadence, — ein Symptom niedergehenden Lebens… Dass der Künstler den Schein höher schätzt als die Realität, ist kein Einwand gegen diesen Satz. Denn „der Schein“ bedeutet hier die Realität noch einmal, nur in einer Auswahl, Verstärkung, Correctur… Der tragische Künstler ist kein Pessimist, — er sagt gerade Ja zu allem Fragwürdigen und Furchtbaren selbst, er ist dionysisch…
Es ist nicht der Irrthum als Irrthum, was mir bei diesem Anblick Entsetzen macht, nicht der jahrtausendelange Mangel an „gutem Willen“, an Zucht, an Anstand, an Muth im Geistigen: es ist der Mangel an Natur, es ist die schauderhafte Thatsächlichkeit, daß die Widernatur selbst als Moral mit den höchsten Ehren geehrt worden ist und als Gesetz über der Menschheit hängen blieb… In diesem Maaße sich vergreifen, — nicht als Einzelner, nicht als Volk, sondern als Menschheit! Worauf weist das? — Daß man die untersten Instinkte des Lebens verachten lehrt, daß man in der tiefsten Nothwendigkeit zum Gedeihen des Lebens, in der Selbstsucht, das böse Princip sieht: daß man in dem typischen Ziel des Niedergangs, der Instinkt-Widersprüchlichkeit, im „Selbstlosen“ im Verlust des Schwergewichts in der „Entpersönlichung“ und „Nächstenliebe“ grundsätzlich einen höheren Werth, was sage ich! den Werth an sich sieht!
Wie? Wäre die Menschheit selber in décadence? Wäre sie es immer gewesen? Was feststeht, ist daß ihr nur décadence-Werthe als oberste Werthe gelehrt worden sind. Die Entselbstungs-Moral ist die typische Niedergangs-Moral par excellence. — Hier bliebe eine Möglichkeit offen, daß nicht die Menschheit selber in décadence sei, sondern jene ihre Lehrer!… Und in der That, das ist mein Satz: die Lehrer, die Führer der Menschheit waren décadents: daher die Umwerthung aller Werthe in’s Nihilistische („Jenseitige“…)
Was dürfte dagegen ein Immoralist von sich verlangen? Was werde ich mir mit diesem Buche zur Aufgabe stellen? — Vielleicht auch die Menschheit zu „verbessern“, nur anders, nur umgekehrt: nämlich sie von der Moral zu erlösen, von den Moralisten zumal, — ihre gefährlichste Art von Unwissenheit ihr in’s Bewußtsein, ihr in’s Gewissen zu schieben… Wiederherstellung des Menschheits-Egoismus! — —
Die große Politik.
Ich bringe den Krieg. Nicht zwischen Volk und Volk: ich habe kein Wort, um meine Verachtung für die fluchwürdige Interessen-Politik europäischer Dynastien auszudrücken, welche aus der Aufreizung zur Selbstsucht Selbst<üb>erhebung der Völker gegen einander ein Prinzip und beinahe eine Pflicht macht. Nicht zwischen Ständen. Denn wir haben keine höheren Stände, folglich auch <keine> niederen: was heute in der Gesellschaft obenauf ist, ist physiologisch verurtheilt und überdies — was der Beweis dafür ist — in seinen Instinkten so verarmt, so unsicher geworden, daß es das Gegenprincip einer höheren Art M<ensch> ohne Scrupel bekennt
Ich bringe den Krieg quer durch alle absurden Zufälle von Volk, Stand, Rasse, Beruf, Erziehung, Bildung: ein Krieg wie zwischen Aufgang und Niedergang, zwischen Willen zum Leben und Rachsucht gegen das Leben, zwischen Rechtschaffenheit und tückischer Verlogenheit… Daß alle „höheren Stände“ Partei für die Lüge nehmen, das steht ihnen nicht frei — dies müssen sie: man hat es nicht in der Hand, schlechte Instinkte vom Leibe zu halten. — Niemals mehr als in diesem Falle wird es ergeben wie wenig an dem Begriff „freier Wille“ ist: man bejaht, was man ist, man verneint, was man nicht ist… Die Zahl spricht zu Gunsten der „Christen“: die Gemeinheit der Zahl… Nachdem man zwei Jahrtausende die Menschheit mit physiologischem Widersinn behandelt hat, muß ja der Verfall die Instinkt-Widersprüchlichkeit zum Übergewicht gekommen sein. Ist es nicht, eine Erwägung, die Einem Schauder macht, daß erst ungefähr seit 20 Jahren alle nächstwichtigen Fragen, in der Ernährung, der Kleidung, der Kost, der Gesundheit, der Fortpflanzung mit Strenge, mit Ernst, mit Rechtschaffenheit behandelt werden...
Erster Satz: die große Politik will die Physiologie zur Herrin über alle anderen Fragen machen; sie will eine Macht schaffen, stark genug, die Menschheit als Ganzes und Höheres zu züchten, mit schonungsloser Härte gegen das Entartende und Parasitische am Leben, — gegen das, was verdirbt, vergiftet, verleumdet, zu Grunde richtet… und in der Vernichtung des Lebens das Abzeichen einer höheren Art Seelen sieht.
Zweiter Satz: Todkrieg gegen das Laster; lasterhaft ist jede Art Widernatur. Der christliche Priester ist die lasterhafteste Art Mensch: denn er lehrt die Widernatur.
Dritter Satz: eine Partei des Lebens schaffen, stark genug zur großen Politik: die große Politik macht die Physiologie zur Herrin über alle anderen Fragen, — sie will die M<ensch>h<eit> als Ganzes züchten, sie mißt den Rang der Rassen, der Völker, der Einzelnen nach ihrer Zukunfts-[—], nach ihrer Bürgschaft für Leben, die sie in sich trägt, — sie macht unerbittlich mit allem Entarteten und Parasitischen ein Ende.
Vierter Satz. Der Rest folgt daraus...
Тезис и антитезис - но не синтез (как смерть "философии", и личности - в принципе).
Правильность взятого направления определяется его точностью коррекции относительно возникаемых подсказок (из чего следует что состав "корабля" зачастую важнее локации ("номадизм")).
[непроверенное:] Всякое движение к будущему основывается на правильных решениях, принятых в прошлом. (Вечное запаздывание личности.)
Корректность высказывания есть залог правильности суждения. Однако коммуникация - не самоцель, - отбор действительности - прекраснее.
Неудачные формы есть ни материальные, ни идеальные, но только бессозерцательные предвосхищаемые возможности быть. Не более - и не менее.
Становится ясным (при коммуникации) только то, что имеет место. Чему места нет, то не может быть.
Словотворчество и творчество конструкций (что внешне видимо как "заумь") есть необходимый элемент повышения точности созерцания - как личного, так и общечеловеческого, коммуницируемого. (Что не имеет хотя бы озвучания, то из дискурса - теряется (хотя может сохранять какие-то бессознательные проявления, где "бессознательное" есть эффект и результат невозможности тавтологических суждений идентичности (ввиду модуса времени типа) "it is what it is" при рассуждении о "таковости"/"tathagata" или "действительности-в-себе").)
Я формулирую принцип: должно быть только то, что не может не быть. (Принцип веры: чем меньше веры, - чем меньше нежелания знать истинность, - тем ближе к Богу. ("Истина" как функция от "положения дел", "Бог" - это только символ.))
Знание - это контрапункт для истины. Будучи освоенным, оно не значит ничего без лжи и видимости, на которых оно строится и будучи противопоставленным которым - получает перевес и значимость. (Из чего следует, что видимость есть ни ложь, ни истина, но она истинна по своей природе, - иначе она не могла бы не быть.)
[Пропуская ряд суждений:] остаётся только то, что имеет возможность рассуждать, то есть вести дискурс за пределы сущего (в настоящий момент). Это (рассуждение) есть само условие жизни. (Из чего следует, что мораль - это земля "человек", или "человеческое будущее", - как квинтэссенция коммуникативности, хоть и могущая существовать "сама по себе", как "паразит" ("язык - это паразит"; см. также "spinal catastrophism").)
Направление, ведущее к кольцу благополучия, не есть то, что служит удовлетворению желания больше не быть. (Буддизм не есть удачная форма жизни, но как возможная - она не может не существовать совсем.)
Заключение смысла в цикл, в "кольцо колец", есть условие его существования вообще. Сущности ациклические - есть сущности, могущие распаться в Ничто... Чем они обычно и заканчиваются. ("Вечное возвращение", или "смысл земли".)
...
Достаточно и того, что есть некие принципы... (Остальное следует из них....)
> статьи, книги, тысячи их, все - "специалисты по Ницше": Вагнер - это "Тесей", а Ницще - это "Дионис", берущий в жёны "Ариадну" (Козиму Лист)!
> meanwhile, сам Ницше... "Вагнер - это минотавр"
Die Anhängerschaft an Wagner zahlt sich theuer. Ich beobachte die Jünglinge, die lange seiner Infektion ausgesetzt waren. Die nächste, relativ unschuldige Wirkung ist die <Verderbniss> des Geschmacks. Wagner wirkt wie ein fortgesetzter Gebrauch von Alkohol. Er stumpft ab, er verschleimt den Magen. Spezifische Wirkung: Entartung des rhythmischen Gefühls. Der Wagnerianer nennt zuletzt rhythmisch, was ich selbst, mit einem griechischen Sprüchwort, „den Sumpf bewegen“ nenne. Schon viel gefährlicher ist die Verderbniss der Begriffe. Der Jüngling wird zum Mondkalb, — zum „Idealisten“. Er ist über die Wissenschaft hinaus; darin steht er auf der Höhe des Meisters. Dagegen macht er den Philosophen; er schreibt Bayreuther Blätter; er löst alle Probleme im Namen des Vaters, des Sohnes und des heiligen Meisters. Am unheimlichsten freilich bleibt die Verderbniss der Nerven. Man gehe Nachts durch eine grössere Stadt: überall hört man, dass mit feierlicher Wuth Instrumente genothzüchtigt werden — ein wildes Geheul mischt sich dazwischen. Was geht da vor? — Die Jünglinge beten Wagner an… Bayreuth reimt sich auf Kaltwasserheilanstalt. — Typisches Telegramm aus Bayreuth: bereits bereut. — Wagner ist schlimm für die Jünglinge; er ist verhängnissvoll für das Weib. Was ist, ärztlich gefragt, eine Wagnerianerin? — Es scheint mir, dass ein Arzt jungen Frauen nicht ernst genug diese Gewissens-Alternative stellen könnte: Eins oder das Andere. — Aber sie haben bereits gewählt. Man kann nicht zween Herren dienen, wenn der Eine Wagner heisst. Wagner hat das Weib erlöst; das Weib hat ihm dafür Bayreuth gebaut. Ganz Opfer, ganz Hingebung: man hat Nichts, was man ihm nicht geben würde. Das Weib verarmt sich zu Gunsten des Meisters, es wird rührend, es steht nackt vor ihm. — Die Wagnerianerin — die anmuthigste Zweideutigkeit, die es heute giebt: sie verkörpert die Sache Wagner’s, — in ihrem Zeichen siegt seine Sache… Ah, dieser alte Räuber! Er raubt uns die Jünglinge, er raubt selbst noch unsre Frauen und schleppt sie in seine Höhle… Ah, dieser alte Minotaurus! Was er uns schon gekostet hat! Alljährlich führt man ihm Züge der schönsten Mädchen und Jünglinge in sein Labyrinth, damit er sie verschlinge, — alljährlich intonirt ganz Europa „auf nach Kreta! auf nach Kreta!“…
Die Aesthetik ist unablöslich an diese biologischen Voraussetzungen gebunden: es giebt eine décadence-Aesthetik, es giebt eine klassische Aesthetik, — ein „Schönes an sich“ ist ein Hirngespinst, wie der ganze Idealismus.
Das Gemeinsame zwischen Wagner und „den Andern“ — ich zähle es auf: der Niedergang der organisirenden Kraft; der Missbrauch überlieferter Mittel, ohne das rechtfertigende Vermögen, das zum-Zweck; die Falschmünzerei in der Nachbildung grosser Formen, für die heute Niemand stark, stolz, selbstgewiss, gesund genug ist; die Überlebendigkeit im Kleinsten; der Affekt um jeden Preis; das Raffinement als Ausdruck des verarmten Lebens; immer mehr Nerven an Stelle des Fleisches...
Wogegen man sich allein zu wehren hat, das ist die Falschheit, die Instinkt-Doppelzüngigkeit, welche diese Gegensätze nicht als Gegensätze empfinden will: wie es zum Beispiel Wagner’s Wille war, der in solchen Falschheiten keine kleine Meisterschaft hatte. Nach der Herren-Moral, der vornehmen Moral hinschielen (— die isländische Sage ist beinahe deren wichtigste Urkunde —) und dabei die Gegenlehre, die vom „Evangelium der Niedrigen“, vom Bedürfniss der Erlösung, im Munde führen!…
Wir Hyperboreer.
... Wir sind von Natur viel zu glücklich, viel zu tugendhaft, um nicht eine kleine Versuchung darin zu finden, Philosophen zu werden: das heißt Immoralisten und Abenteurer… Wir haben für das Labyrinth eine eigne Neugierde, wir bemühn uns darum, die Bekanntschaft des Herrn Minotaurus zu machen, von dem man Gefährliches erzählt: was liegt uns an Ihrem Weg hinauf, an Ihrem Strick, der hinaus führt? zu Glück und Tugend führt? zu Ihnen führt, ich fürchte es… Sie wollen uns mit Ihrem Stricke retten? — Und wir, wir bitten Sie inständigst, hängen Sie sich daran auf!… Zuletzt: was hilft es! Es bleibt kein andres Mittel, die Philosophie wieder zu Ehren zu bringen: man muß zuerst die Moralisten aufhängen. So lange diese von Glück und Tugend reden, überreden sie nur die alten Weiber zur Philosophie. Sehen Sie ihnen doch in’s Gesicht, allen den berühmten Weisen seit Jahrtausenden: lauter alte, lauter ältliche Weiber, lauter Mütter, mit Faust zu reden. „Die Mütter! Mütter! ’s klingt so schauerlich.“ — Wir machen aus ihr eine Gefahr, wir verändern ihren Begriff, wir lehren Philosophie als lebensgefährlichen Begriff: wie könnten wir ihr besser zu Hülfe kommen? — Ein Begriff wird der Menschheit immer so viel werth sein, als er ihr kostet. Wenn Niemand Bedenken trägt, für den Begriff „Gott“, „Vaterland“, „Freiheit“ Hekatomben zu opfern, wenn die Geschichte der große Dampf um diese Art Opfer ist —, womit kann sich der Vorrang des Begriffs „Philosophie“ vor solchen Popular-Werthen, wie „Gott“, „Vaterland“, „Freiheit“, beweisen, als dadurch, daß er mehr kostet — größere Hekatomben?… Umwerthung aller Werthe: das wird kostspielig, ich verspreche es — —
War Wagner überhaupt ein Deutscher? Man hat einige Gründe, so zu fragen. Es ist schwer, in ihm irgend einen deutschen Zug ausfindig zu machen. Er hat, als der grosse Lerner, der er war, viel Deutsches nachmachen gelernt — das ist Alles. Sein Wesen selbst widerspricht dem, was bisher als deutsch empfunden wurde: nicht zu reden vom deutschen Musiker! — Sein Vater war ein Schauspieler Namens Geyer. Ein Geyer ist beinahe schon ein Adler… Das, was bisher als „Leben Wagner’s“ in Umlauf gebracht ist, ist fable convenue, wenn nicht Schlimmeres. Ich bekenne mein Misstrauen gegen jeden Punkt, der bloss durch Wagner selbst bezeugt ist. Er hatte nicht Stolz genug zu irgend einer Wahrheit über sich, Niemand war weniger stolz; er blieb, ganz wie Victor Hugo, auch im Biographischen sich treu, — er blieb Schauspieler.
Zuletzt ist sie [die Wahrheit] ein Weib: man soll ihr nicht Gewalt anthun.
— Des Mannes ist hier wenig: darum vermännlichen sich ihre Weiber. Denn nur wer Mannes genug ist, wird im Weibe das Weib — erlösen. —
Es ist Dummheit in dieser Bewegung, eine beinahe maskulinische Dummheit, deren sich ein wohlgerathenes Weib — das immer ein kluges Weib ist — von Grund aus zu schämen hätte. Die Witterung dafür verlieren, auf welchem Boden man am sichersten zum Siege kommt; die Übung in seiner eigentlichen Waffenkunst vernachlässigen; sich vor dem Manne gehen lassen, vielleicht sogar „bis zum Buche“, wo man sich früher in Zucht und feine listige Demuth nahm; dem Glauben des Mannes an ein im Weibe verhülltes grundverschiedenes Ideal, an irgend ein Ewig- und Nothwendig-Weibliches mit tugendhafter Dreistigkeit entgegenarbeiten; dem Manne es nachdrücklich und geschwätzig ausreden, dass das Weib gleich einem zarteren, wunderlich wilden und oft angenehmen Hausthiere erhalten, versorgt, geschützt, geschont werden müsse; das täppische und entrüstete Zusammensuchen all des Sklavenhaften und Leibeigenen, das die Stellung des Weibes in der bisherigen Ordnung der Gesellschaft an sich gehabt hat und noch hat (als ob Sklaverei ein Gegenargument und nicht vielmehr eine Bedingung jeder höheren Cultur, jeder Erhöhung der Cultur sei): — was bedeutet dies Alles, wenn nicht eine Anbröckelung der weiblichen Instinkte, eine Entweiblichung?..
Unbekümmert, spöttisch, gewaltthätig
— so will uns die Weisheit: sie ist
ein Weib, sie liebt immer nur einen
Kriegsmann.
Ницше: как (гипотетический) освободитель вечно женственного в Женщине - супротив лживого феминизма ("свирели" минотавра-Вагнера; когда как Ницше - это Дионис, спасающий Ариадну), насилующего Женщину (ложью) и заковывающего в цепи идеализма и уподобления Мужчине (в конечном счёте отдающего её на поедание упомянутому "Минотавру")... (как другая, возможно, более правдивая?, - версия т.н. "феминизма)
Dionysos:
Sei klug, Ariadne!…
Du hast kleine Ohren, du hast meine Ohren:
steck ein kluges Wort hinein! —
Muss man sich nicht erst hassen, wenn man sich lieben soll?…
Ich bin dein Labyrinth…
> meanwhile, сам Ницше... "Вагнер - это минотавр"
Die Anhängerschaft an Wagner zahlt sich theuer. Ich beobachte die Jünglinge, die lange seiner Infektion ausgesetzt waren. Die nächste, relativ unschuldige Wirkung ist die <Verderbniss> des Geschmacks. Wagner wirkt wie ein fortgesetzter Gebrauch von Alkohol. Er stumpft ab, er verschleimt den Magen. Spezifische Wirkung: Entartung des rhythmischen Gefühls. Der Wagnerianer nennt zuletzt rhythmisch, was ich selbst, mit einem griechischen Sprüchwort, „den Sumpf bewegen“ nenne. Schon viel gefährlicher ist die Verderbniss der Begriffe. Der Jüngling wird zum Mondkalb, — zum „Idealisten“. Er ist über die Wissenschaft hinaus; darin steht er auf der Höhe des Meisters. Dagegen macht er den Philosophen; er schreibt Bayreuther Blätter; er löst alle Probleme im Namen des Vaters, des Sohnes und des heiligen Meisters. Am unheimlichsten freilich bleibt die Verderbniss der Nerven. Man gehe Nachts durch eine grössere Stadt: überall hört man, dass mit feierlicher Wuth Instrumente genothzüchtigt werden — ein wildes Geheul mischt sich dazwischen. Was geht da vor? — Die Jünglinge beten Wagner an… Bayreuth reimt sich auf Kaltwasserheilanstalt. — Typisches Telegramm aus Bayreuth: bereits bereut. — Wagner ist schlimm für die Jünglinge; er ist verhängnissvoll für das Weib. Was ist, ärztlich gefragt, eine Wagnerianerin? — Es scheint mir, dass ein Arzt jungen Frauen nicht ernst genug diese Gewissens-Alternative stellen könnte: Eins oder das Andere. — Aber sie haben bereits gewählt. Man kann nicht zween Herren dienen, wenn der Eine Wagner heisst. Wagner hat das Weib erlöst; das Weib hat ihm dafür Bayreuth gebaut. Ganz Opfer, ganz Hingebung: man hat Nichts, was man ihm nicht geben würde. Das Weib verarmt sich zu Gunsten des Meisters, es wird rührend, es steht nackt vor ihm. — Die Wagnerianerin — die anmuthigste Zweideutigkeit, die es heute giebt: sie verkörpert die Sache Wagner’s, — in ihrem Zeichen siegt seine Sache… Ah, dieser alte Räuber! Er raubt uns die Jünglinge, er raubt selbst noch unsre Frauen und schleppt sie in seine Höhle… Ah, dieser alte Minotaurus! Was er uns schon gekostet hat! Alljährlich führt man ihm Züge der schönsten Mädchen und Jünglinge in sein Labyrinth, damit er sie verschlinge, — alljährlich intonirt ganz Europa „auf nach Kreta! auf nach Kreta!“…
Die Aesthetik ist unablöslich an diese biologischen Voraussetzungen gebunden: es giebt eine décadence-Aesthetik, es giebt eine klassische Aesthetik, — ein „Schönes an sich“ ist ein Hirngespinst, wie der ganze Idealismus.
Das Gemeinsame zwischen Wagner und „den Andern“ — ich zähle es auf: der Niedergang der organisirenden Kraft; der Missbrauch überlieferter Mittel, ohne das rechtfertigende Vermögen, das zum-Zweck; die Falschmünzerei in der Nachbildung grosser Formen, für die heute Niemand stark, stolz, selbstgewiss, gesund genug ist; die Überlebendigkeit im Kleinsten; der Affekt um jeden Preis; das Raffinement als Ausdruck des verarmten Lebens; immer mehr Nerven an Stelle des Fleisches...
Wogegen man sich allein zu wehren hat, das ist die Falschheit, die Instinkt-Doppelzüngigkeit, welche diese Gegensätze nicht als Gegensätze empfinden will: wie es zum Beispiel Wagner’s Wille war, der in solchen Falschheiten keine kleine Meisterschaft hatte. Nach der Herren-Moral, der vornehmen Moral hinschielen (— die isländische Sage ist beinahe deren wichtigste Urkunde —) und dabei die Gegenlehre, die vom „Evangelium der Niedrigen“, vom Bedürfniss der Erlösung, im Munde führen!…
Wir Hyperboreer.
... Wir sind von Natur viel zu glücklich, viel zu tugendhaft, um nicht eine kleine Versuchung darin zu finden, Philosophen zu werden: das heißt Immoralisten und Abenteurer… Wir haben für das Labyrinth eine eigne Neugierde, wir bemühn uns darum, die Bekanntschaft des Herrn Minotaurus zu machen, von dem man Gefährliches erzählt: was liegt uns an Ihrem Weg hinauf, an Ihrem Strick, der hinaus führt? zu Glück und Tugend führt? zu Ihnen führt, ich fürchte es… Sie wollen uns mit Ihrem Stricke retten? — Und wir, wir bitten Sie inständigst, hängen Sie sich daran auf!… Zuletzt: was hilft es! Es bleibt kein andres Mittel, die Philosophie wieder zu Ehren zu bringen: man muß zuerst die Moralisten aufhängen. So lange diese von Glück und Tugend reden, überreden sie nur die alten Weiber zur Philosophie. Sehen Sie ihnen doch in’s Gesicht, allen den berühmten Weisen seit Jahrtausenden: lauter alte, lauter ältliche Weiber, lauter Mütter, mit Faust zu reden. „Die Mütter! Mütter! ’s klingt so schauerlich.“ — Wir machen aus ihr eine Gefahr, wir verändern ihren Begriff, wir lehren Philosophie als lebensgefährlichen Begriff: wie könnten wir ihr besser zu Hülfe kommen? — Ein Begriff wird der Menschheit immer so viel werth sein, als er ihr kostet. Wenn Niemand Bedenken trägt, für den Begriff „Gott“, „Vaterland“, „Freiheit“ Hekatomben zu opfern, wenn die Geschichte der große Dampf um diese Art Opfer ist —, womit kann sich der Vorrang des Begriffs „Philosophie“ vor solchen Popular-Werthen, wie „Gott“, „Vaterland“, „Freiheit“, beweisen, als dadurch, daß er mehr kostet — größere Hekatomben?… Umwerthung aller Werthe: das wird kostspielig, ich verspreche es — —
War Wagner überhaupt ein Deutscher? Man hat einige Gründe, so zu fragen. Es ist schwer, in ihm irgend einen deutschen Zug ausfindig zu machen. Er hat, als der grosse Lerner, der er war, viel Deutsches nachmachen gelernt — das ist Alles. Sein Wesen selbst widerspricht dem, was bisher als deutsch empfunden wurde: nicht zu reden vom deutschen Musiker! — Sein Vater war ein Schauspieler Namens Geyer. Ein Geyer ist beinahe schon ein Adler… Das, was bisher als „Leben Wagner’s“ in Umlauf gebracht ist, ist fable convenue, wenn nicht Schlimmeres. Ich bekenne mein Misstrauen gegen jeden Punkt, der bloss durch Wagner selbst bezeugt ist. Er hatte nicht Stolz genug zu irgend einer Wahrheit über sich, Niemand war weniger stolz; er blieb, ganz wie Victor Hugo, auch im Biographischen sich treu, — er blieb Schauspieler.
Zuletzt ist sie [die Wahrheit] ein Weib: man soll ihr nicht Gewalt anthun.
— Des Mannes ist hier wenig: darum vermännlichen sich ihre Weiber. Denn nur wer Mannes genug ist, wird im Weibe das Weib — erlösen. —
Es ist Dummheit in dieser Bewegung, eine beinahe maskulinische Dummheit, deren sich ein wohlgerathenes Weib — das immer ein kluges Weib ist — von Grund aus zu schämen hätte. Die Witterung dafür verlieren, auf welchem Boden man am sichersten zum Siege kommt; die Übung in seiner eigentlichen Waffenkunst vernachlässigen; sich vor dem Manne gehen lassen, vielleicht sogar „bis zum Buche“, wo man sich früher in Zucht und feine listige Demuth nahm; dem Glauben des Mannes an ein im Weibe verhülltes grundverschiedenes Ideal, an irgend ein Ewig- und Nothwendig-Weibliches mit tugendhafter Dreistigkeit entgegenarbeiten; dem Manne es nachdrücklich und geschwätzig ausreden, dass das Weib gleich einem zarteren, wunderlich wilden und oft angenehmen Hausthiere erhalten, versorgt, geschützt, geschont werden müsse; das täppische und entrüstete Zusammensuchen all des Sklavenhaften und Leibeigenen, das die Stellung des Weibes in der bisherigen Ordnung der Gesellschaft an sich gehabt hat und noch hat (als ob Sklaverei ein Gegenargument und nicht vielmehr eine Bedingung jeder höheren Cultur, jeder Erhöhung der Cultur sei): — was bedeutet dies Alles, wenn nicht eine Anbröckelung der weiblichen Instinkte, eine Entweiblichung?..
Unbekümmert, spöttisch, gewaltthätig
— so will uns die Weisheit: sie ist
ein Weib, sie liebt immer nur einen
Kriegsmann.
Ницше: как (гипотетический) освободитель вечно женственного в Женщине - супротив лживого феминизма ("свирели" минотавра-Вагнера; когда как Ницше - это Дионис, спасающий Ариадну), насилующего Женщину (ложью) и заковывающего в цепи идеализма и уподобления Мужчине (в конечном счёте отдающего её на поедание упомянутому "Минотавру")... (как другая, возможно, более правдивая?, - версия т.н. "феминизма)
Dionysos:
Sei klug, Ariadne!…
Du hast kleine Ohren, du hast meine Ohren:
steck ein kluges Wort hinein! —
Muss man sich nicht erst hassen, wenn man sich lieben soll?…
Ich bin dein Labyrinth…
Mit dieser Einsicht, dass unsre Schauspieler verehrungswürdiger als je sind, ist ihre Gefährlichkeit nicht als geringer begriffen… Aber wer zweifelt noch daran, was ich will, — was die drei Forderungen sind, zu denen mir diesmal mein Ingrimm, meine Sorge, meine Liebe zur Kunst den Mund geöffnet hat?..
Dass das Theater nicht Herr über die Künste wird.
Dass der Schauspieler nicht zum Verführer der Echten wird.
Dass die Musik nicht zu einer Kunst zu lügen wird.
FRIEDRICH NIETZSCHE.
Dass das Theater nicht Herr über die Künste wird.
Dass der Schauspieler nicht zum Verführer der Echten wird.
Dass die Musik nicht zu einer Kunst zu lügen wird.
FRIEDRICH NIETZSCHE.
Man sieht, ich bin wesentlich antitheatralisch geartet, ich habe gegen das Theater, diese Massen-Kunst par excellence, den tiefen Hohn auf dem Grunde meiner Seele, den jeder Artist heute hat. Erfolg auf dem Theater — damit sinkt man in meiner Achtung bis auf Nimmer-wieder-sehn; Misserfolg — da spitze ich die Ohren und fange an zu achten… In das Theater bringt Niemand die feinsten Sinne seiner Kunst mit, am wenigsten der Künstler, der für das Theater arbeitet, — es fehlt die Einsamkeit, alles Vollkommne verträgt keine Zeugen… Im Theater wird man Volk, Heerde, Weib, Pharisäer, Stimmvieh, Patronatsherr, Idiot — Wagnerianer: da unterliegt auch noch das persönlichste Gewissen dem nivellirenden Zauber der grossen Zahl, da regiert der Nachbar, da wird man Nachbar.
Ich sage noch ein Wort für die ausgesuchtesten Ohren: was ich eigentlich von der Musik will. Dass sie heiter und tief ist, wie ein Nachmittag im Oktober. Dass sie eigen, ausgelassen, zärtlich, ein kleines süsses Weib von Niedertracht und Anmuth ist… Ich werde nie zulassen, dass ein Deutscher wissen könne, was Musik ist. In der älteren Musik musste man, im zierlichen oder feierlichen oder feurigen Hin und Wieder, Schneller und Langsamer, etwas ganz Anderes, nämlich tanzen. Das hierzu nöthige Maass, das Einhalten bestimmter gleich wiegender Zeit- und Kraftgrade erzwang von der Seele des Hörers eine fortwährende Besonnenheit, — auf dem Widerspiele dieses kühleren Luftzuges, welcher von der Besonnenheit herkam, und des durchwärmten Athems der Begeisterung ruhte der Zauber aller guten Musik.
Die Gefahr kommt auf die Spitze, wenn sich eine solche Musik immer enger an eine ganz naturalistische, durch kein Gesetz der Plastik beherrschte Schauspielerei und Gebärdenkunst anlehnt, die Wirkung will, nichts mehr… Das espressivo um jeden Preis und die Musik im Dienste, in der Sklaverei der Attitüde — das ist das Ende…
Aber ihr meint, alle Musik sei Musik des „steinernen Gastes“, — alle Musik müsse aus der Wand hervorspringen und den Hörer bis in seine Gedärme hinein schütteln?… So erst wirke die Musik! — Auf wen wird da gewirkt? Auf Etwas, worauf ein vornehmer Künstler niemals wirken soll, — auf die Masse! auf die Unreifen! auf die Blasirten! auf die Krankhaften! auf die Idioten! auf Wagnerianer!…
Man darf sich über diese Sachlage nicht dadurch beirren lassen, dass wir augenblicklich gerade in der Reaktion innerhalb der Reaktion leben. Das Zeitalter der nationalen Kriege, des ultramontanen Martyriums, dieser ganze Zwischenakts-Charakter, der den Zuständen Europa’s jetzt eignet, mag in der That einer solchen Kunst, wie der Wagner’s, zu einer plötzlichen Glorie verhelfen, ohne ihr damit Zukunft zu verbürgen. Die Deutschen selber haben keine Zukunft…
Jede Kunst, jede Philosophie darf als Heil- und Hülfsmittel des wachsenden oder des niedergehenden Lebens angesehen werden: sie setzen immer Leiden und Leidende voraus. Aber es giebt zweierlei Leidende, einmal die an der Überfülle des Lebens Leidenden, welche eine dionysische Kunst wollen und ebenso eine tragische Einsicht und Aussicht auf das Leben — und sodann die an der Verarmung des Lebens Leidenden, die Ruhe, Stille, glattes Meer oder aber den Rausch, den Krampf, die Betäubung von Kunst und Philosophie verlangen. Der Reichste an Lebensfülle, der dionysische Gott und Mensch, kann sich nicht nur den Anblick des Fürchterlichen und Fragwürdigen gönnen, sondern selbst die furchtbare That und jeden Luxus von Zerstörung, Zersetzung, Verneinung, — bei ihm erscheint das Böse, Sinnlose und Hässliche gleichsam erlaubt, wie es in der Natur erlaubt erscheint, in Folge eines Überschusses von zeugenden, wiederherstellenden Kräften, welche aus jeder Wüste noch ein üppiges Fruchtland zu schaffen vermag. Umgekehrt würde der Leidendste, Lebensärmste, am meisten die Milde, Friedlichkeit und Güte nöthig haben — das, was heute Humanität genannt wird — im Denken sowohl wie im Handeln, womöglich einen Gott, der ganz eigentlich ein Gott für Kranke, ein Heiland ist, ebenso auch die Logik, die begriffliche Verständlichkeit des Daseins selbst für Idioten — die typischen „Freigeister“, wie die „Idealisten“ und „schönen Seelen“, sind alle décadents — kurz, eine gewisse warme, furchtabwehrende Enge und Einschliessung in optimistische Horizonte, die Verdummung erlaubt…
Die Thatsache bleibt für jeden Kenner der europäischen Cultur-Bewegung nichtsdestoweniger gewiss, dass die französische Romantik und Richard Wagner auf’s Engste zu einander gehören. Allesammt beherrscht von der Litteratur bis in ihre Augen und Ohren — die ersten Künstler Europa’s von weltlitterarischer Bildung — meistens sogar selber Schreibende, Dichtende, Vermittler und Vermischer der Sinne und Künste, allesammt Fanatiker des Ausdrucks, grosse Entdecker im Reiche des Erhabenen, auch des Hässlichen und Grässlichen, noch grössere Entdecker im Effekte, in der Schaustellung, in der Kunst der Schauläden, allesammt Talente weit über ihr Genie hinaus —, Virtuosen durch und durch, mit unheimlichen Zugängen zu Allem, was verführt, lockt, zwingt, umwirft, geborne Feinde der Logik und der geraden Linie, begehrlich nach dem Fremden, dem Exotischen, dem Ungeheuren, allen Opiaten der Sinne und des Verstandes. Im Ganzen eine verwegen-wagende, prachtvoll-gewaltsame, hochfliegende und hoch emporreissende Art von Künstlern, welche ihrem Jahrhundert — es ist das Jahrhundert der Masse — den Begriff „Künstler“ erst zu lehren hatte. Aber krank…
Möchte es nämlich wünschen, dass der Wagnersche Parsifal heiter gemeint sei, gleichsam als Schlussstück und Satyrdrama, mit dem der Tragiker Wagner gerade auf eine ihm gebührende und würdige Weise von uns, auch von sich, vor Allem von der Tragödie habe Abschied nehmen wollen, nämlich mit einem Excess höchster und muthwilligster Parodie auf das Tragische selbst, auf den ganzen schauerlichen Erden-Ernst und Erden-Jammer von Ehedem, auf die endlich überwundene dümmste Form in der Widernatur des asketischen Ideals. Der Parsifal ist ja ein Operetten-Stoff par excellence… Ist der Parsifal Wagner’s sein heimliches Überlegenheits-Lachen über sich selber, der Triumph seiner letzten höchsten Künstler-Freiheit, Künstler-Jenseitigkeit — Wagner, der über sich zu lachen weiss?…
Der Erfolg war immer der grösste Lügner — und auch das Werk, die That ist ein Erfolg… Der grosse Staatsmann, der Eroberer, der Entdecker ist in seine Schöpfungen verkleidet, versteckt, bis ins Unerkennbare; das Werk, das des Künstlers, des Philosophen, erfindet erst den, welcher es geschaffen hat, geschaffen haben soll… Die „grossen Männer“, wie sie verehrt werden, sind kleine schlechte Dichtungen hinterdrein, — in der Welt der historischen Werthe herrscht die Falschmünzerei.
Ich habe mich oft gefragt, ob ich den schwersten Jahren meines Lebens nicht tiefer verpflichtet bin als irgend welchen anderen. So wie meine innerste Natur es mich lehrt, ist alles Nothwendige, aus der Höhe gesehn und im Sinne einer grossen Ökonomie, auch das Nützliche an sich, — man soll es nicht nur tragen, man soll es lieben… Amor fati: das ist meine innerste Natur. — Und was mein langes Siechthum angeht, verdanke ich ihm nicht unsäglich viel mehr als meiner Gesundheit? Ich verdanke ihm eine höhere Gesundheit, eine solche, welche stärker wird von Allem, was sie nicht umbringt! — Ich verdanke ihr auch meine Philosophie… Erst der grosse Schmerz ist der letzte Befreier des Geistes, als der Lehrmeister des grossen Verdachts, der aus jedem U ein X macht, ein echtes rechtes X, das heisst den vorletzten Buchstaben vor dem letzten… Erst der grosse Schmerz, jener lange langsame Schmerz, in dem wir gleichsam wie mit grünem Holze verbrannt werden, der sich Zeit nimmt —, zwingt uns Philosophen in unsre letzte Tiefe zu steigen und alles Vertrauen, alles Gutmüthige, Verschleiernde, Milde, Mittlere, wohin wir vielleicht vordem unsre Menschlichkeit gesetzt haben, von uns zu thun. Ich zweifle, ob ein solcher Schmerz „verbessert“: aber ich weiss, dass er uns vertieft… Sei es nun, dass wir ihm unsern Stolz, unsern Hohn, unsre Willenskraft entgegenstellen lernen, und es dem Indianer gleichthun, der, wie schlimm auch gepeinigt, sich an seinem Peiniger durch die Bosheit seiner Zunge schadlos hält; sei es, dass wir uns vor dem Schmerz in jenes Nichts zurückziehn, in das stumme, starre, taube Sich-Ergeben, Sich-Vergessen, Sich-Auslöschen: man kommt aus solchen langen gefährlichen Übungen der Herrschaft über sich als ein andrer Mensch heraus, mit einigen Fragezeichen mehr, — vor Allem mit dem Willen, fürderhin mehr, tiefer, strenger, härter, böser, stiller zu fragen als je bisher auf Erden gefragt worden ist… Das Vertrauen zum Leben ist dahin; das Leben selber wurde ein Problem. — Möge man ja nicht glauben, dass Einer damit nothwendig zum Düsterling, zur Schleiereule geworden sei! Selbst die Liebe zum Leben ist noch möglich, — nur liebt man anders… Es ist die Liebe zu einem Weibe, das uns Zweifel macht…
Und was unsre Zukunft betrifft: man wird uns schwerlich wieder auf den Pfaden jener ägyptischen Jünglinge finden, welche Nachts Tempel unsicher machen, Bildsäulen umarmen und durchaus Alles, was mit guten Gründen versteckt gehalten wird, entschleiern, aufdecken, in helles Licht stellen wollen. Nein, dieser schlechte Geschmack, dieser Wille zur Wahrheit, zur „Wahrheit um jeden Preis“, dieser Jünglings-Wahnsinn in der Liebe zur Wahrheit — ist uns verleidet: dazu sind wir zu erfahren, zu ernst, zu lustig, zu gebrannt, zu tief… Wir glauben nicht mehr daran, dass Wahrheit noch Wahrheit bleibt, wenn man ihr die Schleier abzieht, — wir haben genug gelebt, um dies zu glauben… Heute gilt es uns als eine Sache der Schicklichkeit, dass man nicht Alles nackt sehn, nicht bei Allem dabei sein, nicht Alles verstehn und „wissen“ wolle. Tout comprendre — c’est tout mépriser… „Ist es wahr, dass der liebe Gott überall zugegen ist? fragte ein kleines Mädchen seine Mutter: aber ich finde das unanständig“ — ein Wink für Philosophen!… Man sollte die Scham besser in Ehren halten, mit der sich die Natur hinter Räthsel und bunte Ungewissheiten versteckt hat. Vielleicht ist die Wahrheit ein Weib, das Gründe hat, ihre Gründe nicht sehn zu lassen?… Vielleicht ist ihr Name, griechisch zu reden, Baubo?… Oh diese Griechen! sie verstanden sich darauf, zu leben! Dazu thut noth, tapfer bei der Oberfläche, der Falte, der Haut stehn zu bleiben, den Schein anzubeten, an Formen, an Töne, an Worte, an den ganzen Olymp des Scheins zu glauben! Diese Griechen waren oberflächlich — aus Tiefe… Und kommen wir nicht eben darauf zurück, wir Waghalse des Geistes, die wir die höchste und gefährlichste Spitze des gegenwärtigen Gedankens erklettert und von da aus uns umgesehn haben, die wir von da aus hinabgesehn haben? Sind wir nicht eben darin — Griechen? Anbeter der Formen, der Töne, der Worte? Eben darum — Künstler?…
Zehn Jahre dahin —,
und kein Tropfen erreichte dich?
kein feuchter Wind? kein Thau der Liebe?
Aber wer sollte dich auch lieben,
du Überreicher?
Dein Glück macht rings trocken,
macht arm an Liebe
— ein regenloses Land…
Niemand dankt dir mehr.
Du aber dankst Jedem,
der von dir nimmt:
daran erkenne ich dich,
du Überreicher,
du Ärmster aller Reichen!
Du opferst dich, dich quält dein Reichthum —,
du giebst dich ab,
du schonst dich nicht, du liebst dich nicht:
die grosse Qual zwingt dich allezeit,
die Qual übervoller Scheuern, übervollen Herzens —
aber Niemand dankt dir mehr…
Du musst ärmer werden,
weiser Unweiser!
willst du geliebt sein.
Man liebt nur die Leidenden,
man giebt Liebe nur dem Hungernden:
verschenke dich selber erst, oh Zarathustra!
— Ich bin deine Wahrheit…
Ich sage noch ein Wort für die ausgesuchtesten Ohren: was ich eigentlich von der Musik will. Dass sie heiter und tief ist, wie ein Nachmittag im Oktober. Dass sie eigen, ausgelassen, zärtlich, ein kleines süsses Weib von Niedertracht und Anmuth ist… Ich werde nie zulassen, dass ein Deutscher wissen könne, was Musik ist. In der älteren Musik musste man, im zierlichen oder feierlichen oder feurigen Hin und Wieder, Schneller und Langsamer, etwas ganz Anderes, nämlich tanzen. Das hierzu nöthige Maass, das Einhalten bestimmter gleich wiegender Zeit- und Kraftgrade erzwang von der Seele des Hörers eine fortwährende Besonnenheit, — auf dem Widerspiele dieses kühleren Luftzuges, welcher von der Besonnenheit herkam, und des durchwärmten Athems der Begeisterung ruhte der Zauber aller guten Musik.
Die Gefahr kommt auf die Spitze, wenn sich eine solche Musik immer enger an eine ganz naturalistische, durch kein Gesetz der Plastik beherrschte Schauspielerei und Gebärdenkunst anlehnt, die Wirkung will, nichts mehr… Das espressivo um jeden Preis und die Musik im Dienste, in der Sklaverei der Attitüde — das ist das Ende…
Aber ihr meint, alle Musik sei Musik des „steinernen Gastes“, — alle Musik müsse aus der Wand hervorspringen und den Hörer bis in seine Gedärme hinein schütteln?… So erst wirke die Musik! — Auf wen wird da gewirkt? Auf Etwas, worauf ein vornehmer Künstler niemals wirken soll, — auf die Masse! auf die Unreifen! auf die Blasirten! auf die Krankhaften! auf die Idioten! auf Wagnerianer!…
Man darf sich über diese Sachlage nicht dadurch beirren lassen, dass wir augenblicklich gerade in der Reaktion innerhalb der Reaktion leben. Das Zeitalter der nationalen Kriege, des ultramontanen Martyriums, dieser ganze Zwischenakts-Charakter, der den Zuständen Europa’s jetzt eignet, mag in der That einer solchen Kunst, wie der Wagner’s, zu einer plötzlichen Glorie verhelfen, ohne ihr damit Zukunft zu verbürgen. Die Deutschen selber haben keine Zukunft…
Jede Kunst, jede Philosophie darf als Heil- und Hülfsmittel des wachsenden oder des niedergehenden Lebens angesehen werden: sie setzen immer Leiden und Leidende voraus. Aber es giebt zweierlei Leidende, einmal die an der Überfülle des Lebens Leidenden, welche eine dionysische Kunst wollen und ebenso eine tragische Einsicht und Aussicht auf das Leben — und sodann die an der Verarmung des Lebens Leidenden, die Ruhe, Stille, glattes Meer oder aber den Rausch, den Krampf, die Betäubung von Kunst und Philosophie verlangen. Der Reichste an Lebensfülle, der dionysische Gott und Mensch, kann sich nicht nur den Anblick des Fürchterlichen und Fragwürdigen gönnen, sondern selbst die furchtbare That und jeden Luxus von Zerstörung, Zersetzung, Verneinung, — bei ihm erscheint das Böse, Sinnlose und Hässliche gleichsam erlaubt, wie es in der Natur erlaubt erscheint, in Folge eines Überschusses von zeugenden, wiederherstellenden Kräften, welche aus jeder Wüste noch ein üppiges Fruchtland zu schaffen vermag. Umgekehrt würde der Leidendste, Lebensärmste, am meisten die Milde, Friedlichkeit und Güte nöthig haben — das, was heute Humanität genannt wird — im Denken sowohl wie im Handeln, womöglich einen Gott, der ganz eigentlich ein Gott für Kranke, ein Heiland ist, ebenso auch die Logik, die begriffliche Verständlichkeit des Daseins selbst für Idioten — die typischen „Freigeister“, wie die „Idealisten“ und „schönen Seelen“, sind alle décadents — kurz, eine gewisse warme, furchtabwehrende Enge und Einschliessung in optimistische Horizonte, die Verdummung erlaubt…
Die Thatsache bleibt für jeden Kenner der europäischen Cultur-Bewegung nichtsdestoweniger gewiss, dass die französische Romantik und Richard Wagner auf’s Engste zu einander gehören. Allesammt beherrscht von der Litteratur bis in ihre Augen und Ohren — die ersten Künstler Europa’s von weltlitterarischer Bildung — meistens sogar selber Schreibende, Dichtende, Vermittler und Vermischer der Sinne und Künste, allesammt Fanatiker des Ausdrucks, grosse Entdecker im Reiche des Erhabenen, auch des Hässlichen und Grässlichen, noch grössere Entdecker im Effekte, in der Schaustellung, in der Kunst der Schauläden, allesammt Talente weit über ihr Genie hinaus —, Virtuosen durch und durch, mit unheimlichen Zugängen zu Allem, was verführt, lockt, zwingt, umwirft, geborne Feinde der Logik und der geraden Linie, begehrlich nach dem Fremden, dem Exotischen, dem Ungeheuren, allen Opiaten der Sinne und des Verstandes. Im Ganzen eine verwegen-wagende, prachtvoll-gewaltsame, hochfliegende und hoch emporreissende Art von Künstlern, welche ihrem Jahrhundert — es ist das Jahrhundert der Masse — den Begriff „Künstler“ erst zu lehren hatte. Aber krank…
Möchte es nämlich wünschen, dass der Wagnersche Parsifal heiter gemeint sei, gleichsam als Schlussstück und Satyrdrama, mit dem der Tragiker Wagner gerade auf eine ihm gebührende und würdige Weise von uns, auch von sich, vor Allem von der Tragödie habe Abschied nehmen wollen, nämlich mit einem Excess höchster und muthwilligster Parodie auf das Tragische selbst, auf den ganzen schauerlichen Erden-Ernst und Erden-Jammer von Ehedem, auf die endlich überwundene dümmste Form in der Widernatur des asketischen Ideals. Der Parsifal ist ja ein Operetten-Stoff par excellence… Ist der Parsifal Wagner’s sein heimliches Überlegenheits-Lachen über sich selber, der Triumph seiner letzten höchsten Künstler-Freiheit, Künstler-Jenseitigkeit — Wagner, der über sich zu lachen weiss?…
Der Erfolg war immer der grösste Lügner — und auch das Werk, die That ist ein Erfolg… Der grosse Staatsmann, der Eroberer, der Entdecker ist in seine Schöpfungen verkleidet, versteckt, bis ins Unerkennbare; das Werk, das des Künstlers, des Philosophen, erfindet erst den, welcher es geschaffen hat, geschaffen haben soll… Die „grossen Männer“, wie sie verehrt werden, sind kleine schlechte Dichtungen hinterdrein, — in der Welt der historischen Werthe herrscht die Falschmünzerei.
Ich habe mich oft gefragt, ob ich den schwersten Jahren meines Lebens nicht tiefer verpflichtet bin als irgend welchen anderen. So wie meine innerste Natur es mich lehrt, ist alles Nothwendige, aus der Höhe gesehn und im Sinne einer grossen Ökonomie, auch das Nützliche an sich, — man soll es nicht nur tragen, man soll es lieben… Amor fati: das ist meine innerste Natur. — Und was mein langes Siechthum angeht, verdanke ich ihm nicht unsäglich viel mehr als meiner Gesundheit? Ich verdanke ihm eine höhere Gesundheit, eine solche, welche stärker wird von Allem, was sie nicht umbringt! — Ich verdanke ihr auch meine Philosophie… Erst der grosse Schmerz ist der letzte Befreier des Geistes, als der Lehrmeister des grossen Verdachts, der aus jedem U ein X macht, ein echtes rechtes X, das heisst den vorletzten Buchstaben vor dem letzten… Erst der grosse Schmerz, jener lange langsame Schmerz, in dem wir gleichsam wie mit grünem Holze verbrannt werden, der sich Zeit nimmt —, zwingt uns Philosophen in unsre letzte Tiefe zu steigen und alles Vertrauen, alles Gutmüthige, Verschleiernde, Milde, Mittlere, wohin wir vielleicht vordem unsre Menschlichkeit gesetzt haben, von uns zu thun. Ich zweifle, ob ein solcher Schmerz „verbessert“: aber ich weiss, dass er uns vertieft… Sei es nun, dass wir ihm unsern Stolz, unsern Hohn, unsre Willenskraft entgegenstellen lernen, und es dem Indianer gleichthun, der, wie schlimm auch gepeinigt, sich an seinem Peiniger durch die Bosheit seiner Zunge schadlos hält; sei es, dass wir uns vor dem Schmerz in jenes Nichts zurückziehn, in das stumme, starre, taube Sich-Ergeben, Sich-Vergessen, Sich-Auslöschen: man kommt aus solchen langen gefährlichen Übungen der Herrschaft über sich als ein andrer Mensch heraus, mit einigen Fragezeichen mehr, — vor Allem mit dem Willen, fürderhin mehr, tiefer, strenger, härter, böser, stiller zu fragen als je bisher auf Erden gefragt worden ist… Das Vertrauen zum Leben ist dahin; das Leben selber wurde ein Problem. — Möge man ja nicht glauben, dass Einer damit nothwendig zum Düsterling, zur Schleiereule geworden sei! Selbst die Liebe zum Leben ist noch möglich, — nur liebt man anders… Es ist die Liebe zu einem Weibe, das uns Zweifel macht…
Und was unsre Zukunft betrifft: man wird uns schwerlich wieder auf den Pfaden jener ägyptischen Jünglinge finden, welche Nachts Tempel unsicher machen, Bildsäulen umarmen und durchaus Alles, was mit guten Gründen versteckt gehalten wird, entschleiern, aufdecken, in helles Licht stellen wollen. Nein, dieser schlechte Geschmack, dieser Wille zur Wahrheit, zur „Wahrheit um jeden Preis“, dieser Jünglings-Wahnsinn in der Liebe zur Wahrheit — ist uns verleidet: dazu sind wir zu erfahren, zu ernst, zu lustig, zu gebrannt, zu tief… Wir glauben nicht mehr daran, dass Wahrheit noch Wahrheit bleibt, wenn man ihr die Schleier abzieht, — wir haben genug gelebt, um dies zu glauben… Heute gilt es uns als eine Sache der Schicklichkeit, dass man nicht Alles nackt sehn, nicht bei Allem dabei sein, nicht Alles verstehn und „wissen“ wolle. Tout comprendre — c’est tout mépriser… „Ist es wahr, dass der liebe Gott überall zugegen ist? fragte ein kleines Mädchen seine Mutter: aber ich finde das unanständig“ — ein Wink für Philosophen!… Man sollte die Scham besser in Ehren halten, mit der sich die Natur hinter Räthsel und bunte Ungewissheiten versteckt hat. Vielleicht ist die Wahrheit ein Weib, das Gründe hat, ihre Gründe nicht sehn zu lassen?… Vielleicht ist ihr Name, griechisch zu reden, Baubo?… Oh diese Griechen! sie verstanden sich darauf, zu leben! Dazu thut noth, tapfer bei der Oberfläche, der Falte, der Haut stehn zu bleiben, den Schein anzubeten, an Formen, an Töne, an Worte, an den ganzen Olymp des Scheins zu glauben! Diese Griechen waren oberflächlich — aus Tiefe… Und kommen wir nicht eben darauf zurück, wir Waghalse des Geistes, die wir die höchste und gefährlichste Spitze des gegenwärtigen Gedankens erklettert und von da aus uns umgesehn haben, die wir von da aus hinabgesehn haben? Sind wir nicht eben darin — Griechen? Anbeter der Formen, der Töne, der Worte? Eben darum — Künstler?…
Zehn Jahre dahin —,
und kein Tropfen erreichte dich?
kein feuchter Wind? kein Thau der Liebe?
Aber wer sollte dich auch lieben,
du Überreicher?
Dein Glück macht rings trocken,
macht arm an Liebe
— ein regenloses Land…
Niemand dankt dir mehr.
Du aber dankst Jedem,
der von dir nimmt:
daran erkenne ich dich,
du Überreicher,
du Ärmster aller Reichen!
Du opferst dich, dich quält dein Reichthum —,
du giebst dich ab,
du schonst dich nicht, du liebst dich nicht:
die grosse Qual zwingt dich allezeit,
die Qual übervoller Scheuern, übervollen Herzens —
aber Niemand dankt dir mehr…
Du musst ärmer werden,
weiser Unweiser!
willst du geliebt sein.
Man liebt nur die Leidenden,
man giebt Liebe nur dem Hungernden:
verschenke dich selber erst, oh Zarathustra!
— Ich bin deine Wahrheit…
сраный позер делает вид что может читать по-немецки и постит немецкие простыни, делая вид что не понимает что никто тут не сможет их прочитать. Цель этого – не поделиться чем-то, не продвинуться в познании и не вдохновить кого-то, а ВЫЕБНУТЬСЯ. Как и почти все остальные посты сраного позера на доске
Я тебе уже прямо говорил, и ещё раз скажу, лживая ты скотина: EAT SHIT, пидор мразота ты подколодная. (Зачем ты сам обсираешь себя? У тебя получился превосходнейший автопортрет... Что до моих мотивов - ты даже и близко к их пониманию и не продвинулся, глупышка.)
Обнимая небо крепкими руками
Летчик набирает высоту.
Тот, кто прямо с детства дружит с небесами
Не предаст вовек свою первую мечту.
Не штурвал, а небо крепкими руками
Обойму движением одним.
Ввысь летя ракетой, падая как камень
От машины в воздухе я неотделим.
Если б ты знала, если б ты знала
Как тоскуют руки по штурвалу.
Есть одна у летчика мечта – высота, высота.
Самая высокая мечта – высота, высота.
Летчик набирает высоту.
Тот, кто прямо с детства дружит с небесами
Не предаст вовек свою первую мечту.
Не штурвал, а небо крепкими руками
Обойму движением одним.
Ввысь летя ракетой, падая как камень
От машины в воздухе я неотделим.
Если б ты знала, если б ты знала
Как тоскуют руки по штурвалу.
Есть одна у летчика мечта – высота, высота.
Самая высокая мечта – высота, высота.
Я возьму этот большой мир,
Каждый день, каждый его час,
Если что-то я забуду,
Вряд ли звезды примут нас.
Каждый день, каждый его час,
Если что-то я забуду,
Вряд ли звезды примут нас.
И часто плачем мы невольно
Когда дожди стучат в окно
Не потому что сердцу больно
А потому, что есть оно.
Звенит высокая тоска
Необъяснимая словами
Я не один, пока я с вами
Деревья, птицы, облака.
Когда дожди стучат в окно
Не потому что сердцу больно
А потому, что есть оно.
Звенит высокая тоска
Необъяснимая словами
Я не один, пока я с вами
Деревья, птицы, облака.
Если строитель не сможет строить
Он скажет - живите во мне, я дом
Адмирал утонченно мечтает о море
Если быть разлученным ему с кораблем
Отнимите гармонию у музыканта
Он сверится с ходом светил и планет
Вырежет флейту, натянет арфу
И новые звуки родятся на свет
Строить, сеять, пахать
Верить, думать, мечтать
Петь, танцевать, торить
Страстно по-русски безудержно жить
Если поэт одуреет от боли
Огненно рвущейся из груди
Он может спятить, но он не волен
Пока не погонят его уйти
Можно лишить кузнеца металла
Только не может кузнец не куя
Искры летящие из под удара
Празднуют жизнь, радость даря
Строить, сеять, пахать
Верить, думать, мечтать
Петь, танцевать, торить
Страстно по-русски безудержно жить
Меня пугали реки, озера и поля,
Меня пугали грибы и орехи, маки и конопля.
Меня пугали крики и темные кусты,
Пока не стал я диким, стань диким и ты.
Меня пугали звуки больших и страшных зверей,
Меня пугал паук, меня пугал воробей.
Меня пугали крики и темные кусты,
Пока не стал я диким, стань диким и ты.
Меня пугали грибы и орехи, маки и конопля.
Меня пугали крики и темные кусты,
Пока не стал я диким, стань диким и ты.
Меня пугали звуки больших и страшных зверей,
Меня пугал паук, меня пугал воробей.
Меня пугали крики и темные кусты,
Пока не стал я диким, стань диким и ты.
"Анти-Христ" - это гимн будущему. Чтобы не надо было стесняться и начинать сразу (мочить неудавшихся в сортире). Всё искренне, как и должно быть у честного люда. Жаль только - по этой мерке "неудавшиеся" это почти все люди в мире. А вообще это просто бесценная позиция - как зеркальное отражение христианства, его действительной подноготной мысли в этом мире. Спасибо пастору Ницше за это.
Даже так: не "Анти-Христ", а "Анти-христанутство". (Дух времени. "Анти-Христ", или: последний призыв к признанию лжи (нехристианского поведения в действительности) и следования установкам, в обществе - тщательно скрытым. "Самая независимая книга.")
... Слабые и неудачники должны погибнуть ...
... физиологически вырождающиеся, слабые ...
... Сами себя они не называют "слабыми", они называют себя “добрыми”...
Христианство есть в известном смысле жестокость к себе и другим, ненависть к инакомыслящим, воля к преследованию. Мрачные и волнующие представления здесь на переднем плане. Состояния, которых домогаются и отмечают высокими именами, - это эпилептоидные состояния. Диета приспособлена к тому, чтобы покровительствовать болезненным явлениям и крайне раздражать нервы. Христианство есть смертельная вражда к господам земли, к “знатным”, и вместе с тем скрытое, тайное соперничество с ними (им предоставляют “плоть”, себе хотят только “душу”...). Христианство - это ненависть к уму, гордости, мужеству, свободе; это - libertinage ума; христианство есть ненависть к чувствам, к радостям чувств, к радости вообще...
То душевное состояние, которое присуще святому или стоящему на пути к святости, слагается из элементов, хорошо известных нам всем; но только под влиянием иных, не религиозных, представлений они обнаруживают иную окраску и тогда обыкновенно навлекают на себя даже порицание людей, тогда как, отороченные религией и конечным смыслом существования, они могут рассчитывать на восхищение и даже поколение – по крайней мере могли рассчитывать в прежние времена. Святой либо упражняет то упорство в борьбе с самим собой, которое весьма родственно властолюбию и дает даже самому одинокому человеку ощущение могущества; либо его воспаленное чувство переходит от желания дать простор своим страстям к желанию обуздать их, как диких коней, под могучим давлением гордой души; либо он стремится к прекращению всех нарушающих покой, мучительных, раздражающих ощущений, к сну наяву, к длительному отдыху на лоне тупой, животной и растительной бесчувственности; либо он ищет борьбы и разжигает ее в себе, потому что скука являет ему свое зевающее лицо: он бичует свое самообожествление самопрезрением и жестокостью, он наслаждается диким бунтом своих страстей, острой скорбью греха, даже представлением своей гибели; он умеет ставить западню своему аффекту, например, внешнему властолюбию, так что последнее переходит в состояние величайшего унижения, и возбужденная душа святого выбрасывается этим контрастом из своей колеи; и наконец, если он жаждет видений, бесед с мертвецами или божественными существами, то он стремится в сущности лишь к редкому роду сладострастия – но, быть может, к тому сладострастию, в котором, как в узле, связаны все иные его роды. Новалис, один из авторитетов в вопросах святости на основании личного опыта и инстинкта, с наивной радостью высказывает однажды всю ее тайну: “Весьма удивительно, что ассоциация сладострастия, религии и жестокости не обратила внимания людей уже давно на их тесное сродство и общую тенденцию”.
... физиологически вырождающиеся, слабые ...
... Сами себя они не называют "слабыми", они называют себя “добрыми”...
Христианство есть в известном смысле жестокость к себе и другим, ненависть к инакомыслящим, воля к преследованию. Мрачные и волнующие представления здесь на переднем плане. Состояния, которых домогаются и отмечают высокими именами, - это эпилептоидные состояния. Диета приспособлена к тому, чтобы покровительствовать болезненным явлениям и крайне раздражать нервы. Христианство есть смертельная вражда к господам земли, к “знатным”, и вместе с тем скрытое, тайное соперничество с ними (им предоставляют “плоть”, себе хотят только “душу”...). Христианство - это ненависть к уму, гордости, мужеству, свободе; это - libertinage ума; христианство есть ненависть к чувствам, к радостям чувств, к радости вообще...
То душевное состояние, которое присуще святому или стоящему на пути к святости, слагается из элементов, хорошо известных нам всем; но только под влиянием иных, не религиозных, представлений они обнаруживают иную окраску и тогда обыкновенно навлекают на себя даже порицание людей, тогда как, отороченные религией и конечным смыслом существования, они могут рассчитывать на восхищение и даже поколение – по крайней мере могли рассчитывать в прежние времена. Святой либо упражняет то упорство в борьбе с самим собой, которое весьма родственно властолюбию и дает даже самому одинокому человеку ощущение могущества; либо его воспаленное чувство переходит от желания дать простор своим страстям к желанию обуздать их, как диких коней, под могучим давлением гордой души; либо он стремится к прекращению всех нарушающих покой, мучительных, раздражающих ощущений, к сну наяву, к длительному отдыху на лоне тупой, животной и растительной бесчувственности; либо он ищет борьбы и разжигает ее в себе, потому что скука являет ему свое зевающее лицо: он бичует свое самообожествление самопрезрением и жестокостью, он наслаждается диким бунтом своих страстей, острой скорбью греха, даже представлением своей гибели; он умеет ставить западню своему аффекту, например, внешнему властолюбию, так что последнее переходит в состояние величайшего унижения, и возбужденная душа святого выбрасывается этим контрастом из своей колеи; и наконец, если он жаждет видений, бесед с мертвецами или божественными существами, то он стремится в сущности лишь к редкому роду сладострастия – но, быть может, к тому сладострастию, в котором, как в узле, связаны все иные его роды. Новалис, один из авторитетов в вопросах святости на основании личного опыта и инстинкта, с наивной радостью высказывает однажды всю ее тайну: “Весьма удивительно, что ассоциация сладострастия, религии и жестокости не обратила внимания людей уже давно на их тесное сродство и общую тенденцию”.
Таким образом, преступник из преступников - это философ.
...Старый Бог ничего более не мог из того, что мог он ранее. От него должны были бы отказаться. Что же случилось? Изменили понятие о нём, - это понятие лишили естественности; этой ценой его удержали...
...Иегова - Бог “справедливости” - более не составляет единства с Израилем, он не служит выражением народного самосознания [Volks-Selbstgefühls]: он только условный Бог...
...извращённая манера мнимого “нравственного миропорядка”, посредством которого раз и навсегда извращаются естественные понятия “причина” и “действие”...
Мораль не является уже более выражением условий, необходимых для жизни и роста народа, его глубочайшего инстинкта жизни, но, сделавшись абстрактною, становится противоположностью жизни, - мораль как коренное извращение воображения, “дурной глаз” по отношению к миру. Что такое еврейская, что такое христианская мораль? Случай, лишённый своей невинности, несчастье, осквернённое [толкованием] понятием “греха”, благосостояние как опасность, как “искушение”, физиологически плохое самочувствие, отравленное червем совести.
Церкви вторили философы: ложь “нравственного миропорядка” проходит через всё развитие даже новейшей философии. Что означает “нравственный миропорядок”? То, что раз навсегда существует Божья воля на то, что человек может делать и чего не может, что ценность народа и отдельной личности измеряется тем, как много или мало он повинуется Божьей воле; что в судьбах народа и отдельной личности воля Божья оказывается господствующей, т. е. наказывающей и награждающей, сообразно со степенью послушания. - Действительность вместо этой жалкой лжи гласит: тот человек - паразит, который преуспевает на счёт всего здорового в жизни, т. е. жрец, злоупотребляет именем Бога: такое положение вещей, при котором жрец определяет ценности, он называет “Царством Божьим”, средство, при помощи которого достигается или поддерживается такое состояние, он называет “волей Божьей”; с хладнокровным цинизмом мерит он народы, времена, отдельные личности меркою полезности или вреда для власти жрецов.
...Старый Бог ничего более не мог из того, что мог он ранее. От него должны были бы отказаться. Что же случилось? Изменили понятие о нём, - это понятие лишили естественности; этой ценой его удержали...
...Иегова - Бог “справедливости” - более не составляет единства с Израилем, он не служит выражением народного самосознания [Volks-Selbstgefühls]: он только условный Бог...
...извращённая манера мнимого “нравственного миропорядка”, посредством которого раз и навсегда извращаются естественные понятия “причина” и “действие”...
Мораль не является уже более выражением условий, необходимых для жизни и роста народа, его глубочайшего инстинкта жизни, но, сделавшись абстрактною, становится противоположностью жизни, - мораль как коренное извращение воображения, “дурной глаз” по отношению к миру. Что такое еврейская, что такое христианская мораль? Случай, лишённый своей невинности, несчастье, осквернённое [толкованием] понятием “греха”, благосостояние как опасность, как “искушение”, физиологически плохое самочувствие, отравленное червем совести.
Церкви вторили философы: ложь “нравственного миропорядка” проходит через всё развитие даже новейшей философии. Что означает “нравственный миропорядок”? То, что раз навсегда существует Божья воля на то, что человек может делать и чего не может, что ценность народа и отдельной личности измеряется тем, как много или мало он повинуется Божьей воле; что в судьбах народа и отдельной личности воля Божья оказывается господствующей, т. е. наказывающей и награждающей, сообразно со степенью послушания. - Действительность вместо этой жалкой лжи гласит: тот человек - паразит, который преуспевает на счёт всего здорового в жизни, т. е. жрец, злоупотребляет именем Бога: такое положение вещей, при котором жрец определяет ценности, он называет “Царством Божьим”, средство, при помощи которого достигается или поддерживается такое состояние, он называет “волей Божьей”; с хладнокровным цинизмом мерит он народы, времена, отдельные личности меркою полезности или вреда для власти жрецов.
...жреческий инстинкт, который не выносит уже более жреца как реальность, который изобретает ещё более отвлечённую форму существования, ещё менее реальное представление о мире, чем то, которое обусловливается учреждением церкви. Христианство отрицает церковь...
Это было восстанием против “добрых и справедливых”, против “святых Израиля”, против общественной иерархии, - не против их испорченности, но против касты, привилегии, порядка, формулы, это было неверие в “высших людей”, это было отрицание всего, что было жрецом и теологом.
Можно было бы с некоторой терпимостью к выражению назвать Иисуса “свободным духом” - для него не существует ничего устойчивого: слово убивает; всё, что устойчиво, то убивает. Понятие “жизни”, опыт “жизни”, какой ему единственно доступен, противится у него всякого рода слову, формуле, закону, вере, догме. Он говорит только о самом внутреннем: “жизнь”, или “истина”, или “свет” - это его слово для выражения самого внутреннего; всё остальное, вся реальность, вся природа, даже язык, имеет для него только ценность знака, притчи. - Здесь нельзя ошибаться насчёт того, как велик соблазн, который лежит в христианском, точнее сказать, в церковном предрассудке: такой символист par excellence стоит вне всякой религии, всех понятий культа, всякой истории, естествознания, мирового опыта, познания, политики, психологии, вне всяких книг, вне искусства, - его “знание” есть чистое безумие, не ведающее, что есть что-нибудь подобное.
Не “раскаяние”, не “молитва о прощении” суть пути к Богу: одна евангельская практика ведёт к Богу, она и есть “Бог”! - То, с чем покончило Евангелие, это было иудейство в понятиях “грех”, “прощение греха”, “вера”, “спасение через веру”, - всё иудейское учение церкви отрицалось “благовестием”.
Этот “благовестник” умер, как и жил, как и учил, - не для “спасения людей”, но чтобы показать, как нужно жить. То, что оставил он в наследство человечеству, есть практика, его поведение перед судьями, преследователями, обвинителями и всякого рода клеветой и насмешкой - его поведение на кресте. Он не сопротивляется, не защищает своего права, он не делает ни шагу, чтобы отвратить от себя самую крайнюю опасность, более того - он вызывает её... И он молит, он страдает, он любит с теми, в тех, которые делают ему зло. В словах, обращённых к разбойнику на кресте, содержится всё Евангелие. “Воистину это был Божий человек, Сын Божий!” - сказал разбойник. “Раз ты чувствуешь это, - ответил Спаситель, - значит, ты в Раю, значит, ты сын Божий”. Не защищаться, не гневаться, не привлекать к ответственности... Но также не противиться злому, - любить его...
Это было восстанием против “добрых и справедливых”, против “святых Израиля”, против общественной иерархии, - не против их испорченности, но против касты, привилегии, порядка, формулы, это было неверие в “высших людей”, это было отрицание всего, что было жрецом и теологом.
Можно было бы с некоторой терпимостью к выражению назвать Иисуса “свободным духом” - для него не существует ничего устойчивого: слово убивает; всё, что устойчиво, то убивает. Понятие “жизни”, опыт “жизни”, какой ему единственно доступен, противится у него всякого рода слову, формуле, закону, вере, догме. Он говорит только о самом внутреннем: “жизнь”, или “истина”, или “свет” - это его слово для выражения самого внутреннего; всё остальное, вся реальность, вся природа, даже язык, имеет для него только ценность знака, притчи. - Здесь нельзя ошибаться насчёт того, как велик соблазн, который лежит в христианском, точнее сказать, в церковном предрассудке: такой символист par excellence стоит вне всякой религии, всех понятий культа, всякой истории, естествознания, мирового опыта, познания, политики, психологии, вне всяких книг, вне искусства, - его “знание” есть чистое безумие, не ведающее, что есть что-нибудь подобное.
Не “раскаяние”, не “молитва о прощении” суть пути к Богу: одна евангельская практика ведёт к Богу, она и есть “Бог”! - То, с чем покончило Евангелие, это было иудейство в понятиях “грех”, “прощение греха”, “вера”, “спасение через веру”, - всё иудейское учение церкви отрицалось “благовестием”.
Этот “благовестник” умер, как и жил, как и учил, - не для “спасения людей”, но чтобы показать, как нужно жить. То, что оставил он в наследство человечеству, есть практика, его поведение перед судьями, преследователями, обвинителями и всякого рода клеветой и насмешкой - его поведение на кресте. Он не сопротивляется, не защищает своего права, он не делает ни шагу, чтобы отвратить от себя самую крайнюю опасность, более того - он вызывает её... И он молит, он страдает, он любит с теми, в тех, которые делают ему зло. В словах, обращённых к разбойнику на кресте, содержится всё Евангелие. “Воистину это был Божий человек, Сын Божий!” - сказал разбойник. “Раз ты чувствуешь это, - ответил Спаситель, - значит, ты в Раю, значит, ты сын Божий”. Не защищаться, не гневаться, не привлекать к ответственности... Но также не противиться злому, - любить его...
...во все иные времена люди с бесстыдным эгоизмом желали только своей выгоды; воздвигли церковь в противоположность Евангелию...
Что человечество преклоняется перед противоположностью того, что было происхождением, смыслом, правом Евангелия, что оно в понятии “церковь” признало за святое как раз то, что “благовестник” чувствовал стоящим ниже себя, позади себя, - напрасно искать большего проявления всемирно-исторической иронии...
Судьба христианства лежит в необходимости сделать самую веру такой же болезненной, низменной и вульгарной, как были болезненны, низменны и вульгарны потребности, которые оно должно было удовлетворять. Больное варварство суммируется наконец в силу в виде церкви, этой формы, смертельно враждебной всякой правдивости, всякой высоте души, всякой дисциплине духа, всякой свободно настроенной и благожелательной - гуманности. Христианские ценности - аристократические ценности. Только мы, ставшие свободными умы, снова восстановили эту величайшую из противоположностей, какая только когда-либо существовала между ценностями!
Что некогда было только болезненным, теперь сделалось неприличным - неприлично теперь быть христианином. Каждый это знает; и, несмотря на это, всё остаётся по-старому. Куда девались остатки чувства приличия, уважения самих себя, когда даже наши государственные люди, в других отношениях очень беззастенчивые люди и фактически насквозь антихристиане, ещё и теперь называют себя христианами и идут к причастию? Юный государь во главе полков, являясь в своём великолепии выражением эгоизма и высокомерия своего народа, признаёт без всякого стыда себя христианином!.. Но тогда кого же отрицает христианство? что называет оно “миром”? Солдата, судью, патриота, всё, что защищается, что держится за свою честь, что ищет своей выгоды, что имеет гордость... Всякая практика каждого момента, всякий инстинкт, всякая оценка, переходящая в дело, - всё это теперь антихристианское: каким выродком фальшивости должен быть современный человек, если он, несмотря на это, не стыдится ещё называться христианином!..
Что человечество преклоняется перед противоположностью того, что было происхождением, смыслом, правом Евангелия, что оно в понятии “церковь” признало за святое как раз то, что “благовестник” чувствовал стоящим ниже себя, позади себя, - напрасно искать большего проявления всемирно-исторической иронии...
Судьба христианства лежит в необходимости сделать самую веру такой же болезненной, низменной и вульгарной, как были болезненны, низменны и вульгарны потребности, которые оно должно было удовлетворять. Больное варварство суммируется наконец в силу в виде церкви, этой формы, смертельно враждебной всякой правдивости, всякой высоте души, всякой дисциплине духа, всякой свободно настроенной и благожелательной - гуманности. Христианские ценности - аристократические ценности. Только мы, ставшие свободными умы, снова восстановили эту величайшую из противоположностей, какая только когда-либо существовала между ценностями!
Что некогда было только болезненным, теперь сделалось неприличным - неприлично теперь быть христианином. Каждый это знает; и, несмотря на это, всё остаётся по-старому. Куда девались остатки чувства приличия, уважения самих себя, когда даже наши государственные люди, в других отношениях очень беззастенчивые люди и фактически насквозь антихристиане, ещё и теперь называют себя христианами и идут к причастию? Юный государь во главе полков, являясь в своём великолепии выражением эгоизма и высокомерия своего народа, признаёт без всякого стыда себя христианином!.. Но тогда кого же отрицает христианство? что называет оно “миром”? Солдата, судью, патриота, всё, что защищается, что держится за свою честь, что ищет своей выгоды, что имеет гордость... Всякая практика каждого момента, всякий инстинкт, всякая оценка, переходящая в дело, - всё это теперь антихристианское: каким выродком фальшивости должен быть современный человек, если он, несмотря на это, не стыдится ещё называться христианином!..
“Христианин”, то, что в течение двух тысячелетий называется христианином, есть психологическое самонедоразумение. Если смотреть прямее, то в нём господствовали, вопреки всякой вере, только инстинкты - и что за инстинкты!
“Вера” - я уже называл её собственно христианским благоразумием, - всегда говорили о “вере”, действовали же по инстинкту...
... его ученики были далеки от того, чтобы простить эту смерть, - что было бы в высшей степени по-евангельски, - или отдать себя такой же смерти с нежным и мягким спокойствием души... Всплыло наверх как раз в высшей степени неевангельское чувство, чувство мести. ... Евангелие было именно бытие, исполнение, действительность этого Царствия. Именно такая смерть была как раз “Царством Божьим”. ... утверждения равенства всех как детей Божьих, которому учил Иисус; местью их было неумеренно поднять Иисуса, отделить его от себя: совершенно так, как некогда иудеи из мести к своим врагам отделились от своего Бога и подняли его на высоту. Один Бог и один Сын Божий: оба порождения ressentiment...
Иисус уничтожил даже самое понятие “вины”, он совершенно отрицал пропасть между Богом и человеком, он жизнью своей представил это единство Бога и человека как своё “благовестие”...
“Вера” - я уже называл её собственно христианским благоразумием, - всегда говорили о “вере”, действовали же по инстинкту...
... его ученики были далеки от того, чтобы простить эту смерть, - что было бы в высшей степени по-евангельски, - или отдать себя такой же смерти с нежным и мягким спокойствием души... Всплыло наверх как раз в высшей степени неевангельское чувство, чувство мести. ... Евангелие было именно бытие, исполнение, действительность этого Царствия. Именно такая смерть была как раз “Царством Божьим”. ... утверждения равенства всех как детей Божьих, которому учил Иисус; местью их было неумеренно поднять Иисуса, отделить его от себя: совершенно так, как некогда иудеи из мести к своим врагам отделились от своего Бога и подняли его на высоту. Один Бог и один Сын Божий: оба порождения ressentiment...
Иисус уничтожил даже самое понятие “вины”, он совершенно отрицал пропасть между Богом и человеком, он жизнью своей представил это единство Бога и человека как своё “благовестие”...
Жить так, чтобы не было более смысла жить, - это становится теперь “смыслом” жизни...
“Спасение души” по-немецки: “мир вращается вокруг меня”...
“Бессмертие”, признаваемое за каждым Петром и Павлом, было до сего времени величайшим и злостнейшим посягательством на аристократию человечества… - И не будем низко ценить то роковое влияние, которое от христианства пробралось в политику! Никто теперь не имеет более мужества заявлять об особых правах, о правах господства, о чувстве почтения к себе, к другому, нет более пафоса дистанции... Наша политика болеет этим недостатком мужества! - Аристократизм настроения ложью о равенстве душ погребён окончательно; и если вера в “право большинства” делает революции и будет их делать, то нельзя сомневаться в том, что это - христианство, христианские суждения ценности, которые каждая революция только переводит в кровь и преступление! Христианство есть восстание всего по-земле-пресмыкающегося против того, что над ней возвышается: Евангелие “низших” унижает...
Евангелия ручаются сами за себя. Библия вообще стоит вне сравнения. Чтобы не потеряться здесь совершенно, прежде всего нужно помнить, что ты среди евреев. Игра в “святое”, достигшая здесь такой гениальности, какой не достигала она нигде в другом месте - ни в книгах, ни среди людей, - жульничество в словах и жестах, как искусство, - это не есть случайность какой-нибудь единичной одарённости, какой-нибудь исключительной натуры. Это принадлежность расы. В христианстве, как искусстве свято лгать, всё иудейство, вся наистрожайшая многовековая иудейская выучка и техника доходят до крайних пределов мастерства. Христианин, этот ultima ratio лжи, есть иудей во второй, даже третьей степени... Основная воля, направляемая только на то, чтобы обращаться с такими понятиями, символами, телодвижениями, которые доказываются из практики жреца, инстинктивное уклонение от всякой другой практики, от перспектив всякого иного рода оценок и полезностей - это не только традиция, это наследственность: лишь как наследственное действует оно, как природа.
“Спасение души” по-немецки: “мир вращается вокруг меня”...
“Бессмертие”, признаваемое за каждым Петром и Павлом, было до сего времени величайшим и злостнейшим посягательством на аристократию человечества… - И не будем низко ценить то роковое влияние, которое от христианства пробралось в политику! Никто теперь не имеет более мужества заявлять об особых правах, о правах господства, о чувстве почтения к себе, к другому, нет более пафоса дистанции... Наша политика болеет этим недостатком мужества! - Аристократизм настроения ложью о равенстве душ погребён окончательно; и если вера в “право большинства” делает революции и будет их делать, то нельзя сомневаться в том, что это - христианство, христианские суждения ценности, которые каждая революция только переводит в кровь и преступление! Христианство есть восстание всего по-земле-пресмыкающегося против того, что над ней возвышается: Евангелие “низших” унижает...
Евангелия ручаются сами за себя. Библия вообще стоит вне сравнения. Чтобы не потеряться здесь совершенно, прежде всего нужно помнить, что ты среди евреев. Игра в “святое”, достигшая здесь такой гениальности, какой не достигала она нигде в другом месте - ни в книгах, ни среди людей, - жульничество в словах и жестах, как искусство, - это не есть случайность какой-нибудь единичной одарённости, какой-нибудь исключительной натуры. Это принадлежность расы. В христианстве, как искусстве свято лгать, всё иудейство, вся наистрожайшая многовековая иудейская выучка и техника доходят до крайних пределов мастерства. Христианин, этот ultima ratio лжи, есть иудей во второй, даже третьей степени... Основная воля, направляемая только на то, чтобы обращаться с такими понятиями, символами, телодвижениями, которые доказываются из практики жреца, инстинктивное уклонение от всякой другой практики, от перспектив всякого иного рода оценок и полезностей - это не только традиция, это наследственность: лишь как наследственное действует оно, как природа.
...именно потому, что я не читаю ни одного слова без того, чтобы не видеть жестов, я и покончил с ними... Нельзя позволять вводить себя в заблуждение: “не судите!” - говорят они, но сами посылают в ад всё, что стоит у них на пути.
Христианин есть тот же еврей, только “более свободного” исповедания.
Читайте Евангелия, как книги соблазна при посредстве морали: эти маленькие люди конфискуют мораль, - они знают, как нужно обращаться с моралью! Люди всего лучше водятся за нос моралью! - реальность заключается в том, что здесь самое сознательное самомнение избранников разыгрывает скромность: себя, “общину”, “добрых и справедливых” раз навсегда поставили на одну сторону, на сторону “истины”, а всё остальное, “мир”, - на другую...
Даже фарисеи и книжники выигрывают от таких противников: должно же быть в них что-нибудь ценное, если их так неприлично ненавидят. Лицемерие, вот упрёк, который смели бросить “первые христиане”! Достаточно того, что это были привилегированные, - ненависть чандалы не нуждается в других основаниях. “Первый христианин” - я боюсь, что и “последний”, которого, может быть, я ещё переживу, - по самым низменным инстинктам есть бунтовщик против всего привилегированного, - он живёт, он борется всегда за “равные права”...
Если хотят быть в собственном лице “избранниками Бога”, или “храмом Божьим”, или “судьёю ангелов”, то всякий другой принцип выбора, например принцип правдивости, ума, мужественности и гордости, красоты и свободы сердца, попросту “мира”, - есть уже зло само по себе... Мораль: каждое слово в устах “первого христианина” есть ложь, каждый поступок, совершаемый им, есть инстинктивная ложь, - все его ценности, все его цели вредны, но кого он ненавидит, что он ненавидит, то имеет ценность... Христианин, христианский священник в особенности, есть критерий ценностей...
Христианин есть тот же еврей, только “более свободного” исповедания.
Читайте Евангелия, как книги соблазна при посредстве морали: эти маленькие люди конфискуют мораль, - они знают, как нужно обращаться с моралью! Люди всего лучше водятся за нос моралью! - реальность заключается в том, что здесь самое сознательное самомнение избранников разыгрывает скромность: себя, “общину”, “добрых и справедливых” раз навсегда поставили на одну сторону, на сторону “истины”, а всё остальное, “мир”, - на другую...
Даже фарисеи и книжники выигрывают от таких противников: должно же быть в них что-нибудь ценное, если их так неприлично ненавидят. Лицемерие, вот упрёк, который смели бросить “первые христиане”! Достаточно того, что это были привилегированные, - ненависть чандалы не нуждается в других основаниях. “Первый христианин” - я боюсь, что и “последний”, которого, может быть, я ещё переживу, - по самым низменным инстинктам есть бунтовщик против всего привилегированного, - он живёт, он борется всегда за “равные права”...
Если хотят быть в собственном лице “избранниками Бога”, или “храмом Божьим”, или “судьёю ангелов”, то всякий другой принцип выбора, например принцип правдивости, ума, мужественности и гордости, красоты и свободы сердца, попросту “мира”, - есть уже зло само по себе... Мораль: каждое слово в устах “первого христианина” есть ложь, каждый поступок, совершаемый им, есть инстинктивная ложь, - все его ценности, все его цели вредны, но кого он ненавидит, что он ненавидит, то имеет ценность... Христианин, христианский священник в особенности, есть критерий ценностей...
“Вера”, как императив, есть veto против науки, in praxi ложь во что бы то ни стало...
... двух великих врагов всякого суеверия, филологию и медицину ...
... Против скуки даже и боги борются тщетно. ...
“Женщина по своему существу змея, Heva”, - это знает всякий жрец; “от женщины происходит в мире всякое несчастье”, - это также знает всякий жрец. “Следовательно, от неё идёт и наука”... Только через женщину человек научился вкушать от древа познания.
Наука делает равным Богу, - приходит конец жрецам и богам, когда человек начинает познавать науку! - Мораль: наука есть нечто запрещённое само по себе, она одна запрещена. Наука - это первый грех, зерно всех грехов, первородный грех. Только это одно и есть мораль. - “Ты не должен познавать”; остальное всё вытекает из этого.
... Счастье, праздность наводит на мысли - все мысли суть скверные мысли... Человек не должен думать.
Праздность есть мать всякой психологии. Как? Разве психология – порок?
... двух великих врагов всякого суеверия, филологию и медицину ...
... Против скуки даже и боги борются тщетно. ...
“Женщина по своему существу змея, Heva”, - это знает всякий жрец; “от женщины происходит в мире всякое несчастье”, - это также знает всякий жрец. “Следовательно, от неё идёт и наука”... Только через женщину человек научился вкушать от древа познания.
Наука делает равным Богу, - приходит конец жрецам и богам, когда человек начинает познавать науку! - Мораль: наука есть нечто запрещённое само по себе, она одна запрещена. Наука - это первый грех, зерно всех грехов, первородный грех. Только это одно и есть мораль. - “Ты не должен познавать”; остальное всё вытекает из этого.
... Счастье, праздность наводит на мысли - все мысли суть скверные мысли... Человек не должен думать.
Праздность есть мать всякой психологии. Как? Разве психология – порок?
Я не обойду здесь молчанием психологию “веры”, “верующих”, именно для пользы самих “верующих”. Если теперь ещё нет недостатка в таких, которые не знают, насколько неприлично быть “верующим”, или что это служит признаком decadence, искалеченной воли к жизни, то завтра они уже будут знать это. Мой голос достигает и тугих на ухо.
Мнимое “доказательство от силы” в основе есть опять-таки только вера в то, что явится действие, обещанное верой. По формуле: “я верю, что вера делает блаженным, - следовательно, она истинна”. Было ли блаженство - выражаясь технически, удовольствие - когда-нибудь доказательством истины? Так мало, что оно почти даёт доказательство противоположного; во всяком случае, если чувство удовольствия вмешивается в обсуждение вопроса “что есть истина?”, то возникает огромное подозрение относительно истины. Опыт всех строгих и глубоких умов учит нас обратному. Каждый шаг в сторону истины надо было отвоёвывать, нужно было за него пожертвовать всем, чем питается наше сердце, наша любовь, наше доверие к жизни. Для этого нужно величие души. Служение истине есть самое суровое служение. - Что значит быть честным в духовных вещах? Быть строгим к своему сердцу, презирать “прекрасные чувства”, из всякого Да и Нет делать вопросы совести!.. Вера делает блаженным: следовательно, она лжёт!..
Мнимое “доказательство от силы” в основе есть опять-таки только вера в то, что явится действие, обещанное верой. По формуле: “я верю, что вера делает блаженным, - следовательно, она истинна”. Было ли блаженство - выражаясь технически, удовольствие - когда-нибудь доказательством истины? Так мало, что оно почти даёт доказательство противоположного; во всяком случае, если чувство удовольствия вмешивается в обсуждение вопроса “что есть истина?”, то возникает огромное подозрение относительно истины. Опыт всех строгих и глубоких умов учит нас обратному. Каждый шаг в сторону истины надо было отвоёвывать, нужно было за него пожертвовать всем, чем питается наше сердце, наша любовь, наше доверие к жизни. Для этого нужно величие души. Служение истине есть самое суровое служение. - Что значит быть честным в духовных вещах? Быть строгим к своему сердцу, презирать “прекрасные чувства”, из всякого Да и Нет делать вопросы совести!.. Вера делает блаженным: следовательно, она лжёт!..
Христианское движение не выражает упадка расы, но оно есть агрегат, образовавшийся из тяготеющих друг к другу форм decadence.
“Верой” называется нежелание знать истину. Ханжа, священник обоих полов, фальшив, потому что он болен: его инстинкт требует того, чтобы истина нигде и ни в чем не предъявляла своих прав. “Что делает больным, есть благо, что исходит из полноты, из избытка, из власти, то зло” - так чувствует верующий. Непроизвольность во лжи - по этому признаку я угадываю каждого теолога по призванию.
Христианство не было национальным, не обусловливалось расой. Оно обращалось ко всем обездоленным жизнью, оно имело своих союзников повсюду. Христианство, опираясь на rancune больных, обратило инстинкт против здоровых, против здоровья. Всё удачливое, гордое, смелое, красота прежде всего, болезненно поражает его слух и зрение. Ещё раз вспоминаю я неоценимые слова Павла: “Бог избрал немощное мира, немудрое мира, незнатное мира, уничиженное мира”: это была та формула, in hoc signo которой победил decadence.
Христианство стоит в противоречии также со всякой духовной удачливостью, оно нуждается только в больном разуме, как христианском разуме, оно берёт сторону всякого идиотизма, оно изрекает проклятие против “духа”, против superbia здорового духа. Так как болезнь относится к сущности христианства, то и типически христианское состояние, “вера”, - должно быть также формой болезни, все прямые честные, научные пути к познанию должны быть также отвергаемы церковью как пути запрещённые. Сомнение есть уже грех...
Другой признак теолога - это его неспособность к филологии. Под филологией здесь нужно подразумевать искусство хорошо читать, конечно, в очень широком смысле слова, искусство вычитывать факты, не искажая их толкованиями, не теряя осторожности, терпения, тонкости в стремлении к пониманию. Филология как Ephexis в толковании: идет ли дело о книгах, о газетных новостях, о судьбах и состоянии погоды, - не говоря о “спасении души”... Теолог, все равно в Берлине или Риме, толкует ли он “Писание” или переживание, как, например, победу отечественного войска в высшем освещении псалмов Давида, всегда настолько смел, что филолог при этом готов лезть на стену.
Истина не есть что-нибудь такое, что мог бы иметь один, а не иметь другой: так могли думать об истине только мужики или апостолы из мужиков вроде Лютера. Можно быть уверенным, что сообразно со степенью совестливости в вопросах духа всё более увеличивается скромность, осторожность относительно этих вещей. Знать немногое, а всё остальное осторожно отстранять для того, чтобы познавать дальше... “Истина”, как это слово понимает каждый пророк, каждый сектант, каждый свободный дух, каждый социалист, каждый церковник, - есть совершенное доказательство того, что здесь нет ещё и начала той дисциплины духа и самопреодоления, которое необходимо для отыскания какой-нибудь маленькой, совсем крошечной ещё - истины.
“Верой” называется нежелание знать истину. Ханжа, священник обоих полов, фальшив, потому что он болен: его инстинкт требует того, чтобы истина нигде и ни в чем не предъявляла своих прав. “Что делает больным, есть благо, что исходит из полноты, из избытка, из власти, то зло” - так чувствует верующий. Непроизвольность во лжи - по этому признаку я угадываю каждого теолога по призванию.
Христианство не было национальным, не обусловливалось расой. Оно обращалось ко всем обездоленным жизнью, оно имело своих союзников повсюду. Христианство, опираясь на rancune больных, обратило инстинкт против здоровых, против здоровья. Всё удачливое, гордое, смелое, красота прежде всего, болезненно поражает его слух и зрение. Ещё раз вспоминаю я неоценимые слова Павла: “Бог избрал немощное мира, немудрое мира, незнатное мира, уничиженное мира”: это была та формула, in hoc signo которой победил decadence.
Христианство стоит в противоречии также со всякой духовной удачливостью, оно нуждается только в больном разуме, как христианском разуме, оно берёт сторону всякого идиотизма, оно изрекает проклятие против “духа”, против superbia здорового духа. Так как болезнь относится к сущности христианства, то и типически христианское состояние, “вера”, - должно быть также формой болезни, все прямые честные, научные пути к познанию должны быть также отвергаемы церковью как пути запрещённые. Сомнение есть уже грех...
Другой признак теолога - это его неспособность к филологии. Под филологией здесь нужно подразумевать искусство хорошо читать, конечно, в очень широком смысле слова, искусство вычитывать факты, не искажая их толкованиями, не теряя осторожности, терпения, тонкости в стремлении к пониманию. Филология как Ephexis в толковании: идет ли дело о книгах, о газетных новостях, о судьбах и состоянии погоды, - не говоря о “спасении души”... Теолог, все равно в Берлине или Риме, толкует ли он “Писание” или переживание, как, например, победу отечественного войска в высшем освещении псалмов Давида, всегда настолько смел, что филолог при этом готов лезть на стену.
Истина не есть что-нибудь такое, что мог бы иметь один, а не иметь другой: так могли думать об истине только мужики или апостолы из мужиков вроде Лютера. Можно быть уверенным, что сообразно со степенью совестливости в вопросах духа всё более увеличивается скромность, осторожность относительно этих вещей. Знать немногое, а всё остальное осторожно отстранять для того, чтобы познавать дальше... “Истина”, как это слово понимает каждый пророк, каждый сектант, каждый свободный дух, каждый социалист, каждый церковник, - есть совершенное доказательство того, что здесь нет ещё и начала той дисциплины духа и самопреодоления, которое необходимо для отыскания какой-нибудь маленькой, совсем крошечной ещё - истины.
Верующий не волен относиться по совести к вопросу об “истинном” и “неистинном”; сделайся он честным в этом пункте, это тотчас повело бы его к гибели.
Потребность в вере, в каком-нибудь безусловном Да или Нет, в карлейлизме, если позволительно так выразиться, - есть потребность слабости. Человек веры, “верующий” всякого рода, - по необходимости человек зависимый, - такой, который не может полагать себя как цель и вообще полагать цели, опираясь на себя. “Верующий” принадлежит не себе, он может быть только средством, он должен быть использован, он нуждается в ком-нибудь, кто бы его использовал.
Ложью я называю: не желать видеть того, что видят, не желать видеть так, как видят, - неважно, при свидетелях или без свидетелей ложь имеет место. Самый обыкновенный род лжи тот, когда обманывают самих себя: обман других есть относительно уже исключительный случай. (Антисемит совсем не будет оттого приличнее, что он лжёт по принципу.)
Cредства создать авторитет истине, медленно и дорогой ценой завоеванной, совершенно отличны от тех средств, которыми она доказывается. Книга законов никогда не говорит о пользе, об основаниях, о казуистике в предварительной истории закона: именно благодаря этому она лишилась бы того императивного тона, того “ты должен”, которое является необходимым условием для повиновения. В этом-то и заключается проблема.
В определённый момент развития народа его глубокий, всеохватывающий опыт, - сообразно с которым он должен, т. е., собственно говоря, может жить, - является законченным. Его цель сводится к тому, чтобы собрать возможно полную и богатую жатву с времён эксперимента и отрицательного опыта. Следовательно, прежде всего теперь нужно остерегаться дальнейшего экспериментирования, дальнейшей эволюции ценностей, уходящего в бесконечность исследования, выбора, критики ценностей.
Высший разум подобного процесса заключается в намерении оттеснить шаг за шагом сознание от жизни, признаваемой за правильную (т. е. доказанную огромным и тонко просеянным опытом), чтобы достигнуть таким образом полного автоматизма инстинкта, - это предпосылки ко всякого рода мастерству, ко всякого рода совершенству в искусстве жизни. Составить книгу законов - значит признать за народом мастера, признать, что он может претендовать на обладание высшим искусством жизни. Для этого она должна быть создана бессознательно: в этом цель всякой "священной лжи".
Потребность в вере, в каком-нибудь безусловном Да или Нет, в карлейлизме, если позволительно так выразиться, - есть потребность слабости. Человек веры, “верующий” всякого рода, - по необходимости человек зависимый, - такой, который не может полагать себя как цель и вообще полагать цели, опираясь на себя. “Верующий” принадлежит не себе, он может быть только средством, он должен быть использован, он нуждается в ком-нибудь, кто бы его использовал.
Ложью я называю: не желать видеть того, что видят, не желать видеть так, как видят, - неважно, при свидетелях или без свидетелей ложь имеет место. Самый обыкновенный род лжи тот, когда обманывают самих себя: обман других есть относительно уже исключительный случай. (Антисемит совсем не будет оттого приличнее, что он лжёт по принципу.)
Cредства создать авторитет истине, медленно и дорогой ценой завоеванной, совершенно отличны от тех средств, которыми она доказывается. Книга законов никогда не говорит о пользе, об основаниях, о казуистике в предварительной истории закона: именно благодаря этому она лишилась бы того императивного тона, того “ты должен”, которое является необходимым условием для повиновения. В этом-то и заключается проблема.
В определённый момент развития народа его глубокий, всеохватывающий опыт, - сообразно с которым он должен, т. е., собственно говоря, может жить, - является законченным. Его цель сводится к тому, чтобы собрать возможно полную и богатую жатву с времён эксперимента и отрицательного опыта. Следовательно, прежде всего теперь нужно остерегаться дальнейшего экспериментирования, дальнейшей эволюции ценностей, уходящего в бесконечность исследования, выбора, критики ценностей.
Высший разум подобного процесса заключается в намерении оттеснить шаг за шагом сознание от жизни, признаваемой за правильную (т. е. доказанную огромным и тонко просеянным опытом), чтобы достигнуть таким образом полного автоматизма инстинкта, - это предпосылки ко всякого рода мастерству, ко всякого рода совершенству в искусстве жизни. Составить книгу законов - значит признать за народом мастера, признать, что он может претендовать на обладание высшим искусством жизни. Для этого она должна быть создана бессознательно: в этом цель всякой "священной лжи".
Духовно одарённые, как самые сильные, находят своё счастье там, где другие нашли бы свою погибель, - в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие - это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, - это их отдых... Познание для них форма подвижничества.
Они [высшая каста] господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми.
(NB: ср. с описанием "царей" в «Минос», или «О законе» (греч. Μίνως))
Вторые - ... это прежде всего король, как высшая формула воина, судьи и хранителя закона.
... их свита, их правая рука, их лучшие ученики ...
(NB: снова "трехчастное" деление Платона)
Неравенство прав есть только условие к тому, чтобы вообще существовали права. - Право есть привилегия. Преимущество каждого в особенностях его бытия.
Чтобы иметь общественную полезность, быть колесом, функцией, для этого должно быть естественное призвание: не общество, а род счастья, к которому способно только большинство, делает из них интеллигентные машины. Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность - это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура.
Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на “равные” права... Что дурно? Но я уже сказал это: всё, что происходит из слабости, из зависти, из мести. - Анархист и христианин одного происхождения.
Они [высшая каста] господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми.
(NB: ср. с описанием "царей" в «Минос», или «О законе» (греч. Μίνως))
Вторые - ... это прежде всего король, как высшая формула воина, судьи и хранителя закона.
... их свита, их правая рука, их лучшие ученики ...
(NB: снова "трехчастное" деление Платона)
Неравенство прав есть только условие к тому, чтобы вообще существовали права. - Право есть привилегия. Преимущество каждого в особенностях его бытия.
Чтобы иметь общественную полезность, быть колесом, функцией, для этого должно быть естественное призвание: не общество, а род счастья, к которому способно только большинство, делает из них интеллигентные машины. Для посредственностей быть посредственностью есть счастье; мастерство в одном, специальность - это естественный инстинкт. Было бы совершенно недостойно более глубокого духа в посредственности самой по себе видеть нечто отрицательное. Она есть первая необходимость для того, чтобы существовали исключения: ею обусловливается высокая культура.
Нет несправедливости в неравных правах, несправедливость в притязании на “равные” права... Что дурно? Но я уже сказал это: всё, что происходит из слабости, из зависти, из мести. - Анархист и христианин одного происхождения.
...серьёзное отношение к истине, - вообще, - инстинкт к реальности...
... что возвышается, что велико, что имеет прочность, что обещает жизни - будущность...
... Эта организация была достаточно крепка, чтобы выдержать скверных императоров: случайность личностей не должна иметь значения в подобных вещах - первый принцип всякой великой архитектуры.
К чему греки? к чему римляне? - Там были уже все предпосылки к научной культуре, все научные методы, было твёрдо поставлено великое несравненное искусство хорошо читать, - эта предпосылка к традиции культуры, к единству науки; естествознание в союзе с математикой и механикой было на наилучшем пути, - понимание фактов, последнее и самое ценное из всех пониманий, имело свои школы, имело уже столетия традиций! Понятно ли это? Всё существенное было найдено, чтобы можно было приступить к работе: методы, повторяю десять раз, это и есть самое существенное, а вместе с тем и самое трудное, то, чему упорнее всего противятся привычки и леность. Все дурные христианские инстинкты сидят ещё в нас, и нужно было огромное самопринуждение, чтобы завоевать свободный взгляд на реальность, осмотрительность в действии, терпение и серьёзность в самомалейшем, всю честность познания, - и всё это уже было там! было уже более чем два тысячелетия перед этим! Прибавьте сюда ещё тонкий такт и вкус! Не как дрессировка мозга! Не как “немецкое” образование с вульгарными манерами! Но как тело, как жесты, как инстинкт, - одним словом, как реальность! Всё напрасно! За одну лишь ночь стало это только воспоминанием! - Греки! римляне! Благородство инстинкта, вкус, методическое исследование, гений организации и управления, вера, воля к будущему людей, великое утверждение всех вещей, воплотившихся в imperium Romanum, и очевидных для всех чувств, великий стиль, сделавшийся не только искусством, но реальностью, истиной, жизнью...
... что возвышается, что велико, что имеет прочность, что обещает жизни - будущность...
... Эта организация была достаточно крепка, чтобы выдержать скверных императоров: случайность личностей не должна иметь значения в подобных вещах - первый принцип всякой великой архитектуры.
К чему греки? к чему римляне? - Там были уже все предпосылки к научной культуре, все научные методы, было твёрдо поставлено великое несравненное искусство хорошо читать, - эта предпосылка к традиции культуры, к единству науки; естествознание в союзе с математикой и механикой было на наилучшем пути, - понимание фактов, последнее и самое ценное из всех пониманий, имело свои школы, имело уже столетия традиций! Понятно ли это? Всё существенное было найдено, чтобы можно было приступить к работе: методы, повторяю десять раз, это и есть самое существенное, а вместе с тем и самое трудное, то, чему упорнее всего противятся привычки и леность. Все дурные христианские инстинкты сидят ещё в нас, и нужно было огромное самопринуждение, чтобы завоевать свободный взгляд на реальность, осмотрительность в действии, терпение и серьёзность в самомалейшем, всю честность познания, - и всё это уже было там! было уже более чем два тысячелетия перед этим! Прибавьте сюда ещё тонкий такт и вкус! Не как дрессировка мозга! Не как “немецкое” образование с вульгарными манерами! Но как тело, как жесты, как инстинкт, - одним словом, как реальность! Всё напрасно! За одну лишь ночь стало это только воспоминанием! - Греки! римляне! Благородство инстинкта, вкус, методическое исследование, гений организации и управления, вера, воля к будущему людей, великое утверждение всех вещей, воплотившихся в imperium Romanum, и очевидных для всех чувств, великий стиль, сделавшийся не только искусством, но реальностью, истиной, жизнью...
Сознаюсь, что это мои враги, эти немцы: я презираю в них всякого рода нечистоплотность понятия и оценки, трусость перед каждым честным Да и Нет. Почти за тысячу лет они все сбили и перепутали, к чему только касались своими пальцами, они имеют на своей совести все половинчатости - три восьминых! - которыми больна Европа, они имеют также на совести самый нечистоплотный род христианства, какой только есть, самый неисцелимый, самый неопровержимый - протестантизм... Если не справятся окончательно с христианством, - то немцы будут в этом виноваты...
Выдрессировать из humanitas само противоречие, искусство самоосквернения, волю ко лжи во что бы то ни стало, отвращение, презрение ко всем хорошим и честным инстинктам! Вот что такое, по-моему, благословения христианства!/i]
Выдрессировать из humanitas само противоречие, искусство самоосквернения, волю ко лжи во что бы то ни стало, отвращение, презрение ко всем хорошим и честным инстинктам! Вот что такое, по-моему, благословения христианства!/i]
Утверждение жизни до самого дна
Нагими видел я некогда обоих, самого большого и самого маленького человека: слишком похожи они друг на друга, — слишком ещё человек даже самый большой человек!
Слишком мал самый большой! — Это было отвращение моё к человеку! А вечное возвращение даже самого маленького человека! — Это было неприязнью моей ко всякому существованию!
Нагими видел я некогда обоих, самого большого и самого маленького человека: слишком похожи они друг на друга, — слишком ещё человек даже самый большой человек!
Слишком мал самый большой! — Это было отвращение моё к человеку! А вечное возвращение даже самого маленького человека! — Это было неприязнью моей ко всякому существованию!
Некогда божество представляло собою народ, мощь народа, всё агрессивное и жаждущее власти в душе народа - теперь оно только лишь благое божество... Поистине, для богов нет иной альтернативы: или они есть воля к власти, и тогда они бывают национальными божествами, - или же они есть бессилие к власти - и тогда они по необходимости делаются добрыми...
Повелительное нечто, которое народ называет «духом», хочет быть господином в себе и вокруг себя, хочет чувствовать себя господином: оно обладает волей, стремящейся к единству из множественности, связывающей, обуздывающей, властолюбивой и действительно властной волей. Его потребности и способности в этом отношении те же самые, какие установлены физиологами для всего, что живет, растет и размножается. Способность духа усваивать чуждое обнаруживается в сильной склонности уподоблять новое старому, упрощать разнообразное, игнорировать или отбрасывать совершенно противоречивое: точно так же, как он по произволу сильнее подчеркивает, выделяет и подделывает под себя известные черты и линии во всем чуждом ему, в том, что предстает ему «извне». При этом его целью является воплощение новых «опытов», включение новых вещей в старые ряды, - стало быть, увеличение роста, говоря еще точнее, чувство роста, чувство увеличенной силы. Той же самой воле служит противоположное, по-видимому, стремление духа, внезапно возгорающаяся решимость оставаться в неведении, замкнуться по своему произволу, запереть свои окна, внутренний отказ от той или иной вещи, недопускание до себя, нечто вроде оборонительной стойки против многого, что доступно знанию, удовлетворенность темнотою, замыкающим горизонтом, утверждение и одобрение незнания: все это нужно в зависимости от степени усваивающей силы духа, или, говоря образно, его «пищеварительной силы», - и действительно «дух» во многом подобен желудку. Равным образом сюда относится взбалмошная воля духа поддаваться обману, быть может, в озорном предчувствии того, что это на самом деле не так, а только так считается; наслаждение всем неверным и многозначащим, ликующее самоуслаждение произвольной теснотой и уютностью угла, слишком близким, передним планом, увеличенным, уменьшенным, смещенным, приукрашенным, - самоуслаждение произвольностью всех этих проявлений мощи. Наконец, сюда относится эта довольно подозрительная готовность духа обманывать других духов и притворяться перед ними, этот постоянный гнет и давление творящей, образующей, способной производить изменения силы: причем дух наслаждается разнообразием своих масок и своим лукавством, а также чувством собственной безопасности, - ведь именно благодаря своему искусству Протея он лучше всего защищен и скрыт! - Этой воле к кажущемуся, к упрощению, к маске, к плащу, словом, к поверхности - ибо всякая поверхность есть плащ - противодействует та возвышенная склонность познающего, которая рассматривает вещи глубоко, многосторонне, основательно и хочет так рассматривать их: она является чем-то вроде жестокости интеллектуальной совести и вкуса, которую каждый более смелый мыслитель признает в себе, если он, как и подобает, достаточно долго закалял и изощрял свое зрение по отношению к самому себе и привык к строгой дисциплине и к строгим словам. Он скажет: «есть что-то жестокое в склонности моего духа» - пусть попробуют разубедить его в этом добродетельные и любезные люди! В самом деле, это звучало бы учтивее, если бы, говоря о нас заочно, нам приписывали бы вместо жестокости, скажем, «чрезмерную честность» и прославляли бы за нее нас, свободных, слишком свободных умов, - что ж, не будет ли и в самом деле таковою некогда наша посмертная слава? А пока - ибо до тех пор еще довольно времени - мы меньше всего склонны рядиться в подобную мишуру и бахрому моральных слов: вся наша прежняя работа отбивает у нас охоту именно к этому вкусу с его резвящейся роскошью. Это прекрасные, блестящие, трескучие, праздничные слова: «честность», «любовь к истине», «любовь к мудрости», «жертва ради познания», «героизм человека правдивого», - в них есть нечто раздувающее человеческую гордость. Но мы, отшельники и сурки, мы уже давно убедили себя в тайнике нашей отшельнической совести, что и эта достойная словесная роскошь принадлежит к старому лживонарядному тряпью и блесткам бессознательного человеческого тщеславия и что под такой льстивой окраской и размалевкой должен быть снова распознан страшный подлинник homo natura. Перевести человека обратно на язык природы; овладеть многочисленными тщеславными и мечтательными толкованиями и оттенками смысла, которые были до сих пор нацарапаны и намалеваны на этом вечном подлиннике homo natura; сделать так, чтобы и впредь человек стоял перед человеком, как нынче, закаленный дисциплиной науки, он стоит перед прочей природой с неустрашимым взором Эдипа и залепленными ушами Одиссея, глухой ко всем приманкам старых метафизиков-птицеловов, которые слишком долго напевали ему: «ты больше! ты выше! ты иного происхождения!» - это была бы редкостная и безумная задача, но именно задача - кто стал бы это отрицать! Зачем выбрали мы ее, эту безумную задачу? Или, спрашивая иначе: «зачем вообще познание?» Всякий спросит нас об этом. И мы, припертые таким образом к стене, мы, задававшие сами себе сотни раз этот вопрос, мы не находили и не находим лучшего ответа...
Ученье преобразует нас, оно делает то, что делает всякое питание, которое тоже не только «поддерживает», - как известно физиологам. Но в основе нашего существа, там, «в самом низу», конечно, есть нечто не поддающееся обучению, некий гранит духовного фатума, предопределенного решения и ответа на предопределенные, избранные вопросы. При каждой кардинальной проблеме что-то неизменное говорит: «это я»; скажем, в теме мужчины и женщины мыслитель не может переучиться, а может только выучиться, - только раскрыть до конца то, что в нем на сей счет «твердо установлено». Порою мы находим известные решения проблем, которые именно нам внушают сильную веру; может быть, с этих пор мы начинаем называть их своими «убеждениями». Позже - мы видим в них только следы нашего движения к самопознанию, только путевые столбы, ведущие к проблеме, которую представляем собою мы, - вернее, к великой глупости, которую мы представляем собою, к нашему духовному фатуму, к тому не поддающемуся обучению элементу, который лежит там, «в самом низу».
Повелительное нечто, которое народ называет «духом», хочет быть господином в себе и вокруг себя, хочет чувствовать себя господином: оно обладает волей, стремящейся к единству из множественности, связывающей, обуздывающей, властолюбивой и действительно властной волей. Его потребности и способности в этом отношении те же самые, какие установлены физиологами для всего, что живет, растет и размножается. Способность духа усваивать чуждое обнаруживается в сильной склонности уподоблять новое старому, упрощать разнообразное, игнорировать или отбрасывать совершенно противоречивое: точно так же, как он по произволу сильнее подчеркивает, выделяет и подделывает под себя известные черты и линии во всем чуждом ему, в том, что предстает ему «извне». При этом его целью является воплощение новых «опытов», включение новых вещей в старые ряды, - стало быть, увеличение роста, говоря еще точнее, чувство роста, чувство увеличенной силы. Той же самой воле служит противоположное, по-видимому, стремление духа, внезапно возгорающаяся решимость оставаться в неведении, замкнуться по своему произволу, запереть свои окна, внутренний отказ от той или иной вещи, недопускание до себя, нечто вроде оборонительной стойки против многого, что доступно знанию, удовлетворенность темнотою, замыкающим горизонтом, утверждение и одобрение незнания: все это нужно в зависимости от степени усваивающей силы духа, или, говоря образно, его «пищеварительной силы», - и действительно «дух» во многом подобен желудку. Равным образом сюда относится взбалмошная воля духа поддаваться обману, быть может, в озорном предчувствии того, что это на самом деле не так, а только так считается; наслаждение всем неверным и многозначащим, ликующее самоуслаждение произвольной теснотой и уютностью угла, слишком близким, передним планом, увеличенным, уменьшенным, смещенным, приукрашенным, - самоуслаждение произвольностью всех этих проявлений мощи. Наконец, сюда относится эта довольно подозрительная готовность духа обманывать других духов и притворяться перед ними, этот постоянный гнет и давление творящей, образующей, способной производить изменения силы: причем дух наслаждается разнообразием своих масок и своим лукавством, а также чувством собственной безопасности, - ведь именно благодаря своему искусству Протея он лучше всего защищен и скрыт! - Этой воле к кажущемуся, к упрощению, к маске, к плащу, словом, к поверхности - ибо всякая поверхность есть плащ - противодействует та возвышенная склонность познающего, которая рассматривает вещи глубоко, многосторонне, основательно и хочет так рассматривать их: она является чем-то вроде жестокости интеллектуальной совести и вкуса, которую каждый более смелый мыслитель признает в себе, если он, как и подобает, достаточно долго закалял и изощрял свое зрение по отношению к самому себе и привык к строгой дисциплине и к строгим словам. Он скажет: «есть что-то жестокое в склонности моего духа» - пусть попробуют разубедить его в этом добродетельные и любезные люди! В самом деле, это звучало бы учтивее, если бы, говоря о нас заочно, нам приписывали бы вместо жестокости, скажем, «чрезмерную честность» и прославляли бы за нее нас, свободных, слишком свободных умов, - что ж, не будет ли и в самом деле таковою некогда наша посмертная слава? А пока - ибо до тех пор еще довольно времени - мы меньше всего склонны рядиться в подобную мишуру и бахрому моральных слов: вся наша прежняя работа отбивает у нас охоту именно к этому вкусу с его резвящейся роскошью. Это прекрасные, блестящие, трескучие, праздничные слова: «честность», «любовь к истине», «любовь к мудрости», «жертва ради познания», «героизм человека правдивого», - в них есть нечто раздувающее человеческую гордость. Но мы, отшельники и сурки, мы уже давно убедили себя в тайнике нашей отшельнической совести, что и эта достойная словесная роскошь принадлежит к старому лживонарядному тряпью и блесткам бессознательного человеческого тщеславия и что под такой льстивой окраской и размалевкой должен быть снова распознан страшный подлинник homo natura. Перевести человека обратно на язык природы; овладеть многочисленными тщеславными и мечтательными толкованиями и оттенками смысла, которые были до сих пор нацарапаны и намалеваны на этом вечном подлиннике homo natura; сделать так, чтобы и впредь человек стоял перед человеком, как нынче, закаленный дисциплиной науки, он стоит перед прочей природой с неустрашимым взором Эдипа и залепленными ушами Одиссея, глухой ко всем приманкам старых метафизиков-птицеловов, которые слишком долго напевали ему: «ты больше! ты выше! ты иного происхождения!» - это была бы редкостная и безумная задача, но именно задача - кто стал бы это отрицать! Зачем выбрали мы ее, эту безумную задачу? Или, спрашивая иначе: «зачем вообще познание?» Всякий спросит нас об этом. И мы, припертые таким образом к стене, мы, задававшие сами себе сотни раз этот вопрос, мы не находили и не находим лучшего ответа...
Ученье преобразует нас, оно делает то, что делает всякое питание, которое тоже не только «поддерживает», - как известно физиологам. Но в основе нашего существа, там, «в самом низу», конечно, есть нечто не поддающееся обучению, некий гранит духовного фатума, предопределенного решения и ответа на предопределенные, избранные вопросы. При каждой кардинальной проблеме что-то неизменное говорит: «это я»; скажем, в теме мужчины и женщины мыслитель не может переучиться, а может только выучиться, - только раскрыть до конца то, что в нем на сей счет «твердо установлено». Порою мы находим известные решения проблем, которые именно нам внушают сильную веру; может быть, с этих пор мы начинаем называть их своими «убеждениями». Позже - мы видим в них только следы нашего движения к самопознанию, только путевые столбы, ведущие к проблеме, которую представляем собою мы, - вернее, к великой глупости, которую мы представляем собою, к нашему духовному фатуму, к тому не поддающемуся обучению элементу, который лежит там, «в самом низу».
Получается, всё в итоге сводится к "не поддающемуся обучению элементу, который лежит там, «в самом низу»". Либо он есть - и тогда жизнь - это действительно - "воля к власти" / "der WIlle zur Macht" (а как иначе? этот "элемент" не изменить, и либо он будет биться насмерть за своё существование, либо нет), либо его нет ("всё изменимо") или он изменим - и тогда нет никакой "воли к власти", - есть только глупость (необучаемость) и разумность (обучаемость) - в выборе.
(А дальше, из варианта "либо его нет или он изменим" - следует, наверное, и Платон, и философия софистов (риторика/Перельман, речь/Лакан/Бион/психоаналитики, методы творческих изобретений, и прочее, и прочее).) Про "национальное божество", конечно, позабавило, ведь термин "нация" весь такой конкретный и даже определённый... (нет.)
(А дальше, из варианта "либо его нет или он изменим" - следует, наверное, и Платон, и философия софистов (риторика/Перельман, речь/Лакан/Бион/психоаналитики, методы творческих изобретений, и прочее, и прочее).) Про "национальное божество", конечно, позабавило, ведь термин "нация" весь такой конкретный и даже определённый... (нет.)
>Свасьян
>Единственный автор, толкования Ницше которого почему-то не страшно и не противно читать (потому что не опошляет). Рекомендую два интервью (есть на флибусте) и статью "Мученик познания", последнюю не дочитал пока правда (мб там уклон в штайнеризм будет ближе к концу...), а первое очень интересное чтиво
Я так и не понял, почему он сделал вывод, что "Ариадна" - это "Ариадна" стиля (письма), а не "Ариадна" ("путеводная нить"), собственно, содержания (книг), - как такового. (Но его акцент и внимание на музыкальности творчества Ницше довольно важен, почти ни один ницшевед не уделяет внимания именно этому.)
>Единственный автор, толкования Ницше которого почему-то не страшно и не противно читать (потому что не опошляет). Рекомендую два интервью (есть на флибусте) и статью "Мученик познания", последнюю не дочитал пока правда (мб там уклон в штайнеризм будет ближе к концу...), а первое очень интересное чтиво
Я так и не понял, почему он сделал вывод, что "Ариадна" - это "Ариадна" стиля (письма), а не "Ариадна" ("путеводная нить"), собственно, содержания (книг), - как такового. (Но его акцент и внимание на музыкальности творчества Ницше довольно важен, почти ни один ницшевед не уделяет внимания именно этому.)
Лучше всего читается на фоне
"Какие указания дает языкознание, в особенности этимологическое исследование по части истории развития моральных понятий?". Что отдельные философские понятия не представляют собою ничего произвольного, ничего само по себе произрастающего, а вырастают в соотношении и родстве друг с другом; что, несмотря на всю кажущуюся внезапность и произвольность их появления в истории мышления, они все же точно так же принадлежат к известной системе, как все виды фауны к данной части света, - это сказывается напоследок в той уверенности, с которой самые различные философы постоянно заполняют некую краеугольную схему возможных философий. Под незримым ярмом постоянно вновь пробегают они по одному и тому же круговому пути, и, как бы независимо ни чувствовали они себя друг от друга со своей критической или систематической волей, нечто в них самих ведет их, нечто гонит их в определенном порядке друг за другом - прирожденная систематичность и родство понятий. Их мышление в самом деле является в гораздо меньшей степени открыванием нового, нежели опознаванием, припоминанием старого, - возвращением под родной кров, в далекую стародавнюю общую вотчину души, в которой некогда выросли эти понятия, - в этом отношении философствование есть род атавизма высшего порядка. Удивительное фамильное сходство всего индийского, греческого, германского философствования объясняется довольно просто. Именно там, где наличествует родство языков, благодаря общей философии грамматики (т. е. благодаря бессознательной власти и руководительству одинаковых грамматических функций), все неизбежно и заранее подготовлено для однородного развития и последовательности философских систем; точно так же как для некоторых иных объяснений мира путь является как бы закрытым. Очень вероятно, что философы урало-алтайских наречий (в которых хуже всего развито понятие «субъект») иначе взглянут «в глубь мира» и пойдут иными путями, нежели индогерманцы и мусульмане: ярмо определенных грамматических функций есть в конце концов ярмо физиологических суждений о ценностях и расовых условий. - Вот что можно сказать против поверхностных взглядов Локка на происхождение идей.
Кто, подобно моим читателям, станет на этом месте обдумывать и додумывать сказанное, тот едва ли скоро покончит с этим - вполне достаточное основание для меня самому покончить с этим, предположив, что уже давно стало исподволь ясно, чего я хочу, чего именно я хочу тем опасным лозунгом, который вписан в плоть моей последней книги: "По ту сторону добра и зла"... Это, по меньшей мере, не значит: "по ту сторону хорошего и плохого".
т.е. - "покончив" с логикой - можно "покончить" и с общностью, в самом её принципе (устранив всякое основание для этого, особенно языко-лингвистическое - а следовательно, коммуникационное). Вдобавок это несколько вскрывает процесс "ассимиляции" так называемым "духом народа" окружающего мира. (С другой стороны, если логика, сам принцип и операция мышления, - не соответствует действительности, - то о истинности и речь быть не может? Не только конечные "артефакты" мышления должны сходиться с действительностью, - само мышление тоже должно обладать соответствием бытию.)
Язык как мнимая наука. Значение языка для развития культуры состоит в том, что в нем человек народ установил особый мир наряду с прежним миром, - место, которое он считал столь прочным, что, стоя на нем, переворачивал остальной мир и овладевал им. Поскольку человек народ в течение долгих эпох верил в понятия и имена вещей, как в aeternae veritates, он приобрел ту гордость, которая возвысила его над животным: ему казалось, что в языке он действительно владеет познанием мира. Творец языка не был настолько скромен, чтобы думать, что он дал вещам лишь новые обозначения; он мнил, напротив, что выразил в словах высшее знание вещей; и действительно, язык есть первая ступень в стремлении к науке. Вера в найденную истину явилась и здесь источником самых могущественных сил. Гораздо позднее – лишь теперь – людям начинает уясняться, что своей верой в язык они распространили огромное заблуждение. К счастью, теперь уже слишком поздно, и развитие разума, основанное на этой вере, не может быть снова отменено. – И логика также покоится на предпосылках, которым не соответствует ничего в действительном мире, например, на допущении равенства вещей, тождества одной и той же вещи в различные моменты времени; но эта наука возникла в силу противоположной веры (что такого рода отношения подлинно существуют в реальном мире). Так же обстоит дело с математикой, которая, наверно, не возникла бы, если бы с самого начала знали, что в природе нет точной прямой линии, нет действительного круга и нет абсолютного мерила величины.
> Этой воле к кажущемуся, к упрощению, к маске, к плащу, словом, к поверхности - ибо всякая поверхность есть плащ - противодействует та возвышенная склонность познающего, которая рассматривает вещи глубоко, многосторонне, основательно и хочет так рассматривать их: она является чем-то вроде жестокости интеллектуальной совести и вкуса, которую каждый более смелый мыслитель признает в себе, если он, как и подобает, достаточно долго закалял и изощрял свое зрение по отношению к самому себе и привык к строгой дисциплине и к строгим словам
Воплощённый пример этого:
Пусть называют то, в чем нынче ищут отличительную черту европейцев, «цивилизацией», или «гуманизацией», или «прогрессом»; пусть называют это просто, без похвалы и порицания, политической формулой - демократическое движение Европы: за всеми моральными и политическими рампами, на которые указывают эти формулы, совершается чудовищный физиологический процесс, развивающийся все более и более, - процесс взаимоуподобления европейцев, их возрастающее освобождение от условий, среди которых возникают расы, связанные климатом и сословиями, их увеличивающаяся независимость от всякой определенной среды, которая в течение целых столетий с одинаковыми требованиями стремится запечатлеться в душе и плоти человека, - стало быть, совершается медленное возникновение по существу своему сверх-национального и кочевого вида человека, отличительной чертой которого, говоря физиологически, является maximum искусства и силы приспособления. Этот процесс становящегося европейца, который может быть замедлен в темпе сильными рецидивами, но, возможно, как раз благодаря этому выигрывает в силе и глубине и растет - сюда относится все еще свирепствующая ныне буря и натиск «национального чувства», а также и возникающий на наших глазах анархизм: этот процесс, по всей вероятности, ведет к таким результатам, на которые меньше всего рассчитывают его наивные поборники и панегиристы, апостолы «современных идей». Те же самые новые условия, под влиянием которых в общем совершается уравнение людей и приведение их к посредственности, т. е. возникновение полезного, трудолюбивого, на многое пригодного и ловкого стадного животного «человек», в высшей степени благоприятствуют появлению исключительных людей, обладающих опаснейшими и обаятельнейшими качествами. Между тем как упомянутая сила приспособления, постоянно пробуя всё новые и новые условия и начиная с каждым поколением, почти с каждым десятилетием новую работу, делает совершенно невозможной мощность типа; между тем как такие будущие европейцы, по всей вероятности, будут производить общее впечатление разношерстной толпы болтливых, бедных волею и пригодных для самых разнообразных целей работников, нуждающихся в господине и повелителе, как в хлебе насущном; между тем как, стало быть, демократизация Европы клонится к нарождению типа, подготовленного к рабству в самом тонком смысле слова: сильный человек в отдельных и исключительных случаях должен становиться сильнее и богаче, чем он, может быть, был когда-либо до сих пор, - благодаря отсутствию влияния предрассудков на его воспитание, благодаря огромному разнообразию упражнений, искусств и притворств. Я хочу сказать, что демократизация Европы есть вместе с тем невольное мероприятие к распложению тиранов - если понимать это слово во всевозможных смыслах, а также и в умственном.
Ребятки что удовольствие для Ницше?
Они не являются смыслом жизни, а что тогда для него является? Воля к власти? А если удовольствие при исполнении воли к власти проявляется, тогда почему бы у к нему не стремиться? Или при исполнении воли к власти удовольствия симптом, а достигаются они при помощи страдания? И проблема гедонизма лишь в том, что при минимизации страдания мы его отодвигаем? Поэтому он уповает на страдания?
Они не являются смыслом жизни, а что тогда для него является? Воля к власти? А если удовольствие при исполнении воли к власти проявляется, тогда почему бы у к нему не стремиться? Или при исполнении воли к власти удовольствия симптом, а достигаются они при помощи страдания? И проблема гедонизма лишь в том, что при минимизации страдания мы его отодвигаем? Поэтому он уповает на страдания?
Ловушка Ницше.
... физиологически вырождающиеся, слабые ... сами себя они не называют "слабыми", они называют себя “добрыми”...
...страдать от действительности - это значит самому быть неудачной действительностью...
...людьми внутренне-одичавшими и терзающими друг друга - людьми сильными, но неудачниками ... недовольство собою, страдание от самого себя ... чересчур сильное стремление к причинению боли, к разрешению внутреннего напряжения путём враждебных поступков и представлений...
... варварские понятия и оценки: ... презрение духа и культуры...
... господство над дикими зверями ... средством его для этого является - сделать их больными. Делать слабым - это христианский рецепт к приручению, к “цивилизации”. Буддизм есть религия цивилизации, приведшей к усталости, близящейся к концу, христианство ещё не застаёт такой цивилизации, - при благоприятных обстоятельствах оно само её устанавливает.
... Христианство, имеющее иудейский корень и постижимое лишь как растение этой почвы, представляет собою противоход всякой морали отбора, расы, привилегии: это антиарийская религия par excellence; христианство – переоценка всех арийских ценностей, победа ценностей чандалы, проповедь Евангелия нищим и низкородным, всеобщее восстание всех попираемых, униженных, неудавшихся, пострадавших против «расы», – бессмертная месть чандалы как религия любви.
...Род растет не в направлении совершенства: слабые снова и снова становятся господами над сильными, – это оттого, что их большинство и они умнее… Дарвин забыл про духовное (как это по-английски!), у слабых его больше… Чтобы стать богаче духом, надо в нем нуждаться, – его теряют, когда он более не нужен. Кто обладает силой, тот отказывается от духа ... Как видите, я понимаю под духом осторожность, терпение, хитрость, притворство, великое самообладание и все, что является мимикрией (в разряд последней входит большая часть так называемой добродетели).
при этом
...как начиналась до сих пор всякая высшая культура на земле! Люди, еще естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле слова, хищные люди, обладающие еще не надломленной силой воли и жаждой власти, бросались на более слабые, более благонравные, более миролюбивые расы, быть может занимавшиеся торговлей или скотоводством, или на старые, одряхлевшие культуры, в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы. Каста знатных была вначале всегда кастой варваров: превосходство ее заключалось прежде всего не в физической силе, а в душевной, - это были более цельные люди (что на всякой ступени развития означает также и «более цельные звери»).
Оказывается, что существуют не только ("физиологически выродившиеся", интересно, - по чьей "вине"?) "слабые" ("добрые"), но и "сильные", которые - "неудавшиеся". Что делать и с теми, и с другими? Очевидно, это - чандала, и...
... понятие «чистая кровь» является антиподом какой бы то ни было безобидности ... Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом.
"Варвары", нападающие на "слабые расы", - и "слабые" христиане, захватывающие "сильных, но неудавшихся - варваров". В первом случае результат - это высшая культура (и цивилизация), во втором случае результат - это цивилизация (и культура низшая, христианская). Так или иначе - всё равно оказывается, что сильный-сам-по-себе ('более цельные звери" с "душевной силой") в "духе не нуждается", более того - он ещё оказывается и "варвар в самом ужасном смысле слова", - т.е. он "презирает дух и культуру". То есть без "слабых" нет и не будет никакой "высшей культуры" - просто по определению т.н. "силы".
И культуры "сильный и удачный овладевает более слабыми" оказываются слабее чем культуры "слабые овладевают сильными и неудачными" ("Иудея против Рима" - выигрывает, т.к. "слабых больше"). Либо слабый и неудачливый сталкиваются с сильным и порабощают либо убивают его, либо сильный убивает слабых и неудавшихся. В первом случае социуму грозит типическое ослабление, "болезнь", во втором случае социуму грозит (при успешной экспансии) нехватка потенциальных мишеней, на которых можно сорвать свои желания и инстинкты, - и как следствие, - деградация и "болезнь" ("старые, одряхлевшие культуры, в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы"), - что равносильно становлению "слабым" или даже "неудавшимся". (И при всей этой картине - "династическая монархия" (Гогенцоллерны) - это такой же "род выродка", как и "церковь".)
Варвар, "дорвавшийся" до культуры, продержавшийся в ней, "окультурившийся", - всё равно в итоге превращается либо в христианина, либо в некую - но столь же утончённую - инверсию его, "христианина", определённого через "отзеркаливание" и definiens per negationem - такое определение "сильного", которая без определения того, что оно отрицает, - не существует (более того, это культура, в которой постоянно теряются (люди) силы). В итоге даже в этой обновлённой, "дионисической" форме культуры (с фигурой "Диониса"), сил оказывается недостаточно, чтобы противостоять превосходящему его "силы" христианству.
Итого, "ловушка": христиане (включая "сильных-неудачников") - "типически слабы" (а значит, рискуют быть уничтоженными), антихристиане («чистая кровь») - "численно слабы" (либо вырождаются в такой социум, который "начинает жрать самого себя", - "В мирной обстановке воинственный человек нападает на самого себя." - т.е. в "неудавшихся сильных"). И то, и другое, - это неудачный выбор (согласно логике и определениям позиций). Спрашивается, а какой - удачный тогда?
(И тут на помощь приходит Гегель и Aufhebung, но это уже другая история...)
... физиологически вырождающиеся, слабые ... сами себя они не называют "слабыми", они называют себя “добрыми”...
...страдать от действительности - это значит самому быть неудачной действительностью...
...людьми внутренне-одичавшими и терзающими друг друга - людьми сильными, но неудачниками ... недовольство собою, страдание от самого себя ... чересчур сильное стремление к причинению боли, к разрешению внутреннего напряжения путём враждебных поступков и представлений...
... варварские понятия и оценки: ... презрение духа и культуры...
... господство над дикими зверями ... средством его для этого является - сделать их больными. Делать слабым - это христианский рецепт к приручению, к “цивилизации”. Буддизм есть религия цивилизации, приведшей к усталости, близящейся к концу, христианство ещё не застаёт такой цивилизации, - при благоприятных обстоятельствах оно само её устанавливает.
... Христианство, имеющее иудейский корень и постижимое лишь как растение этой почвы, представляет собою противоход всякой морали отбора, расы, привилегии: это антиарийская религия par excellence; христианство – переоценка всех арийских ценностей, победа ценностей чандалы, проповедь Евангелия нищим и низкородным, всеобщее восстание всех попираемых, униженных, неудавшихся, пострадавших против «расы», – бессмертная месть чандалы как религия любви.
...Род растет не в направлении совершенства: слабые снова и снова становятся господами над сильными, – это оттого, что их большинство и они умнее… Дарвин забыл про духовное (как это по-английски!), у слабых его больше… Чтобы стать богаче духом, надо в нем нуждаться, – его теряют, когда он более не нужен. Кто обладает силой, тот отказывается от духа ... Как видите, я понимаю под духом осторожность, терпение, хитрость, притворство, великое самообладание и все, что является мимикрией (в разряд последней входит большая часть так называемой добродетели).
при этом
...как начиналась до сих пор всякая высшая культура на земле! Люди, еще естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле слова, хищные люди, обладающие еще не надломленной силой воли и жаждой власти, бросались на более слабые, более благонравные, более миролюбивые расы, быть может занимавшиеся торговлей или скотоводством, или на старые, одряхлевшие культуры, в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы. Каста знатных была вначале всегда кастой варваров: превосходство ее заключалось прежде всего не в физической силе, а в душевной, - это были более цельные люди (что на всякой ступени развития означает также и «более цельные звери»).
Оказывается, что существуют не только ("физиологически выродившиеся", интересно, - по чьей "вине"?) "слабые" ("добрые"), но и "сильные", которые - "неудавшиеся". Что делать и с теми, и с другими? Очевидно, это - чандала, и...
... понятие «чистая кровь» является антиподом какой бы то ни было безобидности ... Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом.
"Варвары", нападающие на "слабые расы", - и "слабые" христиане, захватывающие "сильных, но неудавшихся - варваров". В первом случае результат - это высшая культура (и цивилизация), во втором случае результат - это цивилизация (и культура низшая, христианская). Так или иначе - всё равно оказывается, что сильный-сам-по-себе ('более цельные звери" с "душевной силой") в "духе не нуждается", более того - он ещё оказывается и "варвар в самом ужасном смысле слова", - т.е. он "презирает дух и культуру". То есть без "слабых" нет и не будет никакой "высшей культуры" - просто по определению т.н. "силы".
И культуры "сильный и удачный овладевает более слабыми" оказываются слабее чем культуры "слабые овладевают сильными и неудачными" ("Иудея против Рима" - выигрывает, т.к. "слабых больше"). Либо слабый и неудачливый сталкиваются с сильным и порабощают либо убивают его, либо сильный убивает слабых и неудавшихся. В первом случае социуму грозит типическое ослабление, "болезнь", во втором случае социуму грозит (при успешной экспансии) нехватка потенциальных мишеней, на которых можно сорвать свои желания и инстинкты, - и как следствие, - деградация и "болезнь" ("старые, одряхлевшие культуры, в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы"), - что равносильно становлению "слабым" или даже "неудавшимся". (И при всей этой картине - "династическая монархия" (Гогенцоллерны) - это такой же "род выродка", как и "церковь".)
Варвар, "дорвавшийся" до культуры, продержавшийся в ней, "окультурившийся", - всё равно в итоге превращается либо в христианина, либо в некую - но столь же утончённую - инверсию его, "христианина", определённого через "отзеркаливание" и definiens per negationem - такое определение "сильного", которая без определения того, что оно отрицает, - не существует (более того, это культура, в которой постоянно теряются (люди) силы). В итоге даже в этой обновлённой, "дионисической" форме культуры (с фигурой "Диониса"), сил оказывается недостаточно, чтобы противостоять превосходящему его "силы" христианству.
Итого, "ловушка": христиане (включая "сильных-неудачников") - "типически слабы" (а значит, рискуют быть уничтоженными), антихристиане («чистая кровь») - "численно слабы" (либо вырождаются в такой социум, который "начинает жрать самого себя", - "В мирной обстановке воинственный человек нападает на самого себя." - т.е. в "неудавшихся сильных"). И то, и другое, - это неудачный выбор (согласно логике и определениям позиций). Спрашивается, а какой - удачный тогда?
(И тут на помощь приходит Гегель и Aufhebung, но это уже другая история...)
См. ТГЗ - введение (где Заратустра описывает, что он "любит"), "О трояком зле" и "О старых и новых скрижалях".
>что удовольствие для Ницше
Психология оргиазма, как бьющего через край чувства жизни и силы, внутри которого даже страдание действует как стимул, дала мне ключ к понятию трагического чувства, неверно понятого как Аристотелем, так и в особенности нашими пессимистами. Трагедия так далека от того, чтобы доказывать что-либо в пользу пессимизма эллинов в шопенгауэровском смысле, что скорее ее следует считать решительным опровержением этого пессимизма и противоположной ему инстанцией. Говорить жизни «да» даже в самых непостижимых и суровых ее проблемах; воля к жизни, ликующая, когда она приносит в жертву собственной неисчерпаемости свои высшие типажи, – вот что назвал я дионисическим, вот в чем угадал я мост к психологии трагического поэта. Не для того, чтобы освободиться от ужаса и сострадания, не для того, чтобы, очиститься от опасного аффекта бурной его разрядкой – так понимал это Аристотель, – но для того, чтобы, наперекор ужасу и состраданию, самому быть вечной радостью становления, – той радостью, которая заключает в себе также и радость уничтожения… И тут я снова соприкасаюсь с тем пунктом, из которого некогда вышел, – «Рождение трагедии» было моей первой переоценкой всех ценностей: тут я снова возвращаюсь на ту почву, из которой растет мое «хочу», мое «могу», – я, последний ученик философа Диониса, – я, учитель вечного возвращения…
Ещё это
Боль Бога глубже, о ты, удивительный мир! Возьми же страдания Бога, но не меня! Что я! Опьяненная сладкозвучная лира,
– полночная лира, никому не понятные вещания колокола, но все равно он должен говорить, взывать к лишенным слуха, о высшие люди! Ибо вы не понимаете меня!
Миновало! Свершилось! О юность! О полдень! О время послеполуденное! Вот настал вечер, и ночь, и полночь – пес воет, ветер:
– разве ветер не пес? Он визжит, лает, воет. О полночь! Как вздыхает она и смеется, как хрипит и задыхается!
Как трезво она говорит теперь, эта пьяная сочинительница стихов! Не перепила ли она само опьянение свое? Бодрствовала ли она? Пережевывает ли вновь и вновь свою жвачку?
– во сне пережевывает она печаль свою, эта древняя глубокая полночь, а еще больше – радость свою. Именно радость, когда глубока уже ее боль: но радость глубже, нежели скорбь.
Ты, лоза виноградная! За что восхваляешь ты меня? Я же срезал тебя! Я жесток, и вот – истекаешь ты кровью: за что воздаешь ты хвалу моей опьяненной жестокости?
"Все, что стало совершенным, все зрелое – жаждет смерти!" – так говоришь ты. Да будет благословен нож виноградаря! Но все незрелое, увы, хочет жить!
Боль говорит: "Прейди! Иди прочь, боль!". Но все, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, радостным, томящимся от желаний,
– от желаний дальнего, высочайшего и светлого. "Я хочу наследников, – так говорит все страдающее, – я хочу детей, я не хочу себя".
Радость же не хочет ни наследников, ни детей: радость хочет только саму себя, она жаждет вечности, возвращения; хочет, чтобы все было вечно равным себе самому.
Боль говорит: "Разорвись, истеки кровью, сердце! Пошевеливайтесь, ноги! Крылья – в полет! Вдаль! Ввысь, скорбь!". Ну что ж! Вперед! О мое старое сердце! Боль говорит: "Прейди!".
О высшие люди, что думаете вы обо мне? Кто я? Прорицатель? Сновидец? Опьяненный? Толкователь снов? Полночный колокол?
Капля росы? Испарение и благоухание вечности? Разве не слышите вы? Не чуете? Мир мой стал совершенным, полночь – это и полдень,
– боль – это и радость, проклятие – это также и благословение, ночь – это и солнце; идите прочь, не то узнаете: мудрец – это также и глупец.
Говорили ли вы когда-нибудь радости "Да!"? О друзья мои, тогда говорили вы "Да!" также и всякой боли. Все вещи связаны друг с другом, сопряжены, проникнуты взаимной любовью,
– хотели ли вы когда-нибудь дважды того же самого, говорили ли вы когда-нибудь: "Ты нравишься мне, счастье! Мгновение! Миг!"? Тем самым хотели вы, чтобы все возвратилось!
– все сызнова, все навечно, все связано, сопряжено, проникнуто взаимной любовью, о, так любили вы мир,
– вы, вечные, любите его вечно и всегда: и даже боли говорите: "Прейди, но возвратись! Ибо всякая радость жаждет вечности!".
– радость так богата, что она жаждет боли, ада, ненависти, позора, увечий, мира, – о, этот мир, вам ли не знать его!
Всякая радость жаждет вечности всех вещей, хочет меда, закваски, хочет опьяненной полуночи, могил и слез утешения на них, хочет позолоты вечерних зорь,
– о, чего только не хочет радость! Она проникновеннее, ужаснее, таинственнее, она больше жаждет, больше алчет, чем всякая боль, она хочет себя, она впивается в себя, воля кольца борется в ней,
– она хочет любви, она хочет ненависти, она безмерно богата, она дарит, она разбрасывает, она просит, как милостыни, чтобы кто-нибудь взял ее, она благодарит того, кто берет ее, она хотела бы, чтобы ненавидели ее,
О высшие люди, по вам исходит тоской эта радость – неукротимая, блаженная, – по вашей боли, вы, неудавшиеся! По неудавшемуся тоскует всякая вечная радость.
Ибо всякая радость хочет себя самой, а потому желает и горя!
О счастье! О скорбь! О высшие люди, научитесь же тому, что радость жаждет вечности,
– радость жаждет вечности всех вещей, жаждет глубокой, глубокой вечности!
и затем - это
"В мой последний грех? – гневно воскликнул Заратустра, рассмеявшись собственным словам, – что же было уготовано для меня как последний грех?"
И вновь Заратустра ушел в себя, и снова в раздумье опустился на камень и погрузился в размышление. Вдруг вскочил он.
"Сострадание! Сострадание к высшему человеку! – воскликнул он, и лицо его потемнело и стало суровым. – Ну что ж! Этому – было свое время!
Мое страдание и сострадание мое – что мне до этого! Разве к счастью стремлюсь я? Я стремлюсь к делу своему!
Вперед! Явился лев, близко дети мои, созрел Заратустра, настал мой час:
Это мое утро, мой день загорается: вставай, поднимайся, Великий Полдень!"
Так говорил Заратустра, покидая пещеру свою, сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор.
Очевидно, что здесь отрицается эпикурейское, христианское, сократическое и прочие виды гедонизма, и пессимистское уныние тоже, и даже эвдемония.
И гедонизм, и пессимизм, и утилитаризм, и евдемонизм - все эти образы мыслей, определяющие ценность вещей по возбуждаемому ими наслаждению и страданию, т. е. по сопутствующим им состояниям и побочным явлениям, отличаются поверхностностью и наивностью, на которую каждый, кто чувствует в себе творческие силы и совесть художника, не может смотреть без насмешки, а также без сострадания. ... Есть более высокие проблемы по сравнению со всеми проблемами наслаждения, страдания и сострадания; и каждая философия, которая занимается только этим, - наивность.
... Мы оплетены крепкой сетью и кожухом обязанностей и не можем выбраться оттуда - в этом именно и мы, даже мы, суть «люди долга»! ...
Почему мы кажемся эпикурейцами. Мы осторожны, мы, современные люди, по части окончательных убеждений; наше недоверие затаилось в засаде против очарований и коварных уловок совести, свойственных всякой сильной вере, всякому безусловному Да и Нет; как это объяснить? Можно, по-видимому, с одной стороны, усматривать здесь осторожность “обжегшегося ребенка”, разочарованного идеалиста, но с другой и лучшей стороны, также и ликующее любопытство бывалого зеваки, который, зевая, дошел до отчаяния и теперь в пику своему зеванью роскошествует и пирует в безграничном, под “открытым небом вообще”. Тем самым вырабатывается почти эпикурейская склонность к познанию, которая не так-то просто упускает из виду проблематичный характер вещей; равным образом и отвращение к громким моральным словам и жестам, вкус, отклоняющий все топорные неуклюжие противоречия и гордо сознающий свою опытность по части оговорок. Ибо это и составляет нашу гордость: слегка натянутые вожжи при нашем рвущемся вперед стремлении к достоверности, сдержанность всадника в его бешеной скачке: мы и впредь, как и раньше, будем скакать на безумных огненных зверях, и если мы замешкаемся, то мешкать вынудит нас, пожалуй, меньше всего опасность…
Другими словами, удовольствие его не сильно волнует. Оно должно быть, но оно не должно стоять выше того, что более ценно в его системе "имморалистических" ценностей (в его логике). Ещё это:
Заратустра правдивее всякого другого мыслителя. Его учение, и только оно одно, считает правдивость высшей добродетелью – это значит, противоположностью трусости “идеалиста”, который обращается в бегство перед реальностью; у Заратустры больше мужества в теле, чем у всех мыслителей вместе взятых. Говорить правду и хорошо стрелять из лука – такова персидская добродетель. Понимают ли меня?.. Самопреодолелние морали из правдивости, самопреодоление моралиста в его противоположность – в меня – это и означает в моих устах имя Заратустры.
то есть, можно сказать, что "удовольствие" для Ницше - это правдивость, себялюбие, властолюбие, сладострастие (примерно в таком порядке).
Ещё прочти "О дарящей добродетели" в ТГЗ - можно даже сказать, что это - и есть - "дело" Заратустры.
Злоба развивает умственно.
Честность - допустим, что это наша добродетель, от которой мы не можем избавиться, мы, свободные умы, - так что же, будем работать над этой единственно оставшейся у нас добродетелью со всей злобой и любовью, будем неустанно «совершенствоваться» в ней ... останемся все-таки суровыми, мы, последние стоики! и пошлем ей на помощь всю свойственную нам чертовщину - наше отвращение ко всему грубому и приблизительному, наше «nitimur in vetitum», наше мужество авантюристов, наше изощренное и избалованное любопытство, нашу тончайшую, переодетую до неузнаваемости духовную волю к власти и покорению мира, волю, которая алчно реет и носится над всеми царствами будущего, - придем на помощь нашему «Богу» со всеми нашими «чертями»!
... "история" такая, что никакого Aufhebung, по Ницше, философу "предельной философской честности и правдивости", - нет, и быть, в рамках ницшевских ориентаций и "координат", - не может (его философия - это философия доведённая до конца). Почему? Потому что, во-первых, "жатва" в жизни и действительности - происходит и так (отсутствие действительно "знатного рода" (или общества, аристократии), отсутствие "злых" людей, - не означает что "зло" - отсутствует ("зло" само по себе не устраняется, оно - "идея", "эгрегор")). Ближайший пример этого - случай человека гениального, - Шринивасы Рамануджана (имея буквально сверхчеловеческие способности по одной из важнейшей (для власти над миром) наук в мире, - он был убит и потерян в потоке истории). Следствие этого: необходима переориентация ценностей, такая, которая не позволит ценным личностям быть утерянными в "естественном (случайном) отборе". (Человек выдающийся, "заслуживающий будущности", - не должен иметь шансов на смерть в этом мире (ведь зло - совсем - не искоренимо).)
Культура и каста. Более высокая культура сможет возникнуть лишь там, где существуют две различные общественные касты: каста работающих и каста праздных, способных к истинному досугу; или, выражаясь сильнее: каста принудительного труда и каста свободного труда. Точка зрения распределения счастья несущественна, когда дело идет о создании высшей культуры; но во всяком случае каста праздных более доступна страданиям, более страдает, ее довольство жизнью меньше, ее задача – более велика. И если еще имеет место обмен членами между обеими кастами, так что более тупые, менее одухотворенные семьи и личности из высшей касты перемещаются в низшую, и, наоборот, более свободные личности низшей касты получают доступ в высшую, - то достигнуто состояние, за пределами которого видно лишь открытое море неопределенных желаний. – Так говорит нам еле доносящийся до нас голос древнего времени; но где есть еще уши, которые могли бы услышать его?
(И это, в целом-то, - весь ницшевский тезис ("человек дионисический" есть тип такой же необходимый, как и тип - "христианина"; "христианские ценности - аристократические ценности" - и то, и другое, - должно наличествовать в высшем типе этого мира (это и есть - т.н. - "Aufhebung")). Отбор, существующий вопреки желаниям других (например, христиан), отбор, формирующий целое, - должен быть переориентирован именно таким образом, который не сможет не быть в этом мире. "Случай, обуздываемый - к наилучшему же - сценарию". (Это же применимо и к т.н. "насильникам" - будучи неспособными поддерживать иерархию, которая поддерживает их, - они заслуживают гибели.)) (И ведь действительно, - не может быть только, то что не может - хотеть... из чего следует что такая структура общества, при котором уничтожаются "злые" желания (и страдания?), может необходимым образом привести - к необучаемости и тупости (называемой "счастливостью", ведь счастье - это когда нет никаких проблем, и нет никаких бед). За чем следует его действительная - гибель. (Это же в полной мере относится и к тем, кто называют себя "дионисическими", - но в их случае, эти персоны хотя бы обладают самосознанием и дисциплиной знать это, и признать это (что несколько противоречит "необучаемости", имеющей предпосылкой нежелание знать - а временами - и повиноваться).)
То напряжение души в несчастье, которое прививает ей крепость, её содрогание при виде великой гибели, её изобретательность и храбрость в перенесении, претерпении, истолковании, использовании несчастья, и всё, что даровало ей глубину, тайну, личину, ум, хитрость, величие, - разве не было даровано ей это под оболочкой страдания, под воспитанием великого страдания? В человеке тварь и творец соединены воедино: в человеке есть материал, обломок, глина, грязь, бессмыслица, хаос; но в человеке есть также и творец, ваятель, твёрдость молота, божественный зритель и седьмой день - понимаете ли вы это противоречие? И понимаете ли вы, что ваше сострадание относится к «твари в человеке», к тому, что должно быть сформовано, сломано, выковано, разорвано, обожжено, закалено, очищено, - к тому, что страдает по необходимости и должно страдать? А наше сострадание - разве вы не понимаете, к кому относится наше обратное сострадание, когда оно защищается от вашего сострадания как от самой худшей изнеженности и слабости? - Итак, сострадание против сострадания!
Самую глубокую пропасть образует между двумя людьми различное понимание чистоплотности и различная степень ее. Чему может помочь вся честность и взаимная полезность, чему может помочь всяческое взаимное благожелательство - в конце концов это не меняет дела: они «не могут выносить друг друга»! Высший инстинкт чистоплотности ставит одержимого им человека в чрезвычайно странное и опасное положение одиночества, как святого: ибо высшее одухотворение названного инстинкта есть именно святость. Познание неописуемой полноты счастья, достапляемого купаньем, страсть и жажда, постоянно влекущая душу от ночи к утру и от мрачного, от «скорби», к светлому, сияющему, глубокому, утонченному - насколько такое влечение выделяет людей: это влечение благородное, настолько же и разобщает их. Сострадание святого есть сострадание к грязи человеческого, слишком человеческого. А есть такие ступени и высоты, с которых он смотрит на самое сострадание как на осквернение, как на грязь...
Человек, который говорит: «это нравится мне, я возьму это себе и буду беречь и защищать от каждого»; человек, который может вести какое-нибудь дело, выполнить какое-нибудь решение, оставаться верным какой-нибудь мысли, привязать к себе женщину, наказать и сокрушить дерзкого; человек, у которого есть свой гнев и свой меч и достоянием которого охотно делаются слабые, страждущие и угнетенные, а также животные, принадлежа ему по природе, словом, человек, представляющий собою прирожденного господина, - если такой человек обладает состраданием, ну, тогда это сострадание имеет цену! Но какой прок в сострадании тех, которые страдают! Или тех, которые даже проповедуют сострадание! Теперь почти всюду в Европе можно встретить болезненную чувствительность и восприимчивость к страданиям, а равным образом отвратительную невоздержанность в жалобах, изнеженность, пытающуюся вырядиться в нечто высшее при помощи религии и разной философской дребедени, - теперь существует форменный культ страдания. Немужественность того, что в кругах таких экзальтированных людей окрещивается именем «сострадания», по-моему, постоянно и прежде всего бросается в глаза. - Нужно воздвигнуть жесточайшее гонение против этого новейшего рода дурного вкуса; и я желал бы в конце концов, чтобы люди носили как средство против него и в сердце, и на шее прекрасный амулет «gai saber» - или, говоря яснее для моих соотечественников, «веселую науку».
"По ту сторону добра и зла"... Это, по меньшей мере, не значит: "по ту сторону хорошего и плохого"...
Уметь противоречить. Всякому нынче известно, что умение сносить противоречие есть признак высокой культуры. Некоторые знают даже, что более развитый человек ищет противоречия и накликает его себе, чтобы получить через него некое указание на неведомую ему доныне несправедливую черту его характера. Но уметь противоречить, достичь чистой совести при враждебном отношении ко всему расхожему, традиционному, канонизированному – это больше, чем и то и другое, и представляет собою нечто действительно великое, новое, удивительное в нашей культуре, самый решительный шаг освобожденного ума; кто это знает?
Заратустра, первый психолог добрых, есть – следовательно – друг злых. Когда упадочный род людей восходит на ступень наивысшего рода, то это может произойти только за счет противоположного им рода, рода сильных и уверенных в жизни людей. Когда стадное животное сияет в блеске самой чистой добродетели, тогда исключительный человек должен быть оценкою низведен на ступень злого. Когда лживость во что бы то ни стало овладевает для своей оптики словом “истина”, тогда все действительно правдивое должно носить самые дурные имена.
Человек эпохи распада, смешивающей расы без всякого разбора, человек, получивший вследствие этого весьма разнообразное племенное наследие, т. е. противоположные и часто не одни только противоположные инстинкты и ценностные нормы вещей, которые борются друг с другом и редко успокаиваются, - такой человек поздних культур и преломленных лучей в среднем становится слабее: главнейшее стремление его клонится к тому, чтобы наконец кончилась война, которую он собою олицетворяет. В духе успокаивающего (например, эпикурейского или христианского) бальзама и успокоительного образа мыслей, счастье представляется ему преимущественно как счастье успокоения, безмятежности, сытости, конечного единства, как «суббота суббот», говоря вместе с блаженным ритором Августином, который и сам был таким человеком. - Если же внутренний разлад и война действуют на такую натуру как лишняя возбуждающая приманка и щекотка жизни; и если, с другой стороны, вместе с мощными и непримиримыми инстинктами ею унаследованы и ей привиты также истое мастерство и тонкость в ведении войны с собою, т. е. способность обуздывать себя и умение перехитрить себя, - то перед нами появляются те волшебные, непостижимые и невообразимые, те предназначенные к победам и обаянию загадочные люди, лучшими представителями которых были Алкивиад и Цезарь (- я охотно присоединил бы к ним первого европейца в моем вкусе, Фридриха Второго Гогенштауфена), а из художников, быть может, Леонардо да Винчи. Они появляются как раз в то самое время, когда на передний план выступает вышеупомянутый слабейший тип со своим влечением к покою: оба типа связаны друг с другом и возникают от одинаковых причин.
...в дионисическом состоянии, напротив, возбуждена и усилена вся система аффектов: так что она разом разряжает все свои средства выражения, выказывая одновременно силу изображения, подражания, преображения, превращения, всякого вида мимику и актерство. Ключевой остается легкость метаморфоза, неспособность не реагировать (подобно некоторым истеричным субъектам, которые также, по первому знаку, входят во всякую роль). Для дионисического человека невозможно не поддаться какому-либо внушению, он не проглядит ни единого знака аффекта, он наделен наивысшей степенью понимающего и угадывающего инстинкта, равно как и наивысшей степенью искусства передачи. Он залезает в любую шкуру, в любой аффект: он постоянно преображается...
Сказать двояко. Обо всякой вещи хорошо выразиться двояко, чтобы поставить ее на правую и левую ногу, хотя истина и может стоять на одной ноге, но для того, чтобы двигаться и обойти свет, ей нужно две.
Колесо и тормоз. Колесо и тормоз имеют различные обязанности, но и одну одинаковую: причинять друг другу боль.
Иными словами: дихотомия должна сохраняться, но не в экстремальности выбора. Личность "злая" не любит христиан, - но обязана с ними считаться, - и наоборот. И тот, и другой, в целом-то - одно и то же... (произрастают из одной почвы и почти что не живут друг без друга.)
... что возвращает к исходной позиции, но одновременно устраняет возможность утраты ориентиров. Ввести позицию злого, "философски правильного злого", - и позволить человеку занимать и её в том числе, а не только одну позицию - "доброго", - дабы не исчезла уж совсем, - истина, - и было центральной затеей Ницше. Как ориентир такие вещи должны быть, - и не только как ориентир (что он и пытается доказывать): только при наличии обоих полюсов этого "уравнения" - и возможен действительный рост власти - и "воли к власти". (С точки зрения психоанализа этот опыт называется "Verneinung" - отрицая злое в себе (как это может делать "святой христианин"), - человек только становится злее и хуже (но не "сильнее" или "глубже" или "прекраснее"; с точки зрения собственных "координат" и ценностей).)
Никак иначе.
Поняли ли меня? – Дионис против Распятого.
Моральный скепсис в христианстве.
И христианство внесло свою большую лепту в просвещение: оно преподало урок морального скепсиса – весьма настойчивым и действенным способом – обвиняя, отравляя, но с неистощимым терпением и тактом; в каждом отдельном человеке оно уничтожало веру в его “добродетели”; оно навсегда стерло с лица земли те великие добродетели, которыми изобиловала древность, - тех популярных людей, которые, веруя в свое совершенство, шествовали с достоинством героев корриды. Если мы, воспитанные в этой христианской школе скепсиса, станем теперь читать моральные книги древних, скажем Сенеки и Эпиктета, мы почувствуем занятное превосходство и преисполнимся тайных видов и перспектив; при этом у нас будет такое настроение, будто некое дитя разглагольствовало в присутствии старца либо юная красивая энтузиастка в присутствии Ларошфуко: нам-то лучше известно, что такое добродетель! В конце концов, однако, мы обратили этот самый скепсис и на все религиозные состояния и события, как-то: грех, раскаяние, благодать, освящение, и так глубоко зарыли червя, что даже при чтении всех христианских книг мы испытываем тоже самое чувство рафинированного превосходства и проницательности: нам-то и религиозные чувства лучше известны! И вот пора как следует узнавать их и как следует описывать, ибо вымирают благочестивцы старой веры, - постараемся же спасти их образ и их тип, по крайней мере, в интересах познания!
В итоге - нет никакой (абстрактно-)идеальной позиции (или "материальной", или "реалистической", т.е. realpolitik, которые - такие же догматические), устраняющей конфликт (Жан Валь обозначает попытку обойти это, у Гегеля, как решение не посредством "логики", - а на самом деле, - посредством аффекта любви, при этом позицию Ницше он обозначает как "отчаяние"). Конфликт есть условие роста (что продемонстрировал Фукидид на примере Пелопонесской/"предельной" войны), изменения, "обучения" (но вместе с тем очевидно, что не всякий конфликт ведёт к этому - нет смысла в конфликте ради конфликта, а не роста; "рост", при этом - понятие также спекулятивное).
Здоровье души.
Излюбленную медицинскую формулу морали (восходящую к Аристону Хиосскому): “Добродетель – здоровье души” – пришлось бы, в целях годности, переиначить, по крайней мере, следующим образом: “Твоя добродетель – здоровье твоей души”, Ибо здоровья в себе не существует, и все попытки определить такого рода предмет кончаются плачевной неудачей. Чтобы установить, что собственно означает здоровье для твоего тела, надо свести вопрос к твоей цели, твоему кругозору, твоим силам, твоим склонностям, твоим заблуждениям и в особенности к идеалам и химерам твоей души. Посему существуют неисчислимые здоровья тела, и чем более снова позволяют единичному и уникальному поднимать голову, чем больше отучиваются от догмы о “равенстве людей”, тем скорее должно исчезнуть у наших медиков понятие нормального здоровья, вместе с нормальной диетой и нормальным протеканием заболевания. Тогда лишь было бы своевременным поразмыслить о здоровье и болезни души и перевести в ее здоровье своеобразную добродетель каждого человека: конечно, здоровье одного могло бы выглядеть здесь так, как противоположность здоровья у другого. Наконец, открытым остается еще и большой вопрос, в состоянии ли мы обойтись без заболевания, даже в том, что касается развития нашей добродетели, и не нуждается ли больная душа, ничуть не менее здоровой, в нашей жажде познания и самопознания: короче, не есть ли исключительная воля к здоровью предрассудок, трусость и, пожалуй, некое подобие утонченнейшего варварства и отсталости.
"Развитие", таким образом, есть результат "развития событий", - когда с ростом целого (накопления данных) изменяется и его "смысл", понимание и толкование этого. Будучи ретроспективным, оно не может быть предсказано, - значит, оно не может быть и предугадано, но возможные позиции, занимаемые в целом, - могут быть зафиксированы, как необходимые условия наличия культуры, - тем самым предупреждая движение вовне этого, в "неправильном", относительно "блага рода", направлении (ориентации в мышлении - и действии).
Благоволение.
Добродетельно ли это, когда одна клетка превращается в функцию другой; более сильной клетки? Она должна сделать это. И не является ли злом со стороны более сильно то, что она ассимилирует слабую? Она также должна сделать это; таким образом, ей это необходимо, поскольку она стремится к обильному пополнению и хочет регенерировать себя. Сообразно этому в благоволении следует различать склонность к усвоению и склонность к подчинению, в зависимости от того, испытывает ли благоволение более сильный или более слабый. Радость и желание соединены в более сильном, который хочет превратить нечто в свою функцию; в более слабом, который тщится стать функцией, соединены радость и желание быть желанным. – Сострадание, по сути дела, есть первое – некое приятное возбуждение склонности к усвоению при виде более слабого; при этом следует еще помнить, что “сильный” и “слабый” суть относительные понятия.
Следовательно, условия этого есть не действительное исторически-научное знание, а понимание условий развития/культуры в целом (которое имеет такое же отношение к истории, как "смысл музыки" к её оцифрованной, представленных в данных, datum, - записи). "Крайние точки" культуры не должны быть чем-то действительным - как ориентиры, они не созданы для этого, - их функция есть нечто совершенно ценное, - тем, что оно притягивает к себе личностные стремления, формируя действительный императив "ты должен стать тем кто ты есть", воплощённый в реальном теле. (Соответственно и влияние/"смысл" понятия "сверхчеловек", симулякров - в принципе; симулякр оказывается научно полезной риторикой, движущей весь род/организм "человек" - в направлении истинности; и, возможно, мы достигли предела в этом (по крайней мере, в модерне), - нет больше никакого условия развития этого, кроме "соблазна", исходящих от симулякров и подобных им "истин", - которые нужны, чтобы сообщить движение, стимулировать его: отсюда - следует логика - "идеал" должен быть по определению недостижимым - следовательно, "сверхчеловек".)
Знание о том, "как жить" (Сократ), - иным образом - не достигается. Приходится желать худшего, чтобы прийти к обладанию наилучшим ("Благом"). Всё остальное - следует из этого...
Подводя итоги.
Ключ к пониманию Ницше содержится в этих цитатах:
1) Сознание видимости. Как чудесно и неискушенно и в то же время как ужасно и иронично чувствую я себя со своим познанием по отношению ко всей полноте бытия! Я открыл для себя, что прежний человеческий и животный мир, да и вообще глубочайшая древность и прошлое всего ощутимого бытия продолжает во мне творить, любить, ненавидеть, завершать, - я внезапно пробудился среди этого сна, но пробудился лишь к сознанию. Что я именно сновижу и должен впредь сновидеть, дабы не сгинуть, подобно тому как должен пребывать во сне лунатик, дабы не сорваться. Чем же является для меня теперь “видимость”! Поистине не противоположностью какой-то сущности – разве же могу я высказать о какой-либо сущности нечно иное, кроме самих предикатов ее видимости! Поистине не мертвой маской, которую можно было бы напялить на какой-то неизвестный икс, но и вполне содрать с него! Видимость для меня – это самое действующее и живущее, которое заходит столь далеко в своем самоосмеянии, что дает мне почувствовать, что здесь все есть видимость и обманчивый свет и танец призраков и ничего больше, - что между всеми этими сновидцами и я, “познающий”, танцую свой танец; что познающий – это только средство продлить земной танец и лишь постольку принадлежит к церемониймейстерам бытия и что возвышенная последовательность и взаимосвязь всяческого познания есть и будет, пожалуй, высочайшим средством обеспечить общность грез и взаимопонимания всех этих сновидцев и тем самым длительность сновидения.
2) Все наименования добра и зла суть символы: они не говорят, а только намекают, молча указывая. Глупец тот, кто в названиях ищет знания.
3) "По ту сторону добра и зла"... Это, по меньшей мере, не значит: "по ту сторону хорошего и плохого".
4) Мое требование к философам известно: надо становиться по ту сторону добра и зла, оставлять иллюзию морального суждения далеко внизу. Это требование вытекает из понимания, впервые сформулированного именно мною: что нет вовсе никаких моральных фактов. Моральное суждение имеет то общее с религиозным, что верит в реальности, не являющиеся таковыми. Мораль есть лишь истолкование известных феноменов, точнее говоря, ложное толкование. Моральное суждение, как и религиозное, относится к той ступени невежества, на которой ещё отсутствует само понятие реального, различение реального и воображаемого: так что слово «истина» на этой ступени служит обозначением исключительно того, что мы нынче называем «фантазиями». Поэтому моральное суждение никогда не следует принимать буквально: как таковое, оно содержит одну только нелепость. Однако оно остаётся неоценимым в качестве семиотики: оно открывает, по крайней мере сведущему, ценнейшие реальности культур и душевных миров, которые недостаточно знали, чтобы «понимать» самих себя. Мораль есть просто язык знаков, просто симптоматология: нужно сперва знать, с чем мы здесь имеем дело, чтобы извлечь из нее пользу.
5) Ученье преобразует нас, оно делает то, что делает всякое питание, которое тоже не только «поддерживает», - как известно физиологам. Но в основе нашего существа, там, «в самом низу», конечно, есть нечто не поддающееся обучению, некий гранит духовного фатума, предопределенного решения и ответа на предопределенные, избранные вопросы. При каждой кардинальной проблеме что-то неизменное говорит: «это я»; скажем, в теме мужчины и женщины мыслитель не может переучиться, а может только выучиться, - только раскрыть до конца то, что в нем на сей счет «твердо установлено». Порою мы находим известные решения проблем, которые именно нам внушают сильную веру; может быть, с этих пор мы начинаем называть их своими «убеждениями». Позже - мы видим в них только следы нашего движения к самопознанию, только путевые столбы, ведущие к проблеме, которую представляем собою мы, - вернее, к великой глупости, которую мы представляем собою, к нашему духовному фатуму, к тому не поддающемуся обучению элементу, который лежит там, «в самом низу».
6) Повелительное нечто, которое народ называет «духом», хочет быть господином в себе и вокруг себя, хочет чувствовать себя господином: оно обладает волей, стремящейся к единству из множественности, связывающей, обуздывающей, властолюбивой и действительно властной волей. Его потребности и способности в этом отношении те же самые, какие установлены физиологами для всего, что живет, растет и размножается. ... Этой воле к кажущемуся, к упрощению, к маске, к плащу, словом, к поверхности - ибо всякая поверхность есть плащ - противодействует та возвышенная склонность познающего, которая рассматривает вещи глубоко, многосторонне, основательно и хочет так рассматривать их: она является чем-то вроде жестокости интеллектуальной совести и вкуса, которую каждый более смелый мыслитель признает в себе, если он, как и подобает, достаточно долго закалял и изощрял свое зрение по отношению к самому себе и привык к строгой дисциплине и к строгим словам.
7) Дионис - философ и что, стало быть, и боги философствуют, кажется мне новостью, и новостью довольно коварной, которая, быть может, должна возбудить недоверие именно среди философов, - в вас же, друзья мои, она встретит уже меньше противодействия, если только она явится своевременно, а не слишком поздно: ибо, как мне донесли, вы нынче не очень-то верите в Бога и в богов.
8) Поистине, для богов нет иной альтернативы: или они есть воля к власти, и тогда они бывают национальными божествами, - или же они есть бессилие к власти - и тогда они по необходимости делаются добрыми...
9) ...Разве кто-нибудь [из них] был достаточно глубок и самобытен для философии Антихриста?..
Во-первых, критикуется (краткая история критики которой представлена в СИ, "Как «истинный мир» наконец стал басней") теория познания. Отвергается догматизм. Устанавливается строгий феноменализм - нет ничего кроме "видимости", "общего сна" (или даже буквальнее - общего... сна). Из рассмотрения, данного в "Утренней Заре" и "Весёлой Науке", - рассмотрения философского и диалектического - выводится, что "воля к истине" сама по себе полагается на моральной установке, то есть имеет в себе моральную предпосылку, мораль, подлог, ложь, и стремление к фальсификации выводов из данных, а вдобавок - ещё и потенциальное стремление к смерти (как категорический императив, как максиму, как "волю к смерти"). Показывается, что нет ничего кроме данных, datum, видимостей, "означающих" (по Лакану):
Быть может, истина – женщина, имеющая основания не позволять подсматривать своих оснований? Быть может, ее имя, говоря по-гречески, Баубо?.. О, эти греки! Они умели-таки жить; для этого нужно храбро оставаться у поверхности, у складки, у кожи, поклоняться иллюзии, верить в формы, звуки, слова, в весь Олимп иллюзии! Эти греки были поверхностными – из глубины! И не возвращаемся ли мы именно к этому, мы, сорвиголовы духа, взобравшиеся на самую высокую и самую опасную вершину современной мысли и осмотревшие себя оттуда, посмотревшие оттуда вниз? Не являемся ли мы именно в этом – греками? Поклонниками форм, звуков, слов? Именно поэтому – художниками?
Если в ЧСЧ Ницше рассматривал истину как "Исиду", то в ВН истина становится - Баубо. При всём этом: "но в конце концов ведь истина женщина - не следует применять к ней насилие", и даже больше:
О Заратустра! Не щелкай так страшно плеткой своей! Ты же знаешь: шум убивает мысли, а ко мне как раз пришли такие нежные мысли!
Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!
А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?
Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!
Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой.
(см. также "Плясовую песнь" в ТГЗ - по поводу описания "мудрости)
Ключ к пониманию Ницше содержится в этих цитатах:
1) Сознание видимости. Как чудесно и неискушенно и в то же время как ужасно и иронично чувствую я себя со своим познанием по отношению ко всей полноте бытия! Я открыл для себя, что прежний человеческий и животный мир, да и вообще глубочайшая древность и прошлое всего ощутимого бытия продолжает во мне творить, любить, ненавидеть, завершать, - я внезапно пробудился среди этого сна, но пробудился лишь к сознанию. Что я именно сновижу и должен впредь сновидеть, дабы не сгинуть, подобно тому как должен пребывать во сне лунатик, дабы не сорваться. Чем же является для меня теперь “видимость”! Поистине не противоположностью какой-то сущности – разве же могу я высказать о какой-либо сущности нечно иное, кроме самих предикатов ее видимости! Поистине не мертвой маской, которую можно было бы напялить на какой-то неизвестный икс, но и вполне содрать с него! Видимость для меня – это самое действующее и живущее, которое заходит столь далеко в своем самоосмеянии, что дает мне почувствовать, что здесь все есть видимость и обманчивый свет и танец призраков и ничего больше, - что между всеми этими сновидцами и я, “познающий”, танцую свой танец; что познающий – это только средство продлить земной танец и лишь постольку принадлежит к церемониймейстерам бытия и что возвышенная последовательность и взаимосвязь всяческого познания есть и будет, пожалуй, высочайшим средством обеспечить общность грез и взаимопонимания всех этих сновидцев и тем самым длительность сновидения.
2) Все наименования добра и зла суть символы: они не говорят, а только намекают, молча указывая. Глупец тот, кто в названиях ищет знания.
3) "По ту сторону добра и зла"... Это, по меньшей мере, не значит: "по ту сторону хорошего и плохого".
4) Мое требование к философам известно: надо становиться по ту сторону добра и зла, оставлять иллюзию морального суждения далеко внизу. Это требование вытекает из понимания, впервые сформулированного именно мною: что нет вовсе никаких моральных фактов. Моральное суждение имеет то общее с религиозным, что верит в реальности, не являющиеся таковыми. Мораль есть лишь истолкование известных феноменов, точнее говоря, ложное толкование. Моральное суждение, как и религиозное, относится к той ступени невежества, на которой ещё отсутствует само понятие реального, различение реального и воображаемого: так что слово «истина» на этой ступени служит обозначением исключительно того, что мы нынче называем «фантазиями». Поэтому моральное суждение никогда не следует принимать буквально: как таковое, оно содержит одну только нелепость. Однако оно остаётся неоценимым в качестве семиотики: оно открывает, по крайней мере сведущему, ценнейшие реальности культур и душевных миров, которые недостаточно знали, чтобы «понимать» самих себя. Мораль есть просто язык знаков, просто симптоматология: нужно сперва знать, с чем мы здесь имеем дело, чтобы извлечь из нее пользу.
5) Ученье преобразует нас, оно делает то, что делает всякое питание, которое тоже не только «поддерживает», - как известно физиологам. Но в основе нашего существа, там, «в самом низу», конечно, есть нечто не поддающееся обучению, некий гранит духовного фатума, предопределенного решения и ответа на предопределенные, избранные вопросы. При каждой кардинальной проблеме что-то неизменное говорит: «это я»; скажем, в теме мужчины и женщины мыслитель не может переучиться, а может только выучиться, - только раскрыть до конца то, что в нем на сей счет «твердо установлено». Порою мы находим известные решения проблем, которые именно нам внушают сильную веру; может быть, с этих пор мы начинаем называть их своими «убеждениями». Позже - мы видим в них только следы нашего движения к самопознанию, только путевые столбы, ведущие к проблеме, которую представляем собою мы, - вернее, к великой глупости, которую мы представляем собою, к нашему духовному фатуму, к тому не поддающемуся обучению элементу, который лежит там, «в самом низу».
6) Повелительное нечто, которое народ называет «духом», хочет быть господином в себе и вокруг себя, хочет чувствовать себя господином: оно обладает волей, стремящейся к единству из множественности, связывающей, обуздывающей, властолюбивой и действительно властной волей. Его потребности и способности в этом отношении те же самые, какие установлены физиологами для всего, что живет, растет и размножается. ... Этой воле к кажущемуся, к упрощению, к маске, к плащу, словом, к поверхности - ибо всякая поверхность есть плащ - противодействует та возвышенная склонность познающего, которая рассматривает вещи глубоко, многосторонне, основательно и хочет так рассматривать их: она является чем-то вроде жестокости интеллектуальной совести и вкуса, которую каждый более смелый мыслитель признает в себе, если он, как и подобает, достаточно долго закалял и изощрял свое зрение по отношению к самому себе и привык к строгой дисциплине и к строгим словам.
7) Дионис - философ и что, стало быть, и боги философствуют, кажется мне новостью, и новостью довольно коварной, которая, быть может, должна возбудить недоверие именно среди философов, - в вас же, друзья мои, она встретит уже меньше противодействия, если только она явится своевременно, а не слишком поздно: ибо, как мне донесли, вы нынче не очень-то верите в Бога и в богов.
8) Поистине, для богов нет иной альтернативы: или они есть воля к власти, и тогда они бывают национальными божествами, - или же они есть бессилие к власти - и тогда они по необходимости делаются добрыми...
9) ...Разве кто-нибудь [из них] был достаточно глубок и самобытен для философии Антихриста?..
Во-первых, критикуется (краткая история критики которой представлена в СИ, "Как «истинный мир» наконец стал басней") теория познания. Отвергается догматизм. Устанавливается строгий феноменализм - нет ничего кроме "видимости", "общего сна" (или даже буквальнее - общего... сна). Из рассмотрения, данного в "Утренней Заре" и "Весёлой Науке", - рассмотрения философского и диалектического - выводится, что "воля к истине" сама по себе полагается на моральной установке, то есть имеет в себе моральную предпосылку, мораль, подлог, ложь, и стремление к фальсификации выводов из данных, а вдобавок - ещё и потенциальное стремление к смерти (как категорический императив, как максиму, как "волю к смерти"). Показывается, что нет ничего кроме данных, datum, видимостей, "означающих" (по Лакану):
Быть может, истина – женщина, имеющая основания не позволять подсматривать своих оснований? Быть может, ее имя, говоря по-гречески, Баубо?.. О, эти греки! Они умели-таки жить; для этого нужно храбро оставаться у поверхности, у складки, у кожи, поклоняться иллюзии, верить в формы, звуки, слова, в весь Олимп иллюзии! Эти греки были поверхностными – из глубины! И не возвращаемся ли мы именно к этому, мы, сорвиголовы духа, взобравшиеся на самую высокую и самую опасную вершину современной мысли и осмотревшие себя оттуда, посмотревшие оттуда вниз? Не являемся ли мы именно в этом – греками? Поклонниками форм, звуков, слов? Именно поэтому – художниками?
Если в ЧСЧ Ницше рассматривал истину как "Исиду", то в ВН истина становится - Баубо. При всём этом: "но в конце концов ведь истина женщина - не следует применять к ней насилие", и даже больше:
О Заратустра! Не щелкай так страшно плеткой своей! Ты же знаешь: шум убивает мысли, а ко мне как раз пришли такие нежные мысли!
Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!
А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?
Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!
Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой.
(см. также "Плясовую песнь" в ТГЗ - по поводу описания "мудрости)
Из чего следует, совершенно ясным образом, позиция Ницше.
Во-первых, она начинается с философско-позитивистского рассмотрения. Оно, как минимум, даётся в книге "Человеческое, слишком человеческое". Затем в "Странник и его тень" происходит переход к диалектике, и дальше, всё ещё средствами "стандартной" философии (эссенциализма), проводится критика моральных оснований науки. После того, как эта работа подводится к концу, начинается, на новых основаниях, переработка всей создавшейся ситуации. Объективная мораль отвергается, - остаётся только индивидуальная, "фатум личности", - имморализм.
Во-вторых, совершается переход от эссенциализма обратно к столь несправедливо критикуемым и отвергнутым софистам (первейшим мастером из которых является Горгий) и их философии - философии "видимости", философии "означающих", философии логоса, речи, форм, звуков, слов, "Олимпа иллюзии", "общности грёз и взаимопонимания сновидцев".
Далее разрабатывается собственная позиция, в трудах ТГЗ ("Да"-труд), ПСДЗ ("Нет"-труд), КГМ (проблематизирующий одновременно и социологию, и realpolitik, труд) и СИ (краткая сводка всей критической философии Ницше). (Как завершение, даются EH и "Анти-Христ".)
И, как было написано выше - ясна позиция Ницше - она почти что ничем не отличается от позиции персонажа, именуемого не Фрасимах, а Калликл (в труде Платона "Горгий"). И Калликл, и Ницше суть имморалисты par excellence - для них действительно - не существует никакой объективной морали. Более того, Калликл, - это один из тех, кого Сократ так и не смог никак повергнуть. Хоть они и расходятся, остаётся совершенно ясным, что будучи на позиции большего превосходства, Калликлу не составляет труда одержать победу над Сократом, если дела дойдут до действительной конфронтации, - ведь Сократ не имеет столь богатого опыта в том, к чему призывает Калликл.
Творит насилье рукою могучею,
Прав он всегда.
В том мне свидетель Геракл: некупленных... когда...
Как-то так у него говорится в этом стихотворении, – точно я не помню, – что, дескать, Герион коров и не продавал, и не дарил, а Геракл все-таки их угнал, считая это природным своим правом, потому что и коровы, и прочее добро слабейшего и худшего должно принадлежать лучшему и сильнейшему.
Такова истина, Сократ, и ты в этом убедишься, если бросишь, наконец, философию и приступишь к делам поважнее. Да, разумеется, есть своя прелесть и у философии, если заниматься ею умеренно и в молодом возрасте; но стоит задержаться на ней дольше, чем следует, и она погибель для человека! Если даже ты очень даровит, но посвящаешь философии более зрелые свои годы,d ты неизбежно останешься без того опыта, какой нужен, чтобы стать человеком достойным и уважаемым. Ты останешься несведущ в законах своего города, в том, как вести с людьми деловые беседы – частные ли или государственного значения, безразлично, – в радостях и желаниях, одним словом, совершенно несведущ в человеческих нравах. И к чему бы ты тогда ни приступил, чем бы ни занялся – своим ли делом, пли государственным, ты будешь смешон, так же, вероятно, как будет смешон государственный муж, если вмешается в ваши философские рассуждения и беседы.
И ещё раз, под конец: Ницше отрицает абсолютно всеобщую, объективную мораль - добро и зло. Ницше не отрицает доброе и плохое, - тем более не отрицает личное в этом, "нечто не поддающееся обучению, некий гранит духовного фатума, предопределенного решения и ответа на предопределенные, избранные вопросы". Любой, кто прочтёт Ницше, и сделает выводы, будто бы это (прочтение) даёт право ему преследовать слабых и неудавшихся - равносилен порочному выродку из рода якобы "сильных", - а всё потому что такое действие равносильно не активно-спонтанной деятельности, а реактивной похоти и разврату, происходящему из слабости, неспособности устоять перед раздражителем, - а значит, спаду в уровень криминально-больного ("сильный, но неудавшийся"):
Что дурно? - Всё, что происходит из слабости.
Во-первых, она начинается с философско-позитивистского рассмотрения. Оно, как минимум, даётся в книге "Человеческое, слишком человеческое". Затем в "Странник и его тень" происходит переход к диалектике, и дальше, всё ещё средствами "стандартной" философии (эссенциализма), проводится критика моральных оснований науки. После того, как эта работа подводится к концу, начинается, на новых основаниях, переработка всей создавшейся ситуации. Объективная мораль отвергается, - остаётся только индивидуальная, "фатум личности", - имморализм.
Во-вторых, совершается переход от эссенциализма обратно к столь несправедливо критикуемым и отвергнутым софистам (первейшим мастером из которых является Горгий) и их философии - философии "видимости", философии "означающих", философии логоса, речи, форм, звуков, слов, "Олимпа иллюзии", "общности грёз и взаимопонимания сновидцев".
Далее разрабатывается собственная позиция, в трудах ТГЗ ("Да"-труд), ПСДЗ ("Нет"-труд), КГМ (проблематизирующий одновременно и социологию, и realpolitik, труд) и СИ (краткая сводка всей критической философии Ницше). (Как завершение, даются EH и "Анти-Христ".)
И, как было написано выше - ясна позиция Ницше - она почти что ничем не отличается от позиции персонажа, именуемого не Фрасимах, а Калликл (в труде Платона "Горгий"). И Калликл, и Ницше суть имморалисты par excellence - для них действительно - не существует никакой объективной морали. Более того, Калликл, - это один из тех, кого Сократ так и не смог никак повергнуть. Хоть они и расходятся, остаётся совершенно ясным, что будучи на позиции большего превосходства, Калликлу не составляет труда одержать победу над Сократом, если дела дойдут до действительной конфронтации, - ведь Сократ не имеет столь богатого опыта в том, к чему призывает Калликл.
Творит насилье рукою могучею,
Прав он всегда.
В том мне свидетель Геракл: некупленных... когда...
Как-то так у него говорится в этом стихотворении, – точно я не помню, – что, дескать, Герион коров и не продавал, и не дарил, а Геракл все-таки их угнал, считая это природным своим правом, потому что и коровы, и прочее добро слабейшего и худшего должно принадлежать лучшему и сильнейшему.
Такова истина, Сократ, и ты в этом убедишься, если бросишь, наконец, философию и приступишь к делам поважнее. Да, разумеется, есть своя прелесть и у философии, если заниматься ею умеренно и в молодом возрасте; но стоит задержаться на ней дольше, чем следует, и она погибель для человека! Если даже ты очень даровит, но посвящаешь философии более зрелые свои годы,d ты неизбежно останешься без того опыта, какой нужен, чтобы стать человеком достойным и уважаемым. Ты останешься несведущ в законах своего города, в том, как вести с людьми деловые беседы – частные ли или государственного значения, безразлично, – в радостях и желаниях, одним словом, совершенно несведущ в человеческих нравах. И к чему бы ты тогда ни приступил, чем бы ни занялся – своим ли делом, пли государственным, ты будешь смешон, так же, вероятно, как будет смешон государственный муж, если вмешается в ваши философские рассуждения и беседы.
И ещё раз, под конец: Ницше отрицает абсолютно всеобщую, объективную мораль - добро и зло. Ницше не отрицает доброе и плохое, - тем более не отрицает личное в этом, "нечто не поддающееся обучению, некий гранит духовного фатума, предопределенного решения и ответа на предопределенные, избранные вопросы". Любой, кто прочтёт Ницше, и сделает выводы, будто бы это (прочтение) даёт право ему преследовать слабых и неудавшихся - равносилен порочному выродку из рода якобы "сильных", - а всё потому что такое действие равносильно не активно-спонтанной деятельности, а реактивной похоти и разврату, происходящему из слабости, неспособности устоять перед раздражителем, - а значит, спаду в уровень криминально-больного ("сильный, но неудавшийся"):
Что дурно? - Всё, что происходит из слабости.
Объем морального.
Мы моментально конструируем новый и зримый нами образ с помощью всех прежних проделанных нами опытов лишь в меру нашей честности и справедливости. Не существует никаких других переживаний, кроме моральных, даже в области чувственного восприятия.
Если мы рассказываем о себе, значит мы не достаточно ценим себя. Наши подлинные переживания совершенно не болтливы. Они не могли бы рассказать о себе, если бы захотели. Это оттого, что они лишены слова. Для чего у нас есть слова, с тем мы уже и покончили. Во всяком говорении есть гран презрения. Речь, по-видимому, изобретена для среднего, посредственного, сообщаемого. Ею говорящий сразу вульгаризируется. (Из морали для глухонемых и других философов).
...Я в заключение без всякой спешки вырисовываю этот мрачный вопросительный знак и все еще намереваюсь напомнить моим читателям добродетели правильного чтения – о, какие это забытые и неведомые добродетели!..
Что идёт далее - это вопрос несколько, не совсем уже свободного, полёта.
1) Фрейд также совершает переход к "философии логоса"/"философии символов, видимостей, форм, звуков"/"общности сновидения" - он изобретает метод работы и со сновидениями, и с сугубо символьной интерпретацией. (Попутно он показывает что такое "интуиция" и "творчество" - это проникновения "остатка" бессознательного в сознательное точно так же, как "остаток" сознательного проникает - в сновидения и сны.)
2) Лакан полностью разрабатывает этот метод и дальше, наряду с этим это делает Бион (который концентрируется больше на функциях, процессах и операциях обработки данных, "контейнировании", "альфа-функциях" и психоанализе групп). Параллельно всему этому Хайдеггер устанавливает начала структурализма, позже Деррида развивает структурализм ("деконструкция") до предела, совершая открытие на уровне Фрейда (если Фрейд открыл бессознательное в "физиологии", Лакан - бессознательное в языке, то Деррида открывает факт наличия неразличённого означающего в (публичном) желании сказать (эталон: "Исповедь" Руссо)).
Хайдеггер также занимается вопросом Бытия, разграничив элементы неразличённого и означив их более-менее явным образом. (Например, он определяет Ницше в философа Сущего, который избегает Бытия, в принципе, - когда как Платон начинает с Сущего и переходит к Бытию ("плану имманентности")).
3) Через некоторое время неософист Бадью вводит понятие "сексуации" и сдвигает философию с мёртвой точки, на которой она застряла ("Язык", как то: "История" -> "Власть" -> "Язык" -> "Сексуация"). Но попутно Ларюэль выводит на свет проблематику философского подхода в принципе (критику философского "Решения") и как следствие, изобретает поле "нефилософии" (и нефилософию вообще, как дисциплину, а не как забаву и "патафизику"). Бадью оказывается опрокинут: Ларюэль показывает, что философия не может быть ограничена ни историей, ни философией времени (Бергсон), ни бессознательным и что бы там ни скрывалось (например, Юнг, его последователь Делёз, также Лакан?), ни сексуацией, - философия всегда имеет право на творчество и изобретение-переизобретение себя. Другими словами, философия всегда имеет право на "общность грез и взаимопонимания всех этих сновидцев и тем самым длительность сновидения".
Ситуация принимает зловещий оборот. Начинает попахивать гностицизмом (что Ларюэль хотя бы не отрицает).
На помощь приходят Лакан и Деррида. Первый показывает что базовое утверждение всякой логики "A = A" не выполняется в пространстве с модусом времени, в движущемся пространстве, которое мы зовём реальным - при всякой попытке утверждать "this is what it is" мы обнаруживаем разрыв (и мы до сих пор всегда его обнаруживали и будем обнаруживать - ведь у нас нет никакой окончательной теории истинности). Этот разрыв указывает на факт существования бессознательного в языке (содержащего самые различные "означающие", или просто - данные, "текст").
К этому добавляет своё экспертное мнение Деррида - указывая на (выше описанное) неразличённое означающее в желании сказать (когда как в логике все означающие задаются с самого начала, математически, в том числе). Вкупе с "il n'y a pas de hors-texte" и простым технологическим фактом, который подтверждает только что описанное физическим образом, - взятого из квантовой теории (проблема наблюдателя), - мы обнаруживаем две вещи:
1) Мир для нас доступен только как "текст" (будь то "текст" собственных чувств, созерцаемых мыслей, сна, мышечных рефлексов, или чего-то другого - в науке, особенно, мы всегда имеем дело только и только с текстом, или "текстом" (употребляя это понятие более широко)). Wovon man nicht sprechen kann, darüber muss man schweigen. Но это не отрицает факта (2).
2) Платон оказывается (снова) прав - либо сознательно-диалектически, либо бессознательно-сновидчески мы в виде видимостей имеем лишь экивоки (Лакана философы обычно ругают - "человек-экивок" - однако Платона за это - хвалят) на эти самые предметы, вещи, "идеи". Эти "идеи" существуют - в пространстве... вечности (той самой, к которой в конце ТГЗ апеллирует Ницше; та же проблема наблюдателя в квантовой физике вовсе не означает, что наблюдаемого вдруг нет и "есть только видимости, а 'истинного мира' - не существует" (к Ницше это утверждение не имеет никакого отношения, - его тезис совершенно отличен от этого), - это ограничение сугубо технологическое, математическое и физическое, налагаемое условиями задачи, - не иначе).
3) И эти вещи, как минимум, есть одновременно. Хотя бы (2) всегда существует в пространстве теории (и некоторые могут утверждать, что они существуют исключительно в пространстве нашего - человеческого - сознания, т.е. применять "антропный принцип").
Не-философия не есть новая философия; она разрабатывает технологию, способную иметь дело с материальной предметностью концептов. Она состоит из экспериментальной камеры, которую можно назвать матрицей, и программного обеспечения, основанного на принципах квантового мышления; иными словами, не-философия похожа не на обычный, логико-вычислительный, а на «квантический» компьютер. Отказавшись от идеи философии как науки, не-философия представляет собой науку микроскопического типа, изучающую макроскопическую архитектуру философии. По сути дела, мы развертываем философию — как технологическую предметность — между ее зеркальным образом и физической моделью. Существует бытие-объект Логос, даже если считать текст, как некое вместилище, всего лишь следом (Малларме, Деррида)…
В действительности человек - единственное живое существо, которое ничем, кроме теории, не является; мистическое живое существо; не-рефлексивное созерцание (самого) себя - это его сущность, хотя и не охватывает всей полноты его отношения к Миру. Нет ни единой теории, кроме теории человека, - не в антропологическом, а в индивидуальном смысле.
"Многие романтики по крайней мере поначалу читали Канта через линзы Реенгольда". Из современной философии нам известен лишь один фанат этого наряду с Якоби (да) и Маймоном (нет), и это - Квентин Мейясу. Думайте.
Мы моментально конструируем новый и зримый нами образ с помощью всех прежних проделанных нами опытов лишь в меру нашей честности и справедливости. Не существует никаких других переживаний, кроме моральных, даже в области чувственного восприятия.
Если мы рассказываем о себе, значит мы не достаточно ценим себя. Наши подлинные переживания совершенно не болтливы. Они не могли бы рассказать о себе, если бы захотели. Это оттого, что они лишены слова. Для чего у нас есть слова, с тем мы уже и покончили. Во всяком говорении есть гран презрения. Речь, по-видимому, изобретена для среднего, посредственного, сообщаемого. Ею говорящий сразу вульгаризируется. (Из морали для глухонемых и других философов).
...Я в заключение без всякой спешки вырисовываю этот мрачный вопросительный знак и все еще намереваюсь напомнить моим читателям добродетели правильного чтения – о, какие это забытые и неведомые добродетели!..
Что идёт далее - это вопрос несколько, не совсем уже свободного, полёта.
1) Фрейд также совершает переход к "философии логоса"/"философии символов, видимостей, форм, звуков"/"общности сновидения" - он изобретает метод работы и со сновидениями, и с сугубо символьной интерпретацией. (Попутно он показывает что такое "интуиция" и "творчество" - это проникновения "остатка" бессознательного в сознательное точно так же, как "остаток" сознательного проникает - в сновидения и сны.)
2) Лакан полностью разрабатывает этот метод и дальше, наряду с этим это делает Бион (который концентрируется больше на функциях, процессах и операциях обработки данных, "контейнировании", "альфа-функциях" и психоанализе групп). Параллельно всему этому Хайдеггер устанавливает начала структурализма, позже Деррида развивает структурализм ("деконструкция") до предела, совершая открытие на уровне Фрейда (если Фрейд открыл бессознательное в "физиологии", Лакан - бессознательное в языке, то Деррида открывает факт наличия неразличённого означающего в (публичном) желании сказать (эталон: "Исповедь" Руссо)).
Хайдеггер также занимается вопросом Бытия, разграничив элементы неразличённого и означив их более-менее явным образом. (Например, он определяет Ницше в философа Сущего, который избегает Бытия, в принципе, - когда как Платон начинает с Сущего и переходит к Бытию ("плану имманентности")).
3) Через некоторое время неософист Бадью вводит понятие "сексуации" и сдвигает философию с мёртвой точки, на которой она застряла ("Язык", как то: "История" -> "Власть" -> "Язык" -> "Сексуация"). Но попутно Ларюэль выводит на свет проблематику философского подхода в принципе (критику философского "Решения") и как следствие, изобретает поле "нефилософии" (и нефилософию вообще, как дисциплину, а не как забаву и "патафизику"). Бадью оказывается опрокинут: Ларюэль показывает, что философия не может быть ограничена ни историей, ни философией времени (Бергсон), ни бессознательным и что бы там ни скрывалось (например, Юнг, его последователь Делёз, также Лакан?), ни сексуацией, - философия всегда имеет право на творчество и изобретение-переизобретение себя. Другими словами, философия всегда имеет право на "общность грез и взаимопонимания всех этих сновидцев и тем самым длительность сновидения".
Ситуация принимает зловещий оборот. Начинает попахивать гностицизмом (что Ларюэль хотя бы не отрицает).
На помощь приходят Лакан и Деррида. Первый показывает что базовое утверждение всякой логики "A = A" не выполняется в пространстве с модусом времени, в движущемся пространстве, которое мы зовём реальным - при всякой попытке утверждать "this is what it is" мы обнаруживаем разрыв (и мы до сих пор всегда его обнаруживали и будем обнаруживать - ведь у нас нет никакой окончательной теории истинности). Этот разрыв указывает на факт существования бессознательного в языке (содержащего самые различные "означающие", или просто - данные, "текст").
К этому добавляет своё экспертное мнение Деррида - указывая на (выше описанное) неразличённое означающее в желании сказать (когда как в логике все означающие задаются с самого начала, математически, в том числе). Вкупе с "il n'y a pas de hors-texte" и простым технологическим фактом, который подтверждает только что описанное физическим образом, - взятого из квантовой теории (проблема наблюдателя), - мы обнаруживаем две вещи:
1) Мир для нас доступен только как "текст" (будь то "текст" собственных чувств, созерцаемых мыслей, сна, мышечных рефлексов, или чего-то другого - в науке, особенно, мы всегда имеем дело только и только с текстом, или "текстом" (употребляя это понятие более широко)). Wovon man nicht sprechen kann, darüber muss man schweigen. Но это не отрицает факта (2).
2) Платон оказывается (снова) прав - либо сознательно-диалектически, либо бессознательно-сновидчески мы в виде видимостей имеем лишь экивоки (Лакана философы обычно ругают - "человек-экивок" - однако Платона за это - хвалят) на эти самые предметы, вещи, "идеи". Эти "идеи" существуют - в пространстве... вечности (той самой, к которой в конце ТГЗ апеллирует Ницше; та же проблема наблюдателя в квантовой физике вовсе не означает, что наблюдаемого вдруг нет и "есть только видимости, а 'истинного мира' - не существует" (к Ницше это утверждение не имеет никакого отношения, - его тезис совершенно отличен от этого), - это ограничение сугубо технологическое, математическое и физическое, налагаемое условиями задачи, - не иначе).
3) И эти вещи, как минимум, есть одновременно. Хотя бы (2) всегда существует в пространстве теории (и некоторые могут утверждать, что они существуют исключительно в пространстве нашего - человеческого - сознания, т.е. применять "антропный принцип").
Не-философия не есть новая философия; она разрабатывает технологию, способную иметь дело с материальной предметностью концептов. Она состоит из экспериментальной камеры, которую можно назвать матрицей, и программного обеспечения, основанного на принципах квантового мышления; иными словами, не-философия похожа не на обычный, логико-вычислительный, а на «квантический» компьютер. Отказавшись от идеи философии как науки, не-философия представляет собой науку микроскопического типа, изучающую макроскопическую архитектуру философии. По сути дела, мы развертываем философию — как технологическую предметность — между ее зеркальным образом и физической моделью. Существует бытие-объект Логос, даже если считать текст, как некое вместилище, всего лишь следом (Малларме, Деррида)…
В действительности человек - единственное живое существо, которое ничем, кроме теории, не является; мистическое живое существо; не-рефлексивное созерцание (самого) себя - это его сущность, хотя и не охватывает всей полноты его отношения к Миру. Нет ни единой теории, кроме теории человека, - не в антропологическом, а в индивидуальном смысле.
"Многие романтики по крайней мере поначалу читали Канта через линзы Реенгольда". Из современной философии нам известен лишь один фанат этого наряду с Якоби (да) и Маймоном (нет), и это - Квентин Мейясу. Думайте.
Man ist um den Preis Künstler, daß man das, was alle Nichtkünstler Form nennen, als Inhalt, als die Sache selbst empfindet. Damit gehört man freilich in eine verkehrte Welt. / Художник становится художником ценой восприятия того, что все нехудожники называют формой, как содержания, как самой вещи. Это, конечно, помещает человека в перевернутый мир.
Проведя эти разграничения, мы обнаруживаем себя на позиции "земли". "План имманентности", как его сформулировал Делёз, - стыкуется с абсолютно всеми этими соображениями, - и, следовательно, нет ничего "трансцендентного", - всё, что мы означаем "трансцендентным", - находится на краю имманентного, и даже больше, - его нет в нашем воплощённом, физическом мире, - для нас это просто - символ, "вместилище", "след"...
Но даже больше - это не просто символ ("Форма изменчива, 'смысл' еще более изменчив..."), - ведь этот символ - не статичен. Означающие не статичны, и мы не можем мыслить их корректно, превращая их в неизменчивый знак (однако мы имеем на это право, если перед этим явно либо неявно условимся, что-де существует некая погрешность, позволяющая нам производить такие операции в мысли, - конструировать их (знаки, символы) определённым образом; Делёз здесь производит операцию изобретения Erewhon, апеллируя к труду Уайтхеда - прежде всего):
Мы постоянно предлагали дескриптивные понятия — описывающие актуальные ряды либо виртуальные Идеи, или же ту бездонность, из которой все проистекает. Но: интенсивность-подключение-резонанс-вынужденное движение; дифференциал и особенность; компликация-импликация-экспликация; дифференциация-индивидуация-дифференсиация; вопрос-задача-решение и т. д. вовсе не образуют перечень категорий. Открытие списка категорий в принципе — тщетная претензия; можно сделать это фактически, но не принципиально. Ведь категории принадлежат миру представления, где образуют формы дистрибуции, согласно которым Бытие распределяется между сущими согласно правилам оседлой пропорциональности. Вот почему философия часто испытывала соблазн противопоставления категорям сущностно иных понятий, действительно открытых, свидетельствующих об эмпирическом, плюралистическом смысле Идеи: "экзистенциальные" вместо "сущностных", прецепты вместо концептов — либо перечень эмпирико-идейных понятий, как у Уайтхеда, превращающих Process and Reality в одну из величайших книг современной философии. Подобные понятия, которые следует называть "фантастическими" в той мере, в какой они применяются к фантазмам и симулякрам, со многих точек зрения отличаются от категорий представления. Во-первых, они — условия реального, а не лишь возможного, опыта. Именно в этом смысле, не выходя за обусловленные рамки, они объединяют обе столь неудачно разъединенные части Эстетики — теорию форм опыта и теорию произведения искусства как экспериментирования. Но этот аспект еще не позволяет нам определить, в чем состоит сущностное различие между двумя типами понятий. Дело в том, что, во-вторых, эти типы присущи совершенно разным, несводимым и несовместимым дистрибуциям: оседлым дистрибуциям категорий противостоят производимые фантастическими понятиями кочевые дистрибуции. Действительно, последние не универсальны, подобно категориям; это и не hie et пипе, now here, наподобие различного, к которым применяются категории в представлении. Это комплексы пространства и времени, несомненно, переносимые повсюду, но при условии навязывания собственного пейзажа, установки палатки там, где они ненадолго останавливаются, то есть это объекты не узнавания, но сущностной встречи. Несомненно, лучшее слово для их обозначения изобретено Сэмюэлом Батлером — erewhon (Erewhon Батлера представляется нам не просто замаскированным no-where, но и подрывом now-here). Это - (именно это) - Erewhon.
Это несколько раскрывает вопрос, который ставился в произведении Платона "Теэтет". "Знания", или "означающие", как таковые, - все находятся в этом "трансцендентном" (на "плане имманентности") пространстве "Erewhon". Они "возможны", но "спрятаны", как говорил софист Горгий, в "не-сущем". И это "не-сущее" - существует в пространстве непосредственно Бытия, а не Сущего (вот почему оно не Сущее - это - имманентное - Бытие (Хайдеггер; "установление палатки" или "встреча" - это, соответственно, Ereignis (Хайдеггер "заменил фюрера - Событием", и этим - этой логикой - он "согрешил" против фашизма))).
Дорогой Якоб,
ты не знаешь такого французского социолога или философа Дердиа или Дернида? Ему тридцать пять, он, говорят, очень важная фигура. Немецкий специалист по Дерниде, говорят, профессор Поль де Ман из Цюрихского университета.
С дружеским приветом
∫
Это значительно расширяет область мышления. В то же время это создаёт риск "напороться" на (мягко говоря, не очень-то и оправданные, и слишком уж наворованные из герметицизма) концепции Юнга. Мы не можем полагать этот "Erewhon" как некое "коллективное бессознательно" - это методологическая ошибка, в самом "сердце" мышления. Следовательно, этот "ход" (возможно, Делёза), слишком уж "попахивающий" неким "галлюцинированием наяву" - согласно "добродетели правильного чтения" - запрещён.
Тем не менее, - и к этой концепции есть выход. Их ровно два.
Первый выход, - это предложенный Ницше вариант:
Поэтическое начало в Ницше проявляется в том, что он мыслит не понятиями, а событиями, которые можно увидеть и пережить, иными словами, он мыслит на мифический лад, как всегда мыслил народ. В основе мифа лежит не идея, как ошибочно полагают чада неестественно-манерной культуры, – нет, он сам есть мышление; он дает представление о мире, но делает это, показывая вереницу событий, поступков и страданий. «Кольцо нибелунга» – это необъятная система мышления без понятийной формы мышления. Возможно, какой-нибудь философ и смог бы поставить рядом с ним нечто вполне соответствующее, но совершенно лишенное картин и поступков и обращающееся к нам одними понятиями. Тогда оказалось бы, что одно и то же представлено в двух раздельных сферах: один раз для народа и один – для его противоположности, теоретического человека. Стало быть, Ницше обращается не к этому последнему; ведь теоретический человек в подлинной поэзии, то есть мифе, понимает ровно столько же, сколько глухой в музыке, иначе говоря, оба видят какое-то движение, которое кажется им бессмыслицей. Из одной такой раздельной сферы невозможно заглянуть в другую: покуда ты под властью поэта, ты мыслишь вместе с ним, будто ты – существо, умеющее только чувствовать, видеть и слышать; выводы, которые тут делают, суть взаимосвязи между зримыми событиями, и, значит, это не логические, а фактические причинные последовательности.
второй - это способ, предложенный Платоном (диалектика, логика, и пр. - сугубо научный, в первую очередь).
Если первый способ - это трактование мифов как "снов наяву" (бессознательного в человеке). - вообще трактование сказанного не как сборища фактов, как фактологического текста, - а как пересказа сна, вымысла, то второй - это совершенно стандартный, сугубо научный и академический. (В качестве примера - первый способ - это первых две картинки, второй - это последних две.)
Вдобавок к этому они могут быть совмещены в одно целое (тем более что данные первого способа, - раз это "фактические причинные последовательности", - можно обрабатывать и научным образом (например, MRTE, сомнология, но и методы обработки и анализа данных, - в том числе). Это целое (а не юнгианский или делёзовско-кибернетически-каббалистский вымысел) - и есть - "Erewhon" (пространство, где существует вечность, - где существуют идеи, в принципе (самой мысли об этом); "бытие-объект Логос").
Проведя эти разграничения, мы обнаруживаем себя на позиции "земли". "План имманентности", как его сформулировал Делёз, - стыкуется с абсолютно всеми этими соображениями, - и, следовательно, нет ничего "трансцендентного", - всё, что мы означаем "трансцендентным", - находится на краю имманентного, и даже больше, - его нет в нашем воплощённом, физическом мире, - для нас это просто - символ, "вместилище", "след"...
Но даже больше - это не просто символ ("Форма изменчива, 'смысл' еще более изменчив..."), - ведь этот символ - не статичен. Означающие не статичны, и мы не можем мыслить их корректно, превращая их в неизменчивый знак (однако мы имеем на это право, если перед этим явно либо неявно условимся, что-де существует некая погрешность, позволяющая нам производить такие операции в мысли, - конструировать их (знаки, символы) определённым образом; Делёз здесь производит операцию изобретения Erewhon, апеллируя к труду Уайтхеда - прежде всего):
Мы постоянно предлагали дескриптивные понятия — описывающие актуальные ряды либо виртуальные Идеи, или же ту бездонность, из которой все проистекает. Но: интенсивность-подключение-резонанс-вынужденное движение; дифференциал и особенность; компликация-импликация-экспликация; дифференциация-индивидуация-дифференсиация; вопрос-задача-решение и т. д. вовсе не образуют перечень категорий. Открытие списка категорий в принципе — тщетная претензия; можно сделать это фактически, но не принципиально. Ведь категории принадлежат миру представления, где образуют формы дистрибуции, согласно которым Бытие распределяется между сущими согласно правилам оседлой пропорциональности. Вот почему философия часто испытывала соблазн противопоставления категорям сущностно иных понятий, действительно открытых, свидетельствующих об эмпирическом, плюралистическом смысле Идеи: "экзистенциальные" вместо "сущностных", прецепты вместо концептов — либо перечень эмпирико-идейных понятий, как у Уайтхеда, превращающих Process and Reality в одну из величайших книг современной философии. Подобные понятия, которые следует называть "фантастическими" в той мере, в какой они применяются к фантазмам и симулякрам, со многих точек зрения отличаются от категорий представления. Во-первых, они — условия реального, а не лишь возможного, опыта. Именно в этом смысле, не выходя за обусловленные рамки, они объединяют обе столь неудачно разъединенные части Эстетики — теорию форм опыта и теорию произведения искусства как экспериментирования. Но этот аспект еще не позволяет нам определить, в чем состоит сущностное различие между двумя типами понятий. Дело в том, что, во-вторых, эти типы присущи совершенно разным, несводимым и несовместимым дистрибуциям: оседлым дистрибуциям категорий противостоят производимые фантастическими понятиями кочевые дистрибуции. Действительно, последние не универсальны, подобно категориям; это и не hie et пипе, now here, наподобие различного, к которым применяются категории в представлении. Это комплексы пространства и времени, несомненно, переносимые повсюду, но при условии навязывания собственного пейзажа, установки палатки там, где они ненадолго останавливаются, то есть это объекты не узнавания, но сущностной встречи. Несомненно, лучшее слово для их обозначения изобретено Сэмюэлом Батлером — erewhon (Erewhon Батлера представляется нам не просто замаскированным no-where, но и подрывом now-here). Это - (именно это) - Erewhon.
Это несколько раскрывает вопрос, который ставился в произведении Платона "Теэтет". "Знания", или "означающие", как таковые, - все находятся в этом "трансцендентном" (на "плане имманентности") пространстве "Erewhon". Они "возможны", но "спрятаны", как говорил софист Горгий, в "не-сущем". И это "не-сущее" - существует в пространстве непосредственно Бытия, а не Сущего (вот почему оно не Сущее - это - имманентное - Бытие (Хайдеггер; "установление палатки" или "встреча" - это, соответственно, Ereignis (Хайдеггер "заменил фюрера - Событием", и этим - этой логикой - он "согрешил" против фашизма))).
Дорогой Якоб,
ты не знаешь такого французского социолога или философа Дердиа или Дернида? Ему тридцать пять, он, говорят, очень важная фигура. Немецкий специалист по Дерниде, говорят, профессор Поль де Ман из Цюрихского университета.
С дружеским приветом
∫
Это значительно расширяет область мышления. В то же время это создаёт риск "напороться" на (мягко говоря, не очень-то и оправданные, и слишком уж наворованные из герметицизма) концепции Юнга. Мы не можем полагать этот "Erewhon" как некое "коллективное бессознательно" - это методологическая ошибка, в самом "сердце" мышления. Следовательно, этот "ход" (возможно, Делёза), слишком уж "попахивающий" неким "галлюцинированием наяву" - согласно "добродетели правильного чтения" - запрещён.
Тем не менее, - и к этой концепции есть выход. Их ровно два.
Первый выход, - это предложенный Ницше вариант:
Поэтическое начало в Ницше проявляется в том, что он мыслит не понятиями, а событиями, которые можно увидеть и пережить, иными словами, он мыслит на мифический лад, как всегда мыслил народ. В основе мифа лежит не идея, как ошибочно полагают чада неестественно-манерной культуры, – нет, он сам есть мышление; он дает представление о мире, но делает это, показывая вереницу событий, поступков и страданий. «Кольцо нибелунга» – это необъятная система мышления без понятийной формы мышления. Возможно, какой-нибудь философ и смог бы поставить рядом с ним нечто вполне соответствующее, но совершенно лишенное картин и поступков и обращающееся к нам одними понятиями. Тогда оказалось бы, что одно и то же представлено в двух раздельных сферах: один раз для народа и один – для его противоположности, теоретического человека. Стало быть, Ницше обращается не к этому последнему; ведь теоретический человек в подлинной поэзии, то есть мифе, понимает ровно столько же, сколько глухой в музыке, иначе говоря, оба видят какое-то движение, которое кажется им бессмыслицей. Из одной такой раздельной сферы невозможно заглянуть в другую: покуда ты под властью поэта, ты мыслишь вместе с ним, будто ты – существо, умеющее только чувствовать, видеть и слышать; выводы, которые тут делают, суть взаимосвязи между зримыми событиями, и, значит, это не логические, а фактические причинные последовательности.
второй - это способ, предложенный Платоном (диалектика, логика, и пр. - сугубо научный, в первую очередь).
Если первый способ - это трактование мифов как "снов наяву" (бессознательного в человеке). - вообще трактование сказанного не как сборища фактов, как фактологического текста, - а как пересказа сна, вымысла, то второй - это совершенно стандартный, сугубо научный и академический. (В качестве примера - первый способ - это первых две картинки, второй - это последних две.)
Вдобавок к этому они могут быть совмещены в одно целое (тем более что данные первого способа, - раз это "фактические причинные последовательности", - можно обрабатывать и научным образом (например, MRTE, сомнология, но и методы обработки и анализа данных, - в том числе). Это целое (а не юнгианский или делёзовско-кибернетически-каббалистский вымысел) - и есть - "Erewhon" (пространство, где существует вечность, - где существуют идеи, в принципе (самой мысли об этом); "бытие-объект Логос").
Взаимно воздерживаться от оскорблений, от насилия и эксплуатации, соразмерять свою волю с волею другого - это можно считать в известном грубом смысле добронравием среди индивидуумов, если даны нужные для этого условия (именно, их фактическое сходство по силам и достоинствам и принадлежность к одной корпорации). Но как только мы попробуем взять этот принцип в более широком смысле и по возможности даже сделать его основным принципом общества, то он тотчас же окажется тем, что он и есть, - волей к отрицанию жизни, принципом распадения и гибели. Тут нужно основательно вдуматься в самую суть дела и воздержаться от всякой сентиментальной слабости: сама жизнь по существу своему есть присваивание, нанесение вреда, преодолевание чуждого и более слабого, угнетение, суровость, насильственное навязывание собственных форм, аннексия и по меньшей мере, по мягкой мере, эксплуатация, - но зачем же постоянно употреблять именно такие слова, на которые клевета наложила издревле свою печать? И та корпорация, отдельные члены которой, как сказано ранее, считают себя равными - а это имеет место во всякой здоровой аристократии, - должна сама, если только она представляет собою живой, а не умирающий организм, делать по отношению к другим корпорациям всё то, от чего воздерживаются её члены по отношению друг к другу: она должна быть воплощённой волей к власти, она будет стремиться расти, усиливаться, присваивать, будет стараться достигнуть преобладания, - и всё это не в силу каких-нибудь нравственных или безнравственных принципов, а в силу того, что она живёт и что жизнь и есть воля к власти. Но именно в этом пункте труднее всего сломить общие убеждения европейцев; теперь всюду мечтают, и даже под прикрытием науки, о будущем состоянии общества, лишенном «характера эксплуатации», - это производит на меня такое впечатление, как будто мне обещают изобрести жизнь, которая воздерживалась бы от всяких органических функций. «Эксплуатация» не является принадлежностью испорченного или несовершенного и примитивного общества: она находится в связи с сущностью всего живого, как основная органическая функция, она есть следствие действительной воли к власти, которая именно и есть воля жизни. - Положим, что как теория это новость, - как реальность это изначальный факт всяческой истории; будем же настолько честны по отношению к себе!
«Вещь сама по себе» (ею была бы именно чистая, не имеющая последствий истина) совершенно недостижима также и для творца языка и в его глазах совершенно не заслуживает того, чтобы ее искать. Он обозначает только отношения вещей к людям и для выражения их пользуется самыми смелыми метафорами. Возбуждение нерва становится изображением! Первая метафора. Изображение становится звуком! Вторая метафора. И каждый раз полный прыжок в совершенно иную и чуждую область.
Для всякого рода исторического исследования не существует более важного положения, чем то, которое было достигнуто с такими усилиями, но и должно было на деле быть достигнуто, - что именно причина возникновения какой-либо вещи и ее конечная полезность, ее фактическое применение и включенность в систему целей toto coelo расходятся между собой; что нечто наличествующее, каким-то образом осуществившееся, все снова и снова истолковывается некой превосходящей его силой сообразно новым намерениям, заново конфискуется, переустраивается и переналаживается для нового употребления; что всякое свершение в органическом мире есть возобладание и господствование и что, в свою очередь, всякое возобладание и господствование есть новая интерпретация, приноровление, при котором прежние "смысл" и "цель" с неизбежностью должны померкнуть либо вовсе исчезнуть. ... Но все цели, все выгоды суть лишь симптомы того, что некая воля к власти возгосподствовала над чем-то менее могущественным и самотворно оттиснула его значением определенной функции; и оттого совокупная история всякой "вещи", органа, навыка может предстать непрерывной цепью знаков, поддающихся все новым интерпретациям и приспособлениям, причины которых не нуждаются даже во взаимосвязи, но при известных условиях чисто случайно следуют друг за другом и сменяют друг друга. Сообразно этому "развитие" вещи, навыка, органа менее всего является progressus к некой цели, еще менее логическим и наикратчайшим, достигнутым с минимальной затратой сил progressus, - но последовательностью более или менее укоренившихся, более или менее не зависящих друг от друга и разыгрывающихся здесь процессов возобладания, включая и чинимые им всякий раз препятствия, пробные метаморфозы в целях защиты и реакции, даже результаты удавшихся противоакций. Форма текуча, "смысл" еще более... Даже в каждом отдельном организме дело обстоит не иначе: всякий раз с существенным ростом целого смещается и "смысл" отдельных органов - при случае их частичное разрушение, их сокращение в числе (скажем, путем уничтожения средних звеньев) может оказаться признаком возрастающей силы и совершенства. Я хочу сказать: даже частичная утрата полезности, чахлость и вырождение, исчезновение смысла и целесообразности, короче, смерть принадлежит к условиям действительного progressus, каковой всегда является в гештальте воли и пути к большей власти и всегда осуществляется за счет многочисленных меньших сил. Величина "прогресса" измеряется даже количеством отведенных ему жертв; человечество, пожертвованное в массе процветанию отдельного более сильного человеческого экземпляра, - вот что было бы прогрессом... ... Под давлением этой [демократически-христианской] идиосинкразии выпячивают, напротив, "приспособление", т. е. активность второго ранга, голую реактивность, и даже саму жизнь определяют как все более целесообразное внутреннее приспособление к внешним условиям. Но тем самым неузнаннои остается сущность жизни, ее воля к власти; тем самым упускается из виду преимущество, присущее спонтанным, наступательным, переступательным, наново толкующим, наново направляющим и созидательным силам, следствием которых и оказывается "приспособление"; тем самым в организме отрицается господствующая роль высших функционеров, в которых активно и формообразующе проявляется воля жизни.
Это "пространство вечности", пространство вечно возможного теоретизирования, целеполагания, творчества, - "общности сновидения", "общего сна" - каким бы он ни был, - сознательным и диалектическим, или бессознательным и мифологическим, - и есть то самое пространство, где нет никакой нужды, в целом, - есть только избыток, и борьба интерпретаций, которая формообразующе и есть - "воля к власти":
Что касается пресловутой «борьбы за существование», то она представляется мне скорее голословным утверждением, нежели чем-то доказанным. Она присутствует, но как исключение; суммарный аспект жизни –не нужда, не голод, а, напротив, богатство, изобилие, даже абсурдная расточительность, – там, где борются, борются за власть… Не следует путать Мальтуса с природой. – Но если предположить, что эта борьба существует – а она и в самом деле присутствует, – то исход ее, к сожалению, обратен тому, которого хочет дарвинизм и которого мы были бы вправе желать вместе с ним, а именно: победа оказывается не на стороне сильных, привилегированных, счастливых исключений. Род растет не в направлении совершенства: слабые снова и снова становятся господами над сильными, – это оттого, что их большинство и они умнее… Дарвин забыл про духовное (как это по-английски!), у слабых его больше… Чтобы стать богаче духом, надо в нем нуждаться, – его теряют, когда он более не нужен. Кто обладает силой, тот отказывается от духа (– «пускай себе испаряется! – думают нынче в Германии, – рейх-то у нас останется»…). Как видите, я понимаю под духом осторожность, терпение, хитрость, притворство, великое самообладание и все, что является мимикрией (в разряд последней входит большая часть так называемой добродетели).
Это пространство "эйдосов" - не только "родов" и "видов" (Платон), - но и "типов" и "подобий" (Ницше), - и есть сущностное пространство того, где существуют и вещи, и люди. От первенства в этой области - зависит власть в воплощении этого, - в действительности. ("Странствия Заратустры" есть в первую очередь странствия по Erewhon - но не по реальному миру (это - не миф в обычном его понимании, - это миф - о Erewhon).)
«Вещь сама по себе» (ею была бы именно чистая, не имеющая последствий истина) совершенно недостижима также и для творца языка и в его глазах совершенно не заслуживает того, чтобы ее искать. Он обозначает только отношения вещей к людям и для выражения их пользуется самыми смелыми метафорами. Возбуждение нерва становится изображением! Первая метафора. Изображение становится звуком! Вторая метафора. И каждый раз полный прыжок в совершенно иную и чуждую область.
Для всякого рода исторического исследования не существует более важного положения, чем то, которое было достигнуто с такими усилиями, но и должно было на деле быть достигнуто, - что именно причина возникновения какой-либо вещи и ее конечная полезность, ее фактическое применение и включенность в систему целей toto coelo расходятся между собой; что нечто наличествующее, каким-то образом осуществившееся, все снова и снова истолковывается некой превосходящей его силой сообразно новым намерениям, заново конфискуется, переустраивается и переналаживается для нового употребления; что всякое свершение в органическом мире есть возобладание и господствование и что, в свою очередь, всякое возобладание и господствование есть новая интерпретация, приноровление, при котором прежние "смысл" и "цель" с неизбежностью должны померкнуть либо вовсе исчезнуть. ... Но все цели, все выгоды суть лишь симптомы того, что некая воля к власти возгосподствовала над чем-то менее могущественным и самотворно оттиснула его значением определенной функции; и оттого совокупная история всякой "вещи", органа, навыка может предстать непрерывной цепью знаков, поддающихся все новым интерпретациям и приспособлениям, причины которых не нуждаются даже во взаимосвязи, но при известных условиях чисто случайно следуют друг за другом и сменяют друг друга. Сообразно этому "развитие" вещи, навыка, органа менее всего является progressus к некой цели, еще менее логическим и наикратчайшим, достигнутым с минимальной затратой сил progressus, - но последовательностью более или менее укоренившихся, более или менее не зависящих друг от друга и разыгрывающихся здесь процессов возобладания, включая и чинимые им всякий раз препятствия, пробные метаморфозы в целях защиты и реакции, даже результаты удавшихся противоакций. Форма текуча, "смысл" еще более... Даже в каждом отдельном организме дело обстоит не иначе: всякий раз с существенным ростом целого смещается и "смысл" отдельных органов - при случае их частичное разрушение, их сокращение в числе (скажем, путем уничтожения средних звеньев) может оказаться признаком возрастающей силы и совершенства. Я хочу сказать: даже частичная утрата полезности, чахлость и вырождение, исчезновение смысла и целесообразности, короче, смерть принадлежит к условиям действительного progressus, каковой всегда является в гештальте воли и пути к большей власти и всегда осуществляется за счет многочисленных меньших сил. Величина "прогресса" измеряется даже количеством отведенных ему жертв; человечество, пожертвованное в массе процветанию отдельного более сильного человеческого экземпляра, - вот что было бы прогрессом... ... Под давлением этой [демократически-христианской] идиосинкразии выпячивают, напротив, "приспособление", т. е. активность второго ранга, голую реактивность, и даже саму жизнь определяют как все более целесообразное внутреннее приспособление к внешним условиям. Но тем самым неузнаннои остается сущность жизни, ее воля к власти; тем самым упускается из виду преимущество, присущее спонтанным, наступательным, переступательным, наново толкующим, наново направляющим и созидательным силам, следствием которых и оказывается "приспособление"; тем самым в организме отрицается господствующая роль высших функционеров, в которых активно и формообразующе проявляется воля жизни.
Это "пространство вечности", пространство вечно возможного теоретизирования, целеполагания, творчества, - "общности сновидения", "общего сна" - каким бы он ни был, - сознательным и диалектическим, или бессознательным и мифологическим, - и есть то самое пространство, где нет никакой нужды, в целом, - есть только избыток, и борьба интерпретаций, которая формообразующе и есть - "воля к власти":
Что касается пресловутой «борьбы за существование», то она представляется мне скорее голословным утверждением, нежели чем-то доказанным. Она присутствует, но как исключение; суммарный аспект жизни –не нужда, не голод, а, напротив, богатство, изобилие, даже абсурдная расточительность, – там, где борются, борются за власть… Не следует путать Мальтуса с природой. – Но если предположить, что эта борьба существует – а она и в самом деле присутствует, – то исход ее, к сожалению, обратен тому, которого хочет дарвинизм и которого мы были бы вправе желать вместе с ним, а именно: победа оказывается не на стороне сильных, привилегированных, счастливых исключений. Род растет не в направлении совершенства: слабые снова и снова становятся господами над сильными, – это оттого, что их большинство и они умнее… Дарвин забыл про духовное (как это по-английски!), у слабых его больше… Чтобы стать богаче духом, надо в нем нуждаться, – его теряют, когда он более не нужен. Кто обладает силой, тот отказывается от духа (– «пускай себе испаряется! – думают нынче в Германии, – рейх-то у нас останется»…). Как видите, я понимаю под духом осторожность, терпение, хитрость, притворство, великое самообладание и все, что является мимикрией (в разряд последней входит большая часть так называемой добродетели).
Это пространство "эйдосов" - не только "родов" и "видов" (Платон), - но и "типов" и "подобий" (Ницше), - и есть сущностное пространство того, где существуют и вещи, и люди. От первенства в этой области - зависит власть в воплощении этого, - в действительности. ("Странствия Заратустры" есть в первую очередь странствия по Erewhon - но не по реальному миру (это - не миф в обычном его понимании, - это миф - о Erewhon).)
>Ницше не отрицает доброе и плохое
>Ницше не отрицает хорошее и плохое
(вместо "good & evil" -> "good & bad" - но на английском разница не заметна - а на русском она становится очевидной, весьма (снова влияние языка на смысл, "формообразующее"))
Если некогда приходило ко мне вдохновение, берущее начало от того животворящего дыхания, от той небесной необходимости, что даже случайности заставляют водить звездные хороводы;
если смеялся я некогда смехом созидающей молнии, за которой грозно, но с покорностью следует гром деяний;
если некогда восседал я с богами за игральным столом земли и играл с ними в кости, так что земля содрогалась и покрывалась трещинами, изрыгая в пространство потоки огня:
– ибо земля – это стол богов, вздрагивающий от бросков их игральных костей [Малларме] и новых творческих речей:
– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
И часто, когда я смеялся, она внезапно увлекала меня вдаль и ввысь: и летел я, трепеща, как стрела, в напоенном солнцем восторге:
– туда, в далекое будущее, которого не видела еще ничья мечта, на Юг столь знойный, что и не снился художникам; туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд:
– так говорю я сравнениями, запинаясь и хромая, как все поэты: поистине, стыжусь я того, что приходится мне быть еще и поэтом!
Туда, где всякое становление казалось мне божественным танцем и дерзким весельем, а мир – разрешенным от уз и свободным, стремящимся снова и снова к себе самому:
– словно боги, что вечно ищут себя в вечном бегстве от себя, блаженно противореча себе и снова, по-новому, внемля себе, сами с собой в противоречивом согласии:
– где само время казалось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая жалом своим:
– где нашел я и старого дьявола своего, и извечного врага – Духа Тяжести со всем, что создал он – Насилием, Законом, Необходимостью, Следствием, Целью, Волей, Добром и Злом.
Не должно ли существовать нечто, над чем можно танцевать, уносясь в танце? Не должны ли ради легкого и наилегчайшего существовать кроты и тяжелые карлики?
Власть, как таковая, как сумма отношений в целом, оказывается проекцией с этого "плана имманентности" ("плана духов - и богов") на воплощённую реальность, - действительность. "Душа", "тело" как вместилище "души", - прежде всего определяется именно этим, "четвёртым" измерением (наряду с такими "измерениями" как символическое (знаки, слова, формы, символы, звуки и т.п. - дезигнаторы, - как пример), воображаемое (созерцаемое, мыслимое) и физическое (вечно напрямую - недоступное - в силу "разрыва", - gap - между словом и действием)), измерением Бытия (в целом).
И от того, какими "означающими" эта душа наполнена - зависит её "власть", "успешность" в воплощённой действительности (понимая "наполнение" достаточно широко - ведь анатомию тела можно разобрать практически по кусочкам и каждую составляющую каждой клеточки обозначить неким уникальным идентификатором - вплоть до генетики - и составляющих самих генов).
Практическими примерами этого могут послужить:
1) Люди-химеры, вообще химеры - как люди с биологически прижитыми частями от иных родов и видов.
2) Люди, которые с детства привыкли пользоваться тем, что до, скажем, 2020 года не существовало в принципе. Ближайший пример: нейросети - навык использования их физически не видим, но человек, умеющий правильно их использовать и полагающийся на них, уже сейчас, - значительно преодолевает того, кто был до него в этом мире, быть может он даже хотя бы чуточку проявляет свойства "своего рода сверхчеловека" в физическом мире (благодаря этому). "Душа" (сумма означающих) однако, в мире Erewhon, - "выглядит" совсем по-другому - не как в физической действительности (соответственно - понятие "прекрасной души").
3) Люди, получившие возможность впитывать опыт чужой жизни посредством виртуального мира (и кибертехнологий) - за краткое количество времени. (Вопрос, конечно, не сведёт ли это человека с ума, - и как это будет на него действовать, но опять же - такой человек ещё более значительно отличается (в выгодную сторону) от человека, описанного в примере (2).)
4) Смешанные сущности, существующие одновременно и в стандартно-обывательски-физическом, и в виртуальном мире ("души" которых приобретают ещё более "комплексный" вид).
5) "Души", возникающие в нейросетях. (Опасный ли это вид? Будут ли они конкурировать с нами в этом мире? Друг с другом? С... "эгрегорами"? "Поймут" ли они, что и они существуют и в Erewhon - а не только - в физическо-виртуальном - мире?)
6) И так далее, - возможности, конечно, ограничены, но то, что было перечислено - не есть какой-то сугубо футуристический вымысел, а вопрос разработок ближайших десятилетий - результат которых, конечно, будет предоставлен, прежде всего, - самым властным - в физическом, и в "психическом" (шуточное понятие, аналогичное этому, в кавычках, - "pneumatics") - мире ("хозяевам земли"). Которые и смогут собрать самый "спелый" урожай с этого, без всяких на то ограничений.
но этого - не достаточно для описания действительности. Так как "сущностями" в Erewhon могут быть и те "души", которые не имеют физического воплощения в принципе, и те, которые могут быть познаны только на уровне "воображаемого" (созерцаемого, мыслимого). От того, что они никак не означены в физическом мире (даже в виде символов) - не значит, что они никак не "функционируют". Вполне вероятно, что именно те сущности, которые не имеют вообще никакого воплощения - кроме воплощения на уровне Erewhon - и есть те сущности, которые имеют высшую власть над всем миром. (Такие сущности принято обозначать богобоязненными названиями. Например, "Бог" (с большой буквы).)
если смеялся я некогда смехом созидающей молнии, за которой грозно, но с покорностью следует гром деяний;
если некогда восседал я с богами за игральным столом земли и играл с ними в кости, так что земля содрогалась и покрывалась трещинами, изрыгая в пространство потоки огня:
– ибо земля – это стол богов, вздрагивающий от бросков их игральных костей [Малларме] и новых творческих речей:
– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
И часто, когда я смеялся, она внезапно увлекала меня вдаль и ввысь: и летел я, трепеща, как стрела, в напоенном солнцем восторге:
– туда, в далекое будущее, которого не видела еще ничья мечта, на Юг столь знойный, что и не снился художникам; туда, где боги, танцуя, стыдятся всяких одежд:
– так говорю я сравнениями, запинаясь и хромая, как все поэты: поистине, стыжусь я того, что приходится мне быть еще и поэтом!
Туда, где всякое становление казалось мне божественным танцем и дерзким весельем, а мир – разрешенным от уз и свободным, стремящимся снова и снова к себе самому:
– словно боги, что вечно ищут себя в вечном бегстве от себя, блаженно противореча себе и снова, по-новому, внемля себе, сами с собой в противоречивом согласии:
– где само время казалось мне блаженной насмешкой над мгновениями, где необходимостью была сама свобода, блаженно игравшая жалом своим:
– где нашел я и старого дьявола своего, и извечного врага – Духа Тяжести со всем, что создал он – Насилием, Законом, Необходимостью, Следствием, Целью, Волей, Добром и Злом.
Не должно ли существовать нечто, над чем можно танцевать, уносясь в танце? Не должны ли ради легкого и наилегчайшего существовать кроты и тяжелые карлики?
Власть, как таковая, как сумма отношений в целом, оказывается проекцией с этого "плана имманентности" ("плана духов - и богов") на воплощённую реальность, - действительность. "Душа", "тело" как вместилище "души", - прежде всего определяется именно этим, "четвёртым" измерением (наряду с такими "измерениями" как символическое (знаки, слова, формы, символы, звуки и т.п. - дезигнаторы, - как пример), воображаемое (созерцаемое, мыслимое) и физическое (вечно напрямую - недоступное - в силу "разрыва", - gap - между словом и действием)), измерением Бытия (в целом).
И от того, какими "означающими" эта душа наполнена - зависит её "власть", "успешность" в воплощённой действительности (понимая "наполнение" достаточно широко - ведь анатомию тела можно разобрать практически по кусочкам и каждую составляющую каждой клеточки обозначить неким уникальным идентификатором - вплоть до генетики - и составляющих самих генов).
Практическими примерами этого могут послужить:
1) Люди-химеры, вообще химеры - как люди с биологически прижитыми частями от иных родов и видов.
2) Люди, которые с детства привыкли пользоваться тем, что до, скажем, 2020 года не существовало в принципе. Ближайший пример: нейросети - навык использования их физически не видим, но человек, умеющий правильно их использовать и полагающийся на них, уже сейчас, - значительно преодолевает того, кто был до него в этом мире, быть может он даже хотя бы чуточку проявляет свойства "своего рода сверхчеловека" в физическом мире (благодаря этому). "Душа" (сумма означающих) однако, в мире Erewhon, - "выглядит" совсем по-другому - не как в физической действительности (соответственно - понятие "прекрасной души").
3) Люди, получившие возможность впитывать опыт чужой жизни посредством виртуального мира (и кибертехнологий) - за краткое количество времени. (Вопрос, конечно, не сведёт ли это человека с ума, - и как это будет на него действовать, но опять же - такой человек ещё более значительно отличается (в выгодную сторону) от человека, описанного в примере (2).)
4) Смешанные сущности, существующие одновременно и в стандартно-обывательски-физическом, и в виртуальном мире ("души" которых приобретают ещё более "комплексный" вид).
5) "Души", возникающие в нейросетях. (Опасный ли это вид? Будут ли они конкурировать с нами в этом мире? Друг с другом? С... "эгрегорами"? "Поймут" ли они, что и они существуют и в Erewhon - а не только - в физическо-виртуальном - мире?)
6) И так далее, - возможности, конечно, ограничены, но то, что было перечислено - не есть какой-то сугубо футуристический вымысел, а вопрос разработок ближайших десятилетий - результат которых, конечно, будет предоставлен, прежде всего, - самым властным - в физическом, и в "психическом" (шуточное понятие, аналогичное этому, в кавычках, - "pneumatics") - мире ("хозяевам земли"). Которые и смогут собрать самый "спелый" урожай с этого, без всяких на то ограничений.
но этого - не достаточно для описания действительности. Так как "сущностями" в Erewhon могут быть и те "души", которые не имеют физического воплощения в принципе, и те, которые могут быть познаны только на уровне "воображаемого" (созерцаемого, мыслимого). От того, что они никак не означены в физическом мире (даже в виде символов) - не значит, что они никак не "функционируют". Вполне вероятно, что именно те сущности, которые не имеют вообще никакого воплощения - кроме воплощения на уровне Erewhon - и есть те сущности, которые имеют высшую власть над всем миром. (Такие сущности принято обозначать богобоязненными названиями. Например, "Бог" (с большой буквы).)
Такие сущности принято обозначать богобоязненными названиями. Например, "Бог" (с большой буквы).
Второе название этого (что так и просится на язык) - это - симулякр (Клоссовски). Но симулякр - это проекция желания в несуществующее (экстраполяция) - когда как эти сущности концептуально определимы, принципиально - не познаваемы (симулякр это то, чего в принципе - нет). Из чего и следует, что Платон выигрывает как первый из всех философов в принципе, - в указании на существование этого. - а Ницше лишь поправляет его, указывая, что те сущности, которые мы познать в силах, никакими такими "божественными" не могут быть - наше познание есть завоевание, и действительно властное, не будучи чем-то, чем мы можем овладеть, не являет себя никогда. (Следовательно, снова ("нет воли вообще" -> "нет ничего лучше причины и следствия"): добродетель скромности перед "целым".)
Сказания и мифы, как таковые, как отражения действительности в виде некого "сновидения" - только описывают фактические причинные последовательности, указывая на объекты (когда как диалектика описывает логические). Досконально анализируя показания и сознательного, и бессознательного, - можно воссоздать эту картину целого, - и, восходя от неё далее, "выше", - увидеть всё целое в совокупности, в его иерархии взаимосвязи и подчинения, - но изменить эту последовательность связуемого в его самой сердцевине мы не властны (следовательно, глупость науки как "предсказательности" - наука должна познавать фундаментальность, а не соревноваться с чем-то, что она никогда не сможет ни постичь, ни поработить, ни преодолеть).
И как же происходит "восхождение" к этому? Всё так же, как и прежде: чем меньше веры, - тем ближе, - к Бытию [к "Богу"]...
"Erewhon" как общий сон - но вовсе не является очевидным, или тем более - доказанным - что все люди сновидят одинаковым образом. Полагать это - юнгианская глупость. Следовательно?..
Второе название этого (что так и просится на язык) - это - симулякр (Клоссовски). Но симулякр - это проекция желания в несуществующее (экстраполяция) - когда как эти сущности концептуально определимы, принципиально - не познаваемы (симулякр это то, чего в принципе - нет). Из чего и следует, что Платон выигрывает как первый из всех философов в принципе, - в указании на существование этого. - а Ницше лишь поправляет его, указывая, что те сущности, которые мы познать в силах, никакими такими "божественными" не могут быть - наше познание есть завоевание, и действительно властное, не будучи чем-то, чем мы можем овладеть, не являет себя никогда. (Следовательно, снова ("нет воли вообще" -> "нет ничего лучше причины и следствия"): добродетель скромности перед "целым".)
Сказания и мифы, как таковые, как отражения действительности в виде некого "сновидения" - только описывают фактические причинные последовательности, указывая на объекты (когда как диалектика описывает логические). Досконально анализируя показания и сознательного, и бессознательного, - можно воссоздать эту картину целого, - и, восходя от неё далее, "выше", - увидеть всё целое в совокупности, в его иерархии взаимосвязи и подчинения, - но изменить эту последовательность связуемого в его самой сердцевине мы не властны (следовательно, глупость науки как "предсказательности" - наука должна познавать фундаментальность, а не соревноваться с чем-то, что она никогда не сможет ни постичь, ни поработить, ни преодолеть).
И как же происходит "восхождение" к этому? Всё так же, как и прежде: чем меньше веры, - тем ближе, - к Бытию [к "Богу"]...
"Erewhon" как общий сон - но вовсе не является очевидным, или тем более - доказанным - что все люди сновидят одинаковым образом. Полагать это - юнгианская глупость. Следовательно?..
[под конец, говоря о Ницше: по моему скромному мнению, его философию нужно воспринимать так, как он представил себя в последней главе "Ecce Homo" - он её начинает с критики realpolitik и требования следовать grosse politik - без следования этому теряется весь столь его "сакральный" смысл (социологический - да, но и политический - тоже)]
[при этом я предполагаю, что понятие große politik, "Gesetz wider das Christenthum" и "25[1] Die große Politik" - суть вещи неразрывные друг от друга, и последнее является своего рода разъяснением к первым двум (а также к некоторым глава книги "Имморалист" ("Сумерки Идолов") которые касаются морали, и к тем частям "Анти-Христ", которые касаются книги законов Ману)]
Существует бытие-объект Логос, даже если считать текст, как некое вместилище, всего лишь следом (Малларме, Деррида)…
«Вещь сама по себе» (ею была бы именно чистая, не имеющая последствий истина) совершенно недостижима также и для творца языка и в его глазах совершенно не заслуживает того, чтобы ее искать. Он обозначает только отношения вещей к людям и для выражения их пользуется самыми смелыми метафорами. Возбуждение нерва становится изображением! Первая метафора. Изображение становится звуком! Вторая метафора. И каждый раз полный прыжок в совершенно иную и чуждую область.
Экзотерика - эзотерика
1 - все есть воля против воли
2 - воли нет вообще
1 Каузализм
2 Нет ничего лучше причины-следствия.
1.
Вся причинность психологически восходит к вере в намерения:
Сам эффект намерения недоказуем.
(Causa efficiens - тавтология с finalis) Психологический взгляд ---
Наконец, о этом - философском, - кризисе (в самом его основании, который незаслуженно привёл других философов (софистов) к остракизму - любимому греческому насилию). Сократа ввёл ограничения диалектической логики на рассуждение, на логос, - на возможности быть в этом мире. Сократ, противник философов, занимающихся не эссенциализмом, а речью (логосом) - прежде всего (противник софистики). Сократ, перекосивший чашу весов в сторону плохо аргументированного (с точки зрения нашей современности, с точки зрения Ницше) эссенциализма. Это, именно это - кризис, - в самом основании практики не "жить" (вопрос Сократа: "как жить?"), а "быть" (вопрос Хайдеггера: "как - быть?).
Как дополнить тогда (а не устранить), - эти практики, диалектики и логики? Они, конечно, не устраняются, но признаются в том числе как насилие над логосом субъекта, - извращающими его до такой степени, что субъект может (потенциально) потерять "соответствие" себя Бытию и перестать - жить (а как субъект может быть, если он, как логос, не соответствует действительному Логосу - миру, "положению дел"? теоретически, и логически, - никак; оказывается, что это начинание - извращение, decadence).
Личный логос каждого человека оказывается - необходим, - каким бы он ни был (ведь этот логос. эта речь - это непосредственная часть действительности, "бытия как оно есть"). И, следовательно, признаются и необходимыми все техники, позволяющие "очистить" этот логос от "извращений" (насилия, например, насилия "суперэго", социума, экономических условий, иных). "Очищение" логоса - есть проявление Логоса-в-себе (Бытия) - и есть проявление "естественности-как-она-есть" - противодействие действительному упадку не только "рода человек", а действительности в принципе (человек здесь оказывается "защитником Бытия", а не стремящимся к "Machenschaft" и (декартовскими, в первую очередь) "махинациями" губящий действительность (как это и хотел, и описывал - Хайдеггер)).
И чтобы не быть совсем уж голословными, перечислем хотя бы некоторые из них:
1) https://www.socrethics.com/Folder3/Philosophy-as-Therapy-Review.htm
2) Вся психоаналитическая практика (прежде всего: "свободные ассоциации", радикальность именно этого метода; лаканианство, бионовское направление, кляйнианство и др.)
3) "Светский буддизм" (медитативные техники вроде "на ходу" соединённые с "https://files.catbox.moe/ze8y7w.pdf") вкупе с https://www.focusingtherapy.org/PDFs/FOTs-in-Training/TAEpaperAthensstudent.pdf
4) Image Streaming (и дополнительно, может быть, - "самоанализ" (Хорни), психоанализ этого, "интерпретация как сна")
5) https://www.liberatingstructures.com/ и методы Design Science (W. Ernst Eder, Stanislav Hosnedl; "Introduction to the Needs, Scope and Organization of Engineering Design Knowledge")
6) Попытки выявить неразличённое означающее в желании сказать (Деррида), - любыми методами, в том числе и перекрёстными (не чисто психоаналитическими, не чисто сократическими - можно их и смешивать)
7) Уяснение фундаментальных ошибок в рассуждениях (в логосе, стандартный подход к рассуждению), высвобождение "собственного логоса" ("свободные ассоциации", "собственная логика, очищенная от чужих установок" (позиция Калликла, "имморализм"), "мозговой штурм") - посредством интуиции, а также формирование "собственного мюфоса" (нарратология).
8) "Сон, увиденный наяву, есть работа т.н. интуитивной переинтерпретации мира, и перво-наперво - указание на 'Erewhon'": работа с толкованием сказанного, речи, текста - посредством методов психоанализа снов (сознательно мы пребываем в бодрствующем состоянии ума и видим вещи как они есть в действительности - но бессознательно воспринимаем и интерпретируем вещи так, как наш организм делает это во сне - не осознавая этого, мы думаем, будто бы наша речь отражает действительность, - когда как в неё неразрывно вплетён этот реинтерпретационный "вымысел"; и во сне мы делаем абсолютно то же самое - но совершенно наоборот (бессознательно думаем что сон - это явь, а сознательно - делаем вещи такими, какими они являются нам - во сне)).
NB: "грибы", по заверениям человека, экспериментировавшего с ними для "расширения сознания" в Америке и написавшего по этому поводу отчёт для Erowid - дают эффект, но не долгий. Практики не-фармакологичские (психоанализ, фундаментально-философские знания о методе рассуждать (например, логике и проблемах логики по отношению к истинности и интуиции (Хинтикка, "Socratic Epistemology")), каузальный анализ ("https://www.hsph.harvard.edu/miguel-hernan/causal-inference-book/") и прочие методы работы с "логосом" ("бред" (по Лакану) - как источник "действительности как она есть") - намного надёжнее (и долговечнее)).
«Вещь сама по себе» (ею была бы именно чистая, не имеющая последствий истина) совершенно недостижима также и для творца языка и в его глазах совершенно не заслуживает того, чтобы ее искать. Он обозначает только отношения вещей к людям и для выражения их пользуется самыми смелыми метафорами. Возбуждение нерва становится изображением! Первая метафора. Изображение становится звуком! Вторая метафора. И каждый раз полный прыжок в совершенно иную и чуждую область.
Экзотерика - эзотерика
1 - все есть воля против воли
2 - воли нет вообще
1 Каузализм
2 Нет ничего лучше причины-следствия.
1.
Вся причинность психологически восходит к вере в намерения:
Сам эффект намерения недоказуем.
(Causa efficiens - тавтология с finalis) Психологический взгляд ---
Наконец, о этом - философском, - кризисе (в самом его основании, который незаслуженно привёл других философов (софистов) к остракизму - любимому греческому насилию). Сократа ввёл ограничения диалектической логики на рассуждение, на логос, - на возможности быть в этом мире. Сократ, противник философов, занимающихся не эссенциализмом, а речью (логосом) - прежде всего (противник софистики). Сократ, перекосивший чашу весов в сторону плохо аргументированного (с точки зрения нашей современности, с точки зрения Ницше) эссенциализма. Это, именно это - кризис, - в самом основании практики не "жить" (вопрос Сократа: "как жить?"), а "быть" (вопрос Хайдеггера: "как - быть?).
Как дополнить тогда (а не устранить), - эти практики, диалектики и логики? Они, конечно, не устраняются, но признаются в том числе как насилие над логосом субъекта, - извращающими его до такой степени, что субъект может (потенциально) потерять "соответствие" себя Бытию и перестать - жить (а как субъект может быть, если он, как логос, не соответствует действительному Логосу - миру, "положению дел"? теоретически, и логически, - никак; оказывается, что это начинание - извращение, decadence).
Личный логос каждого человека оказывается - необходим, - каким бы он ни был (ведь этот логос. эта речь - это непосредственная часть действительности, "бытия как оно есть"). И, следовательно, признаются и необходимыми все техники, позволяющие "очистить" этот логос от "извращений" (насилия, например, насилия "суперэго", социума, экономических условий, иных). "Очищение" логоса - есть проявление Логоса-в-себе (Бытия) - и есть проявление "естественности-как-она-есть" - противодействие действительному упадку не только "рода человек", а действительности в принципе (человек здесь оказывается "защитником Бытия", а не стремящимся к "Machenschaft" и (декартовскими, в первую очередь) "махинациями" губящий действительность (как это и хотел, и описывал - Хайдеггер)).
И чтобы не быть совсем уж голословными, перечислем хотя бы некоторые из них:
1) https://www.socrethics.com/Folder3/Philosophy-as-Therapy-Review.htm
2) Вся психоаналитическая практика (прежде всего: "свободные ассоциации", радикальность именно этого метода; лаканианство, бионовское направление, кляйнианство и др.)
3) "Светский буддизм" (медитативные техники вроде "на ходу" соединённые с "https://files.catbox.moe/ze8y7w.pdf") вкупе с https://www.focusingtherapy.org/PDFs/FOTs-in-Training/TAEpaperAthensstudent.pdf
4) Image Streaming (и дополнительно, может быть, - "самоанализ" (Хорни), психоанализ этого, "интерпретация как сна")
5) https://www.liberatingstructures.com/ и методы Design Science (W. Ernst Eder, Stanislav Hosnedl; "Introduction to the Needs, Scope and Organization of Engineering Design Knowledge")
6) Попытки выявить неразличённое означающее в желании сказать (Деррида), - любыми методами, в том числе и перекрёстными (не чисто психоаналитическими, не чисто сократическими - можно их и смешивать)
7) Уяснение фундаментальных ошибок в рассуждениях (в логосе, стандартный подход к рассуждению), высвобождение "собственного логоса" ("свободные ассоциации", "собственная логика, очищенная от чужих установок" (позиция Калликла, "имморализм"), "мозговой штурм") - посредством интуиции, а также формирование "собственного мюфоса" (нарратология).
8) "Сон, увиденный наяву, есть работа т.н. интуитивной переинтерпретации мира, и перво-наперво - указание на 'Erewhon'": работа с толкованием сказанного, речи, текста - посредством методов психоанализа снов (сознательно мы пребываем в бодрствующем состоянии ума и видим вещи как они есть в действительности - но бессознательно воспринимаем и интерпретируем вещи так, как наш организм делает это во сне - не осознавая этого, мы думаем, будто бы наша речь отражает действительность, - когда как в неё неразрывно вплетён этот реинтерпретационный "вымысел"; и во сне мы делаем абсолютно то же самое - но совершенно наоборот (бессознательно думаем что сон - это явь, а сознательно - делаем вещи такими, какими они являются нам - во сне)).
NB: "грибы", по заверениям человека, экспериментировавшего с ними для "расширения сознания" в Америке и написавшего по этому поводу отчёт для Erowid - дают эффект, но не долгий. Практики не-фармакологичские (психоанализ, фундаментально-философские знания о методе рассуждать (например, логике и проблемах логики по отношению к истинности и интуиции (Хинтикка, "Socratic Epistemology")), каузальный анализ ("https://www.hsph.harvard.edu/miguel-hernan/causal-inference-book/") и прочие методы работы с "логосом" ("бред" (по Лакану) - как источник "действительности как она есть") - намного надёжнее (и долговечнее)).
"По ту сторону добра и зла"... Это, по меньшей мере, не значит: "по ту сторону хорошего и плохого"...
Задача для воспоследовавших затем лет была предначертана со всей возможной строгостью, После того как утверждающая часть моей задачи была разрешена, настала очередь негативной,негактивной (neintuuende) половины: переоценка бывших до сего времени ценностей, великая война – заклинание решающего дня.
Переоценка всех ценностей.
Антихрист. Попытка критики христианства.
Имморалист. Критика самого пагубного вида невежества - морали.
Свободный дух. Критика философии как нигилистического движения.
Дионис. Философия вечного возвращения.
... я редко говорю как теолог, - сам Бог улегся в конце своего трудового дня, подобно змее, под древо познания: так отдыхал он от обязанности быть Богом… Он сотворил все слишком прекрасным… Дьявол есть только праздность Бога в каждой седьмой день…
Если "Сумерки Идолов", по содержанию планов, - это книга "Имморалист", "Анти-Христ" так и не поменял своего названия, и "Ecce Homo" (вместе с "Казус Вагнер", как своеобразного и необходимого противопоставления) - это прямо таки напрашивающийся - "Дионис" (добавляя сюда "Дионисовы дифирамбы", которые неплохо раскритиковал уважаемый К. Свасьян), то остаётся только вопрос - а где книга "Свободный дух"? (Судя по названию и плану содержания, - она выглядит очень похожей на третье рассмотрение "К генеалогии морали".)
И ответ на этот вопрос, скорее всего, такой же, какой и для Платона: Ницше, по крайней мере, начиная с "Утренней зари" - следует рассматривать "унитарным" образом (например, о философии Антихриста он спрашивает уже в "По ту сторону добра и зла": "разве кто-нибудь из них был достаточно глубок и самобытен для философии Антихриста?" - и в предисловии к "Рождению трагедии" (т.е. существенный смысл книги "Дионис" - описан ещё и в "Рождении трагедии", вдобавок)). Сказать, что у Ницше не было видения - не получится - он сам признаёт, что "утверждающая часть моей задачи была разрешена" (ТГЗ, во всех четырёх частях, - и есть та самая "утверждающая часть"). Следовательно, "По ту сторону добра и зла" - это вторая часть, вторая половина задачи "переоценки всех ценностей" (первая "переоценка" была в "Рождение трагедии", вторая в "Несвоевременных размышлениях" и "Пяти предисловиях", третья была в "Человеческое, слишком человеческое", и затем четвёртая, самая крупная и "самобытная", - в "Утренняя заря", "Весёлая наука", "Так говорил Заратустра", "По ту сторону добра и зла" и "К генеалогии морали"; наконец, пятая, самая сжатая, самая политическая (где концепция "большой политики" получает своё применение), - "Сумерки идолов" ("Имморалист"), "Анти-Христ", "Казус Вагнер", "Ecce Homo", "Дифирамбы Дионису" (дополнительно: "Ницше против Вагнера")).
"Свободный дух", соответственно (по соображениям, что где-то после "Весёлой науки" Ницше уже сформировался как философ и излагал, уже, более-менее, одно и то же, - "унитарное"), - это второй раздел "По ту сторону добра и зла" - он ровным счётом так и называется...
О sancta simplicitas! В каком диковинном опрощении и фальши живет человек! Невозможно вдосталь надивиться, если когда-нибудь откроются глаза, на это чудо! каким светлым, и свободным, и легким, и простым сделали мы всё вокруг себя! — как сумели мы дать своим чувствам свободный доступ ко всему поверхностному, своему мышлению — божественную страсть к резвым скачкам и ложным заключениям! — Как ухитрились мы с самого начала сохранить свое неведение, чтобы наслаждаться едва постижимой свободой, несомненностью, неосторожностью, неустрашимостью, веселостью жизни, — чтобы наслаждаться жизнью! И только уже на этом прочном гранитном фундаменте неведения могла до сих пор возвышаться наука, воля к знанию, на фундаменте гораздо более сильной воли, воли к незнанию, к неверному, к ложному! И не как ее противоположность, а как ее утонченность! Пусть даже речь, как в данном, так и в других случаях, не может выйти из своей неповоротливости и продолжает говорить о противоположностях везде, где только есть степени и кое-какие тонкости в оттенках; пусть также воплощенное тартюфство морали, ставшее теперь составной частью нашей непобедимой «плоти и крови», даже у нас, знающих, извращает слова в устах наших — порой мы понимаем это и смеемся, видя, как и самая лучшая наука хочет всеми силами удержать нас в этом опрощенном, насквозь искусственном, складно сочиненном, складно подделанном мире, видя, как и она, волей-неволей, любит заблуждение, ибо и она, живая, любит жизнь!
На какую бы философскую точку зрения ни становились мы нынче, со всех сторон обманчивость мира, в котором, как нам кажется, мы живем, является самым верным из всего, что еще может уловить наш взор, — мы находим тому доводы за доводами, которые, пожалуй, могут соблазнить нас на предположение, что принцип обмана лежит в «сущности вещей». Кто же возлагает ответственность за фальшивость мира на само наше мышление, стало быть, на «ум» — почтенный выход, которым пользуется всякий сознательный или бессознательный advocatus dei, — кто считает этот мир вместе с пространством, временем, формой, движением за неправильный вывод, тот, по крайней мере, имеет прекрасный повод проникнуться наконец недоверием к самому мышлению вообще: разве оно не сыграло уже с нами величайшей шутки? и чем же можно поручиться, что оно не будет продолжать делать то, что делало всегда? Кроме шуток, есть что-то трогательное и внушающее глубокое уважение в невинности мыслителей, позволяющей им еще и нынче обращаться к сознанию с просьбой, чтобы оно давало им честные ответы: например, «реально» ли оно и почему, собственно, оно так решительно отстраняет от себя внешний мир и еще на многие подобные вопросы. Вера в «непосредственные достоверности» — это моральная наивность, делающая честь нам, философам; но — ведь не должны же мы, наконец, быть «только моральными» людьми! Отвлекаясь от морали, эта вера есть глупость, делающая нам мало чести! Пусть в бюргерском быту постоянное недоверие считается признаком «дурного характера» и, следовательно, относится к категории неразумного; здесь, среди нас, по ту сторону бюргерского мира и его Да и Нет, — что могло бы препятствовать нам быть неразумными и сказать: философ-то, собственно говоря, и имеет право на «дурной характер», как существо, постоянно подвергавшееся до сих пор на земле жесточайшим одурачениям, — он нынче обязан быть недоверчивым, бросать злобные косые взгляды из каждой пропасти подозрения. — Да простят мне шутку, выраженную в такой мрачно-карикатурной форме: ибо я сам давно научился иначе думать об обмане и обманутости, иначе оценивать их и готов попотчевать по крайней мере парой тумаков слепую ярость, с которой философы всеми силами противятся тому, чтобы быть обманутыми. Почему бы и нет? Что истина ценнее иллюзии, — это не более как моральный предрассудок; это даже хуже всего доказанное предположение из всех, какие только существуют. Нужно же сознаться себе в том, что не существовало бы никакой жизни, если бы фундаментом ей не служили перспективные оценки и мнимости; и если бы вы захотели, воспламенясь добродетельным вдохновением и бестолковостью иных философов, совершенно избавиться от «кажущегося мира», ну, в таком случае — при условии, что вы смогли бы это сделать, — от вашей «истины» по крайней мере тоже ничего не осталось бы! Да, что побуждает нас вообще к предположению, что есть существенная противоположность между «истинным» и «ложным»? Разве не достаточно предположить, что существуют степени мнимости, как бы более светлые и более темные тени и тона иллюзии — различные valeurs, говоря языком живописцев? Почему мир, имеющий к нам некоторое отношение, не может быть фикцией? И если кто-нибудь спросит при этом: «но с фикцией связан ее творец?» — разве нельзя ему ответить коротко и ясно: почему? А может быть, само это слово «связан» связано с фикцией? Разве не позволительно относиться прямо-таки с некоторой иронией как к субъекту, так и к предикату и к объекту? Разве философ не смеет стать выше веры в незыблемость грамматики? Полное уважение к гувернанткам — но не пора ли философии отречься от веры гувернанток?..
... Нужно уметь сохранять себя — сильнейшее испытание независимости.
Задача для воспоследовавших затем лет была предначертана со всей возможной строгостью, После того как утверждающая часть моей задачи была разрешена, настала очередь негативной,негактивной (neintuuende) половины: переоценка бывших до сего времени ценностей, великая война – заклинание решающего дня.
Переоценка всех ценностей.
Антихрист. Попытка критики христианства.
Имморалист. Критика самого пагубного вида невежества - морали.
Свободный дух. Критика философии как нигилистического движения.
Дионис. Философия вечного возвращения.
... я редко говорю как теолог, - сам Бог улегся в конце своего трудового дня, подобно змее, под древо познания: так отдыхал он от обязанности быть Богом… Он сотворил все слишком прекрасным… Дьявол есть только праздность Бога в каждой седьмой день…
Если "Сумерки Идолов", по содержанию планов, - это книга "Имморалист", "Анти-Христ" так и не поменял своего названия, и "Ecce Homo" (вместе с "Казус Вагнер", как своеобразного и необходимого противопоставления) - это прямо таки напрашивающийся - "Дионис" (добавляя сюда "Дионисовы дифирамбы", которые неплохо раскритиковал уважаемый К. Свасьян), то остаётся только вопрос - а где книга "Свободный дух"? (Судя по названию и плану содержания, - она выглядит очень похожей на третье рассмотрение "К генеалогии морали".)
И ответ на этот вопрос, скорее всего, такой же, какой и для Платона: Ницше, по крайней мере, начиная с "Утренней зари" - следует рассматривать "унитарным" образом (например, о философии Антихриста он спрашивает уже в "По ту сторону добра и зла": "разве кто-нибудь из них был достаточно глубок и самобытен для философии Антихриста?" - и в предисловии к "Рождению трагедии" (т.е. существенный смысл книги "Дионис" - описан ещё и в "Рождении трагедии", вдобавок)). Сказать, что у Ницше не было видения - не получится - он сам признаёт, что "утверждающая часть моей задачи была разрешена" (ТГЗ, во всех четырёх частях, - и есть та самая "утверждающая часть"). Следовательно, "По ту сторону добра и зла" - это вторая часть, вторая половина задачи "переоценки всех ценностей" (первая "переоценка" была в "Рождение трагедии", вторая в "Несвоевременных размышлениях" и "Пяти предисловиях", третья была в "Человеческое, слишком человеческое", и затем четвёртая, самая крупная и "самобытная", - в "Утренняя заря", "Весёлая наука", "Так говорил Заратустра", "По ту сторону добра и зла" и "К генеалогии морали"; наконец, пятая, самая сжатая, самая политическая (где концепция "большой политики" получает своё применение), - "Сумерки идолов" ("Имморалист"), "Анти-Христ", "Казус Вагнер", "Ecce Homo", "Дифирамбы Дионису" (дополнительно: "Ницше против Вагнера")).
"Свободный дух", соответственно (по соображениям, что где-то после "Весёлой науки" Ницше уже сформировался как философ и излагал, уже, более-менее, одно и то же, - "унитарное"), - это второй раздел "По ту сторону добра и зла" - он ровным счётом так и называется...
О sancta simplicitas! В каком диковинном опрощении и фальши живет человек! Невозможно вдосталь надивиться, если когда-нибудь откроются глаза, на это чудо! каким светлым, и свободным, и легким, и простым сделали мы всё вокруг себя! — как сумели мы дать своим чувствам свободный доступ ко всему поверхностному, своему мышлению — божественную страсть к резвым скачкам и ложным заключениям! — Как ухитрились мы с самого начала сохранить свое неведение, чтобы наслаждаться едва постижимой свободой, несомненностью, неосторожностью, неустрашимостью, веселостью жизни, — чтобы наслаждаться жизнью! И только уже на этом прочном гранитном фундаменте неведения могла до сих пор возвышаться наука, воля к знанию, на фундаменте гораздо более сильной воли, воли к незнанию, к неверному, к ложному! И не как ее противоположность, а как ее утонченность! Пусть даже речь, как в данном, так и в других случаях, не может выйти из своей неповоротливости и продолжает говорить о противоположностях везде, где только есть степени и кое-какие тонкости в оттенках; пусть также воплощенное тартюфство морали, ставшее теперь составной частью нашей непобедимой «плоти и крови», даже у нас, знающих, извращает слова в устах наших — порой мы понимаем это и смеемся, видя, как и самая лучшая наука хочет всеми силами удержать нас в этом опрощенном, насквозь искусственном, складно сочиненном, складно подделанном мире, видя, как и она, волей-неволей, любит заблуждение, ибо и она, живая, любит жизнь!
На какую бы философскую точку зрения ни становились мы нынче, со всех сторон обманчивость мира, в котором, как нам кажется, мы живем, является самым верным из всего, что еще может уловить наш взор, — мы находим тому доводы за доводами, которые, пожалуй, могут соблазнить нас на предположение, что принцип обмана лежит в «сущности вещей». Кто же возлагает ответственность за фальшивость мира на само наше мышление, стало быть, на «ум» — почтенный выход, которым пользуется всякий сознательный или бессознательный advocatus dei, — кто считает этот мир вместе с пространством, временем, формой, движением за неправильный вывод, тот, по крайней мере, имеет прекрасный повод проникнуться наконец недоверием к самому мышлению вообще: разве оно не сыграло уже с нами величайшей шутки? и чем же можно поручиться, что оно не будет продолжать делать то, что делало всегда? Кроме шуток, есть что-то трогательное и внушающее глубокое уважение в невинности мыслителей, позволяющей им еще и нынче обращаться к сознанию с просьбой, чтобы оно давало им честные ответы: например, «реально» ли оно и почему, собственно, оно так решительно отстраняет от себя внешний мир и еще на многие подобные вопросы. Вера в «непосредственные достоверности» — это моральная наивность, делающая честь нам, философам; но — ведь не должны же мы, наконец, быть «только моральными» людьми! Отвлекаясь от морали, эта вера есть глупость, делающая нам мало чести! Пусть в бюргерском быту постоянное недоверие считается признаком «дурного характера» и, следовательно, относится к категории неразумного; здесь, среди нас, по ту сторону бюргерского мира и его Да и Нет, — что могло бы препятствовать нам быть неразумными и сказать: философ-то, собственно говоря, и имеет право на «дурной характер», как существо, постоянно подвергавшееся до сих пор на земле жесточайшим одурачениям, — он нынче обязан быть недоверчивым, бросать злобные косые взгляды из каждой пропасти подозрения. — Да простят мне шутку, выраженную в такой мрачно-карикатурной форме: ибо я сам давно научился иначе думать об обмане и обманутости, иначе оценивать их и готов попотчевать по крайней мере парой тумаков слепую ярость, с которой философы всеми силами противятся тому, чтобы быть обманутыми. Почему бы и нет? Что истина ценнее иллюзии, — это не более как моральный предрассудок; это даже хуже всего доказанное предположение из всех, какие только существуют. Нужно же сознаться себе в том, что не существовало бы никакой жизни, если бы фундаментом ей не служили перспективные оценки и мнимости; и если бы вы захотели, воспламенясь добродетельным вдохновением и бестолковостью иных философов, совершенно избавиться от «кажущегося мира», ну, в таком случае — при условии, что вы смогли бы это сделать, — от вашей «истины» по крайней мере тоже ничего не осталось бы! Да, что побуждает нас вообще к предположению, что есть существенная противоположность между «истинным» и «ложным»? Разве не достаточно предположить, что существуют степени мнимости, как бы более светлые и более темные тени и тона иллюзии — различные valeurs, говоря языком живописцев? Почему мир, имеющий к нам некоторое отношение, не может быть фикцией? И если кто-нибудь спросит при этом: «но с фикцией связан ее творец?» — разве нельзя ему ответить коротко и ясно: почему? А может быть, само это слово «связан» связано с фикцией? Разве не позволительно относиться прямо-таки с некоторой иронией как к субъекту, так и к предикату и к объекту? Разве философ не смеет стать выше веры в незыблемость грамматики? Полное уважение к гувернанткам — но не пора ли философии отречься от веры гувернанток?..
... Нужно уметь сохранять себя — сильнейшее испытание независимости.
"Erewhon" (интересно, но не красиво). Эта страна имеет скрытый смысл, который хочется угадать: куда ни посмотришь, везде какие-то слова и намеки на слова, но не знаешь, где начинается предложение, разъясняющее все эти недомолвки, и ищешь его, поворачивая во всё стороны голову, чтобы прочесть этот тайный смысл.
Dem Werden den Charakter des Seins aufzuprägen — das ist der höchste Wille zur Macht.
Zwiefache Fälschung, von den Sinnen her und vom Geiste her, um eine Welt des Seienden zu erhalten, des Verharrenden, Gleichwerthigen usw.
Daß Alles wiederkehrt, ist die extremste Annäherung einer Welt des Werdens an die des Seins: Gipfel der Betrachtung.
Von den Werthen aus, die dem Seienden beigelegt werden, stammt die Verurtheilung und Unzufriedenheit im Werdenden: nachdem eine solche Welt des Seins erst erfunden war.
Die Metamorphosen des Seienden (Körper, Gott, Ideen, Naturgesetze, Formeln usw.)
„Das Seiende“ als Schein; Umkehrung der Werthe: der Schein war das Werthverleihende —
Erkenntniß an sich im Werden unmöglich; wie ist also Erkenntniß möglich? Als Irrthum über sich selbst, als Wille zur Macht, als Wille zur Täuschung.
Werden als Erfinden Wollen Selbstverneinen, Sich-selbst-Überwinden: kein Subjekt, sondern ein Thun, Setzen, schöpferisch, keine „Ursachen und Wirkungen“.
Kunst als Wille zur Überwindung des Werdens, als „Verewigen“, aber kurzsichtig, je nach der Perspektive: gleichsam im Kleinen die Tendenz des Ganzen wiederholend
Was alles Leben zeigt, als verkleinerte Formel für die gesammte Tendenz zu betrachten: deshalb eine neue Fixirung des Begriffs „Leben“, als Wille zur Macht
Anstatt „Ursache und Wirkung“ der Kampf der Werdenden mit einander, oft mit Einschlürfung des Gegners; keine constante Zahl der Werdenden.
Unbrauchbarkeit der alten Ideale zur Interpretation des ganzen Geschehens, nachdem man deren thierische Herkunft und Nützlichkeit erkannt hat; alle überdies dem Leben widersprechend.
Unbrauchbarkeit der mechanistischen Theorie — giebt den Eindruck der Sinnlosigkeit.
Der ganze Idealismus der bisherigen Menschheit ist im Begriff, in Nihilismus umzuschlagen — in den Glauben an die absolute Werthlosigkeit das heißt Sinnlosigkeit…
Die Vernichtung der Ideale, die neue Öde, die neuen Künste, um es auszuhalten, wir Amphibien.
Voraussetzung: Tapferkeit, Geduld, keine „Rückkehr“, keine Hitze nach vorwärts
NB. Zarathustra, sich beständig parodisch zu allen früheren Werthen verhaltend, aus der Fülle heraus.
Zwiefache Fälschung, von den Sinnen her und vom Geiste her, um eine Welt des Seienden zu erhalten, des Verharrenden, Gleichwerthigen usw.
Daß Alles wiederkehrt, ist die extremste Annäherung einer Welt des Werdens an die des Seins: Gipfel der Betrachtung.
Von den Werthen aus, die dem Seienden beigelegt werden, stammt die Verurtheilung und Unzufriedenheit im Werdenden: nachdem eine solche Welt des Seins erst erfunden war.
Die Metamorphosen des Seienden (Körper, Gott, Ideen, Naturgesetze, Formeln usw.)
„Das Seiende“ als Schein; Umkehrung der Werthe: der Schein war das Werthverleihende —
Erkenntniß an sich im Werden unmöglich; wie ist also Erkenntniß möglich? Als Irrthum über sich selbst, als Wille zur Macht, als Wille zur Täuschung.
Werden als Erfinden Wollen Selbstverneinen, Sich-selbst-Überwinden: kein Subjekt, sondern ein Thun, Setzen, schöpferisch, keine „Ursachen und Wirkungen“.
Kunst als Wille zur Überwindung des Werdens, als „Verewigen“, aber kurzsichtig, je nach der Perspektive: gleichsam im Kleinen die Tendenz des Ganzen wiederholend
Was alles Leben zeigt, als verkleinerte Formel für die gesammte Tendenz zu betrachten: deshalb eine neue Fixirung des Begriffs „Leben“, als Wille zur Macht
Anstatt „Ursache und Wirkung“ der Kampf der Werdenden mit einander, oft mit Einschlürfung des Gegners; keine constante Zahl der Werdenden.
Unbrauchbarkeit der alten Ideale zur Interpretation des ganzen Geschehens, nachdem man deren thierische Herkunft und Nützlichkeit erkannt hat; alle überdies dem Leben widersprechend.
Unbrauchbarkeit der mechanistischen Theorie — giebt den Eindruck der Sinnlosigkeit.
Der ganze Idealismus der bisherigen Menschheit ist im Begriff, in Nihilismus umzuschlagen — in den Glauben an die absolute Werthlosigkeit das heißt Sinnlosigkeit…
Die Vernichtung der Ideale, die neue Öde, die neuen Künste, um es auszuhalten, wir Amphibien.
Voraussetzung: Tapferkeit, Geduld, keine „Rückkehr“, keine Hitze nach vorwärts
NB. Zarathustra, sich beständig parodisch zu allen früheren Werthen verhaltend, aus der Fülle heraus.
Nicht ein Kampf um Existenz wird zwischen den Vorstellungen und Wahrnehmungen gekämpft, sondern um Herrschaft: — vernichtet wird die überwundene V<orstellung> nicht, nur zurückgedrängt oder subordinirt. Es giebt im Geistigen keine Vernichtung…
Gegen das physikalische Atom. Um die Welt zu begreifen, müssen wir sie berechnen können; um sie berechnen zu können, müssen wir constante Ursachen haben; weil wir in der Wirklichkeit keine solchen constanten Ursachen finden, erdichten wir uns welche — die Atome. Dies ist die Herkunft der Atomistik.
Die Berechenbarkeit der Welt, die Ausdrückbarkeit alles Geschehens in Formeln — ist das wirklich ein „Begreifen“? Was wäre wohl an einer Musik begriffen, wenn alles, was an ihr berechenbar ist und in Formeln abgekürzt werden kann, berechnet wäre? — Sodann die „constanten Ursachen“, Dinge, Substanzen, etwas „Unbedingtes“ also; erdichtet — was hat man erreicht?
Gegen das physikalische Atom. Um die Welt zu begreifen, müssen wir sie berechnen können; um sie berechnen zu können, müssen wir constante Ursachen haben; weil wir in der Wirklichkeit keine solchen constanten Ursachen finden, erdichten wir uns welche — die Atome. Dies ist die Herkunft der Atomistik.
Die Berechenbarkeit der Welt, die Ausdrückbarkeit alles Geschehens in Formeln — ist das wirklich ein „Begreifen“? Was wäre wohl an einer Musik begriffen, wenn alles, was an ihr berechenbar ist und in Formeln abgekürzt werden kann, berechnet wäre? — Sodann die „constanten Ursachen“, Dinge, Substanzen, etwas „Unbedingtes“ also; erdichtet — was hat man erreicht?
Jede rein moralische Werthsetzung (wie z.B. die buddhistische) endet mit Nihilismus: dies für Europa zu erwarten! Man glaubt mit einem Moralism ohne religiösen Hintergrund auszukommen: aber damit ist der Weg zum Nihilismus nothwendig. In der Religion fehlt der Zwang, uns als werthsetzend zu betrachten.
Wie plump ist jedes Mal der Erfolg und sein erbärmlicher Ausgangspunkt in Eins gerechnet! Selbst bei Künstlern: wie kann man vom Werk auf den Künstler zurückschließen! Homer — fühlt ihr nicht den Pessimisten und Überreizbaren, der um seiner Leiden willen jene Fülle von Vollendung der Olympier erdichtet! Die Theorien des Philosophen sind entweder die brutale Verallgemeinerung seiner Sensibilitäts-Erfahrung, oder das Mittel, wodurch er über diese Sensibilität Herr bleiben will, — Geistigkeit usw.
— Flucht vor ihr ins Geistig-Kalte, Formelhaft-Starre.
Musik und ihre Gefährlichkeit, — ihre Schwelgerei, ihre Auferweckungskunst für christliche Zustände, vor allem für jene Mischung von versetzter Sinnlichkeit und Gebets-Brünstigkeit (Franc<iscus> von Assisi) — geht Hand in Hand mit der Unsauberkeit des Kopfes, und der Schwärmerei des Herzens; zerbricht den Willen, überreizt die Sensibilität, die Musiker sind geil.
— Ursachen (innere Zustände) aus denen die Kunst wächst: und, sehr verschieden davon, die Wirkung<en.>
So daß man unter den Atheisten weniger Freisinnigkeit in moralischen Dingen findet als unter den Frommen und Gottgläubigen (z.B. Pascal ist in moralischen Fragen freier und freisinniger als Schopenhauer).
— Pascal sah in zwei Gestalten, in Epictet und Montaigne, seine eigentlichen Versucher, gegen die er nöthig hatte sein Christenthum immer wieder zu vertheidigen und sicher zu stellen.
Neulich hat ein Herr Theodor Fritsch aus Leipzig an mich geschrieben. Es giebt gar keine unverschämtere und stupidere Bande in Deutschland als diese Antisemiten. Ich habe ihm brieflich zum Danke einen ordentlichen Fußtritt versetzt. Dies Gesindel wagt es, den Namen Z<arathustra> in den Mund zu nehmen! Ekel! Ekel! Ekel!
NB. Es giebt über dem Dampf und Schmutz der menschlichen Niederungen eine höhere hellere Menschheit, die der Zahl nach eine sehr kleine sein wird — denn alles, was hervorragt, ist seinem Wesen nach, selten —: man gehört zu ihr, nicht weil man begabter oder tugendhafter oder heroischer oder liebevoller wäre, als die Menschen da unten, sondern weil man kälter, heller, weitsichtiger, einsamer ist, weil man die Einsamkeit erträgt, vorzieht, fordert als Glück, Vorrecht, ja als Bedingung des Daseins, weil man unter Wolken und Blitzen wie unter seines Gleichen lebt, aber ebenso unter Sonnenstrahlen, Thautropfen, Schneeflocken und allem, was nothwendig aus der Höhe kommt und, wenn es sich bewegt, sich ewig nur in der Richtung von Oben nach Unten bewegt. Die Aspirationen nach der Höhe sind nicht die unsrigen. — Die Helden, Märtyrer, Genies und Begeisterten sind uns nicht still, geduldig, fein, kalt, langsam genug...
Wie plump ist jedes Mal der Erfolg und sein erbärmlicher Ausgangspunkt in Eins gerechnet! Selbst bei Künstlern: wie kann man vom Werk auf den Künstler zurückschließen! Homer — fühlt ihr nicht den Pessimisten und Überreizbaren, der um seiner Leiden willen jene Fülle von Vollendung der Olympier erdichtet! Die Theorien des Philosophen sind entweder die brutale Verallgemeinerung seiner Sensibilitäts-Erfahrung, oder das Mittel, wodurch er über diese Sensibilität Herr bleiben will, — Geistigkeit usw.
— Flucht vor ihr ins Geistig-Kalte, Formelhaft-Starre.
Musik und ihre Gefährlichkeit, — ihre Schwelgerei, ihre Auferweckungskunst für christliche Zustände, vor allem für jene Mischung von versetzter Sinnlichkeit und Gebets-Brünstigkeit (Franc<iscus> von Assisi) — geht Hand in Hand mit der Unsauberkeit des Kopfes, und der Schwärmerei des Herzens; zerbricht den Willen, überreizt die Sensibilität, die Musiker sind geil.
— Ursachen (innere Zustände) aus denen die Kunst wächst: und, sehr verschieden davon, die Wirkung<en.>
So daß man unter den Atheisten weniger Freisinnigkeit in moralischen Dingen findet als unter den Frommen und Gottgläubigen (z.B. Pascal ist in moralischen Fragen freier und freisinniger als Schopenhauer).
— Pascal sah in zwei Gestalten, in Epictet und Montaigne, seine eigentlichen Versucher, gegen die er nöthig hatte sein Christenthum immer wieder zu vertheidigen und sicher zu stellen.
Neulich hat ein Herr Theodor Fritsch aus Leipzig an mich geschrieben. Es giebt gar keine unverschämtere und stupidere Bande in Deutschland als diese Antisemiten. Ich habe ihm brieflich zum Danke einen ordentlichen Fußtritt versetzt. Dies Gesindel wagt es, den Namen Z<arathustra> in den Mund zu nehmen! Ekel! Ekel! Ekel!
NB. Es giebt über dem Dampf und Schmutz der menschlichen Niederungen eine höhere hellere Menschheit, die der Zahl nach eine sehr kleine sein wird — denn alles, was hervorragt, ist seinem Wesen nach, selten —: man gehört zu ihr, nicht weil man begabter oder tugendhafter oder heroischer oder liebevoller wäre, als die Menschen da unten, sondern weil man kälter, heller, weitsichtiger, einsamer ist, weil man die Einsamkeit erträgt, vorzieht, fordert als Glück, Vorrecht, ja als Bedingung des Daseins, weil man unter Wolken und Blitzen wie unter seines Gleichen lebt, aber ebenso unter Sonnenstrahlen, Thautropfen, Schneeflocken und allem, was nothwendig aus der Höhe kommt und, wenn es sich bewegt, sich ewig nur in der Richtung von Oben nach Unten bewegt. Die Aspirationen nach der Höhe sind nicht die unsrigen. — Die Helden, Märtyrer, Genies und Begeisterten sind uns nicht still, geduldig, fein, kalt, langsam genug...
Sein und Werden.
„Vernunft“ entwickelt auf sensualistischer Grundlage, auf den Vorurtheilen der Sinne, d.h. im Glauben an die Wahrheit der Sinnes-Urtheile.
„Sein“ als Verallgemeinerung des Begriffs „Leben“ (athmen) „beseelt sein“ „wollen, wirken“ „werden“
Gegensatz ist: „unbeseelt sein“, „nicht-werdend“; „nicht-wollend“. Also: es wird dem „Seienden“ nicht das Nicht-seiende, nicht das Scheinbare, auch nicht das Todte entgegengesetzt (denn todtsein kann nur etwas, das auch leben kann)
Die „Seele“, das „Ich“ als Urthatsache gesetzt; und überall hineingelegt, wo es ein Werden giebt.
„Vernunft“ entwickelt auf sensualistischer Grundlage, auf den Vorurtheilen der Sinne, d.h. im Glauben an die Wahrheit der Sinnes-Urtheile.
„Sein“ als Verallgemeinerung des Begriffs „Leben“ (athmen) „beseelt sein“ „wollen, wirken“ „werden“
Gegensatz ist: „unbeseelt sein“, „nicht-werdend“; „nicht-wollend“. Also: es wird dem „Seienden“ nicht das Nicht-seiende, nicht das Scheinbare, auch nicht das Todte entgegengesetzt (denn todtsein kann nur etwas, das auch leben kann)
Die „Seele“, das „Ich“ als Urthatsache gesetzt; und überall hineingelegt, wo es ein Werden giebt.
Zur Bekämpfung des Determinismus.
Daraus, daß Etwas regelmäßig erfolgt und berechenbar erfolgt, ergiebt sich nicht, daß es nothwendig erfolgt. Daß ein Quantum Kraft sich in jedem bestimmten Falle auf eine einzige Art und Weise bestimmt und benimmt, macht ihn nicht zum „unfreien Willen“. Die „mechanische Nothwendigkeit“ ist kein Thatbestand: wir erst haben sie in das Geschehn hinein interpretirt. Wir haben die Formulirbarkeit des Geschehens ausgedeutet als Folge einer über dem Geschehen waltenden Necessität. Aber daraus, daß ich etwas Bestimmtes thue, folgt keineswegs, daß ich es gezwungen thue. Der Zwang ist in den Dingen gar nicht nachweisbar: die Regel beweist nur, daß ein und dasselbe Geschehn nicht auch ein anderes Geschehn ist. Erst dadurch, daß wir Subjekte „Thäter“ in die Dinge hineingedeutet haben, entsteht der Anschein, daß alles Geschehn die Folge von einem auf Subjekte ausgeübten Zwang ist — ausgeübt von wem? wiederum von einem „Thäter“. Ursache und Wirkung — ein gefährlicher Begriff, solange man ein Etwas denkt, das verursacht und ein Etwas, auf das gewirkt wird.
A) die Nothwendigkeit ist kein Thatbestand, sondern eine Interpretation.
B) Hat man begriffen, daß das „Subjekt“ nichts ist, was wirkt, sondern nur eine Fiktion, so folgt Vielerlei.
Wir haben nur nach dem Vorbilde des Subjektes die Dinglichkeit erfunden und in den Sensationen-Wirrwarr hineininterpretirt. Glauben wir nicht mehr an das wirkende Subjekt, so fällt auch der Glaube an wirkende Dinge, an Wechselwirkung, Ursache und Wirkung zwischen jenen Phänomenen, die wir Dinge nennen.
Es fällt damit natürlich auch die Welt der wirkenden Atome: deren Annahme immer unter der Voraussetzung gemacht ist, daß man Subjekte braucht.
Es fällt endlich auch das „Ding an sich“: weil dies im Grunde die Conception eines „Subjekts an sich“ ist. Aber wir begriffen, daß das Subjekt fingirt ist. Der Gegensatz „Ding an sich“ und „Erscheinung“ ist unhaltbar; damit aber fällt auch der Begriff „Erscheinung“ dahin.
C) Geben wir das wirkende Subjekt auf, so auch das Objekt, auf das gewirkt wird. Die Dauer, die Gleichheit mit sich selbst, das Sein inhärirt weder dem, was Subjekt, noch dem, was Objekt genannt wird: es sind Complexe des Geschehens, in Hinsicht auf andere Complexe scheinbar dauerhaft — also z.B. durch eine Verschiedenheit im tempo des Geschehens (Ruhe-Bewegung, fest-locker: alles Gegensätze, die nicht an sich existiren und mit denen thatsächlich nur Gradverschiedenheiten ausgedrückt werden, die für ein gewisses Maaß von Optik sich als Gegensätze ausnehmen.
Es giebt keine Gegensätze: nur von denen der Logik her haben wir den Begriff des Gegensatzes — und von denen aus fälschlich in die Dinge übertragen.
D) Geben wir den Begriff „Subjekt“ und „Objekt“ auf, dann auch den Begriff „Substanz“ — und folglich auch dessen verschiedene Modificationen z.B. „Materie“ „Geist“ und andere hypothetische Wesen „Ewigkeit und Unveränderlichkeit des Stoffes“ usw. Wir sind die Stofflichkeit los.
Moralisch ausgedrückt: ist die Welt falsch. Aber, insofern die Moral selbst ein Stück dieser Welt ist, so ist die Moral falsch
Der Wille zur Wahrheit ist ein Fest-machen, ein Wahr-Dauerhaft-Machen, ein Aus-dem-Auge-schaffen jenes falschen Charakters, eine Umdeutung desselben ins Seiende.
„Wahrheit“ ist somit nicht etwas, was da wäre und was aufzufinden, zu entdecken wäre, — sondern etwas, das zu schaffen ist und das den Namen für einen Prozeß abgiebt, mehr noch für einen Willen der Überwältigung, der an sich kein Ende hat: Wahrheit hineinlegen, als ein processus in infinitum, ein aktives Bestimmen, nicht ein Bewußtwerden von etwas, <das> „an sich“ fest und bestimmt wäre. Es ist ein Wort für den „Willen zur Macht“.
Das Leben ist auf die Voraussetzung eines Glaubens an Dauerndes und Regulär-Wiederkehrendes gegründet; je mächtiger das Leben, um so breiter muß die errathbare, gleichsam seiend gemachte Welt sein. Logisirung, Rationalisirung, Systematisirung als Hülfsmittel des Lebens.
Der Mensch projicirt seinen Trieb zur Wahrheit, sein „Ziel“ in einem gewissen Sinn außer sich als seiende Welt, als metaphysische Welt, als „Ding an sich“, als bereits vorhandene Welt.
Sein Bedürfniß als Schaffender erdichtet bereits die Welt, an der er arbeitet, nimmt sie vorweg: diese Vorwegnahme („dieser Glaube“ an die Wahrheit) ist seine Stütze.
Alles Geschehen, alle Bewegung, alles Werden als ein Feststellen von Grad- und Kraftverhältnissen, als ein Kampf…
Das „Wohl des Individuums“ ist eben so imaginär als das „Wohl der Gattung“: das erstere wird nicht dem letzteren geopfert, Gattung ist, aus der Ferne betrachtet, etwas eben so Flüssiges wie Individuum. „Erhaltung der Gattung“ ist nur eine Folge des Wachsthums der Gattung, d.h. der Überwindung der Gattung auf dem Wege zu einer stärkeren Art
Sobald wir uns Jemanden imaginiren, der verantwortlich ist dafür, daß wir so und so sind usw. (Gott, Natur), ihm also unsere Existenz, unser Glück und Elend als Absicht zulegen, verderben wir uns die Unschuld des Werdens. Wir haben dann Jemanden, der durch uns und mit uns etwas erreichen will.
Daß die anscheinende „Zweckmäßigkeit“ („die aller menschlichen Kunst unendlich überlegene Zweckmäßigkeit“) bloß die Folge jenes in allem Geschehen <sich> abspielenden Willens zur Macht ist
daß das Stärkerwerden Ordnungen mit sich bringt, die einem Zweckmäßigkeits-Entwurfe ähnlich sehen
daß die anscheinenden Zwecke nicht beabsichtigt sind, aber, sobald die Übermacht über eine geringere Macht erreicht ist und letztere als Funktion der größeren arbeitet, eine Ordnung des Rangs, der Organisation den Anschein einer Ordnung von Mittel und Zweck erwecken muß.
Gegen die anscheinende „Nothwendigkeit“
— diese nur ein Ausdruck dafür, daß eine Kraft nicht auch etwas Anderes ist.
Gegen die anscheinende „Zweckmäßigkeit“
— letztere nur ein Ausdruck für eine Ordnung von Machtsphären und deren Zusammenspiel.
Die logische Bestimmtheit Durchsichtigkeit als Kriterium der Wahrheit („omne illud verum est, quod clare et distincte percipitur“ Descartes): damit ist die mechanische Welthypothese erwünscht und glaublich.
Aber das ist eine grobe Verwechslung: wie simplex sigillum veri. Woher weiß man das, daß die wahre Beschaffenheit der Dinge in diesem Verhältniß zu unserem Intellekt steht? — Wäre es nicht anders? daß die ihm am meisten das Gefühl von Macht und Sicherheit gebende Hypothese am meisten von ihm bevorzugt, geschätzt, und folglich als wahr bezeichnet wird? — Der Intellekt setzt sein freiestes und stärkstes Vermögen und Können als Kriterium des Werthvollsten, folglich Wahren…
„wahr“:
— von Seiten des Gefühls aus —: was das Gefühl am Stärksten erregt („Ich“)
— von Seiten des Denkens aus — : was dem Denken das größte Gefühl von Kraft giebt
— von Seiten des Tastens, Sehens, Hörens aus: wobei am stärksten Widerstand zu leisten ist
Also die höchsten Grade in der Leistung erwecken für das Objekt den Glauben an dessen „Wahrheit“ d.h. Wirklichkeit. Das Gefühl der Kraft, des Kampfes, des Widerstand<es> überredet dazu, daß es etwas giebt, dem hier widerstanden wird...
Daraus, daß Etwas regelmäßig erfolgt und berechenbar erfolgt, ergiebt sich nicht, daß es nothwendig erfolgt. Daß ein Quantum Kraft sich in jedem bestimmten Falle auf eine einzige Art und Weise bestimmt und benimmt, macht ihn nicht zum „unfreien Willen“. Die „mechanische Nothwendigkeit“ ist kein Thatbestand: wir erst haben sie in das Geschehn hinein interpretirt. Wir haben die Formulirbarkeit des Geschehens ausgedeutet als Folge einer über dem Geschehen waltenden Necessität. Aber daraus, daß ich etwas Bestimmtes thue, folgt keineswegs, daß ich es gezwungen thue. Der Zwang ist in den Dingen gar nicht nachweisbar: die Regel beweist nur, daß ein und dasselbe Geschehn nicht auch ein anderes Geschehn ist. Erst dadurch, daß wir Subjekte „Thäter“ in die Dinge hineingedeutet haben, entsteht der Anschein, daß alles Geschehn die Folge von einem auf Subjekte ausgeübten Zwang ist — ausgeübt von wem? wiederum von einem „Thäter“. Ursache und Wirkung — ein gefährlicher Begriff, solange man ein Etwas denkt, das verursacht und ein Etwas, auf das gewirkt wird.
A) die Nothwendigkeit ist kein Thatbestand, sondern eine Interpretation.
B) Hat man begriffen, daß das „Subjekt“ nichts ist, was wirkt, sondern nur eine Fiktion, so folgt Vielerlei.
Wir haben nur nach dem Vorbilde des Subjektes die Dinglichkeit erfunden und in den Sensationen-Wirrwarr hineininterpretirt. Glauben wir nicht mehr an das wirkende Subjekt, so fällt auch der Glaube an wirkende Dinge, an Wechselwirkung, Ursache und Wirkung zwischen jenen Phänomenen, die wir Dinge nennen.
Es fällt damit natürlich auch die Welt der wirkenden Atome: deren Annahme immer unter der Voraussetzung gemacht ist, daß man Subjekte braucht.
Es fällt endlich auch das „Ding an sich“: weil dies im Grunde die Conception eines „Subjekts an sich“ ist. Aber wir begriffen, daß das Subjekt fingirt ist. Der Gegensatz „Ding an sich“ und „Erscheinung“ ist unhaltbar; damit aber fällt auch der Begriff „Erscheinung“ dahin.
C) Geben wir das wirkende Subjekt auf, so auch das Objekt, auf das gewirkt wird. Die Dauer, die Gleichheit mit sich selbst, das Sein inhärirt weder dem, was Subjekt, noch dem, was Objekt genannt wird: es sind Complexe des Geschehens, in Hinsicht auf andere Complexe scheinbar dauerhaft — also z.B. durch eine Verschiedenheit im tempo des Geschehens (Ruhe-Bewegung, fest-locker: alles Gegensätze, die nicht an sich existiren und mit denen thatsächlich nur Gradverschiedenheiten ausgedrückt werden, die für ein gewisses Maaß von Optik sich als Gegensätze ausnehmen.
Es giebt keine Gegensätze: nur von denen der Logik her haben wir den Begriff des Gegensatzes — und von denen aus fälschlich in die Dinge übertragen.
D) Geben wir den Begriff „Subjekt“ und „Objekt“ auf, dann auch den Begriff „Substanz“ — und folglich auch dessen verschiedene Modificationen z.B. „Materie“ „Geist“ und andere hypothetische Wesen „Ewigkeit und Unveränderlichkeit des Stoffes“ usw. Wir sind die Stofflichkeit los.
Moralisch ausgedrückt: ist die Welt falsch. Aber, insofern die Moral selbst ein Stück dieser Welt ist, so ist die Moral falsch
Der Wille zur Wahrheit ist ein Fest-machen, ein Wahr-Dauerhaft-Machen, ein Aus-dem-Auge-schaffen jenes falschen Charakters, eine Umdeutung desselben ins Seiende.
„Wahrheit“ ist somit nicht etwas, was da wäre und was aufzufinden, zu entdecken wäre, — sondern etwas, das zu schaffen ist und das den Namen für einen Prozeß abgiebt, mehr noch für einen Willen der Überwältigung, der an sich kein Ende hat: Wahrheit hineinlegen, als ein processus in infinitum, ein aktives Bestimmen, nicht ein Bewußtwerden von etwas, <das> „an sich“ fest und bestimmt wäre. Es ist ein Wort für den „Willen zur Macht“.
Das Leben ist auf die Voraussetzung eines Glaubens an Dauerndes und Regulär-Wiederkehrendes gegründet; je mächtiger das Leben, um so breiter muß die errathbare, gleichsam seiend gemachte Welt sein. Logisirung, Rationalisirung, Systematisirung als Hülfsmittel des Lebens.
Der Mensch projicirt seinen Trieb zur Wahrheit, sein „Ziel“ in einem gewissen Sinn außer sich als seiende Welt, als metaphysische Welt, als „Ding an sich“, als bereits vorhandene Welt.
Sein Bedürfniß als Schaffender erdichtet bereits die Welt, an der er arbeitet, nimmt sie vorweg: diese Vorwegnahme („dieser Glaube“ an die Wahrheit) ist seine Stütze.
Alles Geschehen, alle Bewegung, alles Werden als ein Feststellen von Grad- und Kraftverhältnissen, als ein Kampf…
Das „Wohl des Individuums“ ist eben so imaginär als das „Wohl der Gattung“: das erstere wird nicht dem letzteren geopfert, Gattung ist, aus der Ferne betrachtet, etwas eben so Flüssiges wie Individuum. „Erhaltung der Gattung“ ist nur eine Folge des Wachsthums der Gattung, d.h. der Überwindung der Gattung auf dem Wege zu einer stärkeren Art
Sobald wir uns Jemanden imaginiren, der verantwortlich ist dafür, daß wir so und so sind usw. (Gott, Natur), ihm also unsere Existenz, unser Glück und Elend als Absicht zulegen, verderben wir uns die Unschuld des Werdens. Wir haben dann Jemanden, der durch uns und mit uns etwas erreichen will.
Daß die anscheinende „Zweckmäßigkeit“ („die aller menschlichen Kunst unendlich überlegene Zweckmäßigkeit“) bloß die Folge jenes in allem Geschehen <sich> abspielenden Willens zur Macht ist
daß das Stärkerwerden Ordnungen mit sich bringt, die einem Zweckmäßigkeits-Entwurfe ähnlich sehen
daß die anscheinenden Zwecke nicht beabsichtigt sind, aber, sobald die Übermacht über eine geringere Macht erreicht ist und letztere als Funktion der größeren arbeitet, eine Ordnung des Rangs, der Organisation den Anschein einer Ordnung von Mittel und Zweck erwecken muß.
Gegen die anscheinende „Nothwendigkeit“
— diese nur ein Ausdruck dafür, daß eine Kraft nicht auch etwas Anderes ist.
Gegen die anscheinende „Zweckmäßigkeit“
— letztere nur ein Ausdruck für eine Ordnung von Machtsphären und deren Zusammenspiel.
Die logische Bestimmtheit Durchsichtigkeit als Kriterium der Wahrheit („omne illud verum est, quod clare et distincte percipitur“ Descartes): damit ist die mechanische Welthypothese erwünscht und glaublich.
Aber das ist eine grobe Verwechslung: wie simplex sigillum veri. Woher weiß man das, daß die wahre Beschaffenheit der Dinge in diesem Verhältniß zu unserem Intellekt steht? — Wäre es nicht anders? daß die ihm am meisten das Gefühl von Macht und Sicherheit gebende Hypothese am meisten von ihm bevorzugt, geschätzt, und folglich als wahr bezeichnet wird? — Der Intellekt setzt sein freiestes und stärkstes Vermögen und Können als Kriterium des Werthvollsten, folglich Wahren…
„wahr“:
— von Seiten des Gefühls aus —: was das Gefühl am Stärksten erregt („Ich“)
— von Seiten des Denkens aus — : was dem Denken das größte Gefühl von Kraft giebt
— von Seiten des Tastens, Sehens, Hörens aus: wobei am stärksten Widerstand zu leisten ist
Also die höchsten Grade in der Leistung erwecken für das Objekt den Glauben an dessen „Wahrheit“ d.h. Wirklichkeit. Das Gefühl der Kraft, des Kampfes, des Widerstand<es> überredet dazu, daß es etwas giebt, dem hier widerstanden wird...
Ein und dasselbe zu bejahen und zu verneinen mißlingt uns: das ist ein subjektiver Erfahrungssatz, darin drückt sich keine „Nothwendigkeit“ aus, sondern nur ein Nicht-vermögen.
Wenn, nach Aristoteles der Satz vom Widerspruch der gewisseste aller Grundsätze ist, wenn er der letzte und unterste ist, auf den alle Beweisführung<en> zurückgehn, wenn in ihm das Princip aller anderen Axiome liegt: um so strenger sollte man erwägen, was er im Grunde schon an Behauptungen voraussetzt. Entweder wird mit ihm etwas in Betreff des Wirklichen, Seienden behauptet, wie als ob er dasselbe anderswoher bereits kennte: nämlich daß ihm nicht entgegengesetzte Prädikate zugesprochen werden können. Oder der Satz will sagen: daß ihm entgegengesetzte Prädikate nicht zugesprochen werden sollen? Dann wäre Logik ein Imperativ, nicht zur Erkenntniß des Wahren, sondern zur Setzung und Zurechtmachung einer Welt, die uns wahr heißen soll.
Kurz, die Frage steht offen: sind die logischen Axiome dem Wirklichen adäquat, oder sind sie Maaßstäbe und Mittel, um Wirkliches den Begriff „Wirklichkeit“ für uns erst zu schaffen?… Um das Erste bejahen zu können, müßte man aber, wie gesagt, das Seiende bereits kennen; was schlechterdings nicht der Fall ist. Der Satz enthält also kein Kriterium der Wahrheit, sondern einen Imperativ über das, was als wahr gelten soll.
Gesetzt, es gäbe ein solches Sich-selbst-identisches A gar nicht, wie es jeder Satz der Logik (auch der M<athematik>) voraussetzt, das A wäre bereits eine Scheinbarkeit, so hätte die Logik eine bloß scheinbare Welt zur Voraussetzung. In der That glauben wir an jenen Satz unter dem Eindruck der unendlichen Empirie, welche ihn fortwährend zu bestätigen scheint. Das „Ding“ — das ist das eigentliche Substrat zu A; unser Glaube an Dinge ist die Voraussetzung für den Glauben an die Logik. Das A der Logik ist wie das Atom eine Nachconstruktion des „Dings“… Indem wir das nicht begreifen, und aus der Logik ein Kriterium des wahren Seins machen, sind wir bereits auf dem Wege, alle jene Hypostasen, Substanz Prädicat Object Subject Action usw., als Realitäten zu setzen: d.h. eine metaphysische Welt zu concipiren, d.h. „wahre Welt“ (— diese ist aber die scheinbare Welt noch einmal…)
Die ursprünglichsten Denkakte, das Bejahen und Verneinen das Für-wahr-halten und Nicht-für-wahr-halten, sind, insofern sie nicht nur eine Gewohnheit, sondern ein Recht voraussetzen, überhaupt Für-wahr-zu halten oder für-unwahr zu halten, bereits von einem Glauben beherrscht, daß es für uns Erkenntniß giebt, daß Urtheilen wirklich die Wahrheit treffen könne: — kurz, die Logik zweifelt nicht, etwas vom An-sich-Wahren aussagen zu können (nämlich daß ihm nicht entgegengesetzte Prädikate zukommen können)
Hier regiert das sensualistische grobe Vorurtheil, daß die Empfindungen uns Wahrheiten über die Dinge lehren, — daß ich nicht zu gleicher Zeit von ein und demselben Ding sagen kann, es ist hart und es ist weich (der instinktive Beweis „ich kann nicht 2 entgegengesetzte Empfindungen zugleich haben“ — ganz grob und falsch). Das begriffliche Widerspruchs-Verbot geht von dem Glauben aus, daß wir Begriffe bilden können, daß ein Begriff das Wesen eines Dinges nicht nur bezeichnet, sondern faßt… Thatsächlich gilt die Logik (wie die Geometrie und Arithmetik) nur von fingirten Wahrheiten, die wir geschaffen haben. Logik ist der Versuch, nach einem von uns gesetzten Seins-Schema die wirkliche Welt zu begreifen, richtiger, uns formulirbar, berechenbar zu machen…
Wenn, nach Aristoteles der Satz vom Widerspruch der gewisseste aller Grundsätze ist, wenn er der letzte und unterste ist, auf den alle Beweisführung<en> zurückgehn, wenn in ihm das Princip aller anderen Axiome liegt: um so strenger sollte man erwägen, was er im Grunde schon an Behauptungen voraussetzt. Entweder wird mit ihm etwas in Betreff des Wirklichen, Seienden behauptet, wie als ob er dasselbe anderswoher bereits kennte: nämlich daß ihm nicht entgegengesetzte Prädikate zugesprochen werden können. Oder der Satz will sagen: daß ihm entgegengesetzte Prädikate nicht zugesprochen werden sollen? Dann wäre Logik ein Imperativ, nicht zur Erkenntniß des Wahren, sondern zur Setzung und Zurechtmachung einer Welt, die uns wahr heißen soll.
Kurz, die Frage steht offen: sind die logischen Axiome dem Wirklichen adäquat, oder sind sie Maaßstäbe und Mittel, um Wirkliches den Begriff „Wirklichkeit“ für uns erst zu schaffen?… Um das Erste bejahen zu können, müßte man aber, wie gesagt, das Seiende bereits kennen; was schlechterdings nicht der Fall ist. Der Satz enthält also kein Kriterium der Wahrheit, sondern einen Imperativ über das, was als wahr gelten soll.
Gesetzt, es gäbe ein solches Sich-selbst-identisches A gar nicht, wie es jeder Satz der Logik (auch der M<athematik>) voraussetzt, das A wäre bereits eine Scheinbarkeit, so hätte die Logik eine bloß scheinbare Welt zur Voraussetzung. In der That glauben wir an jenen Satz unter dem Eindruck der unendlichen Empirie, welche ihn fortwährend zu bestätigen scheint. Das „Ding“ — das ist das eigentliche Substrat zu A; unser Glaube an Dinge ist die Voraussetzung für den Glauben an die Logik. Das A der Logik ist wie das Atom eine Nachconstruktion des „Dings“… Indem wir das nicht begreifen, und aus der Logik ein Kriterium des wahren Seins machen, sind wir bereits auf dem Wege, alle jene Hypostasen, Substanz Prädicat Object Subject Action usw., als Realitäten zu setzen: d.h. eine metaphysische Welt zu concipiren, d.h. „wahre Welt“ (— diese ist aber die scheinbare Welt noch einmal…)
Die ursprünglichsten Denkakte, das Bejahen und Verneinen das Für-wahr-halten und Nicht-für-wahr-halten, sind, insofern sie nicht nur eine Gewohnheit, sondern ein Recht voraussetzen, überhaupt Für-wahr-zu halten oder für-unwahr zu halten, bereits von einem Glauben beherrscht, daß es für uns Erkenntniß giebt, daß Urtheilen wirklich die Wahrheit treffen könne: — kurz, die Logik zweifelt nicht, etwas vom An-sich-Wahren aussagen zu können (nämlich daß ihm nicht entgegengesetzte Prädikate zukommen können)
Hier regiert das sensualistische grobe Vorurtheil, daß die Empfindungen uns Wahrheiten über die Dinge lehren, — daß ich nicht zu gleicher Zeit von ein und demselben Ding sagen kann, es ist hart und es ist weich (der instinktive Beweis „ich kann nicht 2 entgegengesetzte Empfindungen zugleich haben“ — ganz grob und falsch). Das begriffliche Widerspruchs-Verbot geht von dem Glauben aus, daß wir Begriffe bilden können, daß ein Begriff das Wesen eines Dinges nicht nur bezeichnet, sondern faßt… Thatsächlich gilt die Logik (wie die Geometrie und Arithmetik) nur von fingirten Wahrheiten, die wir geschaffen haben. Logik ist der Versuch, nach einem von uns gesetzten Seins-Schema die wirkliche Welt zu begreifen, richtiger, uns formulirbar, berechenbar zu machen…
„ich will das und das“; „ich möchte, daß das und das so wäre“; „ich weiß, daß das und das so ist“. — die Kraftgrade: der Mensch des Willens, der Mensch des Verlangens, der Mensch des Glaubens
"Пещера" Заратустры. Wenn man krank ist, so soll man sich verkriechen, in irgend eine „Höhle“: so hat es die Vernunft für sich, so allein ist es thierisch.
"Пещера" Заратустры. Wenn man krank ist, so soll man sich verkriechen, in irgend eine „Höhle“: so hat es die Vernunft für sich, so allein ist es thierisch.
... 3) der Gegensatz dieser Phänomenal-Welt ist nicht „die wahre Welt“, sondern die formlos-unformulirbare Welt des Sensationen-Chaos, — also eine andere Art Phänomenal-Welt, eine für uns „unerkennbare“.
4) Fragen, wie die „Dinge an sich“ sein mögen, ganz abgesehn von unserer Sinnen-Receptivität und Verstandes-Aktivität, muß man mit der Frage zurückweisen: woher könnten wir wissen, daß es Dinge giebt? Die „Dingheit“ ist erst von uns geschaffen. Die Frage ist, ob es nicht noch viele Art<en> geben könnte, eine solche scheinbare Welt zu schaffen — und ob nicht dieses Schaffen, Logisiren, Zurechtmachen, Fälschen die bestgarantirte Realität selbst ist: kurz, ob nicht das, was „Dinge setzt“, allein real ist; und ob nicht die, „Wirkung der äußeren Welt auf uns“ auch nur die Folge solcher wollenden Subjekte ist…
„Ursache und Wirkung“ falsche Auslegung eines Kriegs und eines relativen Siegs
die anderen „Wesen“ agiren auf uns; unsere zurechtgemachte Scheinwelt ist eine Zurechtmachung und Überwältigung von deren Aktionen; eine Art Defensiv-Maßregel.
Das Subjekt allein ist beweisbar: Hypothese, daß es nur Subjekte giebt — daß „Objekt“ nur eine Art Wirkung von Subjekt auf Subjekt ist… ein modus des Subjekts
4) Fragen, wie die „Dinge an sich“ sein mögen, ganz abgesehn von unserer Sinnen-Receptivität und Verstandes-Aktivität, muß man mit der Frage zurückweisen: woher könnten wir wissen, daß es Dinge giebt? Die „Dingheit“ ist erst von uns geschaffen. Die Frage ist, ob es nicht noch viele Art<en> geben könnte, eine solche scheinbare Welt zu schaffen — und ob nicht dieses Schaffen, Logisiren, Zurechtmachen, Fälschen die bestgarantirte Realität selbst ist: kurz, ob nicht das, was „Dinge setzt“, allein real ist; und ob nicht die, „Wirkung der äußeren Welt auf uns“ auch nur die Folge solcher wollenden Subjekte ist…
„Ursache und Wirkung“ falsche Auslegung eines Kriegs und eines relativen Siegs
die anderen „Wesen“ agiren auf uns; unsere zurechtgemachte Scheinwelt ist eine Zurechtmachung und Überwältigung von deren Aktionen; eine Art Defensiv-Maßregel.
Das Subjekt allein ist beweisbar: Hypothese, daß es nur Subjekte giebt — daß „Objekt“ nur eine Art Wirkung von Subjekt auf Subjekt ist… ein modus des Subjekts
Der Mensch ist das Unthier und Überthier; der höhere Mensch ist der Unmensch und Übermensch: so gehört es zusammen. Mit jedem Wachsthum des Menschen in die Größe und Höhe wächst er auch in das Tiefe und Furchtbare: man soll das Eine nicht wollen, ohne das andere — oder vielmehr: je gründlicher man das Eine will, um so gründlicher erreicht man gerade das Andere...
Die moralischen Werthe in der Theorie der Erkenntniß selbst.
das Vertrauen zur Vernunft — warum nicht Mißtrauen?
die „wahre Welt“ soll die gute sein — warum?
die Scheinbarkeit, der Wechsel, der Widerspruch, der Kampf als unmoralisch abgeschätzt: Verlangen in eine Welt, wo dies Alles fehlt.
die transscendente Welt erfunden, damit ein Platz bleibt für „moralische Freiheit“ (bei Kant)
die Dialektik als der Weg zur Tugend (bei Plato und Sokrates: augenscheinlich, weil die Sophistik als Weg zur Unmoralität galt
Zeit und Raum ideal: folglich „Einheit“ im Wesen der Dinge, folglich keine „Sünde“, kein Übel, keine Unvollkommenheit, — eine Rechtfertigung Gottes.
Epikur leugnet die Möglichkeit der Erkenntniß: um die moralischen (resp. hedonistischen) Werthe als die obersten zu behalten. Dasselbe thut Augustin; später Pascal („die verdorbene Vernunft“) zu Gunsten der christlichen Werthe.
die Verachtung des Descartes gegen alles Wechselnde; insgleichen die des Spinoza...
Spinoza, von dem Goethe sagte „ich fühle mich ihm sehr nahe, obgleich sein Geist viel tiefer und reiner ist als der meinige“, — den er gelegentlich seinen Heiligen nennt.
das Vertrauen zur Vernunft — warum nicht Mißtrauen?
die „wahre Welt“ soll die gute sein — warum?
die Scheinbarkeit, der Wechsel, der Widerspruch, der Kampf als unmoralisch abgeschätzt: Verlangen in eine Welt, wo dies Alles fehlt.
die transscendente Welt erfunden, damit ein Platz bleibt für „moralische Freiheit“ (bei Kant)
die Dialektik als der Weg zur Tugend (bei Plato und Sokrates: augenscheinlich, weil die Sophistik als Weg zur Unmoralität galt
Zeit und Raum ideal: folglich „Einheit“ im Wesen der Dinge, folglich keine „Sünde“, kein Übel, keine Unvollkommenheit, — eine Rechtfertigung Gottes.
Epikur leugnet die Möglichkeit der Erkenntniß: um die moralischen (resp. hedonistischen) Werthe als die obersten zu behalten. Dasselbe thut Augustin; später Pascal („die verdorbene Vernunft“) zu Gunsten der christlichen Werthe.
die Verachtung des Descartes gegen alles Wechselnde; insgleichen die des Spinoza...
Spinoza, von dem Goethe sagte „ich fühle mich ihm sehr nahe, obgleich sein Geist viel tiefer und reiner ist als der meinige“, — den er gelegentlich seinen Heiligen nennt.
Das Dasein im Ganzen von Dingen behaupten, von denen wir gar nichts wissen, exakt weil ein Vortheil darin liegt, nichts von ihnen wissen zu können, war eine Naivetät Kants, Folge eines Nachschlags von Bedürfnissen, namentlich moralisch-metaphysischen…
Die Intoleranz der Moral ist ein Ausdruck von der Schwäche des Menschen: er fürchtet sich vor seiner „Unmoralität“, er muß seine stärksten Triebe verneinen, weil er sie noch nicht zu benutzen weiß… So liegen die fruchtbarsten Striche der Erde am längsten unbebaut: — die Kraft fehlt, die hier Herr werden könnte…
Die Intoleranz der Moral ist ein Ausdruck von der Schwäche des Menschen: er fürchtet sich vor seiner „Unmoralität“, er muß seine stärksten Triebe verneinen, weil er sie noch nicht zu benutzen weiß… So liegen die fruchtbarsten Striche der Erde am längsten unbebaut: — die Kraft fehlt, die hier Herr werden könnte…
"Der Wille zur Macht". Видимость для меня – это самое действующее и живущее, которое заходит столь далеко в своем самоосмеянии, что дает мне почувствовать, что здесь все есть видимость и обманчивый свет и танец призраков и ничего больше, - что между всеми этими сновидцами и я, “познающий”, танцую свой танец; что познающий – это только средство продлить земной танец и лишь постольку принадлежит к церемониймейстерам бытия и что возвышенная последовательность и взаимосвязь всяческого познания есть и будет, пожалуй, высочайшим средством обеспечить общность грез и взаимопонимания всех этих сновидцев и тем самым длительность сновидения...
Der Übermensch.- 1887,11[413]
Der Wille zur Macht. - 1887,11[414], 1887,11[415]
In Augenblicken, wo der Mensch zum Betrogenen wird, wo er wieder ans Leben glaubt, wo er sich überlistet hat: oh wie schwillt es da ihm auf! Welches Entzücken! Welches Gefühl der Macht! Wie viel Künstler-Triumph im Gefühl der Macht!… Der Mensch ward wieder einmal Herr über den „Stoff“ — Herr über die Wahrheit!… Und wann immer der Mensch sich freut, er ist immer der Gleiche in seiner Freude: er freut sich als Künstler, er genießt sich als Macht. Die Lüge ist die Macht…
Die Kunst und nichts als die Kunst. Sie ist die große Ermöglicherin des Lebens, die große Verführerin zum Leben, das große Stimulans zum Leben…
Der Übermensch.- 1887,11[413]
Der Wille zur Macht. - 1887,11[414], 1887,11[415]
In Augenblicken, wo der Mensch zum Betrogenen wird, wo er wieder ans Leben glaubt, wo er sich überlistet hat: oh wie schwillt es da ihm auf! Welches Entzücken! Welches Gefühl der Macht! Wie viel Künstler-Triumph im Gefühl der Macht!… Der Mensch ward wieder einmal Herr über den „Stoff“ — Herr über die Wahrheit!… Und wann immer der Mensch sich freut, er ist immer der Gleiche in seiner Freude: er freut sich als Künstler, er genießt sich als Macht. Die Lüge ist die Macht…
Die Kunst und nichts als die Kunst. Sie ist die große Ermöglicherin des Lebens, die große Verführerin zum Leben, das große Stimulans zum Leben…
Wille zur Macht principiell.
Kritik des Begriffs „Ursache“
Ich brauche den Ausgangspunkt „Wille zur Macht“ als Ursprung der Bewegung. Folglich darf die Bewegung nicht von außen her bedingt sein — nicht verursacht…
Ich brauche Bewegungsansätze und -Centren, von wo aus der Wille um sich greift…
...In summa: ein Geschehen ist weder bewirkt, noch bewirkend
Causa ist ein Vermögen zu wirken, hinzu erfunden zum Geschehen…
es giebt nicht was Kant meint, keinen Causalitäts-Sinn
man wundert sich, man ist beunruhigt, man will etwas Bekanntes, woran man sich halten kann…
sobald im Neuen uns etwas Altes aufgezeigt wird, sind wir beruhigt.
Der angebliche Causalitäts-Instinkt ist nur die Furcht vor dem Ungewohnten und der Versuch, in ihm etwas Bekanntes zu entdecken
ein Suchen nicht nach Ursachen sondern nach Bekanntem…
Der Mensch ist sofort beruhigt, wenn er zu einem Neuen — — — er bemüht sich nicht, zu verstehen, in wiefern das Streichhölzchen Feuer verursacht
Thatsächlich hat die Wissenschaft den Begriff Causalität seines Inhalts entleert und ihn übrig behalten zu einer Gleichnißformel, bei der es im Grunde gleichgültig geworden ist, auf welcher Seite Ursache oder Wirkung. Es wird behauptet, daß in zwei Complexen Zuständen (Kraftconstellationen) die Quanten Kraft gleich blieben.
Die Berechenbarkeit eines Geschehens liegt nicht darin, daß eine Regel befolgt wurde
oder einer Nothwendigkeit gehorcht wurde
oder ein Gesetz von Causalität von uns in jedes Geschehen projicirt wurde:
sie liegt in der Wiederkehr identischer Fälle...
...Zahlbegriff.
Dingbegriff (Subjektbegriff)
Thätigkeitsbegriff (Trennung von Ursache-sein und Wirken)
Bewegung (Auge und Getast)
: daß alle Wirkung Bewegung ist
: daß wo Bewegung ist, etwas bewegt wird
Phänomenal ist also: die Einmischung des Zahlbegriffs, des Subjektbegriffs, des Bewegungsbegriffs: wir haben unser Auge, unsere Psychologie immer noch darin.
Eliminiren wir diese Zuthaten: so bleiben keine Dinge übrig, sondern dynamische Quanta, in einem Spannungsverhältniß zu allen anderen dynamischen Quanten: deren Wesen in ihrem Verhältniß zu allen anderen Quanten besteht, in ihrem „Wirken“ auf dieselben — der Wille zur Macht nicht ein Sein, nicht ein Werden, sondern ein Pathos ist die elementarste Thatsache, aus der sich erst ein Werden, ein Wirken ergiebt…
...Der Perspektivismus ist nur eine complexe Form der Spezifität
Meine Vorstellung ist, daß jeder spezifische Körper darnach strebt, über den ganzen Raum Herr zu werden und seine Kraft auszudehnen (— sein Wille zur Macht:) und Alles das zurückzustoßen, was seiner Ausdehnung widerstrebt. Aber er stößt fortwährend auf gleiche Bestrebungen anderer Körper und endet, sich mit denen zu arrangiren („vereinigen“), welche ihm verwandt genug sind: — so conspiriren sie dann zusammen zur Macht. Und der Prozeß geht weiter…
...Es steht nicht in unserem Belieben, unser Ausdrucksmittel zu verändern: es ist möglich, zu begreifen, in wiefern es bloße Semiotik ist.
Die Forderung einer adäquaten Ausdrucksweise ist unsinnig: es liegt im Wesen einer Sprache, eines Ausdrucksmittels, eine bloße Relation auszudrücken… Der Begriff „Wahrheit“ ist widersinnig… das ganze Reich von „wahr“ „falsch“ bezieht sich nur auf Relationen zwischen Wesen, nicht auf das „An sich“… Unsinn: es giebt kein „Wesen an sich“, die Relationen constituiren erst Wesen, so wenig es eine „Erkenntniß an sich“ geben kann…
Die neue Welt-Conception.
1) Die Welt besteht; sie ist nichts, was wird, nichts, was vergeht. Oder vielmehr: sie wird, sie vergeht, aber sie hat nie angefangen zu werden und nie aufgehört zu vergehen — sie erhält sich in Beidem… Sie lebt von sich selber: ihre Excremente sind ihre Nahrung…
2) Die Hypothese einer geschaffenen Welt soll uns nicht einen Augenblick bekümmern. Der Begriff „schaffen“ ist heute vollkommen undefinirbar, unvollziehbar; bloß ein Wort noch, rudimentär aus Zeiten des Aberglaubens; mit einem Wort erklärt man Nichts. Der letzte Versuch, eine Welt, die anfängt, zu concipiren, ist neuerdings mehrfach mit Hülfe einer logischen Prozedur gemacht worden — zumeist, wie zu errathen ist, aus einer theologischen Hinterabsicht
Die ewige Wiederkunft.
Philosophie
3) Man hat neuerdings mehrfach in dem Begriff Zeit-Unendlichkeit der Welt nach hinten einen Widerspruch finden gewollt: man hat ihn selbst gefunden, um den Preis freilich, dabei <den> Kopf mit dem Schwanz zu verwechseln. Nichts kann mich hindern, von diesem Augenblick an rückwärts rechnend zu sagen „ich werde nie dabei an ein Ende kommen“: wie ich vom gleichen Augenblick vorwärts rechnen kann, ins Unendliche hinaus. Erst wenn ich den Fehler machen wollte — ich werde mich hüten, es zu thun — diesen correkten Begriff eines regressus in infinitum gleichzusetzen mit einem gar nicht vollziehbaren Begriff eines unendlichen progressus bis jetzt, wenn ich die Richtung (vorwärts oder rückwärts) als logisch indifferent setzte, würde ich den Kopf, diesen Augenblick, als Schwanz zu fassen bekommen: das bleibe Ihnen überlassen, mein Herr Dühring!…
4) Ich bin auf diesen Gedanken bei früheren Denkern gestoßen: jedes Mal war er durch andere Hintergedanken bestimmt (— meistens theologische, zu Gunsten des creator spiritus) Wenn die Welt überhaupt erstarren, vertrocknen, absterben, Nichts werden könnte, oder wenn sie einen Gleichgewichtszustand erreichen könnte, oder wenn sie überhaupt irgend ein Ziel hätte, das die Dauer, die Unveränderlichkeit, das Ein-für-alle-Mal in sich schlösse (kurz, metaphysisch geredet: wenn das Werden in das Sein oder ins Nichts münden könnte) so müßte dieser Zustand erreicht sein. Aber er ist nicht erreicht: woraus folgt… Das ist unsere einzige Gewißheit, die wir in den Händen halten, um als Correktiv gegen eine große Menge an sich möglicher Welt-Hypothesen zu dienen. Kann z.B. der Mechanismus der Consequenz eines Finalzustandes nicht entgehen, welche Thompson ihm gezogen hat, so ist damit der Mechanismus widerlegt.
Philosophie
5) Wenn die Welt als bestimmte Größe von Kraft und als bestimmte Zahl von Kraftcentren gedacht werden darf — und jede andere Vorstellung bleibt unbestimmt und folglich unbrauchbar — so folgt daraus, daß sie eine berechenbare Zahl von Combinationen, im großen Würfelspiel ihres Daseins, durchzumachen hat. In einer unendlichen Zeit würde jede mögliche Combination irgendwann einmal erreicht sein; mehr noch, sie würde unendliche Male erreicht sein. Und da zwischen jeder „Combination“ und ihrer nächsten „Wiederkehr“ alle überhaupt noch möglichen Combinationen abgelaufen sein müßten und jede dieser Combinationen die ganze Folge der Combinationen in derselben Reihe bedingt, so wäre damit ein Kreislauf von absolut identischen Reihen bewiesen: die Welt als Kreislauf der sich unendlich oft bereits wiederholt hat und der sein Spiel in infinitum spielt.
Diese Conception ist nicht ohne weiteres eine mechanistische: denn wäre sie das, so würde sie nicht eine unendliche Wiederkehr identischer Fälle bedingen, sondern einen Finalzustand. Weil die Welt ihn nicht erreicht hat, muß der Mechanismus uns als unvollkommene und nur vorläufige Hypothese gelten.
Kritik des Begriffs „Ursache“
Ich brauche den Ausgangspunkt „Wille zur Macht“ als Ursprung der Bewegung. Folglich darf die Bewegung nicht von außen her bedingt sein — nicht verursacht…
Ich brauche Bewegungsansätze und -Centren, von wo aus der Wille um sich greift…
...In summa: ein Geschehen ist weder bewirkt, noch bewirkend
Causa ist ein Vermögen zu wirken, hinzu erfunden zum Geschehen…
es giebt nicht was Kant meint, keinen Causalitäts-Sinn
man wundert sich, man ist beunruhigt, man will etwas Bekanntes, woran man sich halten kann…
sobald im Neuen uns etwas Altes aufgezeigt wird, sind wir beruhigt.
Der angebliche Causalitäts-Instinkt ist nur die Furcht vor dem Ungewohnten und der Versuch, in ihm etwas Bekanntes zu entdecken
ein Suchen nicht nach Ursachen sondern nach Bekanntem…
Der Mensch ist sofort beruhigt, wenn er zu einem Neuen — — — er bemüht sich nicht, zu verstehen, in wiefern das Streichhölzchen Feuer verursacht
Thatsächlich hat die Wissenschaft den Begriff Causalität seines Inhalts entleert und ihn übrig behalten zu einer Gleichnißformel, bei der es im Grunde gleichgültig geworden ist, auf welcher Seite Ursache oder Wirkung. Es wird behauptet, daß in zwei Complexen Zuständen (Kraftconstellationen) die Quanten Kraft gleich blieben.
Die Berechenbarkeit eines Geschehens liegt nicht darin, daß eine Regel befolgt wurde
oder einer Nothwendigkeit gehorcht wurde
oder ein Gesetz von Causalität von uns in jedes Geschehen projicirt wurde:
sie liegt in der Wiederkehr identischer Fälle...
...Zahlbegriff.
Dingbegriff (Subjektbegriff)
Thätigkeitsbegriff (Trennung von Ursache-sein und Wirken)
Bewegung (Auge und Getast)
: daß alle Wirkung Bewegung ist
: daß wo Bewegung ist, etwas bewegt wird
Phänomenal ist also: die Einmischung des Zahlbegriffs, des Subjektbegriffs, des Bewegungsbegriffs: wir haben unser Auge, unsere Psychologie immer noch darin.
Eliminiren wir diese Zuthaten: so bleiben keine Dinge übrig, sondern dynamische Quanta, in einem Spannungsverhältniß zu allen anderen dynamischen Quanten: deren Wesen in ihrem Verhältniß zu allen anderen Quanten besteht, in ihrem „Wirken“ auf dieselben — der Wille zur Macht nicht ein Sein, nicht ein Werden, sondern ein Pathos ist die elementarste Thatsache, aus der sich erst ein Werden, ein Wirken ergiebt…
...Der Perspektivismus ist nur eine complexe Form der Spezifität
Meine Vorstellung ist, daß jeder spezifische Körper darnach strebt, über den ganzen Raum Herr zu werden und seine Kraft auszudehnen (— sein Wille zur Macht:) und Alles das zurückzustoßen, was seiner Ausdehnung widerstrebt. Aber er stößt fortwährend auf gleiche Bestrebungen anderer Körper und endet, sich mit denen zu arrangiren („vereinigen“), welche ihm verwandt genug sind: — so conspiriren sie dann zusammen zur Macht. Und der Prozeß geht weiter…
...Es steht nicht in unserem Belieben, unser Ausdrucksmittel zu verändern: es ist möglich, zu begreifen, in wiefern es bloße Semiotik ist.
Die Forderung einer adäquaten Ausdrucksweise ist unsinnig: es liegt im Wesen einer Sprache, eines Ausdrucksmittels, eine bloße Relation auszudrücken… Der Begriff „Wahrheit“ ist widersinnig… das ganze Reich von „wahr“ „falsch“ bezieht sich nur auf Relationen zwischen Wesen, nicht auf das „An sich“… Unsinn: es giebt kein „Wesen an sich“, die Relationen constituiren erst Wesen, so wenig es eine „Erkenntniß an sich“ geben kann…
Die neue Welt-Conception.
1) Die Welt besteht; sie ist nichts, was wird, nichts, was vergeht. Oder vielmehr: sie wird, sie vergeht, aber sie hat nie angefangen zu werden und nie aufgehört zu vergehen — sie erhält sich in Beidem… Sie lebt von sich selber: ihre Excremente sind ihre Nahrung…
2) Die Hypothese einer geschaffenen Welt soll uns nicht einen Augenblick bekümmern. Der Begriff „schaffen“ ist heute vollkommen undefinirbar, unvollziehbar; bloß ein Wort noch, rudimentär aus Zeiten des Aberglaubens; mit einem Wort erklärt man Nichts. Der letzte Versuch, eine Welt, die anfängt, zu concipiren, ist neuerdings mehrfach mit Hülfe einer logischen Prozedur gemacht worden — zumeist, wie zu errathen ist, aus einer theologischen Hinterabsicht
Die ewige Wiederkunft.
Philosophie
3) Man hat neuerdings mehrfach in dem Begriff Zeit-Unendlichkeit der Welt nach hinten einen Widerspruch finden gewollt: man hat ihn selbst gefunden, um den Preis freilich, dabei <den> Kopf mit dem Schwanz zu verwechseln. Nichts kann mich hindern, von diesem Augenblick an rückwärts rechnend zu sagen „ich werde nie dabei an ein Ende kommen“: wie ich vom gleichen Augenblick vorwärts rechnen kann, ins Unendliche hinaus. Erst wenn ich den Fehler machen wollte — ich werde mich hüten, es zu thun — diesen correkten Begriff eines regressus in infinitum gleichzusetzen mit einem gar nicht vollziehbaren Begriff eines unendlichen progressus bis jetzt, wenn ich die Richtung (vorwärts oder rückwärts) als logisch indifferent setzte, würde ich den Kopf, diesen Augenblick, als Schwanz zu fassen bekommen: das bleibe Ihnen überlassen, mein Herr Dühring!…
4) Ich bin auf diesen Gedanken bei früheren Denkern gestoßen: jedes Mal war er durch andere Hintergedanken bestimmt (— meistens theologische, zu Gunsten des creator spiritus) Wenn die Welt überhaupt erstarren, vertrocknen, absterben, Nichts werden könnte, oder wenn sie einen Gleichgewichtszustand erreichen könnte, oder wenn sie überhaupt irgend ein Ziel hätte, das die Dauer, die Unveränderlichkeit, das Ein-für-alle-Mal in sich schlösse (kurz, metaphysisch geredet: wenn das Werden in das Sein oder ins Nichts münden könnte) so müßte dieser Zustand erreicht sein. Aber er ist nicht erreicht: woraus folgt… Das ist unsere einzige Gewißheit, die wir in den Händen halten, um als Correktiv gegen eine große Menge an sich möglicher Welt-Hypothesen zu dienen. Kann z.B. der Mechanismus der Consequenz eines Finalzustandes nicht entgehen, welche Thompson ihm gezogen hat, so ist damit der Mechanismus widerlegt.
Philosophie
5) Wenn die Welt als bestimmte Größe von Kraft und als bestimmte Zahl von Kraftcentren gedacht werden darf — und jede andere Vorstellung bleibt unbestimmt und folglich unbrauchbar — so folgt daraus, daß sie eine berechenbare Zahl von Combinationen, im großen Würfelspiel ihres Daseins, durchzumachen hat. In einer unendlichen Zeit würde jede mögliche Combination irgendwann einmal erreicht sein; mehr noch, sie würde unendliche Male erreicht sein. Und da zwischen jeder „Combination“ und ihrer nächsten „Wiederkehr“ alle überhaupt noch möglichen Combinationen abgelaufen sein müßten und jede dieser Combinationen die ganze Folge der Combinationen in derselben Reihe bedingt, so wäre damit ein Kreislauf von absolut identischen Reihen bewiesen: die Welt als Kreislauf der sich unendlich oft bereits wiederholt hat und der sein Spiel in infinitum spielt.
Diese Conception ist nicht ohne weiteres eine mechanistische: denn wäre sie das, so würde sie nicht eine unendliche Wiederkehr identischer Fälle bedingen, sondern einen Finalzustand. Weil die Welt ihn nicht erreicht hat, muß der Mechanismus uns als unvollkommene und nur vorläufige Hypothese gelten.
Für einen Kriegsmann der Erkenntniß, der immer im Kampf mit häßlichen Wahrheiten liegt, ist der Glaube, daß es gar keine Wahrheit giebt, ein großes Bad und Gliederstrecken. — Der Nihilismus ist unsre Art Müssiggang…
1888, 16[32]. Woran ich meines Gleichen erkenne...
Философия, как я ее понимал и жил до сих пор, - это добровольный поиск проклятых и злых сторон бытия. Благодаря долгому опыту, который дал мне этот поход через льды и пустыню, я научился по-другому смотреть на все, что до сих пор философствовало: - передо мной открылась скрытая история философии, психология ее великих имен. «Сколько правды может вынести разум, на какую правду может отважиться разум?» - это стало для меня настоящим мерилом ценности. Ошибка - это трусость... каждое достижение знания следует из мужества, из твердости по отношению к себе, из чистоты по отношению к себе... Такая экспериментальная философия, как я живу, предварительно предвосхищает даже возможности фундаментального нигилизма: не говоря о том, что она останавливается на «нет», на отрицании, на воле к «нет». Она хочет идти вплоть до реверсии. Скорее, она хочет дойти до противоположного - до дионисийского «да» миру как он есть, без дедукции, исключения и отбора - она хочет вечного цикла, - тех же самых вещей, той же логики и нелогики узлов. Высшее состояние, которого может достичь философ: дионисийски стоять у бытия -: моя формула для этого - amor fati...
- Это включает в себя понимание отрицаемых до сих пор сторон существования не только как необходимых, но и как желательных: и не только как желательных по отношению к утверждаемым до сих пор сторонам (например, как их дополнения или предпосылки), но и ради них самих, как более мощных, более плодотворных, более истинных сторон существования, в которых его воля выражает себя более ясно. Аналогичным образом, это включает в себя оценку той стороны существования, которая до сих пор утверждалась в одиночестве; чтобы понять, откуда берется эта ценность и насколько мало она обязательна для дионисийского измерения ценности существования: я вывел и понял, что, собственно, здесь говорит «да» (инстинкт страдания, с одной стороны, инстинкт стада - с другой, и третий, инстинкт большинства в противоречии с исключениями -) Таким образом, я догадался, в какой степени другой, более сильный тип человека должен был бы обязательно представить себе возвышение и возвеличивание человека в другом направлении: высшие существа как вне добра и зла, как вне тех ценностей, которые не могут отрицать своего происхождения в сфере страданий, языческих и самых - я искал зачатки этой перевернутой идеализации в истории... (термины «языческий», «классический», «благородный» вновь открыты и представлены)
1888, 16[32]. Woran ich meines Gleichen erkenne...
Философия, как я ее понимал и жил до сих пор, - это добровольный поиск проклятых и злых сторон бытия. Благодаря долгому опыту, который дал мне этот поход через льды и пустыню, я научился по-другому смотреть на все, что до сих пор философствовало: - передо мной открылась скрытая история философии, психология ее великих имен. «Сколько правды может вынести разум, на какую правду может отважиться разум?» - это стало для меня настоящим мерилом ценности. Ошибка - это трусость... каждое достижение знания следует из мужества, из твердости по отношению к себе, из чистоты по отношению к себе... Такая экспериментальная философия, как я живу, предварительно предвосхищает даже возможности фундаментального нигилизма: не говоря о том, что она останавливается на «нет», на отрицании, на воле к «нет». Она хочет идти вплоть до реверсии. Скорее, она хочет дойти до противоположного - до дионисийского «да» миру как он есть, без дедукции, исключения и отбора - она хочет вечного цикла, - тех же самых вещей, той же логики и нелогики узлов. Высшее состояние, которого может достичь философ: дионисийски стоять у бытия -: моя формула для этого - amor fati...
- Это включает в себя понимание отрицаемых до сих пор сторон существования не только как необходимых, но и как желательных: и не только как желательных по отношению к утверждаемым до сих пор сторонам (например, как их дополнения или предпосылки), но и ради них самих, как более мощных, более плодотворных, более истинных сторон существования, в которых его воля выражает себя более ясно. Аналогичным образом, это включает в себя оценку той стороны существования, которая до сих пор утверждалась в одиночестве; чтобы понять, откуда берется эта ценность и насколько мало она обязательна для дионисийского измерения ценности существования: я вывел и понял, что, собственно, здесь говорит «да» (инстинкт страдания, с одной стороны, инстинкт стада - с другой, и третий, инстинкт большинства в противоречии с исключениями -) Таким образом, я догадался, в какой степени другой, более сильный тип человека должен был бы обязательно представить себе возвышение и возвеличивание человека в другом направлении: высшие существа как вне добра и зла, как вне тех ценностей, которые не могут отрицать своего происхождения в сфере страданий, языческих и самых - я искал зачатки этой перевернутой идеализации в истории... (термины «языческий», «классический», «благородный» вновь открыты и представлены)
Der Mensch ward wieder einmal Herr über den „Stoff“ — Herr über die Wahrheit!…
Dies Buch ist dergestalt sogar antipessimistisch: nämlich in dem Sinn, daß es Etwas lehrt, das stärker ist als der Pessimismus, das „göttlicher“ ist als die Wahrheit. Niemand würde, wie es scheint, einer radikalen Verneinung des Lebens, einem wirklichen Nein thun noch mehr als einem Neinsagen zum Leben ernstlicher das Wort reden, als der Verfasser dieses Buchs. Nur weiß er — er hat es erlebt, er hat vielleicht nichts Anderes erlebt! — daß die Kunst mehr werth ist als die Wahrheit.
In der Vorrede, mit der Richard Wagner wie zu einem Zwiegespräche eingeladen wird, erscheint dies Glaubensbekenntniß, dies Artisten-Evangelium „die Kunst als die eigentliche Aufgabe des Lebens, die Kunst als dessen metaphysische Thätigkeit…“
1888, 17[3] - вероятно, о "Рождении трагедии" (а значит, и о концепции "Диониса", первой "переоценке всех ценностей" Ницше, и идее "вечного возвращения"/"amor fati"). В конечном счёте - разрешает вопрос о "истине" и "лжи" внутри его концептуальной картины ("Человек снова стал хозяином «вещей» - хозяином истины!" и "И когда бы человек ни радовался, он всегда один и тот же в своей радости, он радуется как художник, он наслаждается собой как силой, он наслаждается ложью как своей силой...").
Dies Buch ist dergestalt sogar antipessimistisch: nämlich in dem Sinn, daß es Etwas lehrt, das stärker ist als der Pessimismus, das „göttlicher“ ist als die Wahrheit. Niemand würde, wie es scheint, einer radikalen Verneinung des Lebens, einem wirklichen Nein thun noch mehr als einem Neinsagen zum Leben ernstlicher das Wort reden, als der Verfasser dieses Buchs. Nur weiß er — er hat es erlebt, er hat vielleicht nichts Anderes erlebt! — daß die Kunst mehr werth ist als die Wahrheit.
In der Vorrede, mit der Richard Wagner wie zu einem Zwiegespräche eingeladen wird, erscheint dies Glaubensbekenntniß, dies Artisten-Evangelium „die Kunst als die eigentliche Aufgabe des Lebens, die Kunst als dessen metaphysische Thätigkeit…“
1888, 17[3] - вероятно, о "Рождении трагедии" (а значит, и о концепции "Диониса", первой "переоценке всех ценностей" Ницше, и идее "вечного возвращения"/"amor fati"). В конечном счёте - разрешает вопрос о "истине" и "лжи" внутри его концептуальной картины ("Человек снова стал хозяином «вещей» - хозяином истины!" и "И когда бы человек ни радовался, он всегда один и тот же в своей радости, он радуется как художник, он наслаждается собой как силой, он наслаждается ложью как своей силой...").
Nochmals gesagt: wie viele neue Götter sind noch möglich! — Zarathustra selbst freilich ist bloß ein alter Atheist. Man verstehe ihn recht! Zarathustra sagt zwar, er würde —; aber Zarathustra wird nicht…
«У злых людей нет песен». – Отчего же у русских есть песни?
1888, 18[9]. В русской музыке с трогательной простотой раскрывается душа мужика, низкого народа. Ничто не говорит сердцу лучше, чем ее веселые мелодии, которые все печальны. Я бы обменял счастье всего Запада на русскую манеру грустить. - Но как получилось, что правящие классы России не представлены в ее музыке? Достаточно ли сказать, что «у плохих людей нет песен»?..
1888, 18[9]. В русской музыке с трогательной простотой раскрывается душа мужика, низкого народа. Ничто не говорит сердцу лучше, чем ее веселые мелодии, которые все печальны. Я бы обменял счастье всего Запада на русскую манеру грустить. - Но как получилось, что правящие классы России не представлены в ее музыке? Достаточно ли сказать, что «у плохих людей нет песен»?..
Sils-Maria.
Hier sass ich, wartend, wartend, — doch auf Nichts,
Jenseits von Gut und Böse, bald des Lichts
Geniessend, bald des Schattens, ganz nur Spiel,
Ganz See, ganz Mittag, ganz Zeit ohne Ziel.
Da, plötzlich, Freundin! wurde Eins zu Zwei —
— Und Zarathustra gieng an mir vorbei…
Hier sass ich, wartend, wartend, — doch auf Nichts,
Jenseits von Gut und Böse, bald des Lichts
Geniessend, bald des Schattens, ganz nur Spiel,
Ganz See, ganz Mittag, ganz Zeit ohne Ziel.
Da, plötzlich, Freundin! wurde Eins zu Zwei —
— Und Zarathustra gieng an mir vorbei…
Мы, художники!
Когда мы любим женщину, мы с легкостью проникаемся ненавистью к при роде, вспоминая о всех отвратительных естественностях, которым подвержена каждая женщина; мы охотно обошли бы это вниманием, но, раз соприкоснувшись с этим, душа наша нетерпеливо вздрагивает и с презрением, как было сказано, взирает на природу: мы оскорблены, при рода кажется нам вторгшейся в наши владения и осквернившей их неосвященными руками. Тогда затыкают уши от всякой физиологии и втайне решают про себя: “я не желаю ничего слышать о том, что человек состоит из чего-либо еще, кроме души и формы!” “Подкожный человек” для всех любящих – ужас и немыслимость, хула на Бога и любовь. – Ну так вот, то же самое, что ощущает нынче любящий по отношению к природе и естественности, некогда ощущал всякий почитатель Бога и его “святого всемогущества”: во всем, что говорилось о природе астрономами, геологами, физиологами, врачами, видел он вмешательство в ее драгоценнейшие владения и, стало быть, посягательство – и вдобавок к тому еще и бесстыдство посягателя! “Закон при роды” – уже одно это выражение звучало для него богохульством; в сущности, ему очень хотелось бы видеть всякую механику сведенною к актам нравственной воли и произвола, - но, поскольку ни кто не мог оказать ему этой услуги, он по возможности сам утаивал от себя природу и механику и проводил жизнь в грезах. О, эти люди прошлого умели грезить, и для этого им вовсе не следовало прежде заснуть! – но и мы, люди настоящего, все еще слишком умеем это, при всей нашей доброе воле к бодрствованию и дневному свету! Достаточно лишь полюбить, возненавидеть, возжелать, вообще ощутить – на нас тотчас же нисходит дух и сила сна, и мы, с открытыми глазами и пренебрегая всяческой опасностью, взбираемся на самые рискованные стези, на крыши и башни бреда, без малейшего головокружения, словно бы рожденные лазать по высотам, - мы, лунатики дня! Мы, художники! Мы, утайщики естественности! Мы. Сомнамбюулы и богоманы! Мы. Смертельно спокойные, безустанные странники по высотам, которые и видятся нам не высотами, а нашими равнинами, нашими гарантиями.
Женщины и их действие на расстоянии.
Есть ли у меня еще уши? Превратился ли я в слух и ни во что больше? Здесь стою я среди пожара морского прибоя, чье белое пламя лижет мои ноги, - со всех сторон доносятся до меня вой, угрозы, крики, пронзительные звуки, а тем временем в глубине глубин старый потрясатель земли тупо, словно ревущий бык, поет свою арию; он при этом отбивает ногами такой землетрясильный такт, что даже у этих обветренных скалистых чудищ трепещет сердце в груди. И тут, внезапно, словно из ничего, перед самими воротами этого адского лабиринта, всего в нескольких саженях от них, появляется – большое парусное судно, скользящее мимо, молча, как привидение. О, эта призрачная красота! Какими чарами охватывает она меня! Как? Неужели судно это загружено всем покоем и безмолвием мира? Неужели и само мое счастье занимает здесь свое тихое место, мое блаженное Я, моя вторая усопшая самость? Еще не мертвая, но и уже не живущая? Словно призрачное, тихое, созерцательное, скользящее, парящее полусущество? Подобное судну, порхающему своими белыми парусами по темному морю, как огромная бабочка! Да! Порхать по бытию! Вот что это! Вот чем было бы это! – Кажется, этот шум сделал меня мечтателем? Всякий большой шум заставляет нас полагать счастьем тишину и даль. Когда мужчина стоит среди своего шума, среди прибоя своих бросков и набросков, тогда-то и видит он, как скользят мимо него тихие очаровательные существа, счастье и замкнутость которых исполняют его тоски, - это женщины. Он готов уже думать, что там, в женщинах, и живет лучший он сам, что в этих уголках смолкает и самый шумный прибой и жизнь сама становится сном о жизни. Однако! Однако! Мой благородный мечтатель, даже на прекраснейшем паруснике бывает так много шума и галдежа, и, к сожалению, так много мелочного и жалкого галдежа! Волшебство и могущественнейшее воздействие женщин есть, говоря языком философов, действие на расстоянии, actio in distans: но сюда принадлежит сперва и прежде всего – дистанция!
Ницшеведы дорогие прошу пояснить шо это...
"А если кто и идет на огонь из-за своего учения — что же это доказывает! Поистине, совсем другое дело, когда из собственного горения исходит собственное учение."
Это о мучениках и истине - глава 50 (Анти-Христ)
В чем отличие? Разве если идешь на огонь, то не пылает ли в твоей душе этот самый огонь? Даже пусть декадентский. Почему это другое? Думаю несколько часов до сих пор не понимаю...
"А если кто и идет на огонь из-за своего учения — что же это доказывает! Поистине, совсем другое дело, когда из собственного горения исходит собственное учение."
Это о мучениках и истине - глава 50 (Анти-Христ)
В чем отличие? Разве если идешь на огонь, то не пылает ли в твоей душе этот самый огонь? Даже пусть декадентский. Почему это другое? Думаю несколько часов до сих пор не понимаю...
Глава 53 вернее
Я люблю того, кто свободен духом и сердцем; того, чей разум – лишь малая частица сердца его – сердца, влекущего к гибели.
Там дальше афоризмы 54 и 55 раскрывают твой вопрос, особенно 54-й (в деталях).
А вообще - это из главы "О священниках":
Поистине, не из стихии свободы и не с седьмого неба явились к нам эти спасители! Поистине, никогда не ступала нога их по коврам познания!
Из брешей и пустот состоит дух их спасителей; но в каждую пустую раму вставили они химеру свою – Богом зовется у них эта затычка.
В сострадании захлебнулся их дух, и всякий раз, когда они переполняются им, на поверхность всплывает величайшая глупость.
С ретивыми криками гонят они стадо свое по узкому мостику: как будто нет больше других путей в будущее! Поистине, недалеко от овец ушли сами эти пастыри!
Широка душа у этих пастырей, дух же – весьма невелик. Но даже самая широкая душа, братья мои, – какие это жалкие угодья!
Кровавые знаки оставляли они на пути, которым проходили, и их безумие поучало, что истина доказывается кровью.
Но кровь – наихудшее свидетельство истины; ибо отравляет она самое чистое учение, превращая его в заблуждение и ненависть сердца.
И если кто пойдет на костер за учение свое, – то что он этим докажет? Куда убедительнее, если из твоего собственного пламени родится учение твое!
Холодная голова и одурманенное сердце – когда они соединяются, возникает смерч, который называют Спасителем.
Поистине, были некогда куда более великие и благородные, нежели те, кого толпа именует спасителями, что, подобно урагану, неистово влекут за собой!
И вам, братья мои, должно обрести спасение от других, более могущественных, если жаждете вы найти путь к свободе!
Никогда еще не было Сверхчеловека. Нагими видел я обоих – и самого великого человека, и самого ничтожного.
Слишком много еще общего у них. Поистине, даже в том из них, кто велик, много еще слишком человеческого!
Ещё внимательно надо читать - пишется "учение". Не "философия", не "истина", а именно - "учение". Смысл этого слова отличен от "философия", или "религия".
УЧЕНИЕ - 2) Совокупность теоретических положений о какой-либо области явлений действительности,
3) Система воззрений какого-либо ученого или мыслителя.
соответственно:
Мученичество философа, его «принесение себя в жертву истине» обнаруживает то, что было в нем скрыто агитаторского и актерского; и если предположить, что на него до сих пор смотрели только с артистическим любопытством, то по отношению к иному философу, конечно, может показаться понятным опасное желание увидеть его когда-нибудь также и в состоянии вырождения (выродившимся в «мученика», в крикуна подмостков и трибун). Лишь бы при подобном желании непременно ясно понимать, что при этом во всяком случае придется увидеть: только драму сатиров, только заключительный фарс, только непрерывное доказательство того, что долгая подлинная трагедия кончилась, — предполагая, что всякая философия в своем возникновении была долгой трагедией.
то есть, говоря совсем простым языком - он таким образом (со своей стороны и идеи учения о "вечном возвращении") описывает эмоционально-психологические ловушки (аффекта), в которых мыслитель или философ начинает опускаться до актёрства и лжи (вместо того чтобы следовать правдивости).
Наконец, "из твоего собственного пламени родится учение твое" - наверное, самый сложный кусок (его можно толковать по-разному, и я видел самые разные толкования этого). Скорее всего, самое главное было уже очерчено в афоризмах 54 и 55, как я сказал выше, и ещё вот это:
В великих людях и временах заложена чрезвычайная опасность; всевозможное истощение, бесплодие следуют за ними по пятам. Великий человек – это конец; великое время, Ренессанс например, – это конец. Гений неизбежно оказывается расточителем – в творчестве, в поступках: его величие в том, что он расходует себя… Инстинкт самосохранения словно отброшен; сокрушительный натиск рвущихся наружу сил воспрещает ему всякую такую заботу и осторожность. Это называют «самопожертвованием»; восхваляют в этом его «героизм», его равнодушие к собственному благу, его преданность идее, великому делу, отечеству – а ведь всё это сплошь недоразумения… Он изливается, он льется через край, он расходует себя, он не щадит себя, – с фатальностью, роковым образом, невольно, как невольно выступает река из своих берегов. Но поскольку таким взрывчатым натурам человечество многим обязано, то за это оно их также и одаряет многим, например: некой высшей моралью… Такова людская благодарность: она неверно истолковывает своих благодетелей.
и
Народы, имевшие какую-либо ценность, ставшие ценными, никогда не делались таковыми под влиянием либеральных институтов: великая опасность делала из них нечто заслуживающее уважения, – опасность, которая впервые знакомит нас с нашими средствами помощи, нашими добродетелями, с нашим оружием, с нашим духом, который принуждает нас быть сильными… Первый принцип: надо, чтобы тебе пришлось быть сильным – иначе никогда им не будешь. – Те огромные теплицы для сильной, для сильнейшей породы людей, какая когда-либо существовала, аристократические общины, подобные Риму и Венеции, понимали свободу как раз в том смысле, в каком понимаю ее я: как нечто, что имеешь и чего не имеешь, чего хочешь, что завоевываешь…
Итого:
1) "А если кто и идет на огонь из-за своего учения — что же это доказывает!" - это сугубо моральный поступок (даже если это делается из-за своего учения, тем более если это делается из-за того, что создатель учения так хорошо "знает"), а значит, от истины далёкий как Уран от Солнца. И неважно, "пылает ли огонь" - в случае Ницше этот "огонь" - это "огонь" фанатика (Савонаролы). А фанатик - это декадент.
2) "Поистине, совсем другое дело, когда из собственного горения исходит собственное учение." - это неморальный поступок, - если в этом случае человек попадёт "под нож", то он, во всяком случае, не будет иметь никакого сознательного понятия о собственном учении. Раз это поступок внеморальный, имморалиста, - то Ницше это не порицает (словами Хайдеггера можно сказать, что так происходит "несокрытие Бытия").
Говоря философски: "из собственного горения" - это когда выбор (действия, или само действия) делается ни рационально (Кант, "категорический императив"), ни субъективно (Хайдеггер, экзистенциализм и субъект этого, также Кьеркегор), а совокупно, почти что бессознательно (то, что в главе "О презирающих тело" описывается как "Само" и "Самость", и в главе "О дарящей добродетели" описывается как "тело").
Там есть ещё ряд нюансов, но я думаю тебе этого хватит, да и я подустал расписывать...
>когда из собственного горения исходит собственное учение
Ещё Ницше подробно описывает этот процесс в "Ecce Homo", в афоризме который начинается с фразы "В этом месте нельзя уклониться от истинного ответа на вопрос, как становятся сами собою".
Но и это только начало толкования, т.к. это объяснение прямо связано с идеей вечного возвращения, которая описывается в "О видении и загадке":
Взгляни, – продолжал я, – взгляни на это Мгновение! От врат Мгновения уходит долгий, вечный путь назад: позади нас – вечность.
Не должно ли быть так: все, что может произойти, уже проходило некогда этим путем? Не должно ли быть так: все, что может случиться, уже случилось некогда, свершилось и миновало?
И если все уже было: что думаешь ты об этом Мгновении, карлик? Не должно ли быть так: эти ворота – тоже уже были?
И не связаны ли все вещи между собой так прочно, что Мгновение это влечет за собой все последующее? А значит, еще раз – само себя?
Ибо все, что может произойти и на этом долгом пути вперед – должно произойти еще раз!
И этот медлительный паук, ползущий в лунном свете, и сам этот лунный свет, и мы с тобой, шепчущиеся у этих ворот о вечных материях, – разве все это не было уже когда-то?
И не должны ли мы возвращаться и проходить по тому пути, что лежит перед нами, дальше, вперед по этому длинному страшному пути: не должны ли мы все вечно возвращаться?
т.е. он описывает не круг, а своего рода петлю (по которой проходит... мысль? субъект? ладно, пусть будет... "Я", "эго").
Эта петля - это интерпертационная петля человеческих суждений...
Фигуру можно построить следующим образом: возьмите полоску бумаги длиной, скажем, в фут и шириной в один дюйм. Соедините два конца, чтобы получилась петля, но перед этим перекрутите один конец на половину (180°). Получившаяся полоса Мёбиуса нарушает обычный способ представления пространства, поскольку, хотя кажется, что у нее две стороны, это обманчиво, поскольку на самом деле у нее только одна сторона (и один край). Каждой «внутренней» точке соответствует «внешняя» точка, расположенная за ней. Однако, пройдя по всей длине полосы (например, проведя по ней пальцем), можно обнаружить, что эти две точки не дискретны, а, по сути, являются смежными.
Аналогичным образом, тот субстанциальный «потусторонний мир», на который субъект так часто делает ставку как на причину нарушений в его мире, сам оказывается простым эффектом его собственных тревожных эффектов; его травматический аспект приобретает эту особенность только в ретроспективе, в перспективе более позднего символического горизонта. Классический пример - маленький ребенок, который становится свидетелем совокупления своих родителей. Для ребенка в тот момент в этой сцене нет ничего травмирующего; эта возможность откладывается на более поздний срок, когда будут сформулированы его первые сексуальные теории, не позволяющие символизировать запомнившуюся сцену и тем самым полностью интегрировать ее в его вновь нарративизированный жизненный мир. Это представление о ретроактивном характере травмы, о том, как травма конституируется сверхдетерминированным образом, является четким указанием на то, как эта идея полностью порывает с некоторыми структуралистскими способами мышления, которые идут линейно от причин к их последствиям.
Ницше эту "петлю вечного возвращения" раскрывает так (в "Человеческом, слишком человеческом"):
Логика сна. Во сне наша нервная система постоянно возбуждается множеством внутренних поводов, почти все органы находятся в деятельности, кровь совершает свой бурный круговорот благодаря положению спящего, отдельные члены придавлены, покрывала влияют различно на ощущения, желудок переваривает и беспокоит своими движениями другие органы, кишечник извивается, положение головы определяет собой необычное положение мускулов, ноги, оставаясь необутыми и не опираясь подошвами на почву, причиняют ощущение необычного, рано как и иное одеяние всего тела, - все это, ежедневно меняясь, усиливаясь и ослабевая, своею необычностью возбуждает всю систему вплоть до функции мозга. И таким образом, у духа есть сотни поводов удивляться и искать причин этого возбуждения; сон же есть искание и представление причин для этих возбужденных ощущений, т.е. мнимых причин. У кого, например, ноги опоясаны двумя ремнями, тому, может быть, снится, что две змеи обвиваются вокруг его ног; это есть сначала гипотеза, затем вера, сопровождаемая образным представлением и измышлением: “эти змеи должны быть causa того ощущения, которое испытываю я, спящий” – так судит дух спящего. Умозаключенное таким образом прошлое становится для него благодаря возбужденной фантазии настоящим. Так, всякий по личному опыту знает, как быстро спящий вплетает в свой сон доходящий до него сильный звук, например звон колоколов или пушечный выстрел, т.е. объясняет его задним числом, так что ему кажется, что он сперва пережил обусловливающие обстоятельства, а затем уже данный звук. – Но почему же дух спящего всегда ошибается, тогда как дух бодрствующий обыкновенно столь трезв, осторожен и скептичен в отношении гипотез? – Почему он удовлетворяется первой попавшейся гипотезой для объяснения чувства и тотчас же верит в ее истинность? (Ибо во сне мы верим в сон, как будто он есть реальность, т.е. мы считаем нашу гипотезу вполне доказанной.) – Я полагаю: как еще теперь человек умозаключает во сне, так человечество умозаключало и наяву много тысячелетий подряд: первая causa, которая приходила в голову, чтобы объяснить что-либо нуждавшееся в объяснении, была достаточна и принималась за истину. (Так, согласно рассказам путешественников, поступают дикари еще и теперь,) Во сне это первобытное свойство человечества возрождается в нас, ибо это есть основа, на которой развился и еще развивается в каждом человеке высший разум: сон переносит нас назад, к отдаленным эпохам человеческой культуры, и дает нам средство лучше понять их. Сонное мышление удается нам теперь так легко, потому что в течение очень долгих периодов развития человечества мы были так хорошо приучены именно к этой фантастической и дешевой форме объяснения всего любой выдумкой. В этом смысле сон есть отдых для мозга, ибо днем последний должен удовлетворять более строгим требованиям, которые ставит мышлению более высокая культура. – Сходное состояние, образующее прямо-таки преддверие и ворота ко сну, мы можем испытать и при бодрствующем сознании. Когда мы закрываем глаза, то мозг создает множество световых впечатлений и цветов, вероятно, как своего рода отголосок и эхо всех тех световых ощущений, которые проникают к нему днем. Но рассудок (в союзе с фантазией) тотчас же перерабатывает эту, самое по себе бесформенную, игру цветов в определенные фигуры, образы, пейзажи, оживленные группы. Подлинный процесс при этом есть опять-таки известного рода умозаключение от действия к причине; задаваясь вопросом: “откуда эти световые впечатления и цвета?” – дух подставляет в качестве причин указанные фигуры и образы; они кажутся ему источниками этих цветов и световых впечатлений, потому что он привык днем и при открытых глазах находить действующую причину каждого цвета, каждого светового ощущения. Здесь, следовательно, фантазия постоянно снабжает его образами, опираясь в своей деятельности на зрительные впечатления дня, и совершенно то же делает фантазия во сне – т.е. мнимая причина выводится из действия и представляется после действия, и все это с необычайной быстротой, так что здесь, как когда смотришь на фокусника, может возникнуть неправильное суждение, и то, что следует одно за другим во времени, может показаться одновременным и даже в обратной последовательности. Из этих процессов мы можем усмотреть, как поздно развилось более острое логическое мышление, строгое отношение к причине и действию, если еще теперь наш разум и рассудок непроизвольно возвращаются в своих функциях к этим примитивным формам умозаключения, и мы приблизительно половину нашей жизни пребываем в этом состоянии. – Точно так же поэт, художник измышляет для своих настроений и душевных состояний причины, которые отнюдь не суть истинные; он в этом смысле напоминает нам прежнее человечество и может содействовать пониманию последнего.
>когда из собственного горения исходит собственное учение
Также этот кусок:
Последнее благородство. Что же делает “благородным”? Конечно, не то, что приносят жертвы: и буйный сладострастник приносит жертвы. Конечно, не то, что вообще предаются страстям: есть и постыдные страсти. Конечно, не то, что бескорыстно делают что-то другим: быть может, как раз в благороднейшем и явлена величайшая последовательность своекорыстия. – Но то, что страсть, охватывающая благородного, есть некая особенность, неведомая ему, - применение редкого и единичного масштаба и почти умопомешательства – чувство жара в вещах, предстающих всем другим холодными на ощупь, - разгадка ценностей, для которых еще не изобретено весов, - жертвоприношение на алтарях, посвященных неведомому Богу, - храбрость без взыскания почестей – самодовольство, обладающее избытком и сообщающееся людям и вещам. Словом, редкое качество и пребывание в неведении относительно этой редкости – вот что до сих пор делало благородным. Но пусть при этом примут во внимание, что таким путем были несправедливо оценены и в целом оклеветаны в пользу исключений все обычные, наиболее свойственные человеку и необходимые качества, короче, все содействующее сохранению рода и вообще всякое правило. ]Стать защитником правила – таковой, пожалуй, могла бы быть последняя форма и утонченность, в которой проявится на земле благородство.
Мужество – наилучший убийца, мужество, которое нападает: ибо в каждом нападении звучит торжествующая музыка.
Человек же – самый мужественный зверь: благодаря этому он и победил всех прочих. Торжествующей бравадой преодолел он всякую скорбь; а человеческая скорбь – самая глубокая.
Мужество смертельно и для головокружения над бездной: человек же – всегда на краю бездны! Разве "видеть" не означает "видеть бездны"?
Мужество – наилучший убийца: оно убивает и сострадание. Сострадание же – глубочайшая бездна: ибо сколь глубоко проникает взгляд человека в жизнь, столь же глубоко проникает он и в сострадание.
Мужество – наилучший убийца, мужество, которое нападает: и саму смерть убивает оно, ибо спрашивает: "Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!".
Много торжествующих аккордов в этих словах. Имеющий уши да слышит!
Мысль о смерти. Мне доставляет меланхолическое счастье жить в этом лабиринте улочек, потребностей, голосов: сколько наслаждения, нетерпения, ненасытности, сколько жаждущей жизни и опьянения жизнью обнаруживается здесь с каждым мгновением! И, однако, скоро настанет такой покой для всех этих шумящих, живущих, жаждущих жизни! Взгляните, как стоит за каждым его тень, его темный спутник! Всегда как в последний момент перед отплытием эмигрантского судна: имеют сказать друг другу больше, чем когда-либо, время теснит, океан своим пустынным молчанием нетерпеливо ждет за всем этим шумом – столь ненасытный, столь уверенный в своей добыче! И все, все думают, что все, случившееся до сих пор, было ничем либо мало чем и что близкое будущее есть все: и отсюда эта спешка, этот крик, это самооглушение и самонадувательство! Каждый хочет быть первым в этом будущем, - и все же только смерть и гробовая тишина есть общее для всех и единственно достоверное в нем! Как странно, что эта единственная достоверность и общность не имеет почти никакой власти над людьми и что они наиболее далеки от того, чтобы чувствовать себя братьями во смерти! Мне доставляет счастье – видеть, что люди совсем не желают думать о смерти! Я бы охотно добавил что-нибудь к этому, чтобы сделать им мысль о жизни еще во сто крат достойнее размышления...
Физиологам следовало бы поразмыслить насчёт взгляда на инстинкт самосохранения страх смерти как на кардинальный инстинкт органического существа. Прежде всего нечто живое хочет проявлять свою силу - сама жизнь есть воля к власти: "самосохранение" есть только одно из косвенных и многочисленных следствий этого. - Словом, здесь, как и везде, нужно остерегаться излишних телеологических принципов! - одним из каковых является "инстинкт самосохранения" (мы обязаны им непоследовательности Спинозы - ). Таково именно требование метода, долженствующего быть по существу экономностью в принципах...
...кто глубоко заглянул в мир, тот догадывается, конечно, какая мудрость заключается в том, что люди поверхностны. Этот инстинкт самосохранения страх перед смертью научает их быть непостоянными, легкомысленными и лживыми. Порой мы встречаем страстное и доходящее до крайности поклонение «чистым формам», как у философов, так и у художников, - не подлежит сомнению, что тот, кому до такой степени нужен культ поверхности, когда-нибудь да сделал злосчастную попытку проникнуть под нее. Что касается этих обжегшихся детей, прирожденных художников, которые находят наслаждение жизнью только в том, чтобы искажать ее образ (как бы в продолжительном мщении жизни - ), то для них, может быть, существует даже еще и табель о рангах; до какой степени у них отбита охота к жизни, это можно бы заключить из того, - в какой мере искаженным, разреженным, опотустороненным, обожествленным хотят они видеть ее образ, - и можно бы отнести homines religiosi к числу художников, - в качестве их высшего - ранга.
Из уст твоих
О, ведьма-время, лишь слюна
Течет часами, и от них
Душа отчаянья полна:
Я, глотку Вечности браня,
Бессильно стих.
Мир – это медь:
Нагретый бык – он глух на крик.
Мне прямо в кости пишет смерть
Ножом и вмиг:
“Мир – это твердь,
В нем сердца нет, мир – это бык!”
Пролей все маки,
Лей, лихорадка! Яд не в мозг!
Я от тебя насквозь промозг.
Ты хочешь денег? Хочешь драки?
Ха! Девка, ты достойна розг
И брани всякой!
Нет! Нет! Вернись!
Там дождь, там слякотно и гадко.
Я окружу тебя достатком.
Возьми! Тут золото! Не злись! –
Мы навсегда с тобой сошлись,
О, лихорадка!
Нет больше мочи!
Дверь настежь, гаснут фонари:
Ко мне гурьбой все беды ночи!
Кто нынче слаб по части рифм,
Держу пари,
На риф наскочит!
Человек же – самый мужественный зверь: благодаря этому он и победил всех прочих. Торжествующей бравадой преодолел он всякую скорбь; а человеческая скорбь – самая глубокая.
Мужество смертельно и для головокружения над бездной: человек же – всегда на краю бездны! Разве "видеть" не означает "видеть бездны"?
Мужество – наилучший убийца: оно убивает и сострадание. Сострадание же – глубочайшая бездна: ибо сколь глубоко проникает взгляд человека в жизнь, столь же глубоко проникает он и в сострадание.
Мужество – наилучший убийца, мужество, которое нападает: и саму смерть убивает оно, ибо спрашивает: "Так это была жизнь? Ну что ж! Еще раз!".
Много торжествующих аккордов в этих словах. Имеющий уши да слышит!
Мысль о смерти. Мне доставляет меланхолическое счастье жить в этом лабиринте улочек, потребностей, голосов: сколько наслаждения, нетерпения, ненасытности, сколько жаждущей жизни и опьянения жизнью обнаруживается здесь с каждым мгновением! И, однако, скоро настанет такой покой для всех этих шумящих, живущих, жаждущих жизни! Взгляните, как стоит за каждым его тень, его темный спутник! Всегда как в последний момент перед отплытием эмигрантского судна: имеют сказать друг другу больше, чем когда-либо, время теснит, океан своим пустынным молчанием нетерпеливо ждет за всем этим шумом – столь ненасытный, столь уверенный в своей добыче! И все, все думают, что все, случившееся до сих пор, было ничем либо мало чем и что близкое будущее есть все: и отсюда эта спешка, этот крик, это самооглушение и самонадувательство! Каждый хочет быть первым в этом будущем, - и все же только смерть и гробовая тишина есть общее для всех и единственно достоверное в нем! Как странно, что эта единственная достоверность и общность не имеет почти никакой власти над людьми и что они наиболее далеки от того, чтобы чувствовать себя братьями во смерти! Мне доставляет счастье – видеть, что люди совсем не желают думать о смерти! Я бы охотно добавил что-нибудь к этому, чтобы сделать им мысль о жизни еще во сто крат достойнее размышления...
Физиологам следовало бы поразмыслить насчёт взгляда на инстинкт самосохранения страх смерти как на кардинальный инстинкт органического существа. Прежде всего нечто живое хочет проявлять свою силу - сама жизнь есть воля к власти: "самосохранение" есть только одно из косвенных и многочисленных следствий этого. - Словом, здесь, как и везде, нужно остерегаться излишних телеологических принципов! - одним из каковых является "инстинкт самосохранения" (мы обязаны им непоследовательности Спинозы - ). Таково именно требование метода, долженствующего быть по существу экономностью в принципах...
...кто глубоко заглянул в мир, тот догадывается, конечно, какая мудрость заключается в том, что люди поверхностны. Этот инстинкт самосохранения страх перед смертью научает их быть непостоянными, легкомысленными и лживыми. Порой мы встречаем страстное и доходящее до крайности поклонение «чистым формам», как у философов, так и у художников, - не подлежит сомнению, что тот, кому до такой степени нужен культ поверхности, когда-нибудь да сделал злосчастную попытку проникнуть под нее. Что касается этих обжегшихся детей, прирожденных художников, которые находят наслаждение жизнью только в том, чтобы искажать ее образ (как бы в продолжительном мщении жизни - ), то для них, может быть, существует даже еще и табель о рангах; до какой степени у них отбита охота к жизни, это можно бы заключить из того, - в какой мере искаженным, разреженным, опотустороненным, обожествленным хотят они видеть ее образ, - и можно бы отнести homines religiosi к числу художников, - в качестве их высшего - ранга.
Из уст твоих
О, ведьма-время, лишь слюна
Течет часами, и от них
Душа отчаянья полна:
Я, глотку Вечности браня,
Бессильно стих.
Мир – это медь:
Нагретый бык – он глух на крик.
Мне прямо в кости пишет смерть
Ножом и вмиг:
“Мир – это твердь,
В нем сердца нет, мир – это бык!”
Пролей все маки,
Лей, лихорадка! Яд не в мозг!
Я от тебя насквозь промозг.
Ты хочешь денег? Хочешь драки?
Ха! Девка, ты достойна розг
И брани всякой!
Нет! Нет! Вернись!
Там дождь, там слякотно и гадко.
Я окружу тебя достатком.
Возьми! Тут золото! Не злись! –
Мы навсегда с тобой сошлись,
О, лихорадка!
Нет больше мочи!
Дверь настежь, гаснут фонари:
Ко мне гурьбой все беды ночи!
Кто нынче слаб по части рифм,
Держу пари,
На риф наскочит!
Предположив, что истина есть женщина ... в конце концов ведь она женщина - не следует применять к ней насилие.
"Теория глубинной истины". Женщину считают глубокой. Почему? Потому что у неё никогда не дойдешь до дна. Женщина даже и не мелка.
1 отношение к женщине ~ отношение к телу (чрезмерное увлечение "духовностью" есть суть "патриархально-рационалистический фаллогос"?)
2 тело, истина, жизнь, мудрость, "Заратустра" - все - "по ту сторону добра и зла"
3 "Идешь к женщинам? Не забудь плетку!"
4 "О Заратустра! Не щелкай так страшно плеткой своей!"
5 "Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто"
6 "Но всякая радость [Lust] жаждет вечности [Ewigkeit], жаждет глубокой, глубокой вечности!"
7 "вечное возвращение" (ВН 341, "О видении и загадке", стих "Сильс-Мария"; "Видение и загадка" как описание петли интерпретации ("Логика сна" в ЧСЧ)) как концептуальная модель ума, сознания ("mind"), а не космология и не этический императив ("Столь неисторически живет животное: оно растворяется в настоящем, как целое число, не оставляя по себе никаких странных дробей, оно не умеет притворяться, ничего не скрывает и в каждый данный момент является вполне тем, что оно есть, и потому не может не быть честным." - ср. с "“Ты должен стать тем, кто ты есть.” в ВН и "В этом месте нельзя уклониться от истинного ответа на вопрос, как становятся сами собою." в EH)
8 знание "вечной радости" как последствие умения забывать ("задача выдрессировать животное, смеющее обещать", КГМ-II; сюда же входит и умение "прощать")
9 когнитивная иерархия состояний сознания (а не сугубо реифицированная "физиология", т.е. вульгарная евгеника как у фашистов; как следствие этого - дисциплина - и - "выведение породы")
10 следствие этого - условия порождения того или иного mind/ума (ср. также - буддизм, йогачара, чань, тибетские ответвления буддизма), связь социальных, материальных, исторических, властных и прочих условий - с этим
11 знание о выведении превосходнейшейго состояния ума (у каждого из субъектов рассмотрения, кем бы человек ни был); знание о определении места в Rangordnung согласно высшей точке состояния ума/mind/сознания, воплощённого в конкретном теле; действующего "энактивно", как в https://royalsocietypublishing.org/doi/10.1098/rstb.2022.0415
12 достижение ("предельно возможных", "наилучших") превосходных состояний ума как условие сохранения Целого (т.н. "экуменическая цель человечества")
13 всё остальное - "следует" из этого...
"Теория глубинной истины". Женщину считают глубокой. Почему? Потому что у неё никогда не дойдешь до дна. Женщина даже и не мелка.
1 отношение к женщине ~ отношение к телу (чрезмерное увлечение "духовностью" есть суть "патриархально-рационалистический фаллогос"?)
2 тело, истина, жизнь, мудрость, "Заратустра" - все - "по ту сторону добра и зла"
3 "Идешь к женщинам? Не забудь плетку!"
4 "О Заратустра! Не щелкай так страшно плеткой своей!"
5 "Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто"
6 "Но всякая радость [Lust] жаждет вечности [Ewigkeit], жаждет глубокой, глубокой вечности!"
7 "вечное возвращение" (ВН 341, "О видении и загадке", стих "Сильс-Мария"; "Видение и загадка" как описание петли интерпретации ("Логика сна" в ЧСЧ)) как концептуальная модель ума, сознания ("mind"), а не космология и не этический императив ("Столь неисторически живет животное: оно растворяется в настоящем, как целое число, не оставляя по себе никаких странных дробей, оно не умеет притворяться, ничего не скрывает и в каждый данный момент является вполне тем, что оно есть, и потому не может не быть честным." - ср. с "“Ты должен стать тем, кто ты есть.” в ВН и "В этом месте нельзя уклониться от истинного ответа на вопрос, как становятся сами собою." в EH)
8 знание "вечной радости" как последствие умения забывать ("задача выдрессировать животное, смеющее обещать", КГМ-II; сюда же входит и умение "прощать")
9 когнитивная иерархия состояний сознания (а не сугубо реифицированная "физиология", т.е. вульгарная евгеника как у фашистов; как следствие этого - дисциплина - и - "выведение породы")
10 следствие этого - условия порождения того или иного mind/ума (ср. также - буддизм, йогачара, чань, тибетские ответвления буддизма), связь социальных, материальных, исторических, властных и прочих условий - с этим
11 знание о выведении превосходнейшейго состояния ума (у каждого из субъектов рассмотрения, кем бы человек ни был); знание о определении места в Rangordnung согласно высшей точке состояния ума/mind/сознания, воплощённого в конкретном теле; действующего "энактивно", как в https://royalsocietypublishing.org/doi/10.1098/rstb.2022.0415
12 достижение ("предельно возможных", "наилучших") превосходных состояний ума как условие сохранения Целого (т.н. "экуменическая цель человечества")
13 всё остальное - "следует" из этого...
Как гений зодчества человек стоит много выше пчелы: она строит из воска, который она находит в природе, он – из гораздо более нежного вещества понятий, которое он прежде должен создать из самого себя. В этом он достоин большого удивления, – но только не в своем стремлении к истине, к чистому познанию вещей. Если кто-нибудь прячет вещь за кустом, ищет ее именно там и находит, то в этом искании и нахождении нет ничего особенно достойного прославления: но именно так обстоит дело с поисками и нахождением «истины» внутри области разума. Если я даю определение млекопитающего и затем, рассмотрев верблюда, говорю: «вот млекопитающее» – то эти слова хотя и высказывают истину, но истину не слишком большой ценности; мне кажется, что она совершенно антропоморфна и не имеет в себе ни одного пункта, который действительно и общезначимо, безотносительно к человеку, был бы «истинным сам по себе». Исследователь таких истин ищет в сущности только метаморфозы мира в людях, он добивается понимания мира как человекоподобной вещи и в лучшем случае добывает чувство ассимиляции. Подобно тому, как астролог считал, что звезды состоят на службе у людей и находятся в связи с их счастьем и страданием, так и этот исследователь считает, что весь мир привязан к людям, что он – бесконечно преломленный отзвук одного первозвука – человека, что он – умноженный отпечаток одного первообраза – человека. Все его искусство в том, чтобы считать человека мерой всех вещей; при этом он все-таки исходит из ошибки, поскольку верит в то, что эти вещи находятся перед ним непосредственно, как чистые объекты. Таким образом он забывает, что первоначальные наглядные метафоры [обозначения/signifiers] – лишь метафоры [обозначения/signifiers], и принимает их за сами вещи.
5[3]. Wir stellen ein Wort hin, wo unsere Unwissenheit anhebt, — wo wir nicht mehr weiter sehn können z.B. das Wort „ich“ das Wort „thun“, das Wort „leiden“: das sind vielleicht Horizontlinien unsrer Erkenntniß, aber keine „Wahrheiten“.
18[6]. Man ist um den Preis Künstler, daß man das, was alle Nichtkünstler Form nennen, als Inhalt, als die Sache selbst empfindet. Damit gehört man freilich in eine verkehrte Welt.
1888. 14[103].
1.
Я с изумлением вижу, что наука сегодня смиряется с зависимостью от явного мира: истинный мир - он может быть каким угодно, конечно, у нас нет органа познания для него.
Здесь вполне можно спросить: с какого органа познания вообще начинать это противопоставление?...
То, что мир, доступный нашим органам, понимается также как зависимый от этих органов, то, что мы <понимаем мир как субъективно обусловленный>, вовсе не означает, что объективный мир <возможен>. Кто мешает нам думать, что субъективность реальна, существенна?
«В себе» - это даже противоречивая концепция: „качество в себе“ - это нонсенс: у нас всегда есть только понятие „бытие“, „вещь“ как реляционное понятие...
Плохо то, что при старой оппозиции «кажущегося» и «истинного» коррелятивное суждение о ценности <уже> распространилось само по себе: более низкое по ценности и абсолютно «ценное»
кажущийся мир не рассматривается нами как «ценный»; кажущееся предполагается как инстанция, противостоящая высшей ценности. Только «истинный» мир может быть ценен сам по себе...
во-первых: человек утверждает, что он существует
во-вторых: человек имеет вполне определенное представление о его ценности
Предрассудок из предрассудков! Во-первых, само по себе было бы возможно, что истинная природа вещей настолько вредна для условий жизни, настолько противоречит ей, что видимость была бы необходима для того, чтобы жить... Так бывает в очень многих ситуациях: например, в браке.
Наш эмпирический мир также был бы обусловлен инстинктами самосохранения в пределах его познания: мы бы считали истинным, хорошим, ценным то, что благочестиво для сохранения вида...
a. У нас нет категорий, с помощью которых мы могли бы провести различие между истинным и кажущимся миром. Может существовать только кажущийся мир, но не только наш кажущийся мир...
b. Если мы принимаем истинный мир, он все равно может быть для нас менее ценным: просто квант иллюзии будет для нас более высоким по своей сохраняющей ценности. Если только иллюзия сама по себе не оправдывает суждение о неприятии?
c. Что между степенями ценности и степенями реальности существует корреляция, так что высшие ценности будут иметь и высшую реальность: это метафизический постулат, основанный на предпосылке, что мы знаем иерархию ценностей: а именно, что эта иерархия - моральная... Только в этой предпосылке истина необходима для определения всего, что имеет высшую ценность
«видимость» была бы возражением против ценности вообще
2.
Упразднение истинного мира имеет кардинальное значение. Это великий сомневающийся и уменьшающий ценность мира, которым мы являемся: Он был нашим самым опасным нападением на жизнь до сих пор.
Война против всех предпосылок, на которых был основан истинный мир. Среди этих предпосылок - то, что моральные ценности являются высшими.
Моральная ценность как высшая была бы опровергнута, если бы можно было доказать, что она является следствием аморальной ценности
: как частный случай реальной безнравственности
Таким образом, она сводится к видимости.
а как видимость она сама по себе уже не имела бы права осуждать видимость.
3.
«Воля к истине» должна быть проанализирована психологически: это не моральная сила, а форма воли к власти. Это должно быть доказано тем, что она использует все безнравственные средства: прежде всего метафизику -
: методология исследования достигается только тогда, когда преодолены все моральные предрассудки... она представляет собой победу над моралью...
NB. Сегодня мы сталкиваемся с проверкой утверждения о том, что моральные ценности являются высшими ценностями.
5[3]. Wir stellen ein Wort hin, wo unsere Unwissenheit anhebt, — wo wir nicht mehr weiter sehn können z.B. das Wort „ich“ das Wort „thun“, das Wort „leiden“: das sind vielleicht Horizontlinien unsrer Erkenntniß, aber keine „Wahrheiten“.
18[6]. Man ist um den Preis Künstler, daß man das, was alle Nichtkünstler Form nennen, als Inhalt, als die Sache selbst empfindet. Damit gehört man freilich in eine verkehrte Welt.
1888. 14[103].
1.
Я с изумлением вижу, что наука сегодня смиряется с зависимостью от явного мира: истинный мир - он может быть каким угодно, конечно, у нас нет органа познания для него.
Здесь вполне можно спросить: с какого органа познания вообще начинать это противопоставление?...
То, что мир, доступный нашим органам, понимается также как зависимый от этих органов, то, что мы <понимаем мир как субъективно обусловленный>, вовсе не означает, что объективный мир <возможен>. Кто мешает нам думать, что субъективность реальна, существенна?
«В себе» - это даже противоречивая концепция: „качество в себе“ - это нонсенс: у нас всегда есть только понятие „бытие“, „вещь“ как реляционное понятие...
Плохо то, что при старой оппозиции «кажущегося» и «истинного» коррелятивное суждение о ценности <уже> распространилось само по себе: более низкое по ценности и абсолютно «ценное»
кажущийся мир не рассматривается нами как «ценный»; кажущееся предполагается как инстанция, противостоящая высшей ценности. Только «истинный» мир может быть ценен сам по себе...
во-первых: человек утверждает, что он существует
во-вторых: человек имеет вполне определенное представление о его ценности
Предрассудок из предрассудков! Во-первых, само по себе было бы возможно, что истинная природа вещей настолько вредна для условий жизни, настолько противоречит ей, что видимость была бы необходима для того, чтобы жить... Так бывает в очень многих ситуациях: например, в браке.
Наш эмпирический мир также был бы обусловлен инстинктами самосохранения в пределах его познания: мы бы считали истинным, хорошим, ценным то, что благочестиво для сохранения вида...
a. У нас нет категорий, с помощью которых мы могли бы провести различие между истинным и кажущимся миром. Может существовать только кажущийся мир, но не только наш кажущийся мир...
b. Если мы принимаем истинный мир, он все равно может быть для нас менее ценным: просто квант иллюзии будет для нас более высоким по своей сохраняющей ценности. Если только иллюзия сама по себе не оправдывает суждение о неприятии?
c. Что между степенями ценности и степенями реальности существует корреляция, так что высшие ценности будут иметь и высшую реальность: это метафизический постулат, основанный на предпосылке, что мы знаем иерархию ценностей: а именно, что эта иерархия - моральная... Только в этой предпосылке истина необходима для определения всего, что имеет высшую ценность
«видимость» была бы возражением против ценности вообще
2.
Упразднение истинного мира имеет кардинальное значение. Это великий сомневающийся и уменьшающий ценность мира, которым мы являемся: Он был нашим самым опасным нападением на жизнь до сих пор.
Война против всех предпосылок, на которых был основан истинный мир. Среди этих предпосылок - то, что моральные ценности являются высшими.
Моральная ценность как высшая была бы опровергнута, если бы можно было доказать, что она является следствием аморальной ценности
: как частный случай реальной безнравственности
Таким образом, она сводится к видимости.
а как видимость она сама по себе уже не имела бы права осуждать видимость.
3.
«Воля к истине» должна быть проанализирована психологически: это не моральная сила, а форма воли к власти. Это должно быть доказано тем, что она использует все безнравственные средства: прежде всего метафизику -
: методология исследования достигается только тогда, когда преодолены все моральные предрассудки... она представляет собой победу над моралью...
NB. Сегодня мы сталкиваемся с проверкой утверждения о том, что моральные ценности являются высшими ценностями.
В великой тишине. - Здесь море, здесь мы можем забыть о городе. Его колокола все еще звонят Ave Maria - этот мрачный и глупый, но сладостный звук на перекрестке дня и ночи - но только на мгновение! Теперь все молчит! Море лежит бледное и сияющее, оно не может говорить. Небо играет в свою вечную вечернюю игру с красными, желтыми и зелеными цветами, оно не может говорить. Маленькие утесы и полосы скал, вдающиеся в море, словно в поисках места, где оно наиболее одиноко, - все они молчат. Эта огромная немота, внезапно настигающая нас, прекрасна и ужасна, она заставляет сердце замирать. - О, след этой немой красавицы! Как хорошо она могла бы говорить, и как лукаво, если бы захотела! Ее связанный язык и страдальческое счастье на лице - это уловка, чтобы насмехаться над вашим состраданием! - Да будет так! Я не стыжусь быть посмешищем для таких сил. Но мне жаль тебя, природа, потому что ты должна молчать, даже если только твоя злоба связывает твой язык: да, мне жаль тебя ради твоей злобы! - Ах, она становится еще молчаливее, и снова мое сердце замирает: она напугана новой истиной, она тоже не может говорить, она насмехается над собой, когда рот выкрикивает что-то в эту красоту, она наслаждается своей сладкой злобой молчания. Говорить, да и думать, мне становится противно: не слышу ли я за каждым словом смех ошибки, воображения, заблуждения? Разве я не должен высмеивать свою жалость? Не посмеяться над моей насмешкой? - О море! О вечер! Вы - ужасные учителя! Вы учите человека перестать быть человеком! Должен ли он отдаться вам? Должен ли он стать таким, как вы сейчас, бледным, сияющим, немым, чудовищным, покоящимся над собой? Превознесенным над собой?
"Что случилось со мной, друзья мои? Вы видите, я – расстроен, гоним, повинуюсь, вопреки воле своей, и готов уйти – о, уйти от вас!
Да, опять должен вернуться Заратустра в уединение свое: но на этот раз неохотно возвращается медведь в берлогу!
Что случилось со мной? Кто принуждает меня к этому? – О, этого требует моя гневная повелительница, это она говорила со мной; называл ли я уже вам имя ее?
Вчера вечером говорила со мной Тишина моя: вот имя ужасной госпожи моей.
Было это так – ибо я должен рассказать вам это, чтобы не ожесточилось сердце ваше против меня, уходящего так внезапно!
Знаком ли вам испуг засыпающего?
До самых кончиков пальцев овладевает им испуг, ибо земля уходит у него из-под ног, и начинается сон.
Такую притчу поведаю я вам. Вчера, в самый безмолвный час, в час великой Тишины, земля ускользнула у меня из-под ног, и начался сон.
Стрелка передвинулась, часы моей жизни перевели дыхание – никогда еще не слышал я такой тишины вокруг себя; сердце мое сжалось.
Тогда беззвучно заговорила со мной Тишина: "Ты знаешь это, Заратустра?".
И в ужасе я вскрикнул от этого немого шепота, и кровь отхлынула от лица моего: но я молчал.
И тогда во второй раз сказала она мне безгласно: "Ты знаешь это, Заратустра, но не говоришь!".
И я, наконец, ответил, словно упрямец: "Да, я знаю, но не хочу говорить!".
И снова безгласно заговорила она со мной: "Ты не хочешь, Заратустра? Не правда ли? Не прячься в упрямстве своем!".
И я, плача и дрожа, как ребенок, говорил: "Ах, я хотел, правда, но я не могу! Избавь меня от этого! Это свыше моих сил!".
И опять сказала она: "При чем тут ты, Заратустра! Скажи слово свое и погибни!".
Я отвечал ей: "Ах, разве мое это слово? Кто я такой? Я жду более достойного: я не стою даже того, чтобы погибнуть ради него".
Тогда она вновь сказала безгласно: "При чем тут ты? Покорности еще мало в тебе. У покорности самая жесткая шкура".
И я отвечал: "Чего только не выносила уже шкура покорности моей! У подножия высоты своей живу я: как высоки вершины мои? Никто еще не сказал мне этого. Но мои долины мне хорошо известны".
И опять безмолвно заговорила тишина: "О Заратустра, тот, кто должен двигать горами, тот приведет в движение и долины, и низменности".
Я ответил: "Еще ни одной горы не сдвинуло слово мое, и то, что говорил я, не доходило до людей. Да, я отправился к людям, но пока еще не дошел до них".
И сказала мне молча Тишина: "Что можешь знать ты об этом! Роса выпадает на траву в самое безмолвное время ночи".
И я отвечал: "Они насмехались надо мной, когда нашел я путь свой и пошел по нему; поистине, дрожали тогда ноги мои.
А они злорадствовали: "Ты забыл дорогу, а теперь еще и разучился ходить!".
И снова безгласно сказала Тишина: "Что тебе до насмешек! Ты тот, кто разучился повиноваться: теперь ты должен повелевать!
Разве не знаешь ты, кто людям нужнее всего? Тот, кто приказывает великое.
Трудно осуществить великое: но еще труднее приказать его.
Вот что тебе непростительно: ты имеешь власть и не хочешь господствовать".
И я отвечал: "Мне недостает голоса льва, чтобы повелевать".
И тогда снова, подобно беззвучному шепоту, промолвила она:
"Слова, что приносят бурю, – самые тихие. Мыс ли, приходящие кротко, как голубь, правят миром.
О Заратустра, ты должен быть тенью того, что грядет: так будешь ты повелевать и, повелевая, пойдешь впереди".
И я отвечал: "Мне стыдно".
И снова безгласно проговорила она: "Ты еще должен стать ребенком и не стыдиться.
Гордость юности еще есть в тебе, поздно стал ты юношей: но кто хочет стать ребенком, должен преодолеть и юность свою".
И я долго колебался и дрожал и, наконец, сказал то же, что и в самом начале: "Я не хочу".
Тогда раздался вокруг меня смех. Горе мне! Как смех этот разрывал мне внутренности и терзал сердце!
И в последний раз прозвучал безмолвный голос: "О Заратустра, созрели плоды твои, но сам ты еще не созрел для них!
И потому тебе снова необходимо уединение: ибо должен ты еще дозреть".
И снова послышался смех, теперь уже удалявшийся от меня: потом стало тихо вокруг меня, наступила как бы двойная тишина. А я лежал на земле, и пот градом лился с меня.
Теперь вы все слышали: почему должен я вернуться в уединение свое. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.
И все это вы услышали от меня, самого скрытного из людей, – таким хочу остаться я и впредь!
О, друзья мои! И еще нечто мог бы сказать я вам; и еще что-то мог бы я дать! Почему же не даю? Разве я скуп?"
Но когда Заратустра произнес слова эти, им овладела глубокая скорбь, ибо близка была разлука с друзьями, и он зарыдал; и никто не мог утешить его. Ночью же ушел он и покинул друзей своих.
"Что случилось со мной, друзья мои? Вы видите, я – расстроен, гоним, повинуюсь, вопреки воле своей, и готов уйти – о, уйти от вас!
Да, опять должен вернуться Заратустра в уединение свое: но на этот раз неохотно возвращается медведь в берлогу!
Что случилось со мной? Кто принуждает меня к этому? – О, этого требует моя гневная повелительница, это она говорила со мной; называл ли я уже вам имя ее?
Вчера вечером говорила со мной Тишина моя: вот имя ужасной госпожи моей.
Было это так – ибо я должен рассказать вам это, чтобы не ожесточилось сердце ваше против меня, уходящего так внезапно!
Знаком ли вам испуг засыпающего?
До самых кончиков пальцев овладевает им испуг, ибо земля уходит у него из-под ног, и начинается сон.
Такую притчу поведаю я вам. Вчера, в самый безмолвный час, в час великой Тишины, земля ускользнула у меня из-под ног, и начался сон.
Стрелка передвинулась, часы моей жизни перевели дыхание – никогда еще не слышал я такой тишины вокруг себя; сердце мое сжалось.
Тогда беззвучно заговорила со мной Тишина: "Ты знаешь это, Заратустра?".
И в ужасе я вскрикнул от этого немого шепота, и кровь отхлынула от лица моего: но я молчал.
И тогда во второй раз сказала она мне безгласно: "Ты знаешь это, Заратустра, но не говоришь!".
И я, наконец, ответил, словно упрямец: "Да, я знаю, но не хочу говорить!".
И снова безгласно заговорила она со мной: "Ты не хочешь, Заратустра? Не правда ли? Не прячься в упрямстве своем!".
И я, плача и дрожа, как ребенок, говорил: "Ах, я хотел, правда, но я не могу! Избавь меня от этого! Это свыше моих сил!".
И опять сказала она: "При чем тут ты, Заратустра! Скажи слово свое и погибни!".
Я отвечал ей: "Ах, разве мое это слово? Кто я такой? Я жду более достойного: я не стою даже того, чтобы погибнуть ради него".
Тогда она вновь сказала безгласно: "При чем тут ты? Покорности еще мало в тебе. У покорности самая жесткая шкура".
И я отвечал: "Чего только не выносила уже шкура покорности моей! У подножия высоты своей живу я: как высоки вершины мои? Никто еще не сказал мне этого. Но мои долины мне хорошо известны".
И опять безмолвно заговорила тишина: "О Заратустра, тот, кто должен двигать горами, тот приведет в движение и долины, и низменности".
Я ответил: "Еще ни одной горы не сдвинуло слово мое, и то, что говорил я, не доходило до людей. Да, я отправился к людям, но пока еще не дошел до них".
И сказала мне молча Тишина: "Что можешь знать ты об этом! Роса выпадает на траву в самое безмолвное время ночи".
И я отвечал: "Они насмехались надо мной, когда нашел я путь свой и пошел по нему; поистине, дрожали тогда ноги мои.
А они злорадствовали: "Ты забыл дорогу, а теперь еще и разучился ходить!".
И снова безгласно сказала Тишина: "Что тебе до насмешек! Ты тот, кто разучился повиноваться: теперь ты должен повелевать!
Разве не знаешь ты, кто людям нужнее всего? Тот, кто приказывает великое.
Трудно осуществить великое: но еще труднее приказать его.
Вот что тебе непростительно: ты имеешь власть и не хочешь господствовать".
И я отвечал: "Мне недостает голоса льва, чтобы повелевать".
И тогда снова, подобно беззвучному шепоту, промолвила она:
"Слова, что приносят бурю, – самые тихие. Мыс ли, приходящие кротко, как голубь, правят миром.
О Заратустра, ты должен быть тенью того, что грядет: так будешь ты повелевать и, повелевая, пойдешь впереди".
И я отвечал: "Мне стыдно".
И снова безгласно проговорила она: "Ты еще должен стать ребенком и не стыдиться.
Гордость юности еще есть в тебе, поздно стал ты юношей: но кто хочет стать ребенком, должен преодолеть и юность свою".
И я долго колебался и дрожал и, наконец, сказал то же, что и в самом начале: "Я не хочу".
Тогда раздался вокруг меня смех. Горе мне! Как смех этот разрывал мне внутренности и терзал сердце!
И в последний раз прозвучал безмолвный голос: "О Заратустра, созрели плоды твои, но сам ты еще не созрел для них!
И потому тебе снова необходимо уединение: ибо должен ты еще дозреть".
И снова послышался смех, теперь уже удалявшийся от меня: потом стало тихо вокруг меня, наступила как бы двойная тишина. А я лежал на земле, и пот градом лился с меня.
Теперь вы все слышали: почему должен я вернуться в уединение свое. Ничего не утаил я от вас, друзья мои.
И все это вы услышали от меня, самого скрытного из людей, – таким хочу остаться я и впредь!
О, друзья мои! И еще нечто мог бы сказать я вам; и еще что-то мог бы я дать! Почему же не даю? Разве я скуп?"
Но когда Заратустра произнес слова эти, им овладела глубокая скорбь, ибо близка была разлука с друзьями, и он зарыдал; и никто не мог утешить его. Ночью же ушел он и покинул друзей своих.
В тюрьме. - Мой глаз, каким бы сильным или слабым он ни был, видит лишь небольшой путь, и на этом небольшом пути я плетусь и живу; эта линия горизонта - моя очередная большая и малая гибель, от которой я не могу убежать. Каждое существо, таким образом, окружено концентрическим кругом, который имеет центральную точку и присущ только ему. Точно так же ухо заключает нас в маленькое пространство, как и осязание. По этим горизонтам, в которые, как в тюремные стены, заключены каждый из нас, мы теперь измеряем мир, называем это ближним и дальним, это большим и малым, это твердым и мягким: мы называем это измерением ощущений, - это все, все ошибки в себе! По количеству переживаний и эмоций, которые в среднем возможны для нас в один момент времени, мы измеряем нашу жизнь как короткую или длинную, бедную или богатую, полную или пустую: и по средней человеческой жизни мы измеряем жизнь всех других существ - они все, все ошибки в себе! Если бы у нас были глаза в сто раз острее для близости, человек показался бы нам безмерно длинным; действительно, мыслимы органы, с помощью которых он воспринимался бы как неизмеримый. С другой стороны, органы могли бы быть так устроены, что целые солнечные системы воспринимались бы сжатыми и суженными, как одна клетка: а перед существами противоположного порядка клетка человеческого тела могла бы предстать как солнечная система в движении, структуре и гармонии. Привычки наших чувств закрутили нас в ложь и обман восприятия: они снова являются основой всех наших суждений и «прозрений», - и нет абсолютно никакого выхода, никаких ускользающих и крадущихся тропинок в реальный мир! Мы в своей паутине, мы, пауки, и что бы мы ни поймали в нее, мы не можем поймать ничего, кроме того, что можно поймать в нашу паутину.
1885. 34[249].
Эталоном полного вымысла является логика. Здесь изобретается мысль, в которой одна мысль ставится в качестве причины другой мысли; все аффекты, все чувства и воления отбрасываются. В реальности такого нет: она невыразимо сложнее. Построив эту фикцию как схему, то есть процедив реальные события мысли через упрощающий аппарат, мы приводим ее к знаковости, коммуникабельности и запоминаемости логических процессов. Таким образом: рассматривать ментальное событие так, как если бы оно соответствовало схеме этой регулятивной фикции: это и есть основная воля. Там, где есть «память», эта основная воля преобладает. - В реальности нет никакого логического мышления, и ни одна теорема арифметики и геометрии не может быть взята из него, потому что оно вообще не возникает.
Я по-другому отношусь к незнанию и неопределенности. Меня не огорчает, что что-то остается непознанным; скорее, я радуюсь тому, что может существовать некое знание, и восхищаюсь соучастием в этой возможности. Средство такое: введение полных фикций в качестве схем, согласно которым мы представляем себе психические события более простыми, чем они есть. Опыт возможен только с помощью памяти: память возможна только благодаря сокращению ментального процесса в знак.
Знак. - Объяснение: это выражение новой вещи с помощью знаков уже известных вещей.
1887. 9[106]. Наша психологическая оптика определяется тем, что:
1) что коммуникация необходима и что для коммуникации нечто должно быть твердым, упрощенным, прецизионным (прежде всего в тождественном случае...) Но для того, чтобы оно могло быть коммуникативным, оно должно быть воспринято как подготовленное, как «вновь узнаваемое». Материал органов чувств подготавливается интеллектом, сводится к грубым основным штрихам, делается похожим, подводится под родственное. Таким образом, неотчетливость и хаос чувственных впечатлений как бы логизируются
2) мир «явлений» - это упорядоченный мир, который мы воспринимаем как реальный. Реальность» заключается в постоянном повторении одних и тех же, знакомых, связанных вещей, в их логическом характере, в убеждении, что мы можем здесь вычислять и рассчитывать.
3) Противоположностью этого феноменального мира является не «истинный мир», а бесформенный, неоформленный мир хаоса ощущений - иными словами, феноменальный мир иного рода, «непознаваемый» для нас.
4) Вопросы о том, как могут существовать «вещи сами по себе», совершенно помимо нашей чувственно-воспринимающей и интеллектуальной деятельности, должны быть отвергнуты вопросом: как мы можем знать, что существуют вещи? Вещь» сначала создается нами. Вопрос в том, не может ли существовать еще множество способов создания такого кажущегося мира - и не является ли это создание, логизация, исправление, фальсификация самой гарантированной реальностью: короче говоря, не является ли реальным только то, что «устанавливает вещи»; и не является ли «воздействие внешнего мира на нас» также только следствием таких желающих субъектов...
«Причинно-следственная» интерпретация войны и относительной победы
Другие «существа» действуют на нас; наш реорганизованный иллюзорный мир - это коррекция и подавление их действий; своего рода защитная мера.
Доказуем только субъект: гипотеза о том, что существуют только субъекты - что «объект» есть лишь своего рода эффект субъекта на субъект... способ субъекта
1885. 34[249].
Эталоном полного вымысла является логика. Здесь изобретается мысль, в которой одна мысль ставится в качестве причины другой мысли; все аффекты, все чувства и воления отбрасываются. В реальности такого нет: она невыразимо сложнее. Построив эту фикцию как схему, то есть процедив реальные события мысли через упрощающий аппарат, мы приводим ее к знаковости, коммуникабельности и запоминаемости логических процессов. Таким образом: рассматривать ментальное событие так, как если бы оно соответствовало схеме этой регулятивной фикции: это и есть основная воля. Там, где есть «память», эта основная воля преобладает. - В реальности нет никакого логического мышления, и ни одна теорема арифметики и геометрии не может быть взята из него, потому что оно вообще не возникает.
Я по-другому отношусь к незнанию и неопределенности. Меня не огорчает, что что-то остается непознанным; скорее, я радуюсь тому, что может существовать некое знание, и восхищаюсь соучастием в этой возможности. Средство такое: введение полных фикций в качестве схем, согласно которым мы представляем себе психические события более простыми, чем они есть. Опыт возможен только с помощью памяти: память возможна только благодаря сокращению ментального процесса в знак.
Знак. - Объяснение: это выражение новой вещи с помощью знаков уже известных вещей.
1887. 9[106]. Наша психологическая оптика определяется тем, что:
1) что коммуникация необходима и что для коммуникации нечто должно быть твердым, упрощенным, прецизионным (прежде всего в тождественном случае...) Но для того, чтобы оно могло быть коммуникативным, оно должно быть воспринято как подготовленное, как «вновь узнаваемое». Материал органов чувств подготавливается интеллектом, сводится к грубым основным штрихам, делается похожим, подводится под родственное. Таким образом, неотчетливость и хаос чувственных впечатлений как бы логизируются
2) мир «явлений» - это упорядоченный мир, который мы воспринимаем как реальный. Реальность» заключается в постоянном повторении одних и тех же, знакомых, связанных вещей, в их логическом характере, в убеждении, что мы можем здесь вычислять и рассчитывать.
3) Противоположностью этого феноменального мира является не «истинный мир», а бесформенный, неоформленный мир хаоса ощущений - иными словами, феноменальный мир иного рода, «непознаваемый» для нас.
4) Вопросы о том, как могут существовать «вещи сами по себе», совершенно помимо нашей чувственно-воспринимающей и интеллектуальной деятельности, должны быть отвергнуты вопросом: как мы можем знать, что существуют вещи? Вещь» сначала создается нами. Вопрос в том, не может ли существовать еще множество способов создания такого кажущегося мира - и не является ли это создание, логизация, исправление, фальсификация самой гарантированной реальностью: короче говоря, не является ли реальным только то, что «устанавливает вещи»; и не является ли «воздействие внешнего мира на нас» также только следствием таких желающих субъектов...
«Причинно-следственная» интерпретация войны и относительной победы
Другие «существа» действуют на нас; наш реорганизованный иллюзорный мир - это коррекция и подавление их действий; своего рода защитная мера.
Доказуем только субъект: гипотеза о том, что существуют только субъекты - что «объект» есть лишь своего рода эффект субъекта на субъект... способ субъекта
В сущности, каждый человек знает, что живет на свете лишь раз, что он уникален и что никакая, даже самая редкая случайность, не заставит столь причудливо-пестрое разнообразие скомбинироваться второй раз в ту единственность, каковой он является: он знает об этом, но скрывает, как нечистую совесть.
Одной из лучших перспектив теории, которая извлекается из Ницше, является ее превосходная способность объяснить феномен идеологии. Таким образом, как указывалось выше, мы интерпретируем критику Ницше морального субъекта и морального дискурса как критику идеологии; мы читаем «священника» Ницше как ярлык для любого идеолога; мы видим «раба» Ницше как идеологически зараженного субъекта; и, наконец, мы читаем «господина» Ницше как обещание идеологически эмансипированного субъекта.
1888. 14[122].
О теории познания: чисто эмпирическая:
Нет ни «духа», ни разума, ни мышления, ни сознания, ни души, ни воли, ни истины: все это бесполезные выдумки. Речь идет не о «субъекте и объекте», а об особом виде животного, которое процветает только при определенной относительной правильности, прежде всего регулярности, своих восприятий (так что оно может извлекать выгоду из опыта)...
Познание работает как инструмент власти. Поэтому очевидно, что оно растет с каждым увеличением власти...
Значение «знания»: здесь, как и в случае с «хорошим» или «красивым», этот термин следует воспринимать строго и узко антропоцентрически и биологически. Для того чтобы определенный вид сохранил себя - и вырос в могуществе, - он должен постичь столько исчислимого и постоянного в своем представлении о реальности, чтобы на этой основе можно было построить схему его поведения. Полезность сохранения, а не какая-то абстрактно-теоретическая потребность не быть обманутым, является мотивом развития органов познания... Они развиваются таким образом, чтобы их наблюдение было достаточным для нашего сохранения. Иными словами, мера воли к познанию зависит от меры роста воли к власти вида: вид захватывает столько реальности, чтобы стать ее хозяином, чтобы взять ее на вооружение.
Механистическая концепция движения - это уже перевод исходного процесса на язык жестов глаза и осязания.
Термин «атом», различие между «местом приложения движущей силы и самим собой» - это язык жестов из нашего логико-психического мира.
Мы не можем по своему усмотрению менять средства выражения: можно осознать, в какой степени это просто семиотика.
Требование адекватного способа выражения нелепо: в природе языка, средства выражения, выражать простое отношение... Понятие «истины» абсурдно... Вся сфера «истинного» «ложного» относится только к отношениям между существами, а не к «самому по себе»... Глупость: нет никакого «бытия в себе», отношения сначала составляют существа, так же мало, как может быть «познание в себе»...
Хотя это состояние присутствует в каждом человеке, так называемый «господин» или «благородный» у Ницше представляет собой редкого индивида, которому в исключительной степени удается подчинить импульсивные клетки более мощным аристократическим клеткам. Мастер создает себя из изначального хаоса, утверждая из множества воль к власти свою собственную волю к власти, становясь таким образом относительно более однородным, а не гетерогенным субъектом. В этом конкретном контексте знаменитый перспективизм Ницше теперь не просто вопрос о том, что разные индивиды навязывают миру разные интерпретации в соответствии с их разными волями к власти, в соответствии с когнитивными, моральными, политическими или религиозными предпочтениями и интересами. Гораздо глубже то, что у Ницше мы встречаем внутренний перспективизм в каждом субъекте, поскольку единичный субъект - это множественность, состоящая из множества «клеток» и, следовательно, населенная несколькими волями к власти.
Самость рассматривается как состоящая из квантов сил, организованных в несколько единиц, находящихся в вечной конкуренции. Эти кванты сил не существуют в состоянии стазиса, а находятся в вечном изменении. Наше так называемое «я» формируется в результате борьбы между эго-единицами или эго-кластерами, борьбы, в которой одни уходят на дно, другие выживают, третьи расширяются, четвертые сливаются, а пятые гармонично живут бок о бок, как бы ни было велико противоречие между соответствующими императивами, лежащими в основе их убеждений. В этой концепции субъекта нет рационального надзора за психикой, нет всеохватывающего логического сверх-Я. Наш внутренний опыт изначально существует как неструктурированный хаос. Однако мы навязываем этому хаосу определенный порядок. Конкретно это означает, что с помощью языка мы навязываем свои интерпретации определенному материалу, формируем, организуем и приспосабливаем этот материал к новому языковому средству. Хотя внутренний опыт в принципе открыт и бесконечен, язык, состоящий из конвенционально зафиксированных языковых знаков, в принципе упрощает и обобщает. Отсюда следует, что перевод внутреннего опыта в язык неизбежно влечет за собой искажение, фальсификацию и упрощение внутреннего опыта. Несмотря на эту фальсификацию, Ницше подчеркивает, что язык вводит нас в единственный внутренний мир, который мы можем осознать. Мы осознаем только этот упрощенный и фальсифицированный внутренний мир; мы осознаем только «поверхностный и знаковый мир» (ср. ВН-354). Если бы не язык, мы не обладали бы схемами или таксономиями, с помощью которых можно было бы разобраться в хаосе внутренней жизни; мы не распознали бы впечатление как такое-то и такое-то, как такое-то и такое-то, как принадлежащее как эта часть к этому целому, следующее за этим и предшествующее этому, и так далее.
Это затруднительное положение ставит дилемму, лежащую в основе нашей субъективности. Поскольку язык - единственный инструмент, которым мы располагаем для самовыражения, очевидно, что этот инструмент, будучи стандартным продуктом множества, не способен выразить все богатство и сложность нашего внутреннего «я». Он может выразить лишь упрощенную и конвенционально приемлемую версию нашего так называемого внутреннего «я». Язык производит знание о нашем «я» с помощью обычных символов, которые упрощают объясняемый ими материал. Тем не менее, это знание превращает странное и чужое в привычное. Объяснение успокаивает; оно нейтрализует и обезоруживает странное и иное, присваивая и ассимилируя его. Таким образом, для Ницше знание - это сила (как и для Фрэнсиса Бэкона, но в совершенно ином смысле), потому что оно успокаивает нас в нашем стадном инстинкте; оно сводит чужое и незнакомое к привычному для нас.
Для нейтрального наблюдателя за людьми вырисовывается мрачная картина. Люди не способны действовать и говорить с какой-либо степенью последовательности. Знание правил логики, конечно, не гарантирует связного диалога. Тяга к случайным гиперкатехизированным позициям, будь то «любовь» или «ненависть», слишком сильна и сразу же перекрывает все поверхностные знания агента о существующих правилах аргументации. Как только разум перестает быть предельно дисциплинированным, перестает быть занятым формальной организацией x, y и z, поверхность трескается, и разум немедленно соскальзывает с этих признанных правил; правил, которые он сохраняет лишь на краткий миг и со слишком большим усилием. Логический ум словно распростерт в свободном воздухе без опоры, поэтому он сохраняет себя только с огромным усилием и лишь на короткие мгновения. У логического ума нет сил, и он с радостью возвращается к своим первоначальным и гораздо более удобным позициям - старым хорошо известным объектам ненависти и любви...
1887. 11[113]. «Ум», нечто мыслящее: возможно, даже „ум абсолютный, чистый, непорочный“ - эта концепция есть производное второе следствие ложного самонаблюдения, полагающего „мышление“: здесь, во-первых, воображается акт, который вообще не происходит, „мышление“, а во-вторых, воображается субъект-субстрат, в котором каждый акт этого мышления и ничего другого имеет свое начало: т. е. и делающий, и делаемый фиктивным...
Одной из лучших перспектив теории, которая извлекается из Ницше, является ее превосходная способность объяснить феномен идеологии. Таким образом, как указывалось выше, мы интерпретируем критику Ницше морального субъекта и морального дискурса как критику идеологии; мы читаем «священника» Ницше как ярлык для любого идеолога; мы видим «раба» Ницше как идеологически зараженного субъекта; и, наконец, мы читаем «господина» Ницше как обещание идеологически эмансипированного субъекта.
1888. 14[122].
О теории познания: чисто эмпирическая:
Нет ни «духа», ни разума, ни мышления, ни сознания, ни души, ни воли, ни истины: все это бесполезные выдумки. Речь идет не о «субъекте и объекте», а об особом виде животного, которое процветает только при определенной относительной правильности, прежде всего регулярности, своих восприятий (так что оно может извлекать выгоду из опыта)...
Познание работает как инструмент власти. Поэтому очевидно, что оно растет с каждым увеличением власти...
Значение «знания»: здесь, как и в случае с «хорошим» или «красивым», этот термин следует воспринимать строго и узко антропоцентрически и биологически. Для того чтобы определенный вид сохранил себя - и вырос в могуществе, - он должен постичь столько исчислимого и постоянного в своем представлении о реальности, чтобы на этой основе можно было построить схему его поведения. Полезность сохранения, а не какая-то абстрактно-теоретическая потребность не быть обманутым, является мотивом развития органов познания... Они развиваются таким образом, чтобы их наблюдение было достаточным для нашего сохранения. Иными словами, мера воли к познанию зависит от меры роста воли к власти вида: вид захватывает столько реальности, чтобы стать ее хозяином, чтобы взять ее на вооружение.
Механистическая концепция движения - это уже перевод исходного процесса на язык жестов глаза и осязания.
Термин «атом», различие между «местом приложения движущей силы и самим собой» - это язык жестов из нашего логико-психического мира.
Мы не можем по своему усмотрению менять средства выражения: можно осознать, в какой степени это просто семиотика.
Требование адекватного способа выражения нелепо: в природе языка, средства выражения, выражать простое отношение... Понятие «истины» абсурдно... Вся сфера «истинного» «ложного» относится только к отношениям между существами, а не к «самому по себе»... Глупость: нет никакого «бытия в себе», отношения сначала составляют существа, так же мало, как может быть «познание в себе»...
Хотя это состояние присутствует в каждом человеке, так называемый «господин» или «благородный» у Ницше представляет собой редкого индивида, которому в исключительной степени удается подчинить импульсивные клетки более мощным аристократическим клеткам. Мастер создает себя из изначального хаоса, утверждая из множества воль к власти свою собственную волю к власти, становясь таким образом относительно более однородным, а не гетерогенным субъектом. В этом конкретном контексте знаменитый перспективизм Ницше теперь не просто вопрос о том, что разные индивиды навязывают миру разные интерпретации в соответствии с их разными волями к власти, в соответствии с когнитивными, моральными, политическими или религиозными предпочтениями и интересами. Гораздо глубже то, что у Ницше мы встречаем внутренний перспективизм в каждом субъекте, поскольку единичный субъект - это множественность, состоящая из множества «клеток» и, следовательно, населенная несколькими волями к власти.
Самость рассматривается как состоящая из квантов сил, организованных в несколько единиц, находящихся в вечной конкуренции. Эти кванты сил не существуют в состоянии стазиса, а находятся в вечном изменении. Наше так называемое «я» формируется в результате борьбы между эго-единицами или эго-кластерами, борьбы, в которой одни уходят на дно, другие выживают, третьи расширяются, четвертые сливаются, а пятые гармонично живут бок о бок, как бы ни было велико противоречие между соответствующими императивами, лежащими в основе их убеждений. В этой концепции субъекта нет рационального надзора за психикой, нет всеохватывающего логического сверх-Я. Наш внутренний опыт изначально существует как неструктурированный хаос. Однако мы навязываем этому хаосу определенный порядок. Конкретно это означает, что с помощью языка мы навязываем свои интерпретации определенному материалу, формируем, организуем и приспосабливаем этот материал к новому языковому средству. Хотя внутренний опыт в принципе открыт и бесконечен, язык, состоящий из конвенционально зафиксированных языковых знаков, в принципе упрощает и обобщает. Отсюда следует, что перевод внутреннего опыта в язык неизбежно влечет за собой искажение, фальсификацию и упрощение внутреннего опыта. Несмотря на эту фальсификацию, Ницше подчеркивает, что язык вводит нас в единственный внутренний мир, который мы можем осознать. Мы осознаем только этот упрощенный и фальсифицированный внутренний мир; мы осознаем только «поверхностный и знаковый мир» (ср. ВН-354). Если бы не язык, мы не обладали бы схемами или таксономиями, с помощью которых можно было бы разобраться в хаосе внутренней жизни; мы не распознали бы впечатление как такое-то и такое-то, как такое-то и такое-то, как принадлежащее как эта часть к этому целому, следующее за этим и предшествующее этому, и так далее.
Это затруднительное положение ставит дилемму, лежащую в основе нашей субъективности. Поскольку язык - единственный инструмент, которым мы располагаем для самовыражения, очевидно, что этот инструмент, будучи стандартным продуктом множества, не способен выразить все богатство и сложность нашего внутреннего «я». Он может выразить лишь упрощенную и конвенционально приемлемую версию нашего так называемого внутреннего «я». Язык производит знание о нашем «я» с помощью обычных символов, которые упрощают объясняемый ими материал. Тем не менее, это знание превращает странное и чужое в привычное. Объяснение успокаивает; оно нейтрализует и обезоруживает странное и иное, присваивая и ассимилируя его. Таким образом, для Ницше знание - это сила (как и для Фрэнсиса Бэкона, но в совершенно ином смысле), потому что оно успокаивает нас в нашем стадном инстинкте; оно сводит чужое и незнакомое к привычному для нас.
Для нейтрального наблюдателя за людьми вырисовывается мрачная картина. Люди не способны действовать и говорить с какой-либо степенью последовательности. Знание правил логики, конечно, не гарантирует связного диалога. Тяга к случайным гиперкатехизированным позициям, будь то «любовь» или «ненависть», слишком сильна и сразу же перекрывает все поверхностные знания агента о существующих правилах аргументации. Как только разум перестает быть предельно дисциплинированным, перестает быть занятым формальной организацией x, y и z, поверхность трескается, и разум немедленно соскальзывает с этих признанных правил; правил, которые он сохраняет лишь на краткий миг и со слишком большим усилием. Логический ум словно распростерт в свободном воздухе без опоры, поэтому он сохраняет себя только с огромным усилием и лишь на короткие мгновения. У логического ума нет сил, и он с радостью возвращается к своим первоначальным и гораздо более удобным позициям - старым хорошо известным объектам ненависти и любви...
1887. 11[113]. «Ум», нечто мыслящее: возможно, даже „ум абсолютный, чистый, непорочный“ - эта концепция есть производное второе следствие ложного самонаблюдения, полагающего „мышление“: здесь, во-первых, воображается акт, который вообще не происходит, „мышление“, а во-вторых, воображается субъект-субстрат, в котором каждый акт этого мышления и ничего другого имеет свое начало: т. е. и делающий, и делаемый фиктивным...
Если у женщины мужские добродетели, то от нее впору бежать; если же у нее нет мужских добродетелей, то она убежит сама.
Предположив, что истина есть женщина, - как? разве мы не вправе подозревать, что все философы, поскольку они были догматиками, плохо понимали женщин? что ужасающая серьезность, неуклюжая назойливость, с которой они до сих пор относились к истине, были непригодным и непристойным средством для того, чтобы расположить к себе именно женщину. Да она и не поддалась соблазну - и всякого рода догматика стоит нынче с унылым и печальным видом. Если только она вообще еще стоит! Ибо есть насмешники, утверждающие, что она пала, что вся догматика повержена, даже более того, - что она находится при последнем издыхании.
Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!
А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?
Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!
Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой...
9 из 10 женщин лишили бы Заратустру его кнута, говорит Рассел, вызывая в памяти «недобрый» образ импотенции и кастрации. Однако совет старухи наводит на мысль, что хлыст нужен Заратустре/Ницше не как оружие нападения, а как оружие защиты. Он приходит к женщинам, как дрессировщик входит в клетку к животному. Дрессировщику хлыст нужен из уважения к животным, таким как (самая очевидная ассоциация) большие кошки (- Ницше часто сравнивает женщину с кошкой!). У больших кошек инстинкты срабатывают без особого предупреждения, и, зная это, дрессировщик, соответственно, должен подходить к ним осторожно, вооружившись каким-нибудь средством защиты, например хлыстом. Ему нужна мини-мама защиты, потому что они намного сильнее, намного грознее и интенсивнее в своем загадочном и самовлюбленном нарциссизме, чем он. Фраза Ницше говорит не о неуважении к женщине, а скорее о каком-то неумеренном - уважении...
То, что внушает к женщине уважение, а довольно часто и страх, - это её натура, которая «натуральнее» мужской, её истая хищническая, коварная грация, её когти тигрицы под перчаткой, её наивность в эгоизме, её не поддающаяся воспитанию внутренняя дикость, непостижимое, необъятное, неуловимое в её вожделениях и добродетелях...
Таким образом, так называемый «раб», или, в принятой нами лексике, подневольная конфигурация человека, стал неоспоримым хозяином земли. На смену нашей некогда «полной субъективности» пришло безумное, растерянное и пустое «я», лишенное единства, целостности и прямоты; «я», которое больше не может подтвердить себя, но нуждается в подтверждении извне; «я», расколотое надвое; «я», которое теперь может только размышлять о собственном «счастье», но не быть счастливым. В этом контексте «господин» устанавливает закон, чтобы сдержать анархизм «раба». У нас есть «более сильная власть», которая гасит анархическую и беспорядочную ярость и мстительность «более слабой власти», устанавливая «справедливость».
Справедливость - это опять же хорошая реакция на человеческий хаос. Раб не реагирует на свой внутренний хаос, он и есть хаос. Его мнения - не что иное, как бессвязный, сбивчивый лепет, обогащенный его текущими проектами ненависти. Поскольку он не может забыть (так называемые «следы памяти» Делеза), он всегда погружен в слишком большое количество материала; будучи таким погруженным, он не может выйти из себя, а значит, не может увидеть себя измерительным взглядом. Он обречен жить в своей иррациональной психобабле как сумасшедший, запутавшийся и пустой субъект. Появившись из человеческой бездны небытия, справедливость становится универсальным стандартом, измеряющим человеческие действия. Мастер применяет этот универсальный стандарт как к себе, так и к другим людям.
Последней почвой, покоряемой духом справедливости, является почва реактивного чувства! Если и в самом деле случается, что справедливый человек остается справедливым даже в отношении лица, причинившего ему вред (и не просто холодным, умеренным, посторонним, равнодушным: быть справедливым предполагает всегда позитивную установку), если даже под напором личной обиды, надруганности, заподозренности не тускнеет высокая, ясная, столь же глубокая, сколь и снисходительная объективность справедливого, судящего ока, ну так что же, тогда это экземпляр совершенства и высочайшего мастерства на земле - даже нечто такое, на что, по благоразумию, и не надеешься здесь, чему во всяком случае не так-то легко веришь...
Мы замечаем, что к женщине применима структура, описанная выше: она должна забыть, что она ничто, чтобы вспомнить, что она - все - хотя в данном случае женщина Ницше настолько нежна, что забывает и об этом: она бессознательно «знает», что она - все. Это и есть зенит совершенства: бессознательно «знать», что ты есть все. В совершенном человеке, в сверхличности Ницше, знание о своем превосходстве всегда бессознательно. (Но почему? - Потому что такт, женственность опущенных глаз, является неотъемлемой частью сверхличности.)
Совершенная женщина.
Совершенная женщина есть более высокий тип человека, чем совершенный мужчина, но и нечто гораздо более редкое. – Естественнонаучное исследование животных дает средство подтвердить это положение.
Предположив, что истина есть женщина, - как? разве мы не вправе подозревать, что все философы, поскольку они были догматиками, плохо понимали женщин? что ужасающая серьезность, неуклюжая назойливость, с которой они до сих пор относились к истине, были непригодным и непристойным средством для того, чтобы расположить к себе именно женщину. Да она и не поддалась соблазну - и всякого рода догматика стоит нынче с унылым и печальным видом. Если только она вообще еще стоит! Ибо есть насмешники, утверждающие, что она пала, что вся догматика повержена, даже более того, - что она находится при последнем издыхании.
Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!
А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?
Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!
Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой...
9 из 10 женщин лишили бы Заратустру его кнута, говорит Рассел, вызывая в памяти «недобрый» образ импотенции и кастрации. Однако совет старухи наводит на мысль, что хлыст нужен Заратустре/Ницше не как оружие нападения, а как оружие защиты. Он приходит к женщинам, как дрессировщик входит в клетку к животному. Дрессировщику хлыст нужен из уважения к животным, таким как (самая очевидная ассоциация) большие кошки (- Ницше часто сравнивает женщину с кошкой!). У больших кошек инстинкты срабатывают без особого предупреждения, и, зная это, дрессировщик, соответственно, должен подходить к ним осторожно, вооружившись каким-нибудь средством защиты, например хлыстом. Ему нужна мини-мама защиты, потому что они намного сильнее, намного грознее и интенсивнее в своем загадочном и самовлюбленном нарциссизме, чем он. Фраза Ницше говорит не о неуважении к женщине, а скорее о каком-то неумеренном - уважении...
То, что внушает к женщине уважение, а довольно часто и страх, - это её натура, которая «натуральнее» мужской, её истая хищническая, коварная грация, её когти тигрицы под перчаткой, её наивность в эгоизме, её не поддающаяся воспитанию внутренняя дикость, непостижимое, необъятное, неуловимое в её вожделениях и добродетелях...
Таким образом, так называемый «раб», или, в принятой нами лексике, подневольная конфигурация человека, стал неоспоримым хозяином земли. На смену нашей некогда «полной субъективности» пришло безумное, растерянное и пустое «я», лишенное единства, целостности и прямоты; «я», которое больше не может подтвердить себя, но нуждается в подтверждении извне; «я», расколотое надвое; «я», которое теперь может только размышлять о собственном «счастье», но не быть счастливым. В этом контексте «господин» устанавливает закон, чтобы сдержать анархизм «раба». У нас есть «более сильная власть», которая гасит анархическую и беспорядочную ярость и мстительность «более слабой власти», устанавливая «справедливость».
Справедливость - это опять же хорошая реакция на человеческий хаос. Раб не реагирует на свой внутренний хаос, он и есть хаос. Его мнения - не что иное, как бессвязный, сбивчивый лепет, обогащенный его текущими проектами ненависти. Поскольку он не может забыть (так называемые «следы памяти» Делеза), он всегда погружен в слишком большое количество материала; будучи таким погруженным, он не может выйти из себя, а значит, не может увидеть себя измерительным взглядом. Он обречен жить в своей иррациональной психобабле как сумасшедший, запутавшийся и пустой субъект. Появившись из человеческой бездны небытия, справедливость становится универсальным стандартом, измеряющим человеческие действия. Мастер применяет этот универсальный стандарт как к себе, так и к другим людям.
Последней почвой, покоряемой духом справедливости, является почва реактивного чувства! Если и в самом деле случается, что справедливый человек остается справедливым даже в отношении лица, причинившего ему вред (и не просто холодным, умеренным, посторонним, равнодушным: быть справедливым предполагает всегда позитивную установку), если даже под напором личной обиды, надруганности, заподозренности не тускнеет высокая, ясная, столь же глубокая, сколь и снисходительная объективность справедливого, судящего ока, ну так что же, тогда это экземпляр совершенства и высочайшего мастерства на земле - даже нечто такое, на что, по благоразумию, и не надеешься здесь, чему во всяком случае не так-то легко веришь...
Мы замечаем, что к женщине применима структура, описанная выше: она должна забыть, что она ничто, чтобы вспомнить, что она - все - хотя в данном случае женщина Ницше настолько нежна, что забывает и об этом: она бессознательно «знает», что она - все. Это и есть зенит совершенства: бессознательно «знать», что ты есть все. В совершенном человеке, в сверхличности Ницше, знание о своем превосходстве всегда бессознательно. (Но почему? - Потому что такт, женственность опущенных глаз, является неотъемлемой частью сверхличности.)
Совершенная женщина.
Совершенная женщина есть более высокий тип человека, чем совершенный мужчина, но и нечто гораздо более редкое. – Естественнонаучное исследование животных дает средство подтвердить это положение.
"Глубинная истина".
"Вечное возвращение" - это (самая бездонная) мысль (учение) о существовании вечной действительности, которая будет повторяться вновь и вновь, а значит, - и о существовании всех вероятных возможностей, "случайностей" жизни (мысль о вечном возвращении есть способ слияния, единения с вечностью, средство формирования как тела (Само), так и "души" (Я, эго)). Вечное возвращение - это "оптимум" ("ich bin eine nuance!"), и метод/средство познания лучшей, следующей - действительности.
Вечное возвращение - это философия будущего.
...der wille zur Consequenz, zur tiefe Consequenz...
"Вечное возвращение" - это (самая бездонная) мысль (учение) о существовании вечной действительности, которая будет повторяться вновь и вновь, а значит, - и о существовании всех вероятных возможностей, "случайностей" жизни (мысль о вечном возвращении есть способ слияния, единения с вечностью, средство формирования как тела (Само), так и "души" (Я, эго)). Вечное возвращение - это "оптимум" ("ich bin eine nuance!"), и метод/средство познания лучшей, следующей - действительности.
Вечное возвращение - это философия будущего.
...der wille zur Consequenz, zur tiefe Consequenz...
Из седьмого одиночества.
Однажды странник захлопнул за собою дверь, остановился и начал плакать. Потом он сказал: “Этот сыр-бор вокруг истинного, действительного, немнимого, достоверного! Как я зол на него! Отчего меня погоняет как раз этот мрачный и пылкий погонщик! Мне хотелось бы отдохнуть, но он не дает мне этого. Что только не соблазняет меня остановиться! Повсюду раскинулись сады Армиды: и, значит, все новые разрывы и новые горечи сердца! Я должен дальше влачить ноги, эти усталые, израненные ноги; и, поскольку мне приходится делать это, часто я угрюмо озираюсь на прекраснейшее, не смогшее меня удержать – оттого именно, что оно не смогло меня удержать!”
Странник.
“Уж нет пути! Вокруг зияет бездна
Ты сам хотел того! Небезвозмездно?
Смелее, странник! Здесь или нигде!
Погибнешь ты, подумав о беде.
“Странник” говорит.
Чтобы рассмотреть однажды нашу европейскую мораль издали, чтобы сопоставить ее с другими, прежними или будущими, моралями, надо сделать то, что делает странник, желающий узнать, насколько высоки городские башни: для этого он покидает город. “Мысли о моральных предрассудках”, дабы не быть предрассудками о предрассудках, предполагают некую установку вне самой морали, некое по ту сторону добра и зла, куда должно взбираться, карабкаться, лететь, - а в данном случае наверняка уж некое по ту сторону нашего добра и зла, некую свободу от всякой “Европы”, понимая под последней сумму командных ценностных суждений, которые перешли в нашу плоть и кровь. То, что хочешь именно туда наружу и наверх, есть, быть может, маленькое сумасбродство, странное, безрассудное “ты должен”, - ибо и нам, познающим, свойственны свои идиосинкразии “несвободной воли”; вопрос в том, действительно ли можешь туда наверх. Это зависит от многих условий; главным образом вопрос сводится к тому, насколько мы легки или тяжелы, к проблеме нашей “специфической тяжести” Нужно быть очень легким, чтобы увлечь свою волю к познанию в такую даль и как бы над своим временем, чтобы сотворить себе глаза для обзора тысячелетий и вдобавок еще и чистое небо в этих глазах! Нужно избавиться от многого, что гнетет, парализует, подавляет, тяжелит нас, нынешних европейцев. Человек такой потусторонности, желающий сам обнаружить высшие ценностные нормы своего времени, должен прежде всего “преодолеть” это время в себе самом – такова проба его силы, - и, следовательно, не только свое время, но и свое прежнее отвращение к этому времени и разлад с ним, свое страдание от этого времени, свою несвоевременность, свою романтику…
Слова, что приносят бурю, – самые тихие. Мыс ли, приходящие кротко, как голубь, правят миром.
О Заратустра, ты должен быть тенью того, что грядет: так будешь ты повелевать и, повелевая, пойдешь впереди.
Наслаждение слепотой.
“Мои мысли, - сказал странник своей тени, - должны показывать мне, где я стою: но пусть они не выдают мне, куда я иду. Я люблю быть в неведении относительно будущего и не желаю погибнуть от нетерпения и предвкушения обещанных событий”.
Тенью явилась ко мне красота Сверхчеловека. О братья мои! Что мне теперь боги!
- Довольно скверно! Опять старая история! Окончив постройку дома, замечаешь, что при этом незаметно научился кое-чему, что непременно нужно было знать, прежде чем начинать постройку. Вечное несносное «слишком поздно»! - Меланхолия всего закопченного!..
- Странник, кто ты? Я вижу, что ты идешь своей дорогой без насмешки, без любви, с загадочным взором; влажный и печальный, как лот, который, не насытясь, возвращается к дневному свету из каждой глубины - чего искал он там? - с грудью, не издающей вздоха, с устами, скрывающими отвращение, с рукою, медленно тянущейся к окружающему: кто ты? что делал ты? Отдохни здесь: это место гостеприимно для каждого, - отдохни же! И кто бы ты ни был - чего хочешь ты теперь? Что облегчит тебе отдых? Назови лишь это; а все, что у меня есть, - к твоим услугам! - «Отдохнуть? Отдохнуть? О любопытный, что говоришь ты! - Но дай мне, прошу тебя - - » Что? Что? говори же! - «Еще одну маску! Вторую маску!»
Однажды странник захлопнул за собою дверь, остановился и начал плакать. Потом он сказал: “Этот сыр-бор вокруг истинного, действительного, немнимого, достоверного! Как я зол на него! Отчего меня погоняет как раз этот мрачный и пылкий погонщик! Мне хотелось бы отдохнуть, но он не дает мне этого. Что только не соблазняет меня остановиться! Повсюду раскинулись сады Армиды: и, значит, все новые разрывы и новые горечи сердца! Я должен дальше влачить ноги, эти усталые, израненные ноги; и, поскольку мне приходится делать это, часто я угрюмо озираюсь на прекраснейшее, не смогшее меня удержать – оттого именно, что оно не смогло меня удержать!”
Странник.
“Уж нет пути! Вокруг зияет бездна
Ты сам хотел того! Небезвозмездно?
Смелее, странник! Здесь или нигде!
Погибнешь ты, подумав о беде.
“Странник” говорит.
Чтобы рассмотреть однажды нашу европейскую мораль издали, чтобы сопоставить ее с другими, прежними или будущими, моралями, надо сделать то, что делает странник, желающий узнать, насколько высоки городские башни: для этого он покидает город. “Мысли о моральных предрассудках”, дабы не быть предрассудками о предрассудках, предполагают некую установку вне самой морали, некое по ту сторону добра и зла, куда должно взбираться, карабкаться, лететь, - а в данном случае наверняка уж некое по ту сторону нашего добра и зла, некую свободу от всякой “Европы”, понимая под последней сумму командных ценностных суждений, которые перешли в нашу плоть и кровь. То, что хочешь именно туда наружу и наверх, есть, быть может, маленькое сумасбродство, странное, безрассудное “ты должен”, - ибо и нам, познающим, свойственны свои идиосинкразии “несвободной воли”; вопрос в том, действительно ли можешь туда наверх. Это зависит от многих условий; главным образом вопрос сводится к тому, насколько мы легки или тяжелы, к проблеме нашей “специфической тяжести” Нужно быть очень легким, чтобы увлечь свою волю к познанию в такую даль и как бы над своим временем, чтобы сотворить себе глаза для обзора тысячелетий и вдобавок еще и чистое небо в этих глазах! Нужно избавиться от многого, что гнетет, парализует, подавляет, тяжелит нас, нынешних европейцев. Человек такой потусторонности, желающий сам обнаружить высшие ценностные нормы своего времени, должен прежде всего “преодолеть” это время в себе самом – такова проба его силы, - и, следовательно, не только свое время, но и свое прежнее отвращение к этому времени и разлад с ним, свое страдание от этого времени, свою несвоевременность, свою романтику…
Слова, что приносят бурю, – самые тихие. Мыс ли, приходящие кротко, как голубь, правят миром.
О Заратустра, ты должен быть тенью того, что грядет: так будешь ты повелевать и, повелевая, пойдешь впереди.
Наслаждение слепотой.
“Мои мысли, - сказал странник своей тени, - должны показывать мне, где я стою: но пусть они не выдают мне, куда я иду. Я люблю быть в неведении относительно будущего и не желаю погибнуть от нетерпения и предвкушения обещанных событий”.
Тенью явилась ко мне красота Сверхчеловека. О братья мои! Что мне теперь боги!
- Довольно скверно! Опять старая история! Окончив постройку дома, замечаешь, что при этом незаметно научился кое-чему, что непременно нужно было знать, прежде чем начинать постройку. Вечное несносное «слишком поздно»! - Меланхолия всего закопченного!..
- Странник, кто ты? Я вижу, что ты идешь своей дорогой без насмешки, без любви, с загадочным взором; влажный и печальный, как лот, который, не насытясь, возвращается к дневному свету из каждой глубины - чего искал он там? - с грудью, не издающей вздоха, с устами, скрывающими отвращение, с рукою, медленно тянущейся к окружающему: кто ты? что делал ты? Отдохни здесь: это место гостеприимно для каждого, - отдохни же! И кто бы ты ни был - чего хочешь ты теперь? Что облегчит тебе отдых? Назови лишь это; а все, что у меня есть, - к твоим услугам! - «Отдохнуть? Отдохнуть? О любопытный, что говоришь ты! - Но дай мне, прошу тебя - - » Что? Что? говори же! - «Еще одну маску! Вторую маску!»
Заратустра правдивее всякого другого мыслителя. Его учение, и только оно одно, считает правдивость высшей добродетелью – это значит, противоположностью трусости “идеалиста”, который обращается в бегство перед реальностью; у Заратустры больше мужества в теле, чем у всех мыслителей вместе взятых. Говорить правду и хорошо стрелять из лука – такова персидская добродетель. Понимают ли меня?..
Странствуя по многим областям утонченных и грубых моралей, какие до сих пор господствовали или доныне господствуют на земле, я постоянно наталкивался на некоторые черты, закономерно повторяющиеся в их совместности и взаимосвязи – пока наконец мне не открылись два основных типа и одно основное различие между ними. Есть мораль господ и мораль рабов; – спешу прибавить, что во всех высших и смешанных культурах мы видим также попытки согласовать обе морали, ещё чаще видим, что они переплетаются одна с другою, взаимно не понимая друг друга, иногда же упорно существуют бок о бок – даже в одном и том же человеке, в одной душе.
Человек эпохи распада, смешивающей расы без всякого разбора, человек, получивший вследствие этого весьма разнообразное племенное наследие, т. е. противоположные и часто не одни только противоположные инстинкты и ценностные нормы вещей, которые борются друг с другом и редко успокаиваются, - такой человек поздних культур и преломленных лучей в среднем становится слабее: главнейшее стремление его клонится к тому, чтобы наконец кончилась война, которую он собою олицетворяет. В духе успокаивающего (например, эпикурейского или христианского) бальзама и успокоительного образа мыслей, счастье представляется ему преимущественно как счастье успокоения, безмятежности, сытости, конечного единства, как «суббота суббот», говоря вместе с блаженным ритором Августином, который и сам был таким человеком. - Если же внутренний разлад и война действуют на такую натуру как лишняя возбуждающая приманка и щекотка жизни; и если, с другой стороны, вместе с мощными и непримиримыми инстинктами ею унаследованы и ей привиты также истое мастерство и тонкость в ведении войны с собою, т. е. способность обуздывать себя и умение перехитрить себя, - то перед нами появляются те волшебные, непостижимые и невообразимые, те предназначенные к победам и обаянию загадочные люди, лучшими представителями которых были Алкивиад и Цезарь (- я охотно присоединил бы к ним первого европейца в моем вкусе, Фридриха Второго Гогенштауфена), а из художников, быть может, Леонардо да Винчи. Они появляются как раз в то самое время, когда на передний план выступает вышеупомянутый слабейший тип со своим влечением к покою: оба типа связаны друг с другом и возникают от одинаковых причин.
В какой мере я нашел понятие “трагического”, конечное познание того, что такое психология трагедии, это выражено мною еще в "Сумерках идолов": “Подтверждение жизни даже в самых непостижимых и суровых ее проблемах; воля к жизни , ликующая в жертве своими высшими типами собственной неисчерпаемости, - вот что назвал я дионисическим, вот в чем угадал я мост к психологии трагического поэта. Не для того, чтобы освободиться от ужаса и сострадания, не для того, чтобы, очиститься от опасного аффекта бурным его разряжением – так понимал это Аристотель, - а для того, чтобы, наперекор ужасу и состраданию, быть самому вечной радостью становления, - той радостью, которая заключает в себе также и радость уничтожения…” В этом смысле я имею право понимать самого себя как первого трагического философа – стало быть, как самую крайнюю противоположность и антипода всякого пессимистического философа. До меня не существовало этого превращения дионисического состояния в философский пафос: недоставало трагической мудрости – тщетно искал я ее признаков даже у великих греческих философов за два века до Сократа. Сомнение оставил во мне Гераклит, вблизи которого я чувствую себя вообще теплее и приятнее, чем где-нибудь в другом месте. Подтверждение исчезновения и уничтожения, отличительное для дионисической философии, подтверждение противоположности и войны, становление, при радикальном устранении самого понятия “бытие” – в этом я должен признать при всех обстоятельствах самое близкое мне из всего, что до сих пор было помыслено. Учение о “вечном возвращении”, стало быть, о безусловном и бесконечно повторяющемся круговороте всех вещей, - это учение Заратустры могло бы однажды уже существовать у Гераклита. Следы его есть по крайней мере у стоиков, которые унаследовали от Гераклита почти все свои основные представления.
Чего требует философ от себя прежде всего и в конце концов? Победить в себе своё время, стать «безвременным». С чем, стало быть, приходится ему вести самую упорную борьбу? С тем, в чём именно он является сыном своего времени.
Во что я глубже всего погрузился, так это действительно в проблему decadence, - у меня были основания для этого. «Добро и зло» - только вариант этой проблемы. Если присмотришься к признакам упадка, то поймёшь также и мораль - поймёшь, что скрывается за её священнейшими именами и оценками: оскудевшая жизнь, воля к концу, великая усталость. Мораль отрицает жизнь... Для такой задачи мне была необходима самодисциплина: восстать против всего больного во мне, включая сюда Вагнера, включая сюда Шопенгауэра, включая сюда всю современную «человечность». - Глубокое отчуждение, охлаждение, отрезвление от всего временного, сообразного с духом времени: и, как высшее желание, око Заратустры, око, озирающее из страшной дали весь факт «человек» - видящее его под собою... Для такой цели - какая жертва была бы несоответственной? какое «самопреодоление»! какое «самоотречение»!
Создавать вещи, на которых время будет понапрасну пробовать свои зубы; в форме, в субстанции домогаться маленького бессмертия – я никогда не был достаточно скромен, чтобы требовать от себя меньшего. Афоризм, сентенция, в которых я первый из немцев являюсь мастером, суть формы «вечности»; мое честолюбие заключается в том, чтобы сказать в десяти предложениях то, для чего любому другому понадобилась бы целая книга, – и чего он и в целой книге не сказал бы… (Я дал человечеству самую глубокую книгу, какою оно обладает, моего Заратустру: в скором времени я дам ему самую независимую.)
И тут я снова соприкасаюсь с тем пунктом, из которого некогда вышел, – «Рождение трагедии» было моей первой переоценкой всех ценностей: тут я снова возвращаюсь на ту почву, из которой растет мое «хочу», мое «могу», – я, последний ученик философа Диониса, – я, учитель вечного возвращения…
Где нужна вера. – Среди моралистов и святых ничто не встречается столь редко, как честность; сами они, может быть, говорят обратное и даже верят обратному. Когда вера оказывается полезнее, эффективнее, убедительнее, чем сознательное лицемерие, то лицемерие инстинктивно превращается тотчас же в невинность: первое правило для понимания великих святых. То же и у философов, у другого вида святых, вся суть их ремесла в том, что они допускают лишь известные истины, – а именно такие, на которые их ремесло имеет общественную санкцию, – говоря по-кантовски, истины практического разума. Они знают, что они должны доказывать, в этом они практичны, – они узнают друг друга по тому, что они сходятся во взглядах на «истины». – «Ты не должен лгать» – по-немецки: остерегайтесь, господин философ, говорить правду…
Странствуя по многим областям утонченных и грубых моралей, какие до сих пор господствовали или доныне господствуют на земле, я постоянно наталкивался на некоторые черты, закономерно повторяющиеся в их совместности и взаимосвязи – пока наконец мне не открылись два основных типа и одно основное различие между ними. Есть мораль господ и мораль рабов; – спешу прибавить, что во всех высших и смешанных культурах мы видим также попытки согласовать обе морали, ещё чаще видим, что они переплетаются одна с другою, взаимно не понимая друг друга, иногда же упорно существуют бок о бок – даже в одном и том же человеке, в одной душе.
Человек эпохи распада, смешивающей расы без всякого разбора, человек, получивший вследствие этого весьма разнообразное племенное наследие, т. е. противоположные и часто не одни только противоположные инстинкты и ценностные нормы вещей, которые борются друг с другом и редко успокаиваются, - такой человек поздних культур и преломленных лучей в среднем становится слабее: главнейшее стремление его клонится к тому, чтобы наконец кончилась война, которую он собою олицетворяет. В духе успокаивающего (например, эпикурейского или христианского) бальзама и успокоительного образа мыслей, счастье представляется ему преимущественно как счастье успокоения, безмятежности, сытости, конечного единства, как «суббота суббот», говоря вместе с блаженным ритором Августином, который и сам был таким человеком. - Если же внутренний разлад и война действуют на такую натуру как лишняя возбуждающая приманка и щекотка жизни; и если, с другой стороны, вместе с мощными и непримиримыми инстинктами ею унаследованы и ей привиты также истое мастерство и тонкость в ведении войны с собою, т. е. способность обуздывать себя и умение перехитрить себя, - то перед нами появляются те волшебные, непостижимые и невообразимые, те предназначенные к победам и обаянию загадочные люди, лучшими представителями которых были Алкивиад и Цезарь (- я охотно присоединил бы к ним первого европейца в моем вкусе, Фридриха Второго Гогенштауфена), а из художников, быть может, Леонардо да Винчи. Они появляются как раз в то самое время, когда на передний план выступает вышеупомянутый слабейший тип со своим влечением к покою: оба типа связаны друг с другом и возникают от одинаковых причин.
В какой мере я нашел понятие “трагического”, конечное познание того, что такое психология трагедии, это выражено мною еще в "Сумерках идолов": “Подтверждение жизни даже в самых непостижимых и суровых ее проблемах; воля к жизни , ликующая в жертве своими высшими типами собственной неисчерпаемости, - вот что назвал я дионисическим, вот в чем угадал я мост к психологии трагического поэта. Не для того, чтобы освободиться от ужаса и сострадания, не для того, чтобы, очиститься от опасного аффекта бурным его разряжением – так понимал это Аристотель, - а для того, чтобы, наперекор ужасу и состраданию, быть самому вечной радостью становления, - той радостью, которая заключает в себе также и радость уничтожения…” В этом смысле я имею право понимать самого себя как первого трагического философа – стало быть, как самую крайнюю противоположность и антипода всякого пессимистического философа. До меня не существовало этого превращения дионисического состояния в философский пафос: недоставало трагической мудрости – тщетно искал я ее признаков даже у великих греческих философов за два века до Сократа. Сомнение оставил во мне Гераклит, вблизи которого я чувствую себя вообще теплее и приятнее, чем где-нибудь в другом месте. Подтверждение исчезновения и уничтожения, отличительное для дионисической философии, подтверждение противоположности и войны, становление, при радикальном устранении самого понятия “бытие” – в этом я должен признать при всех обстоятельствах самое близкое мне из всего, что до сих пор было помыслено. Учение о “вечном возвращении”, стало быть, о безусловном и бесконечно повторяющемся круговороте всех вещей, - это учение Заратустры могло бы однажды уже существовать у Гераклита. Следы его есть по крайней мере у стоиков, которые унаследовали от Гераклита почти все свои основные представления.
Чего требует философ от себя прежде всего и в конце концов? Победить в себе своё время, стать «безвременным». С чем, стало быть, приходится ему вести самую упорную борьбу? С тем, в чём именно он является сыном своего времени.
Во что я глубже всего погрузился, так это действительно в проблему decadence, - у меня были основания для этого. «Добро и зло» - только вариант этой проблемы. Если присмотришься к признакам упадка, то поймёшь также и мораль - поймёшь, что скрывается за её священнейшими именами и оценками: оскудевшая жизнь, воля к концу, великая усталость. Мораль отрицает жизнь... Для такой задачи мне была необходима самодисциплина: восстать против всего больного во мне, включая сюда Вагнера, включая сюда Шопенгауэра, включая сюда всю современную «человечность». - Глубокое отчуждение, охлаждение, отрезвление от всего временного, сообразного с духом времени: и, как высшее желание, око Заратустры, око, озирающее из страшной дали весь факт «человек» - видящее его под собою... Для такой цели - какая жертва была бы несоответственной? какое «самопреодоление»! какое «самоотречение»!
Создавать вещи, на которых время будет понапрасну пробовать свои зубы; в форме, в субстанции домогаться маленького бессмертия – я никогда не был достаточно скромен, чтобы требовать от себя меньшего. Афоризм, сентенция, в которых я первый из немцев являюсь мастером, суть формы «вечности»; мое честолюбие заключается в том, чтобы сказать в десяти предложениях то, для чего любому другому понадобилась бы целая книга, – и чего он и в целой книге не сказал бы… (Я дал человечеству самую глубокую книгу, какою оно обладает, моего Заратустру: в скором времени я дам ему самую независимую.)
И тут я снова соприкасаюсь с тем пунктом, из которого некогда вышел, – «Рождение трагедии» было моей первой переоценкой всех ценностей: тут я снова возвращаюсь на ту почву, из которой растет мое «хочу», мое «могу», – я, последний ученик философа Диониса, – я, учитель вечного возвращения…
Где нужна вера. – Среди моралистов и святых ничто не встречается столь редко, как честность; сами они, может быть, говорят обратное и даже верят обратному. Когда вера оказывается полезнее, эффективнее, убедительнее, чем сознательное лицемерие, то лицемерие инстинктивно превращается тотчас же в невинность: первое правило для понимания великих святых. То же и у философов, у другого вида святых, вся суть их ремесла в том, что они допускают лишь известные истины, – а именно такие, на которые их ремесло имеет общественную санкцию, – говоря по-кантовски, истины практического разума. Они знают, что они должны доказывать, в этом они практичны, – они узнают друг друга по тому, что они сходятся во взглядах на «истины». – «Ты не должен лгать» – по-немецки: остерегайтесь, господин философ, говорить правду…
...задумчивый мыслитель и охотник до загадок, которому выпало на долю стать отцом этой книги...
NB.
Ошибка Заратустры/Ницше/Диониса ("Сын/Отец/Святой-Дух") в том, что нет никакой power/Macht/власти. Рассмотрение (познание) сути Macht уничтожает её в корне. Так называемая "power" ("will to power") это продукт "переоценки всех ценностей". А значит - это - структурно-аффективный сдвиг в восприятии телом - бытия (специально сконструированная "картина мира"). Соответственно - изменение его поведения (тела слушателя). Но фактически это не имеет отношения к "власти" - это всего лишь изменение параметров физического носителя - следовательно - вся затея зависит не от метафизики, а от физики (и физика знать не "знает" как концепции "власти", так и постоянно-возвращательного движения - все эти видения есть суть побочный продукт (byproduct) чего-то иного, например - опьянения (чувством агрессии и секса), из чего следует, что весь замысел есть своего рода перенос (половой страсти на другой объект отношения к миру), продукт "полового" насилия "Диониса" над неокрепшими либо неопытными (а не просто молодыми; неопытными - перед столь искусными манипуляциями, сложными, загадочными) умами и телами поколений людей (где бы они не находились во времени и/или пространстве) - "Ариадной").
Что "бытие" действительно есть по своей сущности - принадлежит определять вовсе не жрецам или философам, а бытию и его "Самости", бытию-в-себе (что следует логически из понятия "бытийности"). И уж наверняка "бытие" имеет своё "мнение" насчёт того, является ли оно "волей к власти" - или же - нет.
"Бытие" - это "женщина", не подверженная неумелым попыткам насилия, пускай даже и тонко завуалированного, - от "Диониса".
Итого эта "женщина" ("совершенная женщина", "природа") отказывает "Дионису" и отвечает ему - полным "холодом", - со своей стороны всего этого "занятия"...
NB.
Ошибка Заратустры/Ницше/Диониса ("Сын/Отец/Святой-Дух") в том, что нет никакой power/Macht/власти. Рассмотрение (познание) сути Macht уничтожает её в корне. Так называемая "power" ("will to power") это продукт "переоценки всех ценностей". А значит - это - структурно-аффективный сдвиг в восприятии телом - бытия (специально сконструированная "картина мира"). Соответственно - изменение его поведения (тела слушателя). Но фактически это не имеет отношения к "власти" - это всего лишь изменение параметров физического носителя - следовательно - вся затея зависит не от метафизики, а от физики (и физика знать не "знает" как концепции "власти", так и постоянно-возвращательного движения - все эти видения есть суть побочный продукт (byproduct) чего-то иного, например - опьянения (чувством агрессии и секса), из чего следует, что весь замысел есть своего рода перенос (половой страсти на другой объект отношения к миру), продукт "полового" насилия "Диониса" над неокрепшими либо неопытными (а не просто молодыми; неопытными - перед столь искусными манипуляциями, сложными, загадочными) умами и телами поколений людей (где бы они не находились во времени и/или пространстве) - "Ариадной").
Что "бытие" действительно есть по своей сущности - принадлежит определять вовсе не жрецам или философам, а бытию и его "Самости", бытию-в-себе (что следует логически из понятия "бытийности"). И уж наверняка "бытие" имеет своё "мнение" насчёт того, является ли оно "волей к власти" - или же - нет.
"Бытие" - это "женщина", не подверженная неумелым попыткам насилия, пускай даже и тонко завуалированного, - от "Диониса".
Итого эта "женщина" ("совершенная женщина", "природа") отказывает "Дионису" и отвечает ему - полным "холодом", - со своей стороны всего этого "занятия"...
Про фанатиков понятно что там императив Канта и т.д, но что про создателей учения? Например Христа того же, он не может быть фанатиком, по описанию он "Идиот", а значит учение исходит из его "собственного горения", является его "Само". Горение пусть и отрицающее или "Само" может быть направлено только на "жизнь и созидание"? Вроде как нет.
Про фанатиков понятно что там императив Канта и т.д, но что про создателей учения? Например Христа того же, он не может быть фанатиком, по описанию он "Идиот", а значит учение исходит из его "собственного горения", является его "Само". Горение пусть и отрицающее или "Само" может быть направлено только на "жизнь и созидание"? Вроде как нет.
Ты всё правильно понял.
Но на это есть ответ в другом месте ("О свободной смерти"):
Поистине, слишком рано умер тот еврей, которого почитают проповедники медленной смерти: и для многих с тех пор стало роком то, что он умер так рано.
Только слезную еврейскую тоску успел познать еврей Иисус, вкупе с ненавистью добрых и праведных, и тогда объяла его жажда смерти.
Зачем не остался он в пустыне, вдали от добрых и праведных! Быть может, он научился бы жить, и любить землю, и даже смеяться!
Верьте мне, братья мои! Слишком рано он умер; он бы сам отрекся от учения своего, доживи он до моих лет! В нем было достаточно благородства, чтобы отречься!
Но был он еще незрелым. Незрела любовь юноши, и незрела ненависть его к земле и человеку. Еще связаны и тяжелы у него чувства и крылья духа.
Зрелый муж больше ребенок, чем юноша, и меньше скорби в нем: лучше понимает он смерть и жизнь.
Свободный к смерти и свободный в смерти, он произносит священное "Нет", когда уже нет времени для "Да": так понимает он смерть и жизнь.
Да не будет умирание ваше хулой на человека и землю, друзья мои: с такой просьбой обращаюсь я к меду души вашей.
Даже в смерти должны пылать дух ваш и добродетель, подобно вечерней заре над землей: иначе смерть ваша плохо удалась вам.
постоянным же этот процесс (исполнения желания Заратустры) не может быть никогда (следовательно не может быть и "царства Заратустры", "тысячелетнего" (а ретроспективно всё переиначить как будто бы это было "для меня" - это выходка похуже той, что делал Альфьери); влияние его (и других) произведения, конечно, будут оказывать - но во всех абсолютно случаях - никогда это влияние не будет таким, как хотели авторы (это относится ко всем книгам, "книгам", жрецам, философам, поэтам, не-поэтам, и вообще "жестам" и действиям "власти", воздействиям (как на Бытие, так и на Вечность)))
> be... me
Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И вот однажды вечером, проходя через горы, окружавшие город, который
назывался "Пестрая Корова", он увидел этого юношу: тот сидел, прислонившись к дереву, и усталым взором смотрел в долину.
Заратустра дотронулся до дерева, у которого сидел юноша, и сказал:
"Если бы я захотел потрясти это дерево, охватив его руками, у меня не хватило бы на это сил.
Но ветер, который мы даже не можем увидеть, терзает его и гнет, куда хочет. Незримые руки гнут и терзают нас сильнее всего".
Юноша встал и проговорил в смущении: "Я слышу Заратустру, а только что я думал о нем".
Заратустра спросил:
"Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то же, что и с деревом.
Чем настойчивее стремится он вверх, к свету, тем с большей силой устремляются корни его в глубь земли, вниз, во мрак – во зло."
"Да, во зло! – воскликнул юноша. – Как же сумел ты раскрыть мою душу?"
Заратустра рассмеялся и ответил: "Иные души невозможно раскрыть: для этого их надо сначала выдумать".
"Да, во зло! – снова воскликнул юноша. – Ты сказал правду, Заратустра. Я перестал верить себе самому с тех пор, как устремился в высоту, и никто уже теперь не верит мне. Как же случилось это?
Слишком быстро меняюсь я: мое "сегодня" опровергает мое "вчера". Поднимаясь, я часто перепрыгиваю через ступени, и этого не прощает мне ни одна ступень.
Когда я наверху, я всегда чувствую себя одиноким. Никто не говорит со мной. холод одиночества заставляет меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?
Как стыжусь я своего восхождения и того, что спотыкаюсь! Как насмехаюсь над своим тяжелым и частым дыханием! Как ненавижу летающих! Как устал я на высоте!"
Тут юноша умолк. А Заратустра взглянул на дерево, у которого они стояли, и сказал:
"Одиноко стоит это дерево на горе, высоко поднялось оно и над зверем, и над человеком.
И пожелай оно заговорить, не нашлось бы никого, кто бы понял его: так высоко оно вознеслось.
И вот оно ждет и ждет – чего же, право? В слишком близком соседстве с тучами живет оно: не ожидает ли оно первой молнии?"
Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в сильном смятении: "Да, ты прав. Заратустра. Я желал своей гибели, стремясь в высоту, и ты – та молния, которой ждал я. Посмотри же, что сделалось со мной с тех пор, как пришел ты к нам: зависть к тебе сокрушила меня!" – так говорил юноша, горько рыдая. Заратустра же обнял его и увлек за собой.
И когда прошли они немного, так стал говорить Заратустра:
"Разрывается сердце мое. Яснее слов говорят мне глаза твои о грозящей тебе опасности. Еще не свободен ты – ты только ищешь свободы. Утомили тебя поиски твои и лишили сна.
В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет душа твоя. Но и дурные влечения твои тоже жаждут свободы.
Эти дикие псы рвутся на вСлишком быстро меняюсь я: мое олю; они лают от радости в своих подземельях, пока дух твой стремится разрушить все темницы.
Ты и сам еще узник, алчущий освобождения: мудрая душа у таких узников, но вместе с тем коварная и дурная.
Очиститься должен свободный духом, ибо много еще в нем тюремного мрака и гнили: око его должно стать чистым.
Да, я ведаю опасность, грозящую тебе. Но любовью и надеждой заклинаю тебя: не отказывайся от любви и надежды своей!
Пока еще знаешь ты благородство свое, чувствуют его и другие – те, кто не любит тебя и посылает злобные взгляды тебе вослед. Знай, что благородный у всех стоит поперек дороги.
Также и "добрым" мешает он: когда же они и его называют добрым, то этим хотят устранить с пути.
Новое хочет создать благородный и новую добродетель. Старое хочет сохранить добрый, чтобы оно пребывало в целости.
Но не в том опасность для благородного, что он сделается добрым, а в том, что может стать наглецом, насмешником и разрушителем.
О, знал я благородных, потерявших высшую надежду свою. И вот теперь они клевещут на все высокие стремления.
И вот теперь они живут, бесстыдно срывая краткие удовольствия, и ничтожные цели ставят они себе: едва на день хватает этих целей.
"Дух – тоже сладострастие", – так заявляют они. И разбились крылья у их духа, и теперь он ползает всюду и оскверняет все, что гложет.
Некогда думали они стать героями, эти теперешние сластолюбцы. Ныне – герой внушает им скорбь и ужас.
Но любовью и надеждой заклинаю тебя: храни героя в душе своей! Свято храни свою высшую надежду!"
Так говорил Заратустра.
Слышал этот кусок. "Объяла жажда смерти"
Но. В этом моменте говорится о незрелости и природном наличествовании благородства, которая привела бы в последствии к отречению.
В Антихристе Ницше настаивает на другом, физиологическом "идиотизме" и дефектах развития, ребячетливости и т.д.
"Инстинктивная ненависть против реальности: это есть следствие крайней чувствительности к страданию и раздражению, избегающей вообще всякого «прикосновения», потому что оно ощущается ею слишком глубоко."
"Инстинктивное отвращение от всякого нерасположения, от всякой вражды, от всех границ и расстояний в чувстве'
"В сущности был только один христианин, и он умер на кресте. «Евангелие» умерло на кресте."
"В христианство не обращаются, для этого должно сделаться больным"
Что предполагает что он был христианином и был больным. Разве если Само больна, то как она может стать здоровой.
Помнится мне что Ницше выступал за то изменить себя нельзя, нельзя стать сильным или слабым, здоровым или больным. Или я что-то не так понимаю.
Иисус сказал своим иудеям: «Закон был для рабов - вы же любите Бога, как люблю его я, сын Божий! Какое дело сынам Божьим до морали!»
Возможно, что под священной легендой и покровом жизни Иисуса скрывается один из самых болезненных случаев мученичества от знания, что такое любовь: мученичество невиннейшего и глубоко страстного сердца, которое не могло удовлетвориться никакой людской любовью, которое жаждало любви, жаждало быть любимым и ничем, кроме этого, жаждало упорно, безумно, с ужасающими вспышками негодования на тех, которые отказывали ему в любви; быть может, это история бедного не насытившегося любовью и ненасытного в любви человека, который должен был изобрести ад, чтобы послать туда тех, кто не хотел его любить, - и который, наконец, познав людскую любовь, должен был изобрести Бога, представляющего собой всецело любовь, способность любить, - который испытывал жалость к людской любви, видя, как она скудна и как слепа! Кто так чувствует, кто так понимает любовь - тот ищет смерти. - Но зачем иметь пристрастие к таким болезненным вещам? Допустив, что этого вовсе не нужно.
>Разве если Само больна, то как она может стать здоровой.
Фраза поставлена некорректно. Корректно, говоря словами оригинала ("Ecce Homo"):
Существо типически болезненное не может стать здоровым, и еще меньше может сделать себя здоровым: для типически здорового, напротив, болезнь может даже быть энергичным стимулом к жизни, к продлению жизни.
Понятие "тип" здесь надо понимать философски, отличать от "род" и "вид" Платона.
>был больным
ВН-118: ...при этом следует еще помнить, что “сильный” и “слабый” суть относительные понятия...
>как она может стать здоровой
С помощью здоровых (см. ВН-120, "Здоровье души").
Я повторю на всякий случай: это суждение философское. На примере: возьмём отрезок времени X. В этот отрезок не было технологий/искусств A, B, C, D, E и т.д. Сугубо философски, в этот промежуток, те слабые, которые могли бы с помощью этих технологий или искусств стать сильными, - остаются фундаментально слабыми. У них нет возможности избавиться от этого (от состояния "типически слабый"). В другой отрезок времени Y эти технологии есть, - и они могут изменить своё состояние.
>В Антихристе Ницше настаивает на другом, физиологическом "идиотизме" и дефектах развития, ребячетливости
То, что ты привёл, не противоречит этому:
Только слезную еврейскую тоску успел познать еврей Иисус, вкупе с ненавистью добрых и праведных, и тогда объяла его жажда смерти.
>ребячетливости
>идиот
Это очевидная отсылка к Достоевскому (одноимённому роману). (Уж очевиднее некуда, и это оспаривать нет смысла, он даже в ТГЗ добавил главу о одном из романов Достоевского, настолько Ницше нравился этот писатель.)
Соответственно это вопрос уже теории/философии сознания. "Физиология" значит - сознание и его воплощённость в теле (состояния сознания и ума).
И как бы, в ТГЗ явно пишется, что "быть может", т.е. в "Анти-христ" Ницше описывает Христа на конкретный период его жизни (а раз дальше он не жил - то неизвестно, как могли бы развиться события).
>Что предполагает что он был христианином и был больным. Разве если Само больна, то как она может стать здоровой.
Так, я понял. Вопрос в том, что ТГЗ противоречит, по твоему мнению, тому что написано в "Ecce Homo" и "Анти-Христ".
Во-первых, ему могли бы помочь другие. Во-вторых, если бы он был "типически больным", то возможно он бы в пустыне и погиб. В-третьих, целью Заратустры является та же цель, что описывается и в Анти-Христ - устранение "слабого" (ещё раз, это философское понятие, не следует его реифицировать! надо быть осторожнее с этим, - не уподобляться виталистам, фашистам и просто... "дебилам").
Наконец, самый сложный заход. Самый сложный потому, что сугубо парадоксальный, и потому, что опирается на теорию сознания и идею сознания/разума/mind.
Иисус = больной = сильный = Дионис ("Благое и дурное - это одно и то же")
Смысл что состояние сознания, могущего быть использованным дионисически ("amor fati", "в нем было достаточно благородства") Иисус использовал "не по назначению", он истолковал его так, как толкует его "типически слабый" человек. Иисус есть "идиот" философского плана - "идиот" - это диспозиция в дискурсе. И если бы он имел другую систему суждений - то всё, что он имел, было бы использовано совсем по-другому.
Например, так, как это использовал... Эмпедокл. Или - Заратустра (пример: глава "На горе Елеонской").
И в последний раз повторяю (опираясь и напоминая про пример трактовки трудов Ницше от P. Bornedal) - не следует реифицировать суждения философа (или неософиста (уж софиста - тем более)). Как только ты это делаешь на практике - сразу извращается вся его (философа) мысль.
Вообще твой вопрос был больше не об этом, а о "пламени", так что повторяю ответ, с выделением:
Да не будет умирание ваше хулой на человека и землю, друзья мои: с такой просьбой обращаюсь я к меду души вашей.
Даже в смерти должны пылать дух ваш и добродетель, подобно вечерней заре над землей: иначе смерть ваша плохо удалась вам.
То есть нельзя всё относить к "Само". Нужно понять, где говорится о субъекте/эго, где о "Само"/теле, а где - о рациональном, суперэго, и прочих императивах. Это всё - разные уровни и мышления, и действия.
(Вопрос в том, при какой концептуальной схеме суждения Ницше принимают истинные значения, всего-то.)
Ну и как то: Ницше, будучи как Дионис, - достоин уважения, Ницше, будучи как Иисус ("идиот") - достоин психушки.
Где он в итоге, - и очутился. ("Сгорев" до самого конца своего "нисхождения", как и требовало того учение, структурированное им самим. "Сгорев" - не подобно костру, а - солнцу ("закат Заратустры").)
Ещё.
Скорее всего имелось в виду, что Иисус мог бы быть тем же провозвестником как и Заратустра, но вместо этого выбрал другую жизнь. Случись это по-другому, - и вся жизнь была бы другой (и может быть "Заратустры" бы не было).
>Анти-Христ
>Иисус = идиот
Имеется в виду другой Иисус, евангелический. "Иисус" Заратустры - это пророк из прошлого, в "Анти-Христ" "Иисус" - это больной элемент, который подрывает порядок, изложенный в произведении.
Соответственно это два разных именования, указывающие на одного и того же человек - это две разных оптики и перспективы (одновременно). Какую из них использовать - каждый решает сам.
Но что однозначно - Иисус в любом случае пошёл бы на крест или огонь (как преступник или как еретик). Когда как будучи "пламенным", как Гераклит, он мог бы исхитриться и избежать "крещения" преступлением против общины. Или, он мог бы просто сделать то, что было недоступно другим - занять позицию внутри иудейской церкви и разрушить её до самого основания.
"Огонь" есть гневное и яростное начало, в том числе. Иисус, по рисунку из "Анти-Христ", предпочёл ни с кем не враждовать, - в этом и есть его проблема.
"По ту сторону добра и зла"... Это, по меньшей мере, не значит: "по ту сторону хорошего и плохого".
Когда как учение "Диониса", очевидно, безусловным образом всему "Да" не говорит и говорить не может - т.к. это:
1) противоестественно и антинаучно;
2) практически невозможно - и потому антинаучно вдвойне (в попытке достигнуть всеобщего "Да" получится всеобщее "Нет");
3) не честно (нет таких условий и не было, чтобы всем можно было сказать "Да!").
Получается, где Иисус должен был повести людей на войну - он повёл их на плаху, и сам туда пошёл (не важно, "крест" ли плаха, или "костёр" для еретиков). Мнение Ницше/Заратустры: не надо так!
(ну и под конец, загадка от Ницше):
“Други, друзей не бывает!” – воскликнул мудрец, умирая;
“Враг, не бывает врагов!” – кличу я, безумец живой.
Всё ещё думаю над твоими вопросами. По какой-то странной причине (даже без учёта специфической манеры Ницше мыслить в "оптике" (разных "оптиках", т.н. "феноменализм" Гуссерля, если я правильно это понял, - "epoche", "множественное тело" и т.п.) и "перспективизме") я не нахожу никакого противоречия между словами Ницше/Заратустры и тем, что Ницше/Дионис выдаёт в "Анти-Христ".
Ведь речь идёт, по сути, об одном и том же - о Христе, - а он, как некий ригидный дезигнатор, мог бы быть и тем, и другим, - и "благородным" (по-своему "глупым"), и "идиотом" - вполне. Всё зависит только от оптики и описания явления, - а как таковое, его суть и природа (в учении "Заратустры" либо "Диониса") - никак не меняется ни по смыслу, ни по намерению ("падающее подтолкни!"; я напомню - судить о карме/намерении первыми придумали... буддисты). Следовательно, - "дионисизм" (как крайняя точка выражения природы - в этом и состоит философский "затык": природа, - судя по всем наблюдениям (Beobachtung) и историческим данным, - есть явление антихристианское, внеморальное и неморальное - как тогда она может быть "христианизирована"? да никак, в принципе-то; даже если предпринять попытку этого - то она неизбежно окончится доктриной "фильтрации слабого" - как бы это не отрицали святые... (именно поэтому Заратустра - не святой)).
(И сколько явление "природа" туда-сюда не вращай, как его не "разглядывай" (как Шопенгауэр - замок) - оно всё равно так и будет - безжалостным, равнодушным, нейтральным, - и антихристианским.)
Ну ты базанул конечно. Я что б ты понимал просто хочу прочитать Антихриста, уже как 8 месяц, ты пишешь еще сложнее чем там, с обширными примерами и мыслями. Я не знаю Ницше, откуда я должен распологать сведениями что можно овеществлять, что нет. Он пишет просто. А я просто прямо читаю что он пишет и осведомлен что он различался в риторике на протяжении своих книг - все. Мне не хватает знаний и опыта чтобы проводить хитрые хитросплетения либо с другими философами, либо с другими его произведениями, либо с другими его понятиями которых нет в Антихристе. И как после этого его можно назвать интуитивным философом? Простым и понятным. Если его слова нужно пропускать через тысячи условностей, а не читать. Реально надоело, он меня доведет до того что я переду к досократикам или сократикам, Шопенгауэру..Он говорил что "Невожможно читать Новый Завет, всюду обман"
Так его произведения ничем не лучше раз слова там просто в виде метафор выступают при неочевидно где и неочевидно как. Спасибо Ницше, почитал философию. Скоро блять сам в дурдом отъеду.
Козиме Вагнер
3 января 1889
Турин
Принцессе Ариадне, моей возлюбленной,
это предрассудок, будто бы я человек. Но я уже не раз жил среди людей и знаю все, что может выпасть людям. Среди индусов я был Буддой, в Греции — Дионисом, Александр и Цезарь — также мои инкарнации, равно как и творец Шекспира лорд Бэкон. Наконец, я был еще Вольтером и Наполеоном, может быть, также Рихардом Вагнером… В этот раз я прихожу как победоносный Дионис, который сделает Землю праздником… Не сказать, чтобы у меня было много времени… Небеса радуются, что я здесь… А еще я висел на кресте…
Умберто I
4 января 1889
Предположительно, Турин
Мир Тебе! Я приезжаю во вторник в Рим и хочу видеть Тебя рядом с Его Святейшеством Папой.
Распятый
inb4: https://www.youtube.com/watch?v=3LPPPpQeP1M&t=16s
>Я что б ты понимал просто хочу прочитать Антихриста, уже как 8 месяц, ты пишешь еще сложнее чем там, с обширными примерами и мыслями.
Ну извини, чел. Это не моя вина, что Ницше такой сложный. И чтобы его понять правильно, так делать и приходится.
Если тебе нужно начать с простого - попробуй почитать пятую книгу "Весёлой науки", хотя бы (если не немецких ницшеведов вроде W. Stegmaier, G. Abel, W. Müller-Lauter, P. Bornedal и C. Crawford).
Проблема в том, что Ницше нельзя свести к чему-то простенькому. Ничего подобного в Ницше нет и не будет.
Точно так же как "Фауст" Гетё - это не простое произведение, так и работы Ницше есть суть философский лабиринт. Для понимания которого неплохо хотя бы ознакомиться с некоторыми из его предшественников вроде Гетё (поэт-философ, в Заратустре очень много от Фауста, а не только от Христа, Вагнера или Шопенгауэра), Гейне (лирик par excellence), и Гёльдерлина (по мнению Хайдеггера, поэт, "предвидевший будущее"). И это только, по сути, начало.
Ведь в "Анти-Христ" Ницше, который пишет книгу, это не полноценно "здравомыслящий" Ницше, а то ли сумасшедший, то ли, что может быть ещё ближе к истине, - инсценированный "Дионис". Соответственно философское значение этой книги приобретает совсем другой уровень, т.к. "Дионис" - это божество, и слова бога надо воспринимать по-другому, не как слова Заратустры или самого Ницше.
Разумеется, говорить при этом нужно вполголоса: ибо дело идет здесь о чем-то тайном, новом, чуждом, удивительном, зловещем. Уже то обстоятельство, что Дионис - философ и что, стало быть, и боги философствуют, кажется мне новостью, и новостью довольно коварной, которая, быть может, должна возбудить недоверие именно среди философов, - в вас же, друзья мои, она встретит уже меньше противодействия, если только она явится своевременно, а не слишком поздно: ибо, как мне донесли, вы нынче не очень-то верите в Бога и в богов. Но может быть, в своем откровенном рассказе я зайду дальше, чем допускают строгие привычки вашего слуха? При подобных диалогах названный бог заходил дальше, гораздо дальше, и был всегда намного впереди меня... Если бы это было дозволено, то я стал бы даже, по обычаю людей, называть его великолепными именами и приписывать ему всякие добродетели, я стал бы превозносить его мужество в исследованиях и открытиях, его смелую честность, правдивость и любовь к мудрости. Но вся эта достопочтенная ветошь и пышность вовсе не нужна такому богу. «Оставь это для себя, для тебе подобных и для тех, кому еще это нужно! - сказал бы он. - У меня же нет никакого основания прикрывать мою наготу!» - Понятно: может быть, у такого божества и философа нет стыда? - Раз он сказал вот что: «порою мне нравятся люди, - и при этом он подмигнул на Ариадну, которая была тут же, - человек, на мои взгляд, симпатичное, храброе, изобретательное животное, которому нет подобного на земле; ему не страшны никакие лабиринты. Я люблю его и часто думаю о том, как бы мне еще улучшить его и сделать сильнее, злее и глубже». - «Сильнее, злее и глубже?» - спросил я с ужасом. «Да, - сказал он еще раз, - сильнее, злее и глубже; а также прекраснее» - и тут бог-искуситель улыбнулся своей халкионической улыбкой, точно он изрек что-то очаровательно учтивое. Вы видите, у этого божества отсутствует не только стыд; многое заставляет вообще предполагать, что боги в целом могли бы поучиться кое-чему у нас, людей. Мы, люди, - человечнее...
"Обходных" путей здесь нет. Либо ты (или я, или ницшевед какой-нибудь, или интересующийся) - выдерживаешь "уровень", либо "подымаешься" до его уровня - иначе тут понять не возможно вообще ничего.
А с философской точки зрения позиция Ницше проста в понимании и сложна в реализации. Ницше старался стремиться к максимальному совпадению с "естественностью" как таковой, "понять что хочет сказать природа". И высказать это, максимально последовательным образом (Ницше вроде бы ненавидит диалектику, но при этом он почти везде стремится быть предельно последовательным, до самого конца).
Следовательно, "Анти-Христ" - это позиция "бога", "Диониса", который излагает "доктрину" не с точки зрения "фюрера-Гитлера", а с точки зрения того, "как всё устроено на самом деле" (как устроена природа, "homo natura"), имманентно, "изнутри". И текущие научные данные (например, в "Homo Novus - A Human Without Illusions") это так или иначе - подтверждают. В этом и состоит, как я написал ранее, "затык" - то, до чего Ницше добрался чисто теоретически, уже сегодня начинает выявляться - практически. (И заявления о "больше власти" в 2 афоризме книги "Анти-Христ" - это не моральная директива. Это описание того, как вещи, согласно его философии, согласно философии изложенной в "Так говорил Заратустра" - и обстоят, "на самом деле".)
Что с того, что правым остаюсь я! Я слишком прав. – А кто нынче хорошо смеётся, тот посмеется и последним.
Якобу Буркхардту
6 января 1889
Турин
Дорогой господин профессор,…Вам пристала любая критика. Я буду признателен, хотя и не смогу обещать, что извлеку урок. Мы, художники, необучаемы. Сегодня я смотрел свою оперетту — гениально-мавританскую, — по этому случаю также с удовольствием констатировал, что и Москва, и Рим нынче грандиозны. Видите, мне и по части пейзажей не откажешь в таланте. Решайтесь, мы чудно, просто расчудесно поболтаем, Турин недалеко, особенно серьезных деловых обязательств не предвидится, бокал вельтлинера мы раздобудем. Подобающая форма одежды — неглиже.
С искренней любовью Ваш
Ницше.
Формула моего счастья: Да, Нет, прямая линия, цель…
Мы знак, нам толкованья нет,
В нас боли нет и мы почти
Язык забыли на своей чужбине.
Но только спор зайдет о человеке
На небесах, и страшно далеко зайдут
Светила, слепою станет вера, и тогда
К земле склонится Лучший, к себе приблизив
Живое, и родину себе найдет
Сам Дух.
И зазвучит Писание
И зашумят дубы тогда
У льдов. Ведь смертные тогда
Дойдут уже до бездны. И повернется эхо
Вместе с ними. Длится время,
Но происходит
Лишь подлинное.
Но как любимые? Свет солнца
Мы видим на земле и пыль сухую,
Полны теней леса и расцветает
Дымок над крышами, над старой
Башней мирно, и журчат
Затерянные в небе жаворонки, и благосклонно день
Пасет овец небесных.
И снега, с цветами майскими,
Сияя благородно, делят место
Достойно с зелеными
Лугами Альп, где,
Поминая крест, который
Поставлен в память о некогда
Погибшем
На светлый опираясь посох,
Проходит странник,
С вестью о другом
Далеком, а что же здесь?
Ахилл мой под
Смоковницей погиб,
Аякс лежит
В гроте морском,
У ручья невдали от Скамандра.
Снабжен отвагой свыше. под ветра свист, вдали
От родины блаженной
В Саламине, на чужбине
Погиб Аякс.
И Патрокл в царских латах. И умерло
Еще много других. У Олимпа лежала
Элефтера
Столь гневны
Небожители, коль кто-то
Чтоб душу сохранить, не соберется с духом, а обязан, ту же
Ошибку делает скорбящий.
>Скоро блять сам в дурдом отъеду.
С Ницше ты можешь просто откладывать это "решение", вплоть до конца своей жизни. С досократиками или Шопенгауэром этот конец может настать быстрее, чем ты думаешь.
(в смысле, в случае Ницше в "дурдом", за тебя, отъехал сам Ницше - тебе никуда "отъезжать" не нужно)
> откуда я должен распологать сведениями что можно овеществлять, что нет
ГИПОСТАЗИРОВАНИЕ (от греч. ὑπόστασις – сущность, субстанция) – наделение самостоятельным существованием в пространстве и времени абстрактных сущностей – признаков и классов. Гипостазирование возникает при обсуждении современной проблемы универсалий – вопроса о том, чему в действительности соответствуют абстрактные термины («идея», «число», «равенство», «белизна») и предикатные переменные. Гипостазирование основано на игнорировании качественной разницы между предметами (индивидами, конкретами, партикулярами), способными к самостоятельному существованию в пространстве-времени, и их признаками (абстрактами, универсалиями), существующими лишь в составе предметов. Различают два вида гипостазирования. Первое характерно для платонизма и сводится к утверждению, что абстрактные сущности (универсалии) существуют самостоятельно – в реальном или «надмировом» пространстве. (Шуточный пример такого гипостазирования – улыбка Чеширского кота, остающаяся, когда кот исчезает.) Другой вид гипостазирования отождествляет предмет с одним из его признаков, при этом трактует его как признак только в границах интервала гипостазирования, задаваемого целями исследования. Гипостазированию противостоит номинализм, отрицающий не только реальность абстрактных сущностей, но и правомерность задающих их абстрактных терминов и предикатных переменных.
>И как после этого его можно назвать интуитивным философом? Простым и понятным. Если его слова нужно пропускать через тысячи условностей, а не читать. Реально надоело, он меня доведет до того что я переду к досократикам или сократикам, Шопенгауэру..Он говорил что "Невожможно читать Новый Завет, всюду обман". Так его произведения ничем не лучше раз слова там просто в виде метафор выступают при неочевидно где и неочевидно как. Спасибо Ницше, почитал философию. Скоро блять сам в дурдом отъеду.
То, что ты хочешь, не достижимо. Это - идеализм (и его Ницше раскритиковывает в "Сумерки Идолов", в дополнение к пятой книге "Весёлой науки", - можно прочесть и её - это сводка его критики).
Если бы это было реализуемо, то Ницше бы ничего такого и не делал бы. Однако в силу того, что соответствовать действительному и высказываться истинно - подробнее об этом в - невозможно, ему приходится делать всё таким вот образом. Иначе никакого смысла нет в этой, философской, деятельности (и жизнь непротиворечивой и понятной тоже ни для кого не бывает, те, которые это утверждают, - либо неосведомлённые, либо непросвещённые, либо банально - животные).
Как бы это неприятно не было - Ницше/Заратустра - честнее, правдивее и последовательнее, чем все остальные философы (чем все философы что были до сих пор, - Ницше, как и Гёте, далеко опередил поколения). И именно вот в этой честной, последовательной "до конца" правдивости и заключается успешность всего его предприятия и всех его произведений (включая его magnum opus "Так говорил Заратустра" (который изначально в проектировании был поэмой про Эмпедокла)).
Я люблю того, кто не умеет жить иначе, кроме как во имя собственной гибели, ибо идет он по мосту.
>просто хочу прочитать Антихриста
Эта книга принадлежит немногим. Может быть, никто из этих немногих ещё и не существует. Ими могут быть те, кто понимает моего Заратустру; как мог бы я смешаться с теми, у кого лишь сегодня открываются уши? Только послезавтра принадлежит мне. Иные люди родятся posthum.
Условия, при которых меня понимают и тогда уже понимают с необходимостью, - я знаю их слишком хорошо. Надо быть честным в интеллектуальных вещах до жестокости, чтобы только вынести мою серьёзность, мою страсть. Надо иметь привычку жить на горах - видеть под собою жалкую болтовню современной политики и национального эгоизма. Надо сделаться равнодушным, никогда не спрашивать, приносит ли истина пользу или становится роком для личности... Пристрастие силы к вопросам, на которые сегодня ни у кого нет мужества; мужество к запретному, предназначение к лабиринту. Опыт из семи одиночеств. Новые уши для новой музыки. Новые глаза для самого дальнего. Новая совесть для истин, которые оставались до сих пор немыми. И воля к экономии высокого стиля: сплачивать свою силу, своё вдохновение. Уважение к себе; любовь к себе; безусловная свобода относительно себя...
Итак, только это - мои читатели, мои настоящие читатели, мои предопределённые читатели: что за дело до остального? Остальное - лишь человечество. Надо стать выше человечества силой, высотой души - презрением...
FRIEDRICH NIETZSCHE.
Эта книга - не "книга для всех и ни для кого". Эта книга - только для избранных. Каких избранных - Ницше описывает в предисловии. Читать эту книгу первой (из всех его трудов) - грубейшая ошибка... (возможно чтобы правильно её прочесть нужно сначала дойти до такого уровня самосознания, быть может стать "своего рода сверхчеловеком" - "в душе" (в теле), - и только потом уже внимать тому, что в ней написано, - а не наоборот).
>Разве если Само больна, то как она может стать здоровой.
Заратустра кроток с больными. Поистине, не гневается он на их неблагодарность и на все то, что служит им утешением. Пусть же выздоравливают они и преодолевают себя, пусть создадут себе высшее тело!
И выздоравливающего не попрекает Заратустра, когда тот с нежностью взирает на заблуждения свои, а в полночь прокрадывается к могиле Бога своего; но болезнью и слабостью тела остаются для меня слезы его.
(в ТГЗ есть отдельная глава, называется "Выздоравливающий" - что намекает, что и Заратустры какое-то время был - больным; ещё надо различать кто говорит: "Заратустра" - это одно, "Ницше Дионис" - это другое: "Полдневный друг, - зачем вам знать, кто он - один в двоих был в полдень превращён... Пришёл друг Заратустра, гость желанный!" - т.е. сам Ницше в этой "картине мира" представляется отдельным от "Заратустры" ("Заратустра" это, например, конкретная фаза развития его философии, явление характерное для одного периода, "Ницше Дионис" - для другого, позднего, и очевидно, что "Дионис" это, конечно, не "Заратустра", и "Ницше Дионис" - это одно, а "Заратустра Дионис" - это другое))
"Заратустра" ("провозвестник") - это позиция в обществе. "Заратустрой" невозможно быть на основаниях, отличных от правдивых.
"Дионис" - это более конкретное существование, совокупный символ, "бог". "В себе" он содержит иные составляющие, отличные от того, что из себя представляет "Заратустра".
Поэтому "дионисическим" быть может как Заратустра, так и Алкивиад, когда как "Заратустрой "быть может или Заратустра, или тот кто принимает на себя его "бремя" деятельности (см. конец четвёртой части ТГЗ). Аналогично - "аполлоническим", "сократическим" (у Ницше есть и такая "градация"), и "зодчим" ("опьянение великой воли").
Отсюда и "вечное возвращение" Заратустры - как реализация его поведения на практике.
Глубокий инстинкт, как должно жить, чтобы чувствовать себя на “небесах”, чтобы чувствовать себя “вечным”, между тем как при всяком ином поведении совсем нельзя чувствовать себя “на небесах”, - это единственно и есть психологическая реальность “спасения”. - Новое поведение, но не новая вера...
Жизнь Заратустры была не чем иным, как этой практикой, не чем иным была также и его смерть. Он не нуждался более ни в каких формулах, ни в каком обряде для обхождения с Богом, ни даже в молитве. Он всецело отрешился от христианского учения раскаяния и примирения; он знает, что это есть единственная жизненная практика, с которой можно себя чувствовать “божественным”, “блаженным”, “дионисическим”, во всякое время быть как “дитя Божье”. Не “раскаяние”, не “молитва о прощении” суть пути к Богу: одна практика ведёт к Богу, она и есть “Бог”! - То, с чем покончило учение Заратустры, это было христианство в понятиях “грех”, “прощение греха”, “вера”, “спасение через веру”, - всё учение церкви отрицалось его “благовестием”.
В конечном счёте "Заратустра" - это служитель "хозяев земли", позиция второстепенная:
– кто должен быть властелином земли? Кто скажет: "Отныне так вы будете течь, большие и малые реки!"?
то есть всякий "Заратустра" находится в услужении у "Диониса" (схема практически идентичная между жрецом и Богом, только в этом случае "Дионис" - это символ, а жрец становится "провозвестником", не святым).
И есть ли "вечное возвращение", в сущности, значения не имеет, т.к. главное - это основания для учения, а не онтологическая применимость концепции (проверка которой может быть сугубо технически невозможна). Следовательно, учение ограничивается пределами познания, в конкретный момент конкретного времени (когда сама серия книг "Так говорил Заратустра" - это обобщённо-абстрактный-философский шаблон для практики и реификации этого в любой момент любого исторического периода).
Из чего следует что "Заратустра" как событие будет повторяться вновь и вновь (а всё что имеет философское значение в этом случае - это переносимость онтологических оснований на новые условия, т.е. их неопределённость и вместе с тем общая структурированность играет в пользу учения - обще-шаблонная концептуальная схема оказывается важнее абсолютной точности, т.к. абсолютно точные суждения применимы только в единственном случае, а схематизированные структуры могут быть применены регулярным образом).
Поэтическое начало в Ницше проявляется в том, что он мыслит не понятиями, а событиями, которые можно увидеть и пережить, иными словами, он мыслит на мифический лад, как всегда мыслил народ. В основе мифа лежит не идея, как ошибочно полагают чада неестественно-манерной культуры, – нет, он сам есть мышление; он дает представление о мире, но делает это, показывая вереницу событий, поступков и страданий. «Кольцо нибелунга» – это необъятная система мышления без понятийной формы мышления. Возможно, какой-нибудь философ и смог бы поставить рядом с ним нечто вполне соответствующее, но совершенно лишенное картин и поступков и обращающееся к нам одними понятиями. Тогда оказалось бы, что одно и то же представлено в двух раздельных сферах: один раз для народа и один – для его противоположности, теоретического человека. Стало быть, Ницше обращается не к этому последнему; ведь теоретический человек в подлинной поэзии, то есть мифе, понимает ровно столько же, сколько глухой в музыке, иначе говоря, оба видят какое-то движение, которое кажется им бессмыслицей. Из одной такой раздельной сферы невозможно заглянуть в другую: покуда ты под властью поэта, ты мыслишь вместе с ним, будто ты – существо, умеющее только чувствовать, видеть и слышать; выводы, которые тут делают, суть взаимосвязи между зримыми событиями, и, значит, это не логические, а фактические причинные последовательности.
Если герои и боги таких мифологических драм, какие сочиняет Ницше, обязаны ясно выражать себя и в словах, то ближайшая опасность будет заключаться в том, что этот язык слов пробудит в нас теоретического человека и тем самым перенесет нас в некую иную, немифическую сферу: и тогда посредством слова мы в конце концов отнюдь не станем лучше понимать, что произошло на наших глазах, а не поймем вообще ничего. Поэтому Ницше загнал язык назад, в некое исходное состояние, где тот еще почти ничего не смыслит в понятиях, где тот еще и сам есть поэзия, образ и чувство; бесстрашие, с каким Ницше подошел к этой очень пугающей задаче, показывает, как властно вел его поэтический дух, его, которому приходилось идти следом, куда бы ни держал свой путь его призрачный вожатый. Надо было, чтобы каждое слово этих драм пелось, и исходить они должны были из уст богов и героев: таково было сверхобычное требование, которое Ницше поставил перед своей языковой фантазией. Любой другой тут, должно быть, пал бы духом; ведь язык наш кажется чуть ли не слишком старым и дряблым, чтобы требовать от него того, чего требовал Ницше, – и все-таки его удар по скалам исторг из них обильный родник. Ницше, именно потому, что любил этот язык больше и большего от него требовал, и страдал от его вырождения и истощения больше, чем другие немцы, – страдал от многообразных изъянов и искажений форм, от неповоротливых частиц наших сложноподчиненных предложений, от не дающихся пению вспомогательных глаголов: а ведь все это вещи, вошедшие в язык через грехи и моральные падения. Зато он с глубокой гордостью ощутил еще не исчезнувшие и по сей день самобытность и неисчерпаемость этого языка, певучую силу его корней, в которых он, в противоположность крайне производным, неестественно-риторическим языкам романской группы, почуял чудесную склонность и приуготовление к музыке, к подлинной музыке. Поэзия Ницше дарит немцам наслаждение, в общении с ним они обретают сердечность и искренность, и ни один немец, за исключением Гёте, не дает так пережить свои чувства другим. Осязаемость выражения, отважная сжатость, властная сила и ритмическое разнообразие, необычное богатство сильных и значимых слов, упрощение синтаксиса, чуть ли не уникальная изобретательность в языке волнующегося чувства и предчувствия, порой совершенно чисто бьющая ключом народность и качество крылатого слова – можно перечислять подобные свойства и дальше, но в тени неизменно останутся еще более значительные и достойные изумления. Тот, кто прочтет его трагедию "Так говорил Заратустра", почувствует такое же изумление и сомнение в отношении слов, что и в отношении музыки: неужто оказалось возможным творчески повелевать двум мирам, столь же различным по форме, краскам, структуре, как и по душе! Это и есть самое мощное в ницшевском даровании, нечто такое, что дается лишь великому мастеру: для каждого произведения творить новый язык и наделять новую внутреннюю жизнь новой же плотью и новым звучанием. Там, где проявляется такая наиредчайшая мощь, всякий упрек, относящийся к отдельным шалостям и странностям или к нередко встречающимся случаям непрозрачности оборотов и неясности мысли, всегда будет мелочным и неконструктивным. Да и, помимо прочего, для тех, кто высказывал такие упреки громче всех, предосудительным и неслыханным был, в сущности, не столько язык, сколько душа, то есть общая манера страдать и ощущать. Подождем, покуда эти люди сами обретут какую-то иную душу, – тогда они и заговорят на каком-то ином языке: тогда-то, как мне кажется, и с немецким языком в целом дело будет обстоять лучше, чем нынче.
"Дионис" - это более конкретное существование, совокупный символ, "бог". "В себе" он содержит иные составляющие, отличные от того, что из себя представляет "Заратустра".
Поэтому "дионисическим" быть может как Заратустра, так и Алкивиад, когда как "Заратустрой "быть может или Заратустра, или тот кто принимает на себя его "бремя" деятельности (см. конец четвёртой части ТГЗ). Аналогично - "аполлоническим", "сократическим" (у Ницше есть и такая "градация"), и "зодчим" ("опьянение великой воли").
Отсюда и "вечное возвращение" Заратустры - как реализация его поведения на практике.
Глубокий инстинкт, как должно жить, чтобы чувствовать себя на “небесах”, чтобы чувствовать себя “вечным”, между тем как при всяком ином поведении совсем нельзя чувствовать себя “на небесах”, - это единственно и есть психологическая реальность “спасения”. - Новое поведение, но не новая вера...
Жизнь Заратустры была не чем иным, как этой практикой, не чем иным была также и его смерть. Он не нуждался более ни в каких формулах, ни в каком обряде для обхождения с Богом, ни даже в молитве. Он всецело отрешился от христианского учения раскаяния и примирения; он знает, что это есть единственная жизненная практика, с которой можно себя чувствовать “божественным”, “блаженным”, “дионисическим”, во всякое время быть как “дитя Божье”. Не “раскаяние”, не “молитва о прощении” суть пути к Богу: одна практика ведёт к Богу, она и есть “Бог”! - То, с чем покончило учение Заратустры, это было христианство в понятиях “грех”, “прощение греха”, “вера”, “спасение через веру”, - всё учение церкви отрицалось его “благовестием”.
В конечном счёте "Заратустра" - это служитель "хозяев земли", позиция второстепенная:
– кто должен быть властелином земли? Кто скажет: "Отныне так вы будете течь, большие и малые реки!"?
то есть всякий "Заратустра" находится в услужении у "Диониса" (схема практически идентичная между жрецом и Богом, только в этом случае "Дионис" - это символ, а жрец становится "провозвестником", не святым).
И есть ли "вечное возвращение", в сущности, значения не имеет, т.к. главное - это основания для учения, а не онтологическая применимость концепции (проверка которой может быть сугубо технически невозможна). Следовательно, учение ограничивается пределами познания, в конкретный момент конкретного времени (когда сама серия книг "Так говорил Заратустра" - это обобщённо-абстрактный-философский шаблон для практики и реификации этого в любой момент любого исторического периода).
Из чего следует что "Заратустра" как событие будет повторяться вновь и вновь (а всё что имеет философское значение в этом случае - это переносимость онтологических оснований на новые условия, т.е. их неопределённость и вместе с тем общая структурированность играет в пользу учения - обще-шаблонная концептуальная схема оказывается важнее абсолютной точности, т.к. абсолютно точные суждения применимы только в единственном случае, а схематизированные структуры могут быть применены регулярным образом).
Поэтическое начало в Ницше проявляется в том, что он мыслит не понятиями, а событиями, которые можно увидеть и пережить, иными словами, он мыслит на мифический лад, как всегда мыслил народ. В основе мифа лежит не идея, как ошибочно полагают чада неестественно-манерной культуры, – нет, он сам есть мышление; он дает представление о мире, но делает это, показывая вереницу событий, поступков и страданий. «Кольцо нибелунга» – это необъятная система мышления без понятийной формы мышления. Возможно, какой-нибудь философ и смог бы поставить рядом с ним нечто вполне соответствующее, но совершенно лишенное картин и поступков и обращающееся к нам одними понятиями. Тогда оказалось бы, что одно и то же представлено в двух раздельных сферах: один раз для народа и один – для его противоположности, теоретического человека. Стало быть, Ницше обращается не к этому последнему; ведь теоретический человек в подлинной поэзии, то есть мифе, понимает ровно столько же, сколько глухой в музыке, иначе говоря, оба видят какое-то движение, которое кажется им бессмыслицей. Из одной такой раздельной сферы невозможно заглянуть в другую: покуда ты под властью поэта, ты мыслишь вместе с ним, будто ты – существо, умеющее только чувствовать, видеть и слышать; выводы, которые тут делают, суть взаимосвязи между зримыми событиями, и, значит, это не логические, а фактические причинные последовательности.
Если герои и боги таких мифологических драм, какие сочиняет Ницше, обязаны ясно выражать себя и в словах, то ближайшая опасность будет заключаться в том, что этот язык слов пробудит в нас теоретического человека и тем самым перенесет нас в некую иную, немифическую сферу: и тогда посредством слова мы в конце концов отнюдь не станем лучше понимать, что произошло на наших глазах, а не поймем вообще ничего. Поэтому Ницше загнал язык назад, в некое исходное состояние, где тот еще почти ничего не смыслит в понятиях, где тот еще и сам есть поэзия, образ и чувство; бесстрашие, с каким Ницше подошел к этой очень пугающей задаче, показывает, как властно вел его поэтический дух, его, которому приходилось идти следом, куда бы ни держал свой путь его призрачный вожатый. Надо было, чтобы каждое слово этих драм пелось, и исходить они должны были из уст богов и героев: таково было сверхобычное требование, которое Ницше поставил перед своей языковой фантазией. Любой другой тут, должно быть, пал бы духом; ведь язык наш кажется чуть ли не слишком старым и дряблым, чтобы требовать от него того, чего требовал Ницше, – и все-таки его удар по скалам исторг из них обильный родник. Ницше, именно потому, что любил этот язык больше и большего от него требовал, и страдал от его вырождения и истощения больше, чем другие немцы, – страдал от многообразных изъянов и искажений форм, от неповоротливых частиц наших сложноподчиненных предложений, от не дающихся пению вспомогательных глаголов: а ведь все это вещи, вошедшие в язык через грехи и моральные падения. Зато он с глубокой гордостью ощутил еще не исчезнувшие и по сей день самобытность и неисчерпаемость этого языка, певучую силу его корней, в которых он, в противоположность крайне производным, неестественно-риторическим языкам романской группы, почуял чудесную склонность и приуготовление к музыке, к подлинной музыке. Поэзия Ницше дарит немцам наслаждение, в общении с ним они обретают сердечность и искренность, и ни один немец, за исключением Гёте, не дает так пережить свои чувства другим. Осязаемость выражения, отважная сжатость, властная сила и ритмическое разнообразие, необычное богатство сильных и значимых слов, упрощение синтаксиса, чуть ли не уникальная изобретательность в языке волнующегося чувства и предчувствия, порой совершенно чисто бьющая ключом народность и качество крылатого слова – можно перечислять подобные свойства и дальше, но в тени неизменно останутся еще более значительные и достойные изумления. Тот, кто прочтет его трагедию "Так говорил Заратустра", почувствует такое же изумление и сомнение в отношении слов, что и в отношении музыки: неужто оказалось возможным творчески повелевать двум мирам, столь же различным по форме, краскам, структуре, как и по душе! Это и есть самое мощное в ницшевском даровании, нечто такое, что дается лишь великому мастеру: для каждого произведения творить новый язык и наделять новую внутреннюю жизнь новой же плотью и новым звучанием. Там, где проявляется такая наиредчайшая мощь, всякий упрек, относящийся к отдельным шалостям и странностям или к нередко встречающимся случаям непрозрачности оборотов и неясности мысли, всегда будет мелочным и неконструктивным. Да и, помимо прочего, для тех, кто высказывал такие упреки громче всех, предосудительным и неслыханным был, в сущности, не столько язык, сколько душа, то есть общая манера страдать и ощущать. Подождем, покуда эти люди сами обретут какую-то иную душу, – тогда они и заговорят на каком-то ином языке: тогда-то, как мне кажется, и с немецким языком в целом дело будет обстоять лучше, чем нынче.
>«Кольцо нибелунга»
>«Так говорил Заратустра»
исправил
На мой взгляд нет правильного или неправильного чтения, последовательности и т.д. Amor fati - cтановление во чтобы то ни стало... Иметь четкую структуру и безусловно следовать ей не обязательно... Идеалистом мне быть не пристало. Истины нету. Я делаю все в своем самом лучшем порядке. На манер Шопенгауэра - "Живу в лучшем из миров". Так с чего бы мне заботится о порядке чего бы то ни было. Каждый начинает по-своему... а я начну так, с Антихриста, мне он кстати нравится за тяжелый характер.
На мой взгляд нет правильного или неправильного чтения, последовательности и т.д. Amor fati - cтановление во чтобы то ни стало... Иметь четкую структуру и безусловно следовать ей не обязательно... Идеалистом мне быть не пристало. Истины нету. Я делаю все в своем самом лучшем порядке. На манер Шопенгауэра - "Живу в лучшем из миров". Так с чего бы мне заботится о порядке чего бы то ни было. Каждый начинает по-своему... а я начну так, с Антихриста, мне он кстати нравится за тяжелый характер.
Как пожелаешь. Я просто апеллирую к тексту книги.
Смысл учения Заратустры: единство с Телом ("Жизнью", "Мудростью" и "Вечностью"; умение "быть" (реализуемо только и только посредством Тела (Ницше), а не Разума (Платон))).
NB: себялюбие (своей "Самости") есть суть и забота о Другом, который либо идентичен типу, либо разделяет с ним общие черты ("подобен"), либо необходим ему. Маргрейв - неправ: деление Ницше не есть деление по субъективному/романтическому и научному/инструментальному за минусом морального/теистического - все три вещи - преодолеваются в пользу "Самости", "смысла земли", "Бытия".
Соответственно, альтруизм вреден - т.к. это забота о выгоде тех, кто к собственному типу не имеет никакого отношения, - и это даже вредит ему (собственному типу и самому себе, лично). Когда как не эгоизм, а себялюбие, забота о собственной "Самости" есть суть забота о том, что регулярно повторяется и в культуре других.
Это своего рода "помощь" "себе" там, где никогда не знаешь самого себя ("Самость") - лично. (Философски корректный способ сохранить самого себя. Даже там, где о "себе" не имеешь ни малейшего подозрения. (Снова: применение принципа "вечного возвращения" - жизнь, подобная моей, происходит не только у меня и для меня - отсюда следствие действительной помощи другим "вариациям" или подобиям себя впоследствие не эгоизма или индивидуализма, а себялюбия ("Самости").)
Это мое достояние, и я люблю его; оно нравится мне таким, какое есть, и я один желаю быть хозяином его.
Ни потребности естества моего, ни божественного закона, ни человеческого установления не хочу я видеть в добродетели моей; не хочу и того, чтобы стала она для меня путеводителем на небо, в рай.
Предмет любви моей – земная добродетель: в ней мало мудрости и совсем мало смысла, понятного всем.
Но эта птица свила у меня гнездо свое: потому я люблю и ласкаю ее, и теперь золотые яйца высиживает она у меня.
Соответственно, альтруизм вреден - т.к. это забота о выгоде тех, кто к собственному типу не имеет никакого отношения, - и это даже вредит ему (собственному типу и самому себе, лично). Когда как не эгоизм, а себялюбие, забота о собственной "Самости" есть суть забота о том, что регулярно повторяется и в культуре других.
Это своего рода "помощь" "себе" там, где никогда не знаешь самого себя ("Самость") - лично. (Философски корректный способ сохранить самого себя. Даже там, где о "себе" не имеешь ни малейшего подозрения. (Снова: применение принципа "вечного возвращения" - жизнь, подобная моей, происходит не только у меня и для меня - отсюда следствие действительной помощи другим "вариациям" или подобиям себя впоследствие не эгоизма или индивидуализма, а себялюбия ("Самости").)
Это мое достояние, и я люблю его; оно нравится мне таким, какое есть, и я один желаю быть хозяином его.
Ни потребности естества моего, ни божественного закона, ни человеческого установления не хочу я видеть в добродетели моей; не хочу и того, чтобы стала она для меня путеводителем на небо, в рай.
Предмет любви моей – земная добродетель: в ней мало мудрости и совсем мало смысла, понятного всем.
Но эта птица свила у меня гнездо свое: потому я люблю и ласкаю ее, и теперь золотые яйца высиживает она у меня.
>Гипостазирование
>основано на реальных событиях
И что является гипостазированием в таком разе, а что нет? Не онтологизируется ли при этом что-то другое?
>в силу того, что соответствовать действительному и высказываться истинно - подробнее об этом в - невозможно
Допустим или даже отчасти так. Что же является действительным?
>Как бы это неприятно не было - Ницше/Заратустра - честнее, правдивее
В чём? Это можно выразить вкратце?
>И именно вот в этой правдивости и заключается успешность всего его предприятия и всех его произведений
Настолько успешная, что не все уделяют ему внимание, а уделяющие внимают в своём свете (например, "носят крестик" или наоборот костерят "их ношение")?
Гипостазироваться может то, как эти события интерпретируются и отображаются в произведении. То есть не сами события становятся гипостазированными, а их интерпретации, адаптации в рамках произведения, когда, например, реальная личность превращается в изображение героя или события приобретают определенную эмоциональную окраску и символику.
Можно сказать, что при таком подходе онтологизация происходит с некими интерпретативными аспектами реальных событий, создающими нечто новое в контексте, но сами события остаются в своей реальной (онтологической) основе.
Нейросеть полную ерунду ляпнула, напутав ориентацию графа концептов в схеме высказывания, ну да ладно. В любом случае,
ты лезешь в более сложные философские вопросы, не уяснив даже основы философии.
Здесь не учебное заведение. Если ты не понимаешь - то учись и разбирайся сам. Я ничему учить тебя не буду, уж извини.
>на всё воля автора произведения и его укоренённости
>ты лезешь в более сложные философские вопросы, не уяснив даже основы философии
>Я ничему учить тебя не буду, уж извини.
Не можешь ты ничему научить да и никто в этом не нуждается.
Язык как мнимая наука. Значение языка для развития культуры состоит в том, что в нем человек установил особый мир наряду с прежним миром, - место, которое он считал столь прочным, что, стоя на нем, переворачивал остальной мир и овладевал им. Поскольку человек в течение долгих эпох верил в понятия и имена вещей, как в aeternae veritates, он приобрел ту гордость, которая возвысила его над животным: ему казалось, что в языке он действительно владеет познанием мира. Творец языка не был настолько скромен, чтобы думать, что он дал вещам лишь новые обозначения; он мнил, напротив, что выразил в словах высшее знание вещей; и действительно, язык есть первая ступень в стремлении к науке. Вера в найденную истину явилась и здесь источником самых могущественных сил. Гораздо позднее – лишь теперь – людям начинает уясняться, что своей верой в язык они распространили огромное заблуждение. К счастью, теперь уже слишком поздно, и развитие разума, основанное на этой вере, не может быть снова отменено. – И логика также покоится на предпосылках, которым не соответствует ничего в действительном мире, например, на допущении равенства вещей, тождества одной и той же вещи в различные моменты времени; но эта наука возникла в силу противоположной веры (что такого рода отношения подлинно существуют в реальном мире). Так же обстоит дело с математикой, которая, наверно, не возникла бы, если бы с самого начала знали, что в природе нет точной прямой линии, нет действительного круга и нет абсолютного мерила величины.
Если психология, проще говоря, занимается процессами внутреннего мира, психическими состояниями и формами реагирования, а наука - внешним миром и его законами, то для философии характерно то, что ее усилия направлены не только на вещи в мире, не только на внутренний и не на внешний мир, а прежде всего на границу мира в витгенштейновском смысле, в которой и как осуществление которой реальность впервые становится реальностью, мир впервые становится таким-то и таким-то миром. Философия занимается не только миром фактов, а возникновением фактов. Эта структура, лежащая до всякого эмпирического опыта, и есть то, что в философском смысле следует рассматривать как логическое и четко отличать от формального языкового и интеллектуального мышления, а также от формальной логики в смысле рассуждений, основанных на посылках. Философия может быть понята как попытка сделать эту структуру, которая имплицитна в любом отношении к миру и к себе, эксплицитной.
Формальная логика ничего не говорит ни о форме, ни о природе мира. Она вообще ничего не говорит о мире. Напротив, логическое распространяется не только на формальную непротиворечивость, но и на условия ее валидности в опыте. Оно eo ipso не статично и относится к процессуальным и схематически-внутренним реализациям изначально единого понимания мира и себя, которые не могут быть отменены или операционально произведены.
Экзотерика - эзотерика
1 - все есть воля против воли
2 - воли нет вообще
1 Каузализм
2 Нет ничего лучше причины-следствия.
1.
Вся причинность психологически восходит к вере в намерения:
Сам эффект намерения недоказуем.
(Causa efficiens - тавтология с finalis) Психологический взгляд ---
Ницше предлагает новую интерпретацию бытия. В ней мир не является ни единой субстанцией, ни чем-то, что состоит из множества отдельных субстанций как своих частей. Мир вообще ни из чего не «состоит». Это постоянно меняющаяся в своих структурных конфигурациях тотальность, не единство, а совокупность работающих друг с другом и друг против друга центров силы, которые Ницше определяет как динамические организации воли к власти. Их реализация - единственная реальность. Или наоборот: реальность как реальность, как такая-то и такая-то реальность существует только в и как реализация множества событий [Ницше: "пунктаций"] воли к власти. Это не психологический и не научный, а логический подход, затрагивающий все сферы бытия. Такая точка зрения требует уточнения и детального обсуждения. Например, необходимо спросить, при каких условиях он может возникнуть, что характеризует его более подробно, что он предполагает и что подразумевает, в какой степени и в каком смысле он может рассматриваться как обоснованный и, в сочетании с другими доктринами, как выражение постметафизического и постнигилистического понимания мира и себя. Прежде всего, важно показать, что реляционные реализации квантов воли к власти принципиально отличаются не только от старой телеологической концепции реальности, но и от каузально-механической концепции реальности, ставшей доминирующей в современную эпоху. Первоначала, то есть события ["пунктации"], которые не могут быть обращены вспять и не могут быть произведены никакими действиями, не могут быть постигнуты ни путем обращения к замыслу, цели или конечной причинности, ни с помощью схемы «причина-следствие». Поскольку causa finalis и causa efficiens взаимозависимы и взаимообусловлены, естественным следствием было то, что за исключением конечного объяснения в конечном итоге последовало исключение причинного объяснения. Однако этот второй шаг потребовал еще более длительного развития истории теории.
Ф. Ларюэль: Существует бытие-объект Логос, даже если считать текст, как некое вместилище, всего лишь следом (Малларме, Деррида)…
Если психология, проще говоря, занимается процессами внутреннего мира, психическими состояниями и формами реагирования, а наука - внешним миром и его законами, то для философии характерно то, что ее усилия направлены не только на вещи в мире, не только на внутренний и не на внешний мир, а прежде всего на границу мира в витгенштейновском смысле, в которой и как осуществление которой реальность впервые становится реальностью, мир впервые становится таким-то и таким-то миром. Философия занимается не только миром фактов, а возникновением фактов. Эта структура, лежащая до всякого эмпирического опыта, и есть то, что в философском смысле следует рассматривать как логическое и четко отличать от формального языкового и интеллектуального мышления, а также от формальной логики в смысле рассуждений, основанных на посылках. Философия может быть понята как попытка сделать эту структуру, которая имплицитна в любом отношении к миру и к себе, эксплицитной.
Формальная логика ничего не говорит ни о форме, ни о природе мира. Она вообще ничего не говорит о мире. Напротив, логическое распространяется не только на формальную непротиворечивость, но и на условия ее валидности в опыте. Оно eo ipso не статично и относится к процессуальным и схематически-внутренним реализациям изначально единого понимания мира и себя, которые не могут быть отменены или операционально произведены.
Экзотерика - эзотерика
1 - все есть воля против воли
2 - воли нет вообще
1 Каузализм
2 Нет ничего лучше причины-следствия.
1.
Вся причинность психологически восходит к вере в намерения:
Сам эффект намерения недоказуем.
(Causa efficiens - тавтология с finalis) Психологический взгляд ---
Ницше предлагает новую интерпретацию бытия. В ней мир не является ни единой субстанцией, ни чем-то, что состоит из множества отдельных субстанций как своих частей. Мир вообще ни из чего не «состоит». Это постоянно меняющаяся в своих структурных конфигурациях тотальность, не единство, а совокупность работающих друг с другом и друг против друга центров силы, которые Ницше определяет как динамические организации воли к власти. Их реализация - единственная реальность. Или наоборот: реальность как реальность, как такая-то и такая-то реальность существует только в и как реализация множества событий [Ницше: "пунктаций"] воли к власти. Это не психологический и не научный, а логический подход, затрагивающий все сферы бытия. Такая точка зрения требует уточнения и детального обсуждения. Например, необходимо спросить, при каких условиях он может возникнуть, что характеризует его более подробно, что он предполагает и что подразумевает, в какой степени и в каком смысле он может рассматриваться как обоснованный и, в сочетании с другими доктринами, как выражение постметафизического и постнигилистического понимания мира и себя. Прежде всего, важно показать, что реляционные реализации квантов воли к власти принципиально отличаются не только от старой телеологической концепции реальности, но и от каузально-механической концепции реальности, ставшей доминирующей в современную эпоху. Первоначала, то есть события ["пунктации"], которые не могут быть обращены вспять и не могут быть произведены никакими действиями, не могут быть постигнуты ни путем обращения к замыслу, цели или конечной причинности, ни с помощью схемы «причина-следствие». Поскольку causa finalis и causa efficiens взаимозависимы и взаимообусловлены, естественным следствием было то, что за исключением конечного объяснения в конечном итоге последовало исключение причинного объяснения. Однако этот второй шаг потребовал еще более длительного развития истории теории.
Ф. Ларюэль: Существует бытие-объект Логос, даже если считать текст, как некое вместилище, всего лишь следом (Малларме, Деррида)…
Басня об интеллигибельной свободе воли. История чувств, с помощью которых мы делаем кого-либо ответственным, т.е. так называемых моральных чувств, протекает в следующих главных фазах. Сперва отдельные действия называют хорошими или дурными совершенно независимо от их мотивов, а исключительно в силу их полезных или вредных следствии. Но вскоре забывают о происхождении этих обозначений и мнят, что самим поступкам, без отношения к их следствиям, присуще качество «хороших» и «дурных»; это—та же ошибка, в силу которой язык обозначает камень, как твердый сам по себе, или дерево, как зеленое само по себе; то, что есть следствие, принимается за причину. Затем качество хорошего или дурного вкладывают в мотивы и сами действия рассматривают как нравственно неопределенные. Идут еще дальше и предикат добра или зла приписывают уже не отдельному мотиву, а всему существу человека, из которого произрастает мотив, как растение из почвы. Так поочередно человека делают ответственным сперва за результаты его действий, затем за его поступки, затем за его мотивы и, наконец, за его существо. Но в заключение обнаруживается, что и это существо не может быть ответственно, поскольку оно всецело есть необходимое следствие и произрастает из элементов и влияний прошедших и настоящих условий; что, следовательно, человек не ответствен ни за что—ни за свое существо, ни за свои мотивы, ни за свои поступки, ни за результаты своих действий. Таким образом познается, что история моральных чувств есть история заблуждения—заблуждения об ответственности, которое, в свою очередь, покоится на заблуждении о свободе воли.—Шопенгауэр, напротив, умозаключал следующим образом: так как известные поступки возбуждают недовольство («сознание вины»), то должна существовать ответственность; ибо для этого недовольства не было бы никакого основания, если бы не только все человеческие действия совершались с необходимостью—как они совершаются фактически, а также и по мнению этого философа,—но если бы и сам человек в этой необходимости исчерпывал все свое существо,—что Шопенгауэр отрицает. Из факта этого недовольства Шопенгауэр считает возможным вывести свободу, которую человек каким-то образом должен был иметь, правда, не в отношении поступков, но в отношении своего существа—следовательно, свободу быть тем или иным, а не поступать так или иначе. Из esse, из сферы свободы и ответственности следует, по его мнению, operari, сфера строгой причинности, необходимости и безответственности. Хотя указанное недовольство, видимо, относится к operari—и постольку оно ошибочно,—но на самом деле оно относится к esse, которое есть деяние свободной воли, первопричина существования индивида: человек становится тем, чем он хочет стать, его воля предшествует его бытию.—Здесь совершается ошибка: из факта недовольства умозаключают к правомерности, к разумной допустимости этого недовольства; и, исходя из этой ошибки, Шопенгауэр приходит к своему фантастическому выводу о так называемой интеллигибельной свободе. Но недовольство после деяния совсем не должно быть разумным; и оно даже несомненно неразумно, ибо основано на ошибочном допущении, что действие именно не должно было последовать необходимо. Итак, вследствие того, что человек считает себя свободным, а не вследствие того, что он действительно свободен, он ощущает раскаяние и угрызения совести.—Кроме того, это недовольство есть нечто, от чего можно отучиться; у многих людей его и совсем нет в отношении действий, при которых многие другие люди его испытывают. Явление это весьма изменчивое, зависящее от развития нравов и культуры и, быть может, существует сравнительно лишь недавно в мировой истории.—Никто не ответствен за свои дела, никто не ответствен за свое существо; судить—значит быть несправедливым. Это сохраняет силу, даже когда личность судит сама себя. Указанное положение ясно, как солнечный свет,—и все же тут каждый предпочтет вернуться в тень и в неправду—из страха перед последствиями.
Следует подчеркнуть, что философскую схему Ницше о воле к власти не следует понимать как физический натурализм, как социоэкономизм или просто как биологизм, как это до сих пор широко распространено. Ницше называет «волей к власти» динамичные и внутренне многоорганизованные центры силы, чьей реляционной активности каждая реальная и живая вещь обязана своим «что», «как» и непрерывным и в принципе неизбывным потоком становления и исчезновения. Нельзя отрицать, что физиолого-химический образ мышления Ницше имеет явную связь с биологией и естественными науками его времени, причем не только в своей лексике, но и во многих фактических вопросах. Но речь идет не о биологизме в смысле переноса представлений биологических или физико-химических наук о растительном и животном мире на другие области.
Скорее, дело в том, что реальность как жизнь и каждое живое существо в свою очередь как структура одновременно физической и разумной, а также многообразной реляционности с самого начала понимается не в смысле простого натурализма, не в смысле субстанциализма постоянных, твердых сущностей или идеи метафизического конечного основания. Именно с точки зрения этой одновременно ненатуралистической и неэссенциалистской интерпретации мира Ницше получает стандарты для своей критики науки, особенно современной физиологии, биологии и физики. Именно перспективизм реализации сил полностью освобождает почву от подозрений в натурализме. Поэтому решающим является выход на этот более фундаментальный уровень понимания интерпретации основного характера того, что и как есть, как в отношении современного принципа самосохранения, так и в отношении философии Ницше.
Следует подчеркнуть, что философскую схему Ницше о воле к власти не следует понимать как физический натурализм, как социоэкономизм или просто как биологизм, как это до сих пор широко распространено. Ницше называет «волей к власти» динамичные и внутренне многоорганизованные центры силы, чьей реляционной активности каждая реальная и живая вещь обязана своим «что», «как» и непрерывным и в принципе неизбывным потоком становления и исчезновения. Нельзя отрицать, что физиолого-химический образ мышления Ницше имеет явную связь с биологией и естественными науками его времени, причем не только в своей лексике, но и во многих фактических вопросах. Но речь идет не о биологизме в смысле переноса представлений биологических или физико-химических наук о растительном и животном мире на другие области.
Скорее, дело в том, что реальность как жизнь и каждое живое существо в свою очередь как структура одновременно физической и разумной, а также многообразной реляционности с самого начала понимается не в смысле простого натурализма, не в смысле субстанциализма постоянных, твердых сущностей или идеи метафизического конечного основания. Именно с точки зрения этой одновременно ненатуралистической и неэссенциалистской интерпретации мира Ницше получает стандарты для своей критики науки, особенно современной физиологии, биологии и физики. Именно перспективизм реализации сил полностью освобождает почву от подозрений в натурализме. Поэтому решающим является выход на этот более фундаментальный уровень понимания интерпретации основного характера того, что и как есть, как в отношении современного принципа самосохранения, так и в отношении философии Ницше.
Допустим, что нет иных реальных «данных», кроме нашего мира вожделений и страстей, что мы не можем спуститься или подняться ни к какой иной «реальности», кроме реальности наших инстинктов — ибо мышление есть только взаимоотношение этих инстинктов, — не позволительно ли в таком случае сделать опыт и задаться вопросом: не достаточно ли этих «данных», чтобы понять из им подобных и так называемый механический (или «материальный») мир? Я разумею, понять его не как обман, «иллюзию», «представление» (в берклиевском и шопенгауэровском смысле), а как нечто, обладающее той же степенью реальности, какую имеют сами наши аффекты, — как более примитивную форму мира аффектов, в которой еще замкнуто в могучем единстве все то, что потом в органическом процессе ответвляется и оформляется (а также, разумеется, становится нежнее и ослабляется — ), как род жизни инстинктов, в которой все органические функции, с включением саморегулирования, ассимиляции, питания, выделения, обмена веществ, еще синтетически вплетены друг в друга, — как проформу жизни? — В конце концов не только позволительно сделать этот опыт, — на это есть веление совести метода. Не предполагать существования нескольких родов причинности, пока попытка ограничиться одним не будет доведена до своего крайнего предела (до бессмыслицы, с позволения сказать), — вот мораль метода, от которого не смеют нынче уклоняться; это следует «из его определения», как сказал бы математик. Вопрос заключается в конце концов в том, действительно ли мы признаем волю за действующую, верим ли мы в причинность воли: если это так — а, в сущности, вера в это есть именно наша вера в саму причинность, — то мы должны попытаться установить гипотетически причинность воли как единственную причинность. «Воля», естественно, может действовать только на «волю», а не на «вещества» (не на «нервы», например — ); словом, нужно рискнуть на гипотезу — не везде ли, где мы признаем «действия», воля действует на волю, и не суть ли все механические явления, поскольку в них действует некоторая сила, именно сила воли — волевые действия. — Допустим, наконец, что удалось бы объяснить совокупную жизнь наших инстинктов как оформление и разветвление одной основной формы воли — именно, воли к власти, как гласит моё положение; допустим, что явилась бы возможность отнести все органические функции к этой воле к власти и найти в ней также разрешение проблемы зачатия и питания (это одна проблема), — тогда мы приобрели бы себе этим право определить всю действующую силу единственно как волю к власти. Мир, рассматриваемый изнутри, мир, определяемый и обозначаемый в зависимости от его «интеллигибельного характера», был бы «волей к власти», и ничем, кроме этого.
Взгляды Ницше изначально можно охарактеризовать следующими определениями:
а) всякий процесс силы, включая сопротивление, следует понимать как активное, полностью эндогенное событие силы-кванта, происходящее изнутри;
б) всякая сила, чтобы засвидетельствовать степень своей эффективности и тем самым самой себя, ищет сопротивления, против которого она может выразить себя;
в) изменение и движение, т.е. события, в конечном счете, не могут быть получены иным путем, кроме как предполагая подавляющее и навязывающее функции вторжение организаций силы над другими организациями силы;
г) каждое событие силы связано с властью, и не просто с ее сохранением, но с ее увеличением, расширением и опустошением;
д) изначально активные кванты воли к силе имеют существование только в эффективных отношениях и как эффективные отношения; способ существования силы - это ее эффект, реальность - это сила-отношение;
е) возникновение организационных образований относительного единства, стабильности и продолжительности, которые затем рассматриваются как мир, реальность и жизнь, основано на том, что каждый из квантов воли к силе вносит и должен вносить всю имеющуюся в его распоряжении силу в процессы непрерывной фиксации силы в каждый момент ее исполнения, поскольку сила полностью определяется степенью ее эффекта.
Следуя этому: (а) из последнего положения следует, что отменяется даже тот остаток различия между возможностью действия и самим действием, который Лейбниц по ряду причин все еще сохраняет. Тогда (b) отпадает ссылка на идею энтелехии, сохраняемую Лейбницем. Воля к власти не является энтелехией, которая запрограммирована своей целью, своим совершенством и своей самодостаточностью в смысле самоактивирующейся сущностной природы. Наконец (в), для Ницше та организованность, которая всегда уже должна быть заложена в каждой деятельности и которую Лейбниц в конечном счете не может объяснить из самих сил, а только обращаясь к Богу и заранее регулируемой им системе предустановленной гармонии, представляет собой нечто, что, со своей стороны, уже и исключительно обязано событию ["пунктации"] сил. Наконец (d), чтобы проникнуть в особенность концепции силы Ницше в смысле квантов воли к власти, активная сила динамиса Лейбница должна быть дополнена одним решающим моментом. Понятию «сила» должен быть приписан «внутренний мир», который по сути своей связан с силой, с увеличением силы и ее подтверждением в каждой из реализаций.
Взгляды Ницше изначально можно охарактеризовать следующими определениями:
а) всякий процесс силы, включая сопротивление, следует понимать как активное, полностью эндогенное событие силы-кванта, происходящее изнутри;
б) всякая сила, чтобы засвидетельствовать степень своей эффективности и тем самым самой себя, ищет сопротивления, против которого она может выразить себя;
в) изменение и движение, т.е. события, в конечном счете, не могут быть получены иным путем, кроме как предполагая подавляющее и навязывающее функции вторжение организаций силы над другими организациями силы;
г) каждое событие силы связано с властью, и не просто с ее сохранением, но с ее увеличением, расширением и опустошением;
д) изначально активные кванты воли к силе имеют существование только в эффективных отношениях и как эффективные отношения; способ существования силы - это ее эффект, реальность - это сила-отношение;
е) возникновение организационных образований относительного единства, стабильности и продолжительности, которые затем рассматриваются как мир, реальность и жизнь, основано на том, что каждый из квантов воли к силе вносит и должен вносить всю имеющуюся в его распоряжении силу в процессы непрерывной фиксации силы в каждый момент ее исполнения, поскольку сила полностью определяется степенью ее эффекта.
Следуя этому: (а) из последнего положения следует, что отменяется даже тот остаток различия между возможностью действия и самим действием, который Лейбниц по ряду причин все еще сохраняет. Тогда (b) отпадает ссылка на идею энтелехии, сохраняемую Лейбницем. Воля к власти не является энтелехией, которая запрограммирована своей целью, своим совершенством и своей самодостаточностью в смысле самоактивирующейся сущностной природы. Наконец (в), для Ницше та организованность, которая всегда уже должна быть заложена в каждой деятельности и которую Лейбниц в конечном счете не может объяснить из самих сил, а только обращаясь к Богу и заранее регулируемой им системе предустановленной гармонии, представляет собой нечто, что, со своей стороны, уже и исключительно обязано событию ["пунктации"] сил. Наконец (d), чтобы проникнуть в особенность концепции силы Ницше в смысле квантов воли к власти, активная сила динамиса Лейбница должна быть дополнена одним решающим моментом. Понятию «сила» должен быть приписан «внутренний мир», который по сути своей связан с силой, с увеличением силы и ее подтверждением в каждой из реализаций.
Физиологам следовало бы поразмыслить насчёт взгляда на инстинкт самосохранения как на кардинальный инстинкт органического существа. Прежде всего нечто живое хочет проявлять свою силу - сама жизнь есть воля к власти: самосохранение есть только одно из косвенных и многочисленных следствий этого. - Словом, здесь, как и везде, нужно остерегаться излишних телеологических принципов! - одним из каковых является инстинкт самосохранения (мы обязаны им непоследовательности Спинозы - ). Таково именно требование метода, долженствующего быть по существу экономностью в принципах.
Шеллинг, который изначально развивает динамическую концепцию в контексте идеализма и в рамках его понятия общей и формальной свободы, выражает эту мысль в полемичной и яркой форме, противопоставляя её фихтевскому выражению, говоря: «не только Я есть все, но и наоборот, все есть Я». Это радикализация и преодоление формального идеализма в контексте философии природы. Однако отсюда необходимо сделать ещё два важнейших шага, чтобы прийти к философии Ницше.
На первом этапе динамические силы необходимо определить как волю. Уже Шеллинг видит, как в его стремлении к «взаимопроникновению» реализма спинозистского происхождения с идеализмом свободы «вся природа объясняется как ощущение, как интеллект, наконец, как воля». В «последней и высшей инстанции» нет «никакого другого бытия, кроме воли». Не только с этой точки зрения Шеллинг может быть связан с вольной метафизикой Шопенгауэра, ставшей важной для Ницше. Шопенгауэр особо подчеркивает важность изменения соотношения «воли» и «силы». Ранее понятие воли подчинялось понятию силы, однако теперь, по его мнению, важно наоборот — привести понятие силы к понятию воли. Каждое действие силы — это по сути действие воли. Только так можно достичь глубочайшей сущности вещей, потому что понятие воли является единственным из всех возможных понятий, которое «не имеет своего происхождения в явлении, не в простой чувственной Vorstellung», а «исходит изнутри».
При этом Шопенгауэр представляет метафизическую волю, понимавшуюся как кантовское «вещь в себе», как единство без многозначности и неизменное равенство, как одно и то же. Шеллинг идет дальше, рассматривая эту волю не как монотелетическую, а (в соответствии с центральным различием для его собственной аргументации между «существующим бытием» и «бытием как только основанием существования») как двоякую. Однако, даже у Шеллинга, это не означает растворения Единой Воли в смысле метафизического основания, поскольку обе они находятся в Боге как едином мировом основании. Шеллинг здесь близок к спинозистской Единой Субстанции, за пределами которой нет бытия, но не следует из традиции Лейбница, для которого метафизика индивидуальностей, сущностная множественность сил, которая также составляет основу в понимании Ницше, является характерной.
Динамические силы, следовательно, в первый шаг следует определять как волю во множественном числе, а не просто как модусы или индивидуализации Единой Воли.
Второй шаг вытекает из вопроса, о чём же на самом деле идут эти динамичные волевые действия сил. Ответ Ницше: о власти, и не просто о её сохранении, а о её накоплении, усилении и высвобождении. Динамические силы следует понимать как силы воли к власти. Таким образом, внутри современной философской традиции обозначена систематическая и историческая линия, в которой следует рассматривать философию Ницше. Она простирается от преодоления механистического через динамическое к высвобождению и имманентному преодолению динамических сил в реляционный процесс действия квантов воли к власти. Эта линия развития, которая выходит за пределы понимания идеи сохранения как принципа и в конце концов приходит к восприятию процессов как взрывных событий, может быть одновременно реконструирована на основе самого понятия «сохранение». Можно выделить шесть исторических и системных ступеней, которые следует понимать как переход от внешнего к полностью внутреннему определению. Сохранение и естественная склонность к сохранению были сначала (a) восприняты как внешнее creado, затем (b) как privatio — как нечто пассивное, как недостаток, лишение и ограничение активного; затем (c) как нечто уже активное и позитивное в смысле conservatio sui; наконец (d) как транситивный процесс утверждения, далее (e) как процесс, уже включающий в себя потенциал и, в конечном итоге, (f) как последствия и результат более первоначального стремления к расширению и высвобождению силы. Эта последняя ступень, меняющая само основание всей проблемы, была достигнута лишь в философии Ницше.
Все эти формы бытия, составляющие мир, согласно Ницше, являются специфическими проявлениями и организационными структурами динамических сил воли к власти. Однако, в отличие от Шопенгауэра, речь не идет о единой слепо действующей, неосознающей и неудержимо стремящейся воли, которая проявляется как воля к самосохранению и размножению. Напротив, речь идет о реляционных процессах, которые включают в себя множество, организованных и организующихся сил, соединяющихся в функциональные единицы относительной продолжительности и стабильности, которые, в зависимости от обстоятельств и внутренней организационной силы, могут расти или уменьшаться в своей мощи, а в конечном итоге могут также диссоциировать, создавая центры воли к власти. Для этих процессов, которые составляют то, что называется миром и реальностью, характерны не принципы сохранения, а принципы усиления и высвобождения.
Шеллинг, который изначально развивает динамическую концепцию в контексте идеализма и в рамках его понятия общей и формальной свободы, выражает эту мысль в полемичной и яркой форме, противопоставляя её фихтевскому выражению, говоря: «не только Я есть все, но и наоборот, все есть Я». Это радикализация и преодоление формального идеализма в контексте философии природы. Однако отсюда необходимо сделать ещё два важнейших шага, чтобы прийти к философии Ницше.
На первом этапе динамические силы необходимо определить как волю. Уже Шеллинг видит, как в его стремлении к «взаимопроникновению» реализма спинозистского происхождения с идеализмом свободы «вся природа объясняется как ощущение, как интеллект, наконец, как воля». В «последней и высшей инстанции» нет «никакого другого бытия, кроме воли». Не только с этой точки зрения Шеллинг может быть связан с вольной метафизикой Шопенгауэра, ставшей важной для Ницше. Шопенгауэр особо подчеркивает важность изменения соотношения «воли» и «силы». Ранее понятие воли подчинялось понятию силы, однако теперь, по его мнению, важно наоборот — привести понятие силы к понятию воли. Каждое действие силы — это по сути действие воли. Только так можно достичь глубочайшей сущности вещей, потому что понятие воли является единственным из всех возможных понятий, которое «не имеет своего происхождения в явлении, не в простой чувственной Vorstellung», а «исходит изнутри».
При этом Шопенгауэр представляет метафизическую волю, понимавшуюся как кантовское «вещь в себе», как единство без многозначности и неизменное равенство, как одно и то же. Шеллинг идет дальше, рассматривая эту волю не как монотелетическую, а (в соответствии с центральным различием для его собственной аргументации между «существующим бытием» и «бытием как только основанием существования») как двоякую. Однако, даже у Шеллинга, это не означает растворения Единой Воли в смысле метафизического основания, поскольку обе они находятся в Боге как едином мировом основании. Шеллинг здесь близок к спинозистской Единой Субстанции, за пределами которой нет бытия, но не следует из традиции Лейбница, для которого метафизика индивидуальностей, сущностная множественность сил, которая также составляет основу в понимании Ницше, является характерной.
Динамические силы, следовательно, в первый шаг следует определять как волю во множественном числе, а не просто как модусы или индивидуализации Единой Воли.
Второй шаг вытекает из вопроса, о чём же на самом деле идут эти динамичные волевые действия сил. Ответ Ницше: о власти, и не просто о её сохранении, а о её накоплении, усилении и высвобождении. Динамические силы следует понимать как силы воли к власти. Таким образом, внутри современной философской традиции обозначена систематическая и историческая линия, в которой следует рассматривать философию Ницше. Она простирается от преодоления механистического через динамическое к высвобождению и имманентному преодолению динамических сил в реляционный процесс действия квантов воли к власти. Эта линия развития, которая выходит за пределы понимания идеи сохранения как принципа и в конце концов приходит к восприятию процессов как взрывных событий, может быть одновременно реконструирована на основе самого понятия «сохранение». Можно выделить шесть исторических и системных ступеней, которые следует понимать как переход от внешнего к полностью внутреннему определению. Сохранение и естественная склонность к сохранению были сначала (a) восприняты как внешнее creado, затем (b) как privatio — как нечто пассивное, как недостаток, лишение и ограничение активного; затем (c) как нечто уже активное и позитивное в смысле conservatio sui; наконец (d) как транситивный процесс утверждения, далее (e) как процесс, уже включающий в себя потенциал и, в конечном итоге, (f) как последствия и результат более первоначального стремления к расширению и высвобождению силы. Эта последняя ступень, меняющая само основание всей проблемы, была достигнута лишь в философии Ницше.
Все эти формы бытия, составляющие мир, согласно Ницше, являются специфическими проявлениями и организационными структурами динамических сил воли к власти. Однако, в отличие от Шопенгауэра, речь не идет о единой слепо действующей, неосознающей и неудержимо стремящейся воли, которая проявляется как воля к самосохранению и размножению. Напротив, речь идет о реляционных процессах, которые включают в себя множество, организованных и организующихся сил, соединяющихся в функциональные единицы относительной продолжительности и стабильности, которые, в зависимости от обстоятельств и внутренней организационной силы, могут расти или уменьшаться в своей мощи, а в конечном итоге могут также диссоциировать, создавая центры воли к власти. Для этих процессов, которые составляют то, что называется миром и реальностью, характерны не принципы сохранения, а принципы усиления и высвобождения.
При этом (контрдовод, от самого Ницше ("Рождение трагедии")):
Искусство есть это "необходимость превращения в совершенство". Таким образом, человеку становится приятно всё, чего он не есть, как нечто, "несмотря на это", идущим ему на пользу как человеку.
Это преодоление принципа сохранения, заложенное в опыте искусства и происходящее в нем, можно также показать через обширность эстетического состояния и остроту чувств. Увеличение силы, связанное с художественным состоянием, проявляется экстенсивно в охвате и обозрении больших объемов, пространств и времен, интенсивно — в утончении органов восприятия, в способности воспринимать самое малое и мимолетное, а также в "предчувствии", в "силе понимания на малейшее подсказание". Это увеличенная сила выражается, например, в гибких, танцевальных, легких движениях, а также в удовольствии от самого доказательства силы (приключение, блистательное выступление). В этом процессе все вовлеченные аспекты стимулируют друг друга, увеличивая силу. Это состояние возбуждённой подвижности, которое также характеризуется усилением общительности, потребностью "освободиться через знаки и жесты". Это — и здесь проявляется влияние теории стимуляции Юлия Роберта Майера на эстетическую концепцию Ницше — "взрывное" состояние, которое сначала воспринимается как "принуждение и стремление", "освободиться от избыточного напряжения через любые виды мышечной активности и подвижности". Затем следует "непроизвольная координация этих движений с внутренними процессами (образами, мыслями, желаниями)", всё это как "автоматизм всей мышечной системы под импульсом сильных внутренних раздражителей". "Аппарат торможения" фактически "выключен". Каждое внутреннее движение (чувство, мысль, аффект) сопровождается "сосудистыми изменениями", то есть изменениями цвета, температуры, формы и секреции. Ницше в первую очередь упоминает "ментальное воздействие" музыки. В описанном таким образом дионисийском состоянии эстетической продуктивности и восприятия происходит возбуждение и усиление игры сил, так что аффективная система "вдруг высвобождает все свои средства выражения и сила изображения, воспроизведения, трансфигурации, изменения, всякая мимика и актерская игра проявляются одновременно". Это процесс идеализации. Одновременно ясно, что третья составляющая, помимо опьянения и остроты чувств, — раздражительность, — также является не процессом сохранения, а процессом высвобождения, отпускания и разрядки сил. Здесь речь идет о "подражании и воспроизведении" в том смысле, что состояние уже при малейшей семиотике, то есть уже при малейшем внутреннем проявлении через знак (например, образ или мысль) немедленно подражается и выражается телесно. Отсюда подражание становится процессом именно увеличения и излучения силы.
Этот аспект подчеркивает, что повышение ощущения силы не является исключительно центральным моментом для художника, активно работающего со своим материалом, но также присутствует в созерцательной деятельности, связанной с восприятием произведений искусства. И здесь речь идет о высвобождении и разрядке силы. Тот момент, когда мы "умолкаем перед прекрасным", означает "глубокое ожидание", "желание услышать самые тонкие, удаленные звуки", ожидание того, что красота может вызвать через свою тоническую силу. Но эта тишина — как и всякое созерцание — является лишь "подготовкой, не более того!" Ее следует отличать от наступающего покоя, "ощущения благополучия", "освобождения от напряжения". Тишина действует, можно интерпретировать, как своего рода побуждающее самовызывание. А высвобожденный покой в этом контексте означает "очень равномерное излучение нашей силы". В этом смысле происходит внутренняя активная адаптация к внешнему объекту восприятия.
Необходимо обратить внимание, что художественная деятельность демонстрирует определенное сходство между эстетикой и логикой. В эстетическом состоянии ограниченность конечности, разделение на человека и мир приостанавливается. Ощущение силы изливается и обнаруживает себя в вещах как таковых. В этом смысле эстетическое состояние похоже на логическое состояние, которое также заключается в том, что границы мира и сама реальность становятся единым целым. Однако, как видит это Ницше, это происходит не на уровне разума как самосознания, а на уровне гораздо более сложной организации тела. "Великий разум тела" имеет эстето-логическую природу. Он связан с философской логикой тем, что в обоих случаях речь идет о схеме, которая, реализуясь внутри, превращает реальность в ту самую реальность, какую она может быть.
По Ницше, художник определяется тем, что он создает новое. В этом он является существом, которое изливает, переполняет и одновременно является организующим, перпендикулярным центром тяжести, воплощая новую гравитацию. Существенно, что в нем происходит внутренняя связь между экстремальной сложностью как внутрь, так и наружу и организованностью этой сложности, направленной на полную индивидуализацию множества. Это можно назвать эстетической компоссибильностью. Каждое абсолютизирование одной из сторон ведет к разрушению другой и, следовательно, всего контекста, либо к декадансу, либо к застывшим, враждебным жизни системам. В отличие от этого, то, что соответствует указанным критериям, может быть названо художником или произведением искусства. Это понятие нельзя ограничить только искусствами в узком смысле, особенно если учитывать, как Ницше подмечает, что среди "современных артистов" не найти подлинных художников в полном смысле этого слова. Художник для Ницше является не только противоположностью типу человека, заботящегося только о своем самосохранении, но и фигурой преодоления ситуации времени, которое определяется нигилистической невесомостью. Искусство предстает как "единственная превосходящая контрсила" против отрицания жизни. Оно является "антихристианским, антиведанистским, антинигилистическим par excellence".
Хотя с одной стороны обыденный эгоизм, сосредоточенный на собственном самосохранении "среднестатистического существа", не знает тех "излучающих силу ощущений", которые характеризуют "стремление художника к своему материалу", в таком эгоизме сохранения действует не индивидуальное, а глубоко скрытое общее родовое, "не-эго". С другой стороны, необходимо подчеркнуть, что эстетико-физиологические состояния присутствуют в каждом человеке, даже в культурном позднем, что, по сути, еще имеется "какая-то доля" этих состояний, которые "в какой-то степени присущи человеку вообще". Когда же возникает вопрос, почему человек способен быть тем эстетическим существом, которым он является, то, исходя из представления о континуальности ступеней бытия и понимая, что в человеке как организме присутствует все, что предшествует ему, как его определяющее, ответ будет таков: он может быть таким, потому что все, что его определяет, имеет именно этот эстетический, силовой характер. Следовательно, "мир сам по себе, вся реальность и вся жизнь должны восприниматься как эстетическое явление". Мир должен быть прочитан эстетически. Даже изменения цвета, формы, контуров и способности в неорганической (механической, химической и физической) области не принципиально отличаются, а лишь различаются по степени. И здесь также важен эстетический Эрос. Мир — это эстетическое состояние, которое само себя порождает и трансформируется в процессе метаморфозы. Процесс мира как целое и в каждом его моменте — это цепь физиологических и эстетических событий, происходящих из взаимодействия воли к власти, процесс, представляющий собой дионисийскую трагедию, чья "ур-логика" выражается в идее вечного возвращения.
Взгляни на эти ворота, карлик! – продолжал я. – У них два лика. Два пути сходятся здесь: никто еще не проходил по ним до конца.
Эта длинная дорога назад – она длится вечность. А эта длинная дорога вперед – другая вечность.
Они противоречат друг другу, эти пути; в негодовании сталкиваются они, и здесь, у этих ворот, то место, где они сходятся. Название же этих ворот начертано вверху, над ними: "Мгновение".
Но если кто-нибудь пойдет по одному из путей дальше – все дальше и дальше, – думаешь ли ты, карлик, что они вечно будут противоречить друг другу?"
"Все прямое лжет, – презрительно ответил карлик. – Вся истина представляет собой кривую, самоё время есть круг".
"Ты, Дух Тяжести! – сказал я в гневе, – не слишком ли легко решаешь ты этот вопрос? Смотри, а то я оставлю тебя, хромоногого, сидеть, где сидишь, а ведь я нес тебя вверх!
Взгляни, – продолжал я, – взгляни на это Мгновение! От врат Мгновения уходит долгий, вечный путь назад: позади нас – вечность.
Не должно ли быть так: все, что может произойти, уже проходило некогда этим путем? Не должно ли быть так: все, что может случиться, уже случилось некогда, свершилось и миновало?
И если все уже было: что думаешь ты об этом Мгновении, карлик? Не должно ли быть так: эти ворота – тоже уже были?
И не связаны ли все вещи между собой так прочно, что Мгновение это влечет за собой все последующее? А значит, еще раз – само себя?
Ибо все, что может произойти и на этом долгом пути вперед – должно произойти еще раз!
И этот медлительный паук, ползущий в лунном свете, и сам этот лунный свет, и мы с тобой, шепчущиеся у этих ворот о вечных материях, – разве все это не было уже когда-то?
И не должны ли мы возвращаться и проходить по тому пути, что лежит перед нами, дальше, вперед по этому длинному страшному пути: не должны ли мы все вечно возвращаться?
Вечное возвращение.
Ключевая особенность вечного возвращения заключается в том, что время циклично и повторяется бесконечно. Нет линейного движения от прошлого к будущему; вместо этого каждый момент — прошлое, настоящее и будущее — повторяется в бесконечном цикле.
Символ "бесконечности" или "восьмерки" представляет собой это бесконечное возвращение, где настоящее не является единичной точкой во времени, а повторяющимся узлом в вечном цикле. Представьте фигуру "∞", где настоящее — это центр цикла, соединяющий прошлое (левую сторону) с будущим (правой стороной).
В линейной модели времени (наше обычное восприятие) причинность и следствие очевидны:
Причина → Следствие → Последствия: A ведет к B, которое ведет к C и так далее.
В вечном возвращении цепочка причин и следствий работает по-другому. Давайте разберемся.
1. Прошлое и будущее переплетены:
Причина в прошлом = следствие в будущем. В цикличной модели события не просто движутся вперед по прямой. Будущее — это продолжение прошлого, а прошлое — это зеркало будущего. Так что, если вы совершаете какое-либо действие в настоящем, оно отзывается назад в прошлое и вперед в будущее. Каждое ваше действие сейчас — это повторение того, что уже происходило, и оно будет повторяться бесконечно в обоих направлениях.
Другими словами, настоящее — это причинный узел, который соединяет причины прошлого с последствиями будущего, и этот цикл бесконечно повторяется. Ваше действие сейчас уже было "вызвано" вашими предыдущими действиями в прошлых итерациях и приведет к тем же самым событиям в будущем цикле.
2. Причинность от момента к моменту:
Каждый момент самодостаточен и взаимозависим, то есть каждое событие одновременно является и причиной того, что произойдет в следующей итерации, и следствием того, что произошло в последней итерации.
Например: Если вы действуете определенным образом прямо сейчас, это действие не только приведет к последствиям в вашей текущей жизни, но и создаст цепочку, которая снова проявится, когда этот момент будет воспроизведен в будущем. Когда цикл снова вернется, та же причина приведет к тому же следствию — бесконечная цепочка причин и следствий будет непрерывно повторяться.
3. Настоящий момент: точка пересечения
Настоящее — это точка, где встречаются прошлое и будущее. Это точка, где причинность из предыдущих циклов пересекается с последствиями, которые будут распространяться в будущие циклы.
В цикличном восприятии времени настоящее не является ни концом, ни началом — это пересечение всех моментов, которые произошли до него, и всех моментов, которые произойдут после него.
Поскольку время — это цикл, эффект настоящего момента не ограничен только будущим результатом, он также отзывается назад, в повторение прошлого, заставляя его разворачиваться заново. Таким образом, каждое действие в настоящем несет в себе груз бесконечного количества предыдущих действий и бремя всех будущих повторений.
4. Причинность и следствие в контексте вечного возвращения:
Повторение означает повторение всего — не только хороших или легких моментов жизни, но каждого отдельного элемента, включая страдания и боль.
Причинность и следствие в вечном возвращении становятся циклическим бременем, где все, что вы делаете сейчас (хорошее или плохое), неизбежно повторится бесконечно в том же самом виде. Вопрос уже не в том, какой эффект ваши действия окажут в этой линейной жизни, а в том, какой эффект они окажут вечно.
Ницше предлагает нам представить, что мы должны жить свою жизнь снова и снова — точно такую же жизнь, с теми же самыми выборами и последствиями — и вопрос заключается в следующем: будете ли вы принимать эту судьбу? Будете ли вы утверждать каждое свое действие, даже самые болезненные, зная, что они будут повторяться вечно?
5. Вызов Ницше: Принять вечное возвращение
Ницше использует концепцию вечного возвращения не только как теорию времени, но и как моральный вызов. Он спрашивает: если бы вам пришлось жить свою жизнь снова и снова, без изменений, приняли бы вы это с радостью, как охотно участвующий в вечном цикле?
Такое восприятие времени побуждает нас жить полноценно и делать наш выбор осознанно, понимая, что каждое действие является как причиной, так и следствием, которое будет повторяться вечно. Это радикальный способ сказать, что каждый момент важен, потому что вы будете переживать его снова и снова. Таким образом, каждое ваше действие — это и причина, и следствие в бесконечном цикле времени.
6. Укушение змеей: причина, следствие и вечное возвращение
Образ укуса змеи, который мы обсуждали ранее, напрямую связан с идеей причины и следствия в вечном возвращении:
Причина укуса — болезненное событие в настоящем — судьба пастуха и его превращение во что-то иное.
Однако в вечном возвращении это следствие (страдание пастуха) повторяется бесконечно. Реакция пастуха, его смех, представляет собой принятие неизбежного повторения этих страданий — его собственное превращение является прямым следствием бесконечного возвращения боли и удовольствия.
Укус змеи служит метафорой того, как даже самые болезненные переживания неотделимы от цикла причины и следствия в вечном возвращении. Каждое событие, независимо от того, насколько оно болезненно, снова настраивает условия для его повторения — бесконечный цикл, где причина ведет к следствию, а затем снова возвращается к причине.
Заключение. Причина и следствие в цикле вечного возвращения.
В модели вечного возвращения причинность и следствие — не линейные, а циклические:
Каждый момент является одновременно и причиной, и следствием. Настоящее — это момент, где прошлое и будущее встречаются, и каждое ваше действие в настоящем будет откликаться назад и вперед в вечности.
Цикл или бесконечность (символ "восьмерки") представляют собой бесконечный цикл, в котором каждое действие вызывает реакцию, которая в конце концов возвращает этот цикл в исходную точку — ни один момент не теряется, и каждый момент повторяется бесконечно.
Вызов, который Ницше ставит перед нами, заключается в том, готовы ли вы утвердить этот цикл, принять, что каждый момент, каждый выбор и каждое следствие будут повторяться вечно, и можете ли вы принять это как часть целого бытия, включая как страдания, так и радости.
Эта длинная дорога назад – она длится вечность. А эта длинная дорога вперед – другая вечность.
Они противоречат друг другу, эти пути; в негодовании сталкиваются они, и здесь, у этих ворот, то место, где они сходятся. Название же этих ворот начертано вверху, над ними: "Мгновение".
Но если кто-нибудь пойдет по одному из путей дальше – все дальше и дальше, – думаешь ли ты, карлик, что они вечно будут противоречить друг другу?"
"Все прямое лжет, – презрительно ответил карлик. – Вся истина представляет собой кривую, самоё время есть круг".
"Ты, Дух Тяжести! – сказал я в гневе, – не слишком ли легко решаешь ты этот вопрос? Смотри, а то я оставлю тебя, хромоногого, сидеть, где сидишь, а ведь я нес тебя вверх!
Взгляни, – продолжал я, – взгляни на это Мгновение! От врат Мгновения уходит долгий, вечный путь назад: позади нас – вечность.
Не должно ли быть так: все, что может произойти, уже проходило некогда этим путем? Не должно ли быть так: все, что может случиться, уже случилось некогда, свершилось и миновало?
И если все уже было: что думаешь ты об этом Мгновении, карлик? Не должно ли быть так: эти ворота – тоже уже были?
И не связаны ли все вещи между собой так прочно, что Мгновение это влечет за собой все последующее? А значит, еще раз – само себя?
Ибо все, что может произойти и на этом долгом пути вперед – должно произойти еще раз!
И этот медлительный паук, ползущий в лунном свете, и сам этот лунный свет, и мы с тобой, шепчущиеся у этих ворот о вечных материях, – разве все это не было уже когда-то?
И не должны ли мы возвращаться и проходить по тому пути, что лежит перед нами, дальше, вперед по этому длинному страшному пути: не должны ли мы все вечно возвращаться?
Вечное возвращение.
Ключевая особенность вечного возвращения заключается в том, что время циклично и повторяется бесконечно. Нет линейного движения от прошлого к будущему; вместо этого каждый момент — прошлое, настоящее и будущее — повторяется в бесконечном цикле.
Символ "бесконечности" или "восьмерки" представляет собой это бесконечное возвращение, где настоящее не является единичной точкой во времени, а повторяющимся узлом в вечном цикле. Представьте фигуру "∞", где настоящее — это центр цикла, соединяющий прошлое (левую сторону) с будущим (правой стороной).
В линейной модели времени (наше обычное восприятие) причинность и следствие очевидны:
Причина → Следствие → Последствия: A ведет к B, которое ведет к C и так далее.
В вечном возвращении цепочка причин и следствий работает по-другому. Давайте разберемся.
1. Прошлое и будущее переплетены:
Причина в прошлом = следствие в будущем. В цикличной модели события не просто движутся вперед по прямой. Будущее — это продолжение прошлого, а прошлое — это зеркало будущего. Так что, если вы совершаете какое-либо действие в настоящем, оно отзывается назад в прошлое и вперед в будущее. Каждое ваше действие сейчас — это повторение того, что уже происходило, и оно будет повторяться бесконечно в обоих направлениях.
Другими словами, настоящее — это причинный узел, который соединяет причины прошлого с последствиями будущего, и этот цикл бесконечно повторяется. Ваше действие сейчас уже было "вызвано" вашими предыдущими действиями в прошлых итерациях и приведет к тем же самым событиям в будущем цикле.
2. Причинность от момента к моменту:
Каждый момент самодостаточен и взаимозависим, то есть каждое событие одновременно является и причиной того, что произойдет в следующей итерации, и следствием того, что произошло в последней итерации.
Например: Если вы действуете определенным образом прямо сейчас, это действие не только приведет к последствиям в вашей текущей жизни, но и создаст цепочку, которая снова проявится, когда этот момент будет воспроизведен в будущем. Когда цикл снова вернется, та же причина приведет к тому же следствию — бесконечная цепочка причин и следствий будет непрерывно повторяться.
3. Настоящий момент: точка пересечения
Настоящее — это точка, где встречаются прошлое и будущее. Это точка, где причинность из предыдущих циклов пересекается с последствиями, которые будут распространяться в будущие циклы.
В цикличном восприятии времени настоящее не является ни концом, ни началом — это пересечение всех моментов, которые произошли до него, и всех моментов, которые произойдут после него.
Поскольку время — это цикл, эффект настоящего момента не ограничен только будущим результатом, он также отзывается назад, в повторение прошлого, заставляя его разворачиваться заново. Таким образом, каждое действие в настоящем несет в себе груз бесконечного количества предыдущих действий и бремя всех будущих повторений.
4. Причинность и следствие в контексте вечного возвращения:
Повторение означает повторение всего — не только хороших или легких моментов жизни, но каждого отдельного элемента, включая страдания и боль.
Причинность и следствие в вечном возвращении становятся циклическим бременем, где все, что вы делаете сейчас (хорошее или плохое), неизбежно повторится бесконечно в том же самом виде. Вопрос уже не в том, какой эффект ваши действия окажут в этой линейной жизни, а в том, какой эффект они окажут вечно.
Ницше предлагает нам представить, что мы должны жить свою жизнь снова и снова — точно такую же жизнь, с теми же самыми выборами и последствиями — и вопрос заключается в следующем: будете ли вы принимать эту судьбу? Будете ли вы утверждать каждое свое действие, даже самые болезненные, зная, что они будут повторяться вечно?
5. Вызов Ницше: Принять вечное возвращение
Ницше использует концепцию вечного возвращения не только как теорию времени, но и как моральный вызов. Он спрашивает: если бы вам пришлось жить свою жизнь снова и снова, без изменений, приняли бы вы это с радостью, как охотно участвующий в вечном цикле?
Такое восприятие времени побуждает нас жить полноценно и делать наш выбор осознанно, понимая, что каждое действие является как причиной, так и следствием, которое будет повторяться вечно. Это радикальный способ сказать, что каждый момент важен, потому что вы будете переживать его снова и снова. Таким образом, каждое ваше действие — это и причина, и следствие в бесконечном цикле времени.
6. Укушение змеей: причина, следствие и вечное возвращение
Образ укуса змеи, который мы обсуждали ранее, напрямую связан с идеей причины и следствия в вечном возвращении:
Причина укуса — болезненное событие в настоящем — судьба пастуха и его превращение во что-то иное.
Однако в вечном возвращении это следствие (страдание пастуха) повторяется бесконечно. Реакция пастуха, его смех, представляет собой принятие неизбежного повторения этих страданий — его собственное превращение является прямым следствием бесконечного возвращения боли и удовольствия.
Укус змеи служит метафорой того, как даже самые болезненные переживания неотделимы от цикла причины и следствия в вечном возвращении. Каждое событие, независимо от того, насколько оно болезненно, снова настраивает условия для его повторения — бесконечный цикл, где причина ведет к следствию, а затем снова возвращается к причине.
Заключение. Причина и следствие в цикле вечного возвращения.
В модели вечного возвращения причинность и следствие — не линейные, а циклические:
Каждый момент является одновременно и причиной, и следствием. Настоящее — это момент, где прошлое и будущее встречаются, и каждое ваше действие в настоящем будет откликаться назад и вперед в вечности.
Цикл или бесконечность (символ "восьмерки") представляют собой бесконечный цикл, в котором каждое действие вызывает реакцию, которая в конце концов возвращает этот цикл в исходную точку — ни один момент не теряется, и каждый момент повторяется бесконечно.
Вызов, который Ницше ставит перед нами, заключается в том, готовы ли вы утвердить этот цикл, принять, что каждый момент, каждый выбор и каждое следствие будут повторяться вечно, и можете ли вы принять это как часть целого бытия, включая как страдания, так и радости.
Моя задача – подготовить человечеству момент высшего самосознания, великий полдень, когда оно оглянется назад и взглянет вперед, когда оно выйдет из-под владычества случая и священников и поставит себе впервые, как целое, вопросы: почему? к чему? – эта задача с необходимостью вытекает из воззрения, что человечество само по себе не находится на верном пути, что оно управляется вовсе не божественно, что, напротив, среди его самых священных понятий о ценности соблазнительно господствует инстинкт отрицания, порчи, инстинкт decadence. Вопрос о происхождении моральных ценностей оттого и является для меня вопросом первостепенной важности, что он обусловливает будущее человечества.
Прелюдии науки. Верите ли вы в то, что науки возникли бы и достигли зрелости, если бы им не предшествовали кудесники, алхимики, астрологи и ведьмы, те самые, кто своими предсказаниями и подтасовками должны были сперва вызвать жажду, голод и вкус к скрытым и запретным силам? И что при этом должно было быть предсказано бесконечно больше, чем может быть когда-либо исполнено, дабы в области познания вообще исполнилось нечто? – Может быть, аналогично тому, как нам здесь предстают прелюдии и предварительные усилия науки, которые отнюдь не практиковались и не воспринимались как таковые, какой-то далекой эпохе предстанет неким упражнением и прелюдией и вся религия: возможно, ей удалось бы быть диковинным средством для того, чтобы отдельные люди смогли однажды насладиться всем самодовольством некоего Бога и всей его силой самоискупления. Да! – можно даже спросить – научился бы вообще человек без этой религиозной школы и предыстории ощущать голод и жажду по самому себе и черпать из себя насыщение и полноту? Должен ли был Прометей сначала грезить, что он похитил свет, и расплачивается за это, чтобы открыть, наконец, что он сотворил свет, как раз стремясь к свету, и что не только человек, но и сам Бог был творением его рук и глиной в его руках? И что все это только образы ваятеля? – равно как и грезы, кража, Кавказ, коршун и вся трагическая прометейя познающих?
Мираж созерцателей.
Развитые люди отличаются от неразвитых тем, что несказанно больше видят и слышат, при этом видят и слышат, мысля, - именно это отличает человека от животного и высших животных от низших. Мир предстает всегда полнее тому, кто растет в высоту человечества; все больше крючков интереса закидываются ему навстречу; постоянно умножаются приманки и равным образом нюансы удовольствия и неудовольствия – более развитый человек всегда бывает счастливее и в то же время несчастнее. Но при этом его неизменным спутником остается один мираж: ему мнится, что он призван быть зрителем и слушателем великой драмы и оперы, именуемой жизнью; он называет свою натуру созерцательной и упускает при этом из виду, что сам он и есть доподлинный и бессменный автор жизни, - что он хоть и отличается весьма от лицедея этой драмы, так называемого активного человека, но еще больше от простого наблюдателя и праздничного гостя, сидящего перед подмостками. Ему, как поэту, присущи, конечно, vis contemplativa и ретроспективный взгляд на сове творение, но в то же время и прежде всего свойственна ему vis creativa, недостающая активному человеку, что бы ни говорили на этот счет очевидность и всеобщее мнение. Мы, мысляще-чувствующие создания, и являемся теми, кто всегда и на самом деле делают что-то такое, чего еще нет: целый вечно растущий мир оценок, красочностей, значимостей, перспектив, градаций, утверждений и отрицаний. Этот сочиняемый нами вымысел непрерывно заучивается, репетируется, облекается в плоть и действительность, даже в повседневность так называемыми практическими людьми (нашими, как сказано, лицедеями). Все, что имеет ценность в нынешнем мире, имеет ее не само по себе, не по своей природе – в природе нет никаких ценностей, - но оттого, что ему однажды придали ценность, подарили ее, и этими даятелями и дарителями были мы! Только мы и создали мир, до которого есть какое-то дело человеку! – Но как раз этого-то знания и недостает нам, и если мы улавливаем его однажды на мгновение, то в следующее мгновение снова забываем о нем: мы не знаем лучшей нашей силы и оцениваем себя, созерцателей, на одну ступень ниже – мы не столь горды и не столь счастливы, как могли бы быть.
Прелюдии науки. Верите ли вы в то, что науки возникли бы и достигли зрелости, если бы им не предшествовали кудесники, алхимики, астрологи и ведьмы, те самые, кто своими предсказаниями и подтасовками должны были сперва вызвать жажду, голод и вкус к скрытым и запретным силам? И что при этом должно было быть предсказано бесконечно больше, чем может быть когда-либо исполнено, дабы в области познания вообще исполнилось нечто? – Может быть, аналогично тому, как нам здесь предстают прелюдии и предварительные усилия науки, которые отнюдь не практиковались и не воспринимались как таковые, какой-то далекой эпохе предстанет неким упражнением и прелюдией и вся религия: возможно, ей удалось бы быть диковинным средством для того, чтобы отдельные люди смогли однажды насладиться всем самодовольством некоего Бога и всей его силой самоискупления. Да! – можно даже спросить – научился бы вообще человек без этой религиозной школы и предыстории ощущать голод и жажду по самому себе и черпать из себя насыщение и полноту? Должен ли был Прометей сначала грезить, что он похитил свет, и расплачивается за это, чтобы открыть, наконец, что он сотворил свет, как раз стремясь к свету, и что не только человек, но и сам Бог был творением его рук и глиной в его руках? И что все это только образы ваятеля? – равно как и грезы, кража, Кавказ, коршун и вся трагическая прометейя познающих?
Мираж созерцателей.
Развитые люди отличаются от неразвитых тем, что несказанно больше видят и слышат, при этом видят и слышат, мысля, - именно это отличает человека от животного и высших животных от низших. Мир предстает всегда полнее тому, кто растет в высоту человечества; все больше крючков интереса закидываются ему навстречу; постоянно умножаются приманки и равным образом нюансы удовольствия и неудовольствия – более развитый человек всегда бывает счастливее и в то же время несчастнее. Но при этом его неизменным спутником остается один мираж: ему мнится, что он призван быть зрителем и слушателем великой драмы и оперы, именуемой жизнью; он называет свою натуру созерцательной и упускает при этом из виду, что сам он и есть доподлинный и бессменный автор жизни, - что он хоть и отличается весьма от лицедея этой драмы, так называемого активного человека, но еще больше от простого наблюдателя и праздничного гостя, сидящего перед подмостками. Ему, как поэту, присущи, конечно, vis contemplativa и ретроспективный взгляд на сове творение, но в то же время и прежде всего свойственна ему vis creativa, недостающая активному человеку, что бы ни говорили на этот счет очевидность и всеобщее мнение. Мы, мысляще-чувствующие создания, и являемся теми, кто всегда и на самом деле делают что-то такое, чего еще нет: целый вечно растущий мир оценок, красочностей, значимостей, перспектив, градаций, утверждений и отрицаний. Этот сочиняемый нами вымысел непрерывно заучивается, репетируется, облекается в плоть и действительность, даже в повседневность так называемыми практическими людьми (нашими, как сказано, лицедеями). Все, что имеет ценность в нынешнем мире, имеет ее не само по себе, не по своей природе – в природе нет никаких ценностей, - но оттого, что ему однажды придали ценность, подарили ее, и этими даятелями и дарителями были мы! Только мы и создали мир, до которого есть какое-то дело человеку! – Но как раз этого-то знания и недостает нам, и если мы улавливаем его однажды на мгновение, то в следующее мгновение снова забываем о нем: мы не знаем лучшей нашей силы и оцениваем себя, созерцателей, на одну ступень ниже – мы не столь горды и не столь счастливы, как могли бы быть.
"По ту сторону добра и зла"... Это, по меньшей мере, не значит: "по ту сторону хорошего и плохого".
Все, что имеет ценность в нынешнем мире, имеет ее не само по себе, не по своей природе – в природе нет никаких ценностей, - но оттого, что ему однажды придали ценность, подарили ее, и этими даятелями и дарителями были мы! Только мы и создали мир, до которого есть какое-то дело человеку!
"Дионис" ... нечто страшное и опасное, – проблема рогатая, не то чтобы непременно бык, но во всяком случае новая проблема; теперь я сказал бы, что это была проблема самой науки – наука, впервые понятая как проблема, как нечто спорное.
А сама наука, наша наука – что означает вообще всякая наука, рассматриваемая как симптом жизни? Зачем нужна, хуже того, откуда берется всякая наука? Так что же? Не есть ли научность только страх и отговорка от пессимизма? Тонкая самооборона против – истины! И, говоря на моральный лад, нечто вроде трусости и лживости? А говоря на лад неморальный, хитрость? О Сократ, Сократ, не в этом ли, может быть, и была твоя тайна? О таинственный ироник, может быть, в этом и была твоя – ирония?
Мне самому эта непочтительность, что великие мудрецы суть упадочные типы, впервые пришла в голову при рассмотрении именно того случая, где ей сильнее всего противостоит ученый и неученый предрассудок: я опознал Сократа и Платона как симптомы упадка, как орудия греческого разложения, как псевдогреков, как антигреков («Рождение трагедии», 1872). Упомянутый выше consensus sapientium – я понимал это все яснее – менее всего доказывает их правоту в том, в чем они совпадали: он доказывает скорее, что сами они, эти мудрейшие, кое в чем совпадали физиологически, раз они относились – вынуждены были относиться – в равной мере отрицательно к жизни. Оценки, суждения о ценности жизни, за или против, в конечном счете никогда не бывают истинными: они представляют ценность лишь как симптомы, они принимаются в соображение лишь как симптомы, – сами по себе такие суждения являются глупостями. Нужно непременно поставить своей целью и постараться уловить ту удивительную finesse, что ценность жизни не может быть установлена. Ее не может установить живущий, поскольку он является стороной и даже объектом спора, а не судьею. Ее не может установить умерший, по другой причине. – Поэтому если философ видит в ценности жизни проблему, это с его стороны даже возражение самого себя, вопросительный знак к собственной мудрости, отсутствие мудрости.
Язык Ницше по отношению к учёным оказывается менее оскорбительным, чем может показаться: «идиотизм» на самом деле означает именно это — ограничение одной перспективой, дух становится больным, когда его ограничивают в подвижности, и глупость, возможно, лучше определить как бедность перспектив, чем как дефицит интеллекта (умные и хитрые не обязательно умнее других, но у них больше перспектив, чтобы более эффективно справляться с ситуацией). И всё это Ницше говорит гипотетически («предположим, что», «может быть», «могло бы быть...»).
То, что учёные, поклоняющиеся механизму, превращают свой механизм в философию, а философию понимают как «учение о первых и последних законах», может быть осознано только настоящим философом, и как философ Ницше теперь с радостью использует не только научные, но и поэтические фигуры. Он обосновывает свою философскую «интерпретацию мира» метафорами тела («Не является ли вероятным, что самое поверхностное и внешнее из бытия, его кажущееся, его кожа и осязание, можно было бы понять первым? Может быть, даже только оно?»). Он теперь интерпретирует познание «бытия» как встречу тел, и к этому относится всё то, о чём он частично говорил и что частично показывал: раздражение, эмоции, страсть, воля к утверждению, наука не как редуцированная механика формулирования и обоснования «первых и последних законов», а как учёт её сложных «потребностей», «желаний» и «удовлетворений» (FW 373). Эта сложность науки сама требует другой науки, не редукционистской, а перспективистской, не привязанной к одной методе, а использующей множество методов.
Все, что имеет ценность в нынешнем мире, имеет ее не само по себе, не по своей природе – в природе нет никаких ценностей, - но оттого, что ему однажды придали ценность, подарили ее, и этими даятелями и дарителями были мы! Только мы и создали мир, до которого есть какое-то дело человеку!
"Дионис" ... нечто страшное и опасное, – проблема рогатая, не то чтобы непременно бык, но во всяком случае новая проблема; теперь я сказал бы, что это была проблема самой науки – наука, впервые понятая как проблема, как нечто спорное.
А сама наука, наша наука – что означает вообще всякая наука, рассматриваемая как симптом жизни? Зачем нужна, хуже того, откуда берется всякая наука? Так что же? Не есть ли научность только страх и отговорка от пессимизма? Тонкая самооборона против – истины! И, говоря на моральный лад, нечто вроде трусости и лживости? А говоря на лад неморальный, хитрость? О Сократ, Сократ, не в этом ли, может быть, и была твоя тайна? О таинственный ироник, может быть, в этом и была твоя – ирония?
Мне самому эта непочтительность, что великие мудрецы суть упадочные типы, впервые пришла в голову при рассмотрении именно того случая, где ей сильнее всего противостоит ученый и неученый предрассудок: я опознал Сократа и Платона как симптомы упадка, как орудия греческого разложения, как псевдогреков, как антигреков («Рождение трагедии», 1872). Упомянутый выше consensus sapientium – я понимал это все яснее – менее всего доказывает их правоту в том, в чем они совпадали: он доказывает скорее, что сами они, эти мудрейшие, кое в чем совпадали физиологически, раз они относились – вынуждены были относиться – в равной мере отрицательно к жизни. Оценки, суждения о ценности жизни, за или против, в конечном счете никогда не бывают истинными: они представляют ценность лишь как симптомы, они принимаются в соображение лишь как симптомы, – сами по себе такие суждения являются глупостями. Нужно непременно поставить своей целью и постараться уловить ту удивительную finesse, что ценность жизни не может быть установлена. Ее не может установить живущий, поскольку он является стороной и даже объектом спора, а не судьею. Ее не может установить умерший, по другой причине. – Поэтому если философ видит в ценности жизни проблему, это с его стороны даже возражение самого себя, вопросительный знак к собственной мудрости, отсутствие мудрости.
Язык Ницше по отношению к учёным оказывается менее оскорбительным, чем может показаться: «идиотизм» на самом деле означает именно это — ограничение одной перспективой, дух становится больным, когда его ограничивают в подвижности, и глупость, возможно, лучше определить как бедность перспектив, чем как дефицит интеллекта (умные и хитрые не обязательно умнее других, но у них больше перспектив, чтобы более эффективно справляться с ситуацией). И всё это Ницше говорит гипотетически («предположим, что», «может быть», «могло бы быть...»).
То, что учёные, поклоняющиеся механизму, превращают свой механизм в философию, а философию понимают как «учение о первых и последних законах», может быть осознано только настоящим философом, и как философ Ницше теперь с радостью использует не только научные, но и поэтические фигуры. Он обосновывает свою философскую «интерпретацию мира» метафорами тела («Не является ли вероятным, что самое поверхностное и внешнее из бытия, его кажущееся, его кожа и осязание, можно было бы понять первым? Может быть, даже только оно?»). Он теперь интерпретирует познание «бытия» как встречу тел, и к этому относится всё то, о чём он частично говорил и что частично показывал: раздражение, эмоции, страсть, воля к утверждению, наука не как редуцированная механика формулирования и обоснования «первых и последних законов», а как учёт её сложных «потребностей», «желаний» и «удовлетворений» (FW 373). Эта сложность науки сама требует другой науки, не редукционистской, а перспективистской, не привязанной к одной методе, а использующей множество методов.
копия ответа, сводка SoTA исследований - на будущее, и для интересующихся
Нейросети позволяют за считанные секунды переводить тексты. Так как работы по Ницше не являются столь сложными для перевода, как французские работы мэтров по философии, то можно их читать с помощью нейросетей и переводчиков. Даже если книга на немецком - не представляет особой сложности не только перевести её через нейросеть, но и затребовать филологическое и этимологическое (может даже и нейросемиотическое) объяснение тех или иных слов и/или пассажей.
Итого:
1) Сначала простая и короткая книжка от одного из лучших ницшеведов - W. Stegmaier - вводная по всей философии Ницше ("An Orientation to the Philosophy of Friedrich Nietzsche"): https://files.catbox.moe/ksan1y.pdf
2) Затем "база" от разбирающегося в метафизике Ницше - G. Abel ("Die Dynamik der Willen zur Macht und die ewige Wiederkehr" и "Nietzsches Wissenschaftsphilosophie"): https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110858334/html + https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110259384/html
3) После этого можно перейти к повторному, детальному разбору основных положений философии Ницше - "Nietzsche an der Arbeit" и "Orientierung im Nihilismus – Luhmann meets Nietzsche": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110986679/html + https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110481198/html
4) Научившись основам, можно перейти к вещам более глубоким, раскрывающим концептологию Ницше - "The Surface and the Abyss" и "Nietzsche: His Philosophy of Contradictions and the Contradictions of His Philosophy": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110223422/html + https://muse.jhu.edu/pub/2/article/45345/pdf
5) После этого повторно, перед самостоятельным чтением "Так говорил Заратустра", пройти по примеру интерпертации и толкования одной из самых детальных работ Ницше ("Nietzsches Befreiung der Philosophie") - пятой книги "Весёлой науки": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110269765/html и песен Заратустры - "Der letzte Jünger des Philosophen Dionysos": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110210224/html
6) И, наконец, перейти к чтению самой основной книги - "Так говорил Заратустра", сверяясь как с оригиналом (осторожнее насчёт переводов слов "зло", "добро" - лучше перепроверять их в немецком варианте): https://nietzsche.ru/works/main-works/zaratustra/runkovich/ и https://apoliteia.ru/zarathustra - периодически сверяясь с комментариями к книгам из https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110293319/html и https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110293333/html
7) Всё, вы замечательны! Основной корпус мысли Ницше вам уже доступен, можно заниматься чем угодно из его трудов, после этого, - по своему желанию. Можно почитать те же https://www.degruyter.com/serial/nl-b/html - можно (и может даже немного нужно) почитать работы Свасьяна о Ницше (они коротенькие), можно почитать необыкновенный ad hominem "Nietzsche: God torn to Pieces", можно полистать и разобрать "противоход" от бывшего поклонника Ницше и марксиста D. Losurdo "Nietzsche, the Aristocratic Rebel", можно обратиться к другим работам Ницше, сверяясь попутно с Nietzsche-Kommentar по соответствующей работе (и с источниками выше), можно посмотреть другие работы по Nietzsche-Studien каталогу De Gruyter.
Или можно заняться чем-то другим. Например, для сравнения, - Платоном (снова, опять, да).
Но светлые умы, смелые и прозрачные, – самые мудрые из молчаливых: так глубока основа их, что даже самая прозрачная вода не выдает дна их.
И при всём этом, - это сугубо академическое чтение, основа. Без него нельзя, но этого, для полноты картины - не достаточно (о чем пишет Штегмайер в конце вводного труда по Ницше). Если уметь ещё и в чтение символического, психологию, иметь опыт психоанализа (вроде элементарного, что описано в работах Israely "Lacanian Treatment" и "Paradoxes in Lacanian Psychoanalysis", или более сложных трудах вроде "The Law of the Mother" от G. Morel (к вопросу о... "женщинах" у Ницше/Заратустры) или "Freud and the Desire of the Psychoanalyst" от S. Cottet), - то труды Ницше открываются с дополнительной стороны чтения (бессознательной, психоаналитической, символистской ("мир это текст" и "означающее указывает на означающее"), неософистической). И тогда эффект всех его работ (а не просто "понимание" - я говорю о изменениях, действительных) усиляется, в принципе, - но этот эффект трудно либо нельзя передать словами. Это умение догадываться о чужих мотивах (который Ницше демонстрирует в своих прозаических работах) - это отдельный навык, никак не включенный в стандартную, академическую филологию. Чтобы его приобрести - нужны деньги и усилия, отдельные от всего списка, что я привёл, - но и смысл это всё раскрывает совершенно дополнительный, зачастую уникальный и индивидуальный (что, собственно, и соответствует идее Ницше о "развитии Само", "земной добродетели"), вроде того, что описывается в вещах типа https://terebess.hu/zen/Chao-chouHoffman.pdf
Какой-то пример начальной добротной интерпретации этого, психологии соединённой с современными нейронауками и психоанализом, показал хотя бы феноменологист P. Bornedal (в своём труде о "поверхности" и "бездне"). (У Мишурина и Бугая, опять же, ничего подобного нету. Эти темы толком не затрагиваются - максимум у Мишурина даётся "дикий психоанализ" в виде чтения штрауссианского, - но на фоне психоанализа действительного (например, Биона) - это просто нонсенс, дилетантство.)
Можно даже сказать, что это центральный смысл работ Ницше, который все философы и все филологи пропускают "мимо ушей" - а всё потому что эти вещи - не для них, а для адресатов, к которым таким ловким и уклончивым способом апеллирует сам Ницше/Заратустра (знаками, метафорами, параболами и прочим) - особенно ввиду положения, что Ницше ставит психологию в ведущую позицию в "По ту сторону добра и зла" (хотя и эта "психология" на поверку оказывается философией, т.е. это "психология воли к власти", именно та, что он описывает, а не какая-то другая).
Нейросети позволяют за считанные секунды переводить тексты. Так как работы по Ницше не являются столь сложными для перевода, как французские работы мэтров по философии, то можно их читать с помощью нейросетей и переводчиков. Даже если книга на немецком - не представляет особой сложности не только перевести её через нейросеть, но и затребовать филологическое и этимологическое (может даже и нейросемиотическое) объяснение тех или иных слов и/или пассажей.
Итого:
1) Сначала простая и короткая книжка от одного из лучших ницшеведов - W. Stegmaier - вводная по всей философии Ницше ("An Orientation to the Philosophy of Friedrich Nietzsche"): https://files.catbox.moe/ksan1y.pdf
2) Затем "база" от разбирающегося в метафизике Ницше - G. Abel ("Die Dynamik der Willen zur Macht und die ewige Wiederkehr" и "Nietzsches Wissenschaftsphilosophie"): https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110858334/html + https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110259384/html
3) После этого можно перейти к повторному, детальному разбору основных положений философии Ницше - "Nietzsche an der Arbeit" и "Orientierung im Nihilismus – Luhmann meets Nietzsche": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110986679/html + https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110481198/html
4) Научившись основам, можно перейти к вещам более глубоким, раскрывающим концептологию Ницше - "The Surface and the Abyss" и "Nietzsche: His Philosophy of Contradictions and the Contradictions of His Philosophy": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110223422/html + https://muse.jhu.edu/pub/2/article/45345/pdf
5) После этого повторно, перед самостоятельным чтением "Так говорил Заратустра", пройти по примеру интерпертации и толкования одной из самых детальных работ Ницше ("Nietzsches Befreiung der Philosophie") - пятой книги "Весёлой науки": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110269765/html и песен Заратустры - "Der letzte Jünger des Philosophen Dionysos": https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110210224/html
6) И, наконец, перейти к чтению самой основной книги - "Так говорил Заратустра", сверяясь как с оригиналом (осторожнее насчёт переводов слов "зло", "добро" - лучше перепроверять их в немецком варианте): https://nietzsche.ru/works/main-works/zaratustra/runkovich/ и https://apoliteia.ru/zarathustra - периодически сверяясь с комментариями к книгам из https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110293319/html и https://www.degruyter.com/document/doi/10.1515/9783110293333/html
7) Всё, вы замечательны! Основной корпус мысли Ницше вам уже доступен, можно заниматься чем угодно из его трудов, после этого, - по своему желанию. Можно почитать те же https://www.degruyter.com/serial/nl-b/html - можно (и может даже немного нужно) почитать работы Свасьяна о Ницше (они коротенькие), можно почитать необыкновенный ad hominem "Nietzsche: God torn to Pieces", можно полистать и разобрать "противоход" от бывшего поклонника Ницше и марксиста D. Losurdo "Nietzsche, the Aristocratic Rebel", можно обратиться к другим работам Ницше, сверяясь попутно с Nietzsche-Kommentar по соответствующей работе (и с источниками выше), можно посмотреть другие работы по Nietzsche-Studien каталогу De Gruyter.
Или можно заняться чем-то другим. Например, для сравнения, - Платоном (снова, опять, да).
Но светлые умы, смелые и прозрачные, – самые мудрые из молчаливых: так глубока основа их, что даже самая прозрачная вода не выдает дна их.
И при всём этом, - это сугубо академическое чтение, основа. Без него нельзя, но этого, для полноты картины - не достаточно (о чем пишет Штегмайер в конце вводного труда по Ницше). Если уметь ещё и в чтение символического, психологию, иметь опыт психоанализа (вроде элементарного, что описано в работах Israely "Lacanian Treatment" и "Paradoxes in Lacanian Psychoanalysis", или более сложных трудах вроде "The Law of the Mother" от G. Morel (к вопросу о... "женщинах" у Ницше/Заратустры) или "Freud and the Desire of the Psychoanalyst" от S. Cottet), - то труды Ницше открываются с дополнительной стороны чтения (бессознательной, психоаналитической, символистской ("мир это текст" и "означающее указывает на означающее"), неософистической). И тогда эффект всех его работ (а не просто "понимание" - я говорю о изменениях, действительных) усиляется, в принципе, - но этот эффект трудно либо нельзя передать словами. Это умение догадываться о чужих мотивах (который Ницше демонстрирует в своих прозаических работах) - это отдельный навык, никак не включенный в стандартную, академическую филологию. Чтобы его приобрести - нужны деньги и усилия, отдельные от всего списка, что я привёл, - но и смысл это всё раскрывает совершенно дополнительный, зачастую уникальный и индивидуальный (что, собственно, и соответствует идее Ницше о "развитии Само", "земной добродетели"), вроде того, что описывается в вещах типа https://terebess.hu/zen/Chao-chouHoffman.pdf
Какой-то пример начальной добротной интерпретации этого, психологии соединённой с современными нейронауками и психоанализом, показал хотя бы феноменологист P. Bornedal (в своём труде о "поверхности" и "бездне"). (У Мишурина и Бугая, опять же, ничего подобного нету. Эти темы толком не затрагиваются - максимум у Мишурина даётся "дикий психоанализ" в виде чтения штрауссианского, - но на фоне психоанализа действительного (например, Биона) - это просто нонсенс, дилетантство.)
Можно даже сказать, что это центральный смысл работ Ницше, который все философы и все филологи пропускают "мимо ушей" - а всё потому что эти вещи - не для них, а для адресатов, к которым таким ловким и уклончивым способом апеллирует сам Ницше/Заратустра (знаками, метафорами, параболами и прочим) - особенно ввиду положения, что Ницше ставит психологию в ведущую позицию в "По ту сторону добра и зла" (хотя и эта "психология" на поверку оказывается философией, т.е. это "психология воли к власти", именно та, что он описывает, а не какая-то другая).
Предположив, что истина есть женщина...
Быть может, истина – женщина, имеющая основания не позволять подсматривать своих оснований? Быть может, ее имя, говоря по-гречески, Баубо?
...
Чем абстрактнее истина, которую ты хочешь преподать, тем сильнее ты должен обольстить ею еще и чувства.
...
Между женщинами. – «Истина? О, вы не знаете истины! Разве она не покушение на все наши pudeurs?»
...
Только из области чувств и истекает всякая достоверность, всякая чистая совесть, всякая очевидность истины.
...
Мужчина создал женщину – но из чего? Из ребра своего бога – своего «идеала»…
...
Совершенная женщина занимается литературой так же, как совершает маленький грех: для пробы, мимоходом, оглядываясь, замечает ли это кто-нибудь, и чтобы это кто-нибудь заметил…
...
Чувство удовлетворения предохраняет даже от простуды. Простуживалась ли хоть одна женщина, умеющая хорошо одеваться? – Я имею в виду те случаи, когда она была едва одета. ("Чтобы выведать тайну эту, перешел я море и увидел истину нагой! Поистине, нагой с головы до пят.")
...
Женщину считают глубокой. Почему? Потому что у неё никогда не дойдешь до дна. Женщина даже и не мелка. ("Мистические объяснения считаются глубокими; истина в том, что они даже и не поверхностны.")
...
Если у женщины мужские добродетели, то от нее впору бежать; если же у нее нет мужских добродетелей, то она убежит сама. ("Но в конце концов ведь она женщина - не следует применять к ней насилие.")
...
И разве не правда, что, вообще говоря, до сих пор «к женщине» относилась с наибольшим презрением женщина же, а вовсе не мы?
...
Только тот, в ком достаточно мужского, освободит в женщине женщину.
...
О, эти греки! Они умели-таки жить; для этого нужно храбро оставаться у поверхности, у складки, у кожи, поклоняться иллюзии, верить в формы, звуки, слова, в весь Олимп иллюзии! Эти греки были поверхностными – из глубины!
Новые ли это друзья «истины», эти нарождающиеся философы? Довольно вероятно, ибо все философы до сих пор любили свои истины. Но наверняка они не будут догматиками. Их гордости и вкусу должно быть противно, чтобы их истина становилась вместе с тем истиной для каждого, что было до сих пор тайным желанием и задней мыслью всех догматических стремлений. «Моё суждение есть моё суждение: далеко не всякий имеет на него право», — скажет, может быть, такой философ будущего. Нужно отстать от дурного вкуса — желать единомыслия со многими. «Благо» не есть уже благо, если о нём толкует сосед! А как могло бы существовать ещё и «общее благо»! Слова противоречат сами себе: что может быть общим, то всегда имеет мало ценности. В конце концов дело должно обстоять так, как оно обстоит и всегда обстояло: великие вещи остаются для великих людей, пропасти — для глубоких, нежности и дрожь ужаса — для чутких, а в общем всё редкое — для редких.
...То, что внушает к женщине уважение, а довольно часто и страх, - это её натура, которая «натуральнее» мужской, её истая хищническая, коварная грация, её когти тигрицы под перчаткой, её наивность в эгоизме, её не поддающаяся воспитанию внутренняя дикость, непостижимое, необъятное, неуловимое в её вожделениях и добродетелях... Что, при всём страхе, внушает сострадание к этой опасной и красивой кошке, «женщине», - так это то, что она является более страждущей, более уязвимой, более нуждающейся в любви и более обреченной на разочарования, чем какое бы то ни было животное. Страх и сострадание: с этими чувствами стоял до сих пор мужчина перед женщиной, всегда уже одной ногой в трагедии, которая терзает его, в то же время чаруя...
... Кто, кроме меня, знает, что такое Ариадна!.. Ни у кого до сих пор не было разрешения всех подобных загадок, я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь даже видел здесь загадки.
Но открыл себя тот, кто говорит: вот мое добро и мое зло. Так он заставляет умолкнуть крота и карлика с их речами: "Добро для всех, зло для всех".
Эту сонливость встряхнул я, когда начал учить: никто еще не знает, что есть добро и зло, никто, кроме созидающего!
Созидает же тот, кто придает земле смысл и дарует ей будущее, а человеку – цель; он же и создает добро и зло.
О братья мои, до сих пор только смутно гадал человек о звездах и о грядущем, не зная их: и потому о добре и зле до сих пор лишь гадают, но не знают их!
Все наименования добра и зла суть символы: они не говорят, а только намекают, молча указывая. Глупец тот, кто в названиях ищет знания.
Будьте же внимательны, братья мои, в те часы, когда дух ваш заговорит притчами и символами: ибо тогда зарождается добродетель ваша.
Тогда тело возвышается и воскресает; своей благодатью окрыляет оно дух ваш, и становится он творцом и ценителем, несущим любовь и благо всем вещам.
Антихрист. Попытка критики христианства.
Имморалист. Критика самого пагубного вида невежества - морали.
Свободный дух. Критика философии как нигилистического движения.
Дионис. Философия вечного возвращения.
- Что обеспечивал себе эллин этими мистериями? Вечную жизнь, вечное возвращение жизни; будущее, обетованное и освященное в прошедшем; торжествующее Да, сказанное жизни наперекор смерти и изменению; истинную жизнь как общее продолжение жизни через соитие, через мистерии половой жизни. Поэтому сам символ половой жизни был почитаем греками, был подлинно глубоким смыслом среди всего античного благочестия. Всё, что присутствует в акте соития, беременности, родов, возбуждало высшие и торжественные чувства. В учении Мистерий освящено «страдание»: муки роженицы» освящают страдание вообще, – всякое становление и рост, всё, что служит залогом будущего, обусловливает страдание… Чтобы существовала вечная радость созидания, чтобы воля к жизни вечно подтверждала саму себя, для этого должны также существовать «муки роженицы»… Все это означает слово «Дионис»: я не знаю высшей символики, чем эта греческая символика, символика дионисий. В ней религиозный смысл придается глубочайшему инстинкту жизни, инстинкту будущности жизни, вечности жизни, – самый путь к жизни, соитие, понимается как священный путь…
... о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
"Свободный дух".
Единой, абсолютной истины - как и монополии, и безраздельного права на власть и насилие над истиной - не существует. Это самообман со стороны философов - думать, будто бы владеешь истиной всегда и везде.
Следствие этого: добродетель символического, учтивости, чуткости, - знаков и намёков, нюансов и невербального, - и к жизни, и к истине (обе существуют только в континууме).
... О эта гибкая, проворная змея, проклятая колдунья! Ускользнула! Где ты? А на лице моем остались два красных пятна от прикосновения рук твоих!
Право, устал я вечно быть пастухом твоим! До сих пор я пел тебе, чародейка, а теперь – ты у меня закричишь!
В такт плетке моей будешь ты плясать и кричать! Ведь я не забыл плетку? Нет!"
Так отвечала мне Жизнь, зажимая руками нежные ушки свои: "О Заратустра! Не щелкай так страшно плеткой своей! Ты же знаешь: шум убивает мысли, а ко мне как раз пришли такие нежные мысли!
Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!
А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?
Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!
Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой".
Быть может, истина – женщина, имеющая основания не позволять подсматривать своих оснований? Быть может, ее имя, говоря по-гречески, Баубо?
...
Чем абстрактнее истина, которую ты хочешь преподать, тем сильнее ты должен обольстить ею еще и чувства.
...
Между женщинами. – «Истина? О, вы не знаете истины! Разве она не покушение на все наши pudeurs?»
...
Только из области чувств и истекает всякая достоверность, всякая чистая совесть, всякая очевидность истины.
...
Мужчина создал женщину – но из чего? Из ребра своего бога – своего «идеала»…
...
Совершенная женщина занимается литературой так же, как совершает маленький грех: для пробы, мимоходом, оглядываясь, замечает ли это кто-нибудь, и чтобы это кто-нибудь заметил…
...
Чувство удовлетворения предохраняет даже от простуды. Простуживалась ли хоть одна женщина, умеющая хорошо одеваться? – Я имею в виду те случаи, когда она была едва одета. ("Чтобы выведать тайну эту, перешел я море и увидел истину нагой! Поистине, нагой с головы до пят.")
...
Женщину считают глубокой. Почему? Потому что у неё никогда не дойдешь до дна. Женщина даже и не мелка. ("Мистические объяснения считаются глубокими; истина в том, что они даже и не поверхностны.")
...
Если у женщины мужские добродетели, то от нее впору бежать; если же у нее нет мужских добродетелей, то она убежит сама. ("Но в конце концов ведь она женщина - не следует применять к ней насилие.")
...
И разве не правда, что, вообще говоря, до сих пор «к женщине» относилась с наибольшим презрением женщина же, а вовсе не мы?
...
Только тот, в ком достаточно мужского, освободит в женщине женщину.
...
О, эти греки! Они умели-таки жить; для этого нужно храбро оставаться у поверхности, у складки, у кожи, поклоняться иллюзии, верить в формы, звуки, слова, в весь Олимп иллюзии! Эти греки были поверхностными – из глубины!
Новые ли это друзья «истины», эти нарождающиеся философы? Довольно вероятно, ибо все философы до сих пор любили свои истины. Но наверняка они не будут догматиками. Их гордости и вкусу должно быть противно, чтобы их истина становилась вместе с тем истиной для каждого, что было до сих пор тайным желанием и задней мыслью всех догматических стремлений. «Моё суждение есть моё суждение: далеко не всякий имеет на него право», — скажет, может быть, такой философ будущего. Нужно отстать от дурного вкуса — желать единомыслия со многими. «Благо» не есть уже благо, если о нём толкует сосед! А как могло бы существовать ещё и «общее благо»! Слова противоречат сами себе: что может быть общим, то всегда имеет мало ценности. В конце концов дело должно обстоять так, как оно обстоит и всегда обстояло: великие вещи остаются для великих людей, пропасти — для глубоких, нежности и дрожь ужаса — для чутких, а в общем всё редкое — для редких.
...То, что внушает к женщине уважение, а довольно часто и страх, - это её натура, которая «натуральнее» мужской, её истая хищническая, коварная грация, её когти тигрицы под перчаткой, её наивность в эгоизме, её не поддающаяся воспитанию внутренняя дикость, непостижимое, необъятное, неуловимое в её вожделениях и добродетелях... Что, при всём страхе, внушает сострадание к этой опасной и красивой кошке, «женщине», - так это то, что она является более страждущей, более уязвимой, более нуждающейся в любви и более обреченной на разочарования, чем какое бы то ни было животное. Страх и сострадание: с этими чувствами стоял до сих пор мужчина перед женщиной, всегда уже одной ногой в трагедии, которая терзает его, в то же время чаруя...
... Кто, кроме меня, знает, что такое Ариадна!.. Ни у кого до сих пор не было разрешения всех подобных загадок, я сомневаюсь, чтобы кто-нибудь даже видел здесь загадки.
Но открыл себя тот, кто говорит: вот мое добро и мое зло. Так он заставляет умолкнуть крота и карлика с их речами: "Добро для всех, зло для всех".
Эту сонливость встряхнул я, когда начал учить: никто еще не знает, что есть добро и зло, никто, кроме созидающего!
Созидает же тот, кто придает земле смысл и дарует ей будущее, а человеку – цель; он же и создает добро и зло.
О братья мои, до сих пор только смутно гадал человек о звездах и о грядущем, не зная их: и потому о добре и зле до сих пор лишь гадают, но не знают их!
Все наименования добра и зла суть символы: они не говорят, а только намекают, молча указывая. Глупец тот, кто в названиях ищет знания.
Будьте же внимательны, братья мои, в те часы, когда дух ваш заговорит притчами и символами: ибо тогда зарождается добродетель ваша.
Тогда тело возвышается и воскресает; своей благодатью окрыляет оно дух ваш, и становится он творцом и ценителем, несущим любовь и благо всем вещам.
Антихрист. Попытка критики христианства.
Имморалист. Критика самого пагубного вида невежества - морали.
Свободный дух. Критика философии как нигилистического движения.
Дионис. Философия вечного возвращения.
- Что обеспечивал себе эллин этими мистериями? Вечную жизнь, вечное возвращение жизни; будущее, обетованное и освященное в прошедшем; торжествующее Да, сказанное жизни наперекор смерти и изменению; истинную жизнь как общее продолжение жизни через соитие, через мистерии половой жизни. Поэтому сам символ половой жизни был почитаем греками, был подлинно глубоким смыслом среди всего античного благочестия. Всё, что присутствует в акте соития, беременности, родов, возбуждало высшие и торжественные чувства. В учении Мистерий освящено «страдание»: муки роженицы» освящают страдание вообще, – всякое становление и рост, всё, что служит залогом будущего, обусловливает страдание… Чтобы существовала вечная радость созидания, чтобы воля к жизни вечно подтверждала саму себя, для этого должны также существовать «муки роженицы»… Все это означает слово «Дионис»: я не знаю высшей символики, чем эта греческая символика, символика дионисий. В ней религиозный смысл придается глубочайшему инстинкту жизни, инстинкту будущности жизни, вечности жизни, – самый путь к жизни, соитие, понимается как священный путь…
... о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
"Свободный дух".
Единой, абсолютной истины - как и монополии, и безраздельного права на власть и насилие над истиной - не существует. Это самообман со стороны философов - думать, будто бы владеешь истиной всегда и везде.
Следствие этого: добродетель символического, учтивости, чуткости, - знаков и намёков, нюансов и невербального, - и к жизни, и к истине (обе существуют только в континууме).
... О эта гибкая, проворная змея, проклятая колдунья! Ускользнула! Где ты? А на лице моем остались два красных пятна от прикосновения рук твоих!
Право, устал я вечно быть пастухом твоим! До сих пор я пел тебе, чародейка, а теперь – ты у меня закричишь!
В такт плетке моей будешь ты плясать и кричать! Ведь я не забыл плетку? Нет!"
Так отвечала мне Жизнь, зажимая руками нежные ушки свои: "О Заратустра! Не щелкай так страшно плеткой своей! Ты же знаешь: шум убивает мысли, а ко мне как раз пришли такие нежные мысли!
Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!
А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?
Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!
Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой".
Спасибо, выглядит годно
>это сугубо академическое чтение, основа. Без него нельзя
Можно
О великое светило, – сказал он, как уже говорил однажды, – ты, глубокое око счастья, в чем было бы счастье твое, не будь у тебя тех, кому светишь ты!
И если бы они оставались в жилищах своих, когда ты уже бодрствуешь, и восходишь, и одаряешь, и наделяешь, как негодовала бы на это гордая стыдливость твоя!
Ну что ж! Еще спят они, эти высшие люди, в то время, как я уже бодрствую: не они мои истинные последователи! Не их ожидаю я тут, в горах моих.
За дело свое хочу я приняться и начать свой день: но не понимают они знамений утра моего, и не зов к пробуждению для них шаги мои.
Они спят еще в пещере моей, их сонные грезы упиваются моими песнями опьянения. Однако ушей, что слушают меня – слуха, повинующегося словам моим, – этого не хватает им.
Не за что.
>Можно
Ну ладно. Всё равно, даже представленные и уважаемые специалисты прямо белым по чёрному и чёрным по белому пишут: "Хайдеггер, Лёвит, Ясперс ошибались, Делёз и Фуко были вообще о другом, мы все ошибки предыдущих "ницшеанцев" (не было и нет никаких "ницшеанцев", но зато есть кантианцы и гегельянцы) - исправили либо раскритиковали, и даже при этом мы не берёмся утверждать, что мы всё выяснили и выявлять больше нечего: наша работа - это только начало".
Так что я больше апеллирую к этому (в частности это перефразированные слова W. Stegmaier из книжки-введения), - что они скорее дают необходимые основания, которые не являются какими-то другими, "академическими", "книжно правильными" и не принадлежащими к целому - к всему корпусу произведений Ф. Ницше, чем пытаются убедить в "правельности" и истинности своей одной-единственной, его трудов, интерпретации (снова, "академической").
Соответственно "академический" здесь (в трудах) - не результат, но только метод (и его применение). Содержание же монопольным их владением не является - и следовательно, - да, "можно" без этого, - но разницы при этом никакой не будет (т.к. результат добродетельного, правильного чтения трудов Ницше будет таким же вне зависимости от используемых методов (он и не может быть другим, - любой другой результат есть результат не верный, уходящий прочь от того что "так сказал Заратустра")). Отсюда и "без него нельзя" - как "по моему мнению, - эти читатели - толкуют Ницше с минимальными искажениями".
Я согласен с этим мнением, ведь, например, в Nietzsche-Kommentar очень много плохо скрытой "отсебятины" и безконтекстуального, плохо обоснованного мнения в комментариях, что может искажать всё чтение его трудов... Но Stegmaier, Hoedl, Lauter, Abel и Bornedal постарались, по возможности, исправить эту ситуацию сугубо филологического либо постмодернистски-дерридианского ("словарного") чтения, - и только поэтому я их, вот так, рекомендую.
Высокие настроения.
Мне кажется, что люди большей частью не верят вообще в высокие настроения, разве что мгновенные, самое большее, на четверть часа, - исключая тех немногих, которые по опыту знают большую длительность высокого чувства. Но быть полностью человеком одного высокого чувства, воплощением одного-единственного великого настроения – это до сих пор было только мечтой и восхитительной возможностью: история не дает нам еще ни одного достоверного примера тому. И все-таки она смогла бы однажды родить и таких людей – там, где было бы создано и определено множество подходящих условий, которых теперь не в состоянии сколотить даже самая счастливая случайность. Быть может, для этих будущих душ обычным оказалось бы как раз то состояние, которое до сих пор лишь временами проступало в наших душах в виде содрогающего их исключения: беспрестанное движение между высоким и глубоким и чувство высокого и глубокого, как бы постоянное восхождение по лестнице и в то же время почивание на облаках.
О бездонная мысль, ты — моя мысль! Когда же найду я силу слышать, как ты роешь, и не дрожать более?
До самой гортани стучит моё сердце, когда я слышу, как ты роешь! Даже твоё молчание душит меня, ты, бездонная молчальница!
Никогда ещё не решался я вызвать тебя наружу: довольно того уже, что носил я тебя — с собою! Ещё не был я достаточно силён для последней смелости льва и дерзости его.
Твоя тяжесть всегда была для меня уже достаточно ужасной; но когда-нибудь я должен найти силу и голос льва, который вызовет тебя наружу!
И когда я преодолею это в себе, тогда преодолею я ещё и нечто большее; и победа должна быть печатью моего довершения!
О воля моя! Ты избеганье всех бед, ты неизбежность моя! Предохрани меня от всяких маленьких побед!
Ты жребий души моей, который называю я судьбою! Ты во мне! Надо мною! Предохрани и сохрани меня для единой великой судьбы!
И последнее величие своё, о воля моя, сохрани для конца, — чтобы была ты неумолима в победе своей! Ах, кто не покорялся победе своей!
Ах, чей глаз не темнел в этих опьяняющих сумерках! Ах, чья нога не спотыкалась и не разучалась в победе — стоять!
Да буду я готов и зрел в великий полдень: готов и зрел, как раскалённая добела медь, как туча, чреватая молниями, и как вымя, вздутое от молока, —
— готов для себя самого и для самой сокровенной воли своей: как лук, пламенеющий к стреле своей, как стрела, пламенеющая к звезде своей;
— как звезда, готовая и зрелая в полдне своём, пылающая, пронзённая, блаженная перед уничтожающими стрелами солнца;
— как само солнце и неумолимая воля его, готовая к уничтожению в победе!
О воля, избеганье всех бед, ты неизбежность моя! Сохрани меня для единой великой победы!
«Я хочу вот это и вот это»; «Я хочу, чтобы вот это и вот это было так»; «Я знаю, что вот это и вот это есть так». — степени силы: человек воли, человек желания, человек веры.
NB: "Знамение".
"Лев" = "Ich will!"
"Голуби" = "Самые тихие слова — те, что приносят бурю. Мысли, ступающие голубиными шагами, управляют миром." и "Что в состоянии мы срисовать? Ах, всегда лишь то, что начинает блекнуть и выдыхаться! Ах, всегда лишь удаляющиеся и исчерпанные грозы и желтые поздние чувства! Ах, всегда лишь таких птиц, которые долетались до усталости и даются нам в руки - в наши руки! Мы увековечиваем лишь то, чему уже недолго осталось жить и летать, все усталое и дряблое!"
"Камень" = "камень мудрости" и "камень «было»".
"Высота" (горы) и "глубина" (бездны) = это мысли - "вершина размышлений" и "глубокие истины" - "В том склон для меня и опасность, что взор мой устремляется в высоту, а рука моя хотела бы держаться и опираться — на глубину!" и "Бездна моя говорит, свою последнюю глубину извлёк я на свет!" ("Разве смотреть в себя самого — не значит смотреть в пропасть!"). ("Вечное возвращение" - это "вершина размышлений" - но и она прячется в "глубине", "прабабушка".)
"Пещера Заратустры" = "Когда человек болен, он должен спрятаться, уйти в какую-то «пещеру»: так велит разум, так это свойственно животным."
"Пещера" - место, где собираются больные и животные (место, где отдыхает и "приходит в себя" сам Заратустра, вероятно, обессиленный взаимодействием с "человеческим, слишком человеческим"). Также, есть место, где Ницше пишет о том, как у "земли впала грудь, и она стала пещерой" (т.е. местом содержания больных).
Итого, в ходе своеобразного Bildungsroman Заратустра преображается от человека знания/веры (знающего о Сверхчеловеке) к человеку воли (глава "Знамение"), вместе с этим (когда приходит "лев") Заратустра окончательно принимает/"интернализирует" идею/мысль вечного возвращения и тем самым завершает свой "генезис".
Несмотря на то, что "Дионис" - это (символ) "бог мрака" - Заратустра заканчивает тем, что покидает "пещеру свою, сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор" - а "солнце" есть, как можно уяснить из "Рождения трагедии", символ сугубо "аполлонический" (несмотря на экстаз и опьянение предыдущей главы о "странствующих в ночи", - Заратустра заканчивает произведение с трезвостью). Дополнительно, "аполлоническим" является в то же время и философ древности - Гераклит, - и Ницше также включает его в схему своих произведений:
Подтверждение исчезновения и уничтожения, отличительное для дионисической философии, подтверждение противоположности и войны, становление, при радикальном устранении самого понятия “бытие” – в этом я должен признать при всех обстоятельствах самое близкое мне из всего, что до сих пор было помыслено. Учение о “вечном возвращении”, стало быть, о безусловном и бесконечно повторяющемся круговороте всех вещей, - это учение Заратустры могло бы однажды уже существовать у Гераклита. Следы его есть по крайней мере у стоиков, которые унаследовали от Гераклита почти все свои основные представления.
Это может служить аргументом в пользу отвержения всех принципов чтения Ницше как сугубо "философа пьянства, экстаза, безумия и насилия". Деятельность "Заратустры" после окончания всего "цикла", весьма вероятно, - мало бы отличалась от деятельности Гераклита (возможно, она была бы столь же оракульной, таинственной, но не то, что обычно понимают под "дионисической"). "Лев" при этом означал бы завершение все философской деятельности Заратустры (Заратустра преодолевает дионисическое и переизобретает аполлоническое, сам становится им ("сияющий, словно утреннее солнце")), подготовки к более суровому и тяжелому деянию, следующую за ним, - политическому. Отсюда становится понятным характер следующих за "К генеалогии морали" трудов - мотивированных более политически, чем сугубо философски, - т.к. основная мысль уже получила своё полнейшее развитие (и завершилась вместе с четвёртой книгой цикла), - всё, что следует за этим, включая т.н. "большую политику", - это разъяснение, экспликация основного (но не его углубление и развитие).
Повторяя основную мысль: "лев" - это воля (Заратустры; "der Wille zur Macht"), "голуби" - это "мысли": "Кто не умеет вкладывать в вещи свою волю, тот по крайней мере вкладывает в них смысл: т.е. он полагает, что воля в них уже есть (принцип «веры»)"; преодоление мысли о "вечном возвращении" на уровне философии Целого (совокупности, а не Единого) - требует преодоления сострадания как принципа мысли, - мешающего перейти к новому, следующему человеческому типу. (Таким образом, сострадание отвергается не на эмоциональном, не на уровне эмпатии, а на философско-интеллектуальном уровне, - как причина, тормозящая и волю, и становление/развитие. По мнению Ницше, сострадание - это философская ошибка, превращающая всю Землю в "пещеру".)
"Лев" завершает развитие Заратустры только потому, что он завершает этим его философскую жизнь. Всё, что следует из этого (после "Знамения") - это результат применения идеи "вечного возвращения" к вещам и людям (пример: "Сумерки идолов", т.е. "идолы" - это в т.ч. и люди, как они фигурируют в литературно-философском пространстве смыслов).
И так как результат "применения" - условно зависит от конкретного времени и эпохи, - то в продолжении цикла произведений, - нет никакого смысла.
NB. Тип "Заратустры" и тип "Диониса". ("Дионис" есть теоретически более поздний тип (см. записи в Nachlass; "Александр" как "инкарнация Диониса", возможно, также - "Цезарь"), "Заратустра" - более глубоко проработанный (и всё же они отличны друг от друга - "Заратустра" это не "Дионис", хоть и в "Заратустре" есть "дионисическое", и временами "Заратустра" поёт как "Дионис").)
Вдобавок: звери прочат Заратустре роль "учителя вечного возвращения". Заратустра отвечает им молчанием, позже сам Ницше объявляет себя "учителем вечного возвращения" (при этом троеточие в конце этого объявления может быть, в том числе, распознано как нечто, ставящее под сомнение это провозглашение). В конечном счёте Заратустра не становится "учителем вечного возвращения" - что хорошо видно на фоне последней главы четвёртой части книг о Заратустре - Заратустра обретает "знамение" и делает выбор в пользу другой деятельности...
(В первых книгах Заратустра попытался дать учение - ученики не оправдали его ожиданий (глава "Отступники" в третьей части серии книг), затем Заратустра обращался к неким "братьям" ("О старых и новых скрижалях"), затем он посмеялся над зверьми, которые ("шарманщики") попытались приписать ему свою версию выдумки о "учении о вечном возвращении" (честным образом раскрывая его в "Другой плясовой песни" - наедине с собой), и наконец в четвертой книге Заратустра даёт учение "высшим людям" - и все они, также, не оправдывают его выбора в пользу бытия "учителем вечного возвращения". Наконец, к Заратустре приходит полное осознание своего "положения", и он обретает "знамение", делая выбор, - в пользу "Великого Полдня" и "собственного дела" (вероятно, отличного от бытия банальным "учителем вечного возвращения", от "счастья").)
(искал этот таинственный третий параграф на http://www.nietzschesource.org/ - так его и не нашёл... откуда?! выглядит уж очень controversial (по тональности), как будто бы его сестра его переделала (в конце книги "Анти-Христ" - от РАН) - зачем было его вставлять, если он хотя бы по латинской цитате - не находится и не подтверждается???)
Судьба христианства лежит в необходимости сделать самую веру такой же болезненной, низменной и вульгарной, как были болезненны, низменны и вульгарны потребности, которые оно должно было удовлетворять. Больное варварство суммируется наконец в силу в виде церкви, этой формы, смертельно враждебной всякой правдивости, всякой высоте души, всякой дисциплине духа, всякой свободно настроенной и благожелательной гуманности. - Христианские ценности - аристократические ценности.
Крестовые походы были только пиратством высшего порядка, не более того! Немецкое дворянство, в основе своей - дворянство викингов, было, таким образом, в своей стихии: церковь знала слишком хорошо, как ей быть с немецким дворянством... Немецкое дворянство - всегдашние “швейцарцы” церкви, всегда на службе у всех дурных инстинктов церкви, но на хорошем жалованье... Как раз церковь, с помощью немецких мечей, немецкой крови и мужества, вела смертельную войну со всем благородным на земле! В этом пункте сколько наболевших вопросов! Немецкого дворянства почти нет в истории высшей культуры, и можно догадаться почему: христианство, алкоголь - два великих средства разложения...
"Люди, еще естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле слова, хищные люди, обладающие еще не надломленной силой воли и жаждой власти, бросались на более слабые, более благонравные, более миролюбивые расы, быть может занимавшиеся торговлей или скотоводством, или на старые, одряхлевшие культуры, в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы. Каста знатных была вначале всегда кастой варваров: превосходство ее заключалось прежде всего не в физической силе, а в душевной, - это были более цельные люди (что на всякой ступени развития означает также и «более цельные звери»)."
Два варианта: "слабые" одолели "больных варваров" (любой пример из истории?), либо "варвары" одолели "слабых" ("викинги" напали на "церковь" и переняли христианство - получились "крестоносцы", которые использовали церковь как предлог для "пиратства" (снова - психология)). В обоих случаях... получается, что христианство одолевает варварство. В первом случае - как "зараза" (полностью), и во втором случае - тоже как своего рода "зараза" (лишь частично, - как одеяние, - но и это Ницше в "Анти-Христ" осуждает, из принципа).
Отсюда центральная проблема, выдвигаемая Ницше: "воля к жизни - это воля к власти" - естественное проявление ressentiment заходит так далеко (как христианство), что "воля к власти" нападает на себя саму (как бы "кусает саму себя"). Следствие: "аристократ" должен восстать против этой несправедливости в отношении "жизни" - как представитель и "заступник" - "жизни". "Переоценка всех ценностей!" - тоже естественное следствие этих событий.
Итого, "аристократические" ценности ("ценности жизни") - это когда жизни говорится "Да". "Христианские" - это когда жизни говорится "Нет" - в пользу "иного мира". Проблема: мир "иной" - убивает жизнь.
(Парафраз: "ценности жизни / ценности в пользу жизни - ценности нигилизма / ценности против жизни, отказа от жизни"; тогда понятна становится столь существенная роль сексуального в теме "Диониса" - как вопроса о т.н. "сексуации" и направлении т.н. "инстинктов" (ориентаций/orientierung, потребностей/needs, и желаний/desires; "Lust" и "Weh") - и сравнения "истины" с "женщиной", - с "Исидой" и "Баубо". (Подтверждается существенная роль драйвов ("страстей") - даже в философском "инстинкте", как бы это не звучало бы "грязно" или "пошло" - для философов.))
И вот какую тайну поведала мне жизнь: "Смотри, – сказала она. – я есть то, что постоянно преодолевает самое себя.
Хотя вы и называете это жаждой воспроизведения или стремлением к цели – к высшему, дальнему, многообразному, но все это – едино и есть одна тайна.
Я скорее погибну, чем отрекусь от этого: истинно, там, где гибель, закат и падение листьев, там жизнь жертвует собой ради власти!
Я должна быть борьбой и становлением, целью и противоречием целей: о, кто угадывает волю мою, тот поймет, какими кривыми путями должна следовать она!
Что бы ни созидала я и как бы ни любила творение свое, – и ему, и любви своей должна я стать противницей; так хочет воля моя.
И сам ты, познающий, ты всего лишь тропа и след воли моей: поистине, моя воля к власти идет ногами твоей воли к истине!
Тот, кто возвестил о "воле к существованию", прошел мимо истины; этой воли не существует!
Ибо то, чего нет, не может хотеть; а то, что есть, не захочет быть, ибо уже есть!
Только там, где есть жизнь, есть и воля: но не воля к жизни – воля к власти! Так учу я тебя.
Многое ценит живущий выше, чем жизнь; но и в самой оценке этой говорит воля к власти!"
Крестовые походы были только пиратством высшего порядка, не более того! Немецкое дворянство, в основе своей - дворянство викингов, было, таким образом, в своей стихии: церковь знала слишком хорошо, как ей быть с немецким дворянством... Немецкое дворянство - всегдашние “швейцарцы” церкви, всегда на службе у всех дурных инстинктов церкви, но на хорошем жалованье... Как раз церковь, с помощью немецких мечей, немецкой крови и мужества, вела смертельную войну со всем благородным на земле! В этом пункте сколько наболевших вопросов! Немецкого дворянства почти нет в истории высшей культуры, и можно догадаться почему: христианство, алкоголь - два великих средства разложения...
"Люди, еще естественные по натуре, варвары в самом ужасном смысле слова, хищные люди, обладающие еще не надломленной силой воли и жаждой власти, бросались на более слабые, более благонравные, более миролюбивые расы, быть может занимавшиеся торговлей или скотоводством, или на старые, одряхлевшие культуры, в которых блестящим фейерверком остроумия и порчи сгорали остатки жизненной силы. Каста знатных была вначале всегда кастой варваров: превосходство ее заключалось прежде всего не в физической силе, а в душевной, - это были более цельные люди (что на всякой ступени развития означает также и «более цельные звери»)."
Два варианта: "слабые" одолели "больных варваров" (любой пример из истории?), либо "варвары" одолели "слабых" ("викинги" напали на "церковь" и переняли христианство - получились "крестоносцы", которые использовали церковь как предлог для "пиратства" (снова - психология)). В обоих случаях... получается, что христианство одолевает варварство. В первом случае - как "зараза" (полностью), и во втором случае - тоже как своего рода "зараза" (лишь частично, - как одеяние, - но и это Ницше в "Анти-Христ" осуждает, из принципа).
Отсюда центральная проблема, выдвигаемая Ницше: "воля к жизни - это воля к власти" - естественное проявление ressentiment заходит так далеко (как христианство), что "воля к власти" нападает на себя саму (как бы "кусает саму себя"). Следствие: "аристократ" должен восстать против этой несправедливости в отношении "жизни" - как представитель и "заступник" - "жизни". "Переоценка всех ценностей!" - тоже естественное следствие этих событий.
Итого, "аристократические" ценности ("ценности жизни") - это когда жизни говорится "Да". "Христианские" - это когда жизни говорится "Нет" - в пользу "иного мира". Проблема: мир "иной" - убивает жизнь.
(Парафраз: "ценности жизни / ценности в пользу жизни - ценности нигилизма / ценности против жизни, отказа от жизни"; тогда понятна становится столь существенная роль сексуального в теме "Диониса" - как вопроса о т.н. "сексуации" и направлении т.н. "инстинктов" (ориентаций/orientierung, потребностей/needs, и желаний/desires; "Lust" и "Weh") - и сравнения "истины" с "женщиной", - с "Исидой" и "Баубо". (Подтверждается существенная роль драйвов ("страстей") - даже в философском "инстинкте", как бы это не звучало бы "грязно" или "пошло" - для философов.))
И вот какую тайну поведала мне жизнь: "Смотри, – сказала она. – я есть то, что постоянно преодолевает самое себя.
Хотя вы и называете это жаждой воспроизведения или стремлением к цели – к высшему, дальнему, многообразному, но все это – едино и есть одна тайна.
Я скорее погибну, чем отрекусь от этого: истинно, там, где гибель, закат и падение листьев, там жизнь жертвует собой ради власти!
Я должна быть борьбой и становлением, целью и противоречием целей: о, кто угадывает волю мою, тот поймет, какими кривыми путями должна следовать она!
Что бы ни созидала я и как бы ни любила творение свое, – и ему, и любви своей должна я стать противницей; так хочет воля моя.
И сам ты, познающий, ты всего лишь тропа и след воли моей: поистине, моя воля к власти идет ногами твоей воли к истине!
Тот, кто возвестил о "воле к существованию", прошел мимо истины; этой воли не существует!
Ибо то, чего нет, не может хотеть; а то, что есть, не захочет быть, ибо уже есть!
Только там, где есть жизнь, есть и воля: но не воля к жизни – воля к власти! Так учу я тебя.
Многое ценит живущий выше, чем жизнь; но и в самой оценке этой говорит воля к власти!"
Amor fati / "Вечное возвращение"
„Ja! Ich will nur das noch lieben, was nothwendig ist! Ja! Amor fati sei meine letzte Liebe!“ — Vielleicht treibst du es so weit: aber vorher wirst du erst noch der Liebhaber der Furien sein müssen: ich gestehe, mich würden die Schlangen irre machen. — „Was weißt du von den Furien! Furien — das ist nur ein böses Wort für die Grazien.“ — Er ist toll! —
Философ, как и мучимый и уставший до смерти Одиссей, находит спокойствие и мир только в лесу Фурий.
Смерть трагедии с "Одиссеем в Колоне", в лесу Фурий. Софокл как индивид достигает спокойной точки. "Безумный демон". Время Софокла - время распада. Риторика побеждает диалог. Дифирамб становится игровым полем специфических музыкантов: происходит искусственное второе рождение музыкального драматургии.
(говорю по памяти) Давным давно был анон, который утверждал, что "золотой мяч" Заратустры это отсылка к герметизму и фуриям, - так вот, из цитат выше совершенно ясно, - какие Фурий Ницше имел в действительности подразумевал (ещё Овербек называл Ницше "πολύτροπος", т.е. Одиссеем; однако это не значит что смысл обязательно в "смерти в лесу Фурий", а скорее в принятии "судьбы", "природы" и циклов жизни и смерти (а не только мысли о смерти, как это было у умирающего Сократа)).
также и афоризмы "Остережемся!", "Величайшая тяжесть", "Ecelsior!", "Мираж созерцателей", "Наука как предрассудок" и "Два рода причин, которые смешивают"
„Ja! Ich will nur das noch lieben, was nothwendig ist! Ja! Amor fati sei meine letzte Liebe!“ — Vielleicht treibst du es so weit: aber vorher wirst du erst noch der Liebhaber der Furien sein müssen: ich gestehe, mich würden die Schlangen irre machen. — „Was weißt du von den Furien! Furien — das ist nur ein böses Wort für die Grazien.“ — Er ist toll! —
Философ, как и мучимый и уставший до смерти Одиссей, находит спокойствие и мир только в лесу Фурий.
Смерть трагедии с "Одиссеем в Колоне", в лесу Фурий. Софокл как индивид достигает спокойной точки. "Безумный демон". Время Софокла - время распада. Риторика побеждает диалог. Дифирамб становится игровым полем специфических музыкантов: происходит искусственное второе рождение музыкального драматургии.
(говорю по памяти) Давным давно был анон, который утверждал, что "золотой мяч" Заратустры это отсылка к герметизму и фуриям, - так вот, из цитат выше совершенно ясно, - какие Фурий Ницше имел в действительности подразумевал (ещё Овербек называл Ницше "πολύτροπος", т.е. Одиссеем; однако это не значит что смысл обязательно в "смерти в лесу Фурий", а скорее в принятии "судьбы", "природы" и циклов жизни и смерти (а не только мысли о смерти, как это было у умирающего Сократа)).
также и афоризмы "Остережемся!", "Величайшая тяжесть", "Ecelsior!", "Мираж созерцателей", "Наука как предрассудок" и "Два рода причин, которые смешивают"
„Was weißt du von den Furien! Furien — das ist nur ein böses Wort für die Grazien."
Действительный человек есть нечто всецело необходимое (даже в так называемых своих противоречиях), но мы не всегда познаем эту необходимость. Сочиненный человек, продукт фантазии, хочет означать нечто необходимое, но лишь для таких людей, которые понимают и реального человека лишь в грубом, неестественном упрощении, так что несколько резких, часто повторяющихся черт, ярко освещенных и окруженных массой теней и полутеней, вполне удовлетворяют их притязаниям. Они, следовательно, легко готовы принимать продукт фантазии за настоящего, необходимого человека, потому что они привыкли при наблюдении подлинного человека принимать продукты фантазии, силуэт, произвольное сокращение за целое. -–А что живописец или скульптор выражает “идею” человека, - это нелепая выдумка и обман чувств: когда так говорят, то поддаются тирании глаза, который из человеческого тела видит только поверхность, кожу; но внутреннее тело в такой же мере принадлежит к идее. Пластическое искусство хочет выразить характеры во внешней оболочке; поэзия употребляет для той же цели слово, она изображает характер в звуке. Искусство исходит из естественного неведения человека о его внутреннем содержании (в теле и характере); оно существует не для физиков и философов.
NB. Это короткое предложение довольно неплохо описывает диаду Weh/Lust: per analogiam "Furien" - это "Weh"/"Нет", а "Grazien" - это "Lust"/"Да", - и это полностью сочетается с идеей полного устранения метафизического и восприятия всего как сугубо эстетического (вопрос о красоте делает финальным, "метафизическим", метафилософским - даже сам "Дионис": «Да, - сказал он еще раз, - сильнее, злее и глубже; а также прекраснее») - именно также это было описано G. Abel в
Учитывая, какими богинями являются хариты, - это можно понимать/интерпретировать как ключ к толкованию того, к чему именно стремится т.н. "Lust" (кроме "глубокой вечности" / "tiefe Ewigkeit") в, вероятно, важнейшем стихе из "Так говорил Заратустра".
О, вы, самобытные! Вы, самовластные! Все вы, чьи сущности заключаются в принадлежности, вы, неисчислимые и бесчисленные, трудитесь только для вас, как бы это ни казалось поверхностным! Те князья, купцы, чиновники, крестьяне, солдаты, которые, возможно, считают себя выше вас — все они рабы, и трудятся с вечной необходимостью не для себя: не бывает рабов без хозяев — и вы всегда будете этими хозяевами, для которых трудится весь этот мир. Будущее поколение уже увидит это зрелище! Пусть они сохраняют свои взгляды и иллюзии, с помощью которых оправдывают свой рабский труд перед самими собой и скрывают его — не боритесь с мнениями, которые являются милосердием для рабов! Но всегда помните, что все эти огромные усилия, этот пот, пыль и шум работы цивилизации — все это предназначено для тех, кто умеет использовать все это, не участвуя в труде: что должны быть излишки, которые будут поддерживать общую перенапряженность, и что эти излишки — смысл и оправдание всей суеты! Так будьте же мельниками, и пусть эти потоки крутят ваши колеса! Не беспокойтесь о их борьбе и бурном шуме этих водопадов! Какими бы ни были государственные и общественные формы, все они будут лишь формами рабства — и под всеми формами вы будете править, потому что только вы принадлежите сами себе, а они всегда будут зависеть от чего-то другого!
>метафилософский натурализм
>экспериментальная философия (Фауст, Заратустра, и др.)
Вся работа античного мира напрасна: у меня нет слов, чтобы выразить чувство ужаса, какое охватывает меня. — И учитывая, что их труд был лишь подготовительной стадией, что именно тогда, с гранитным самосознанием, был заложен фундамент для многовекового труда, - весь смысл античного мира напрасен!.. Зачем греки? Зачем римляне? — Все предпосылки для учёной культуры, все научные методы уже были налицо, великая, несравненно ценная наука умения читать была уже найдена — эта основа для традиции культуры, для единства науки; естественные науки, в союзе с математикой и механикой, двигались по наилучшему пути, — чувство фактов, последнее и самое ценное из всех чувств, имело свои школы, свою многовековую традицию! Понимаете ли вы это? Всё важнейшее уже было найдено, чтобы начать работать: — методы, нужно повторить это десять раз, именно методы составляют суть, а также самую трудную часть, которой устойчиво противятся привычки и лень. То, что мы сегодня, с невыносимым самообладанием — ведь у всех нас ещё живы дурные инстинкты, христианские, так или иначе — снова завоевали для себя, это свободный взгляд на реальность, осторожная рука, терпение и серьёзность в малом, честность и праведность познания — всё это уже было! Более двух тысяч лет назад! И, вдобавок, хороший, тонкий такт и вкус! Не как дрессировка разума! Не как «немецкое» образование с манерами грубиянов! А как тело, как жест, как инстинкт, — одним словом, как реальность… Всё напрасно! За одну ночь это стало лишь воспоминанием! — Греки! Римляне! Благородство инстинкта, вкус, методическое исследование, гениальность организации и управления, вера, воля к будущему человечества, великое «Да» всем вещам, зримое как imperium Romanum, видимое для всех чувств, великий стиль, ставший не просто искусством, а реальностью, истиной, самой жизнью…
Следует подчеркнуть, что философскую схему Ницше о воле к власти не следует понимать как физический натурализм, как социоэкономизм или просто как биологизм, как это до сих пор широко распространено. Ницше называет «волей к власти» динамичные и внутренне многоорганизованные центры силы, чьей реляционной активности каждая реальная и живая вещь обязана своим «что», «как» и непрерывным и в принципе неизбывным потоком становления и исчезновения. Нельзя отрицать, что физиолого-химический образ мышления Ницше имеет явную связь с биологией и естественными науками его времени, причем не только в своей лексике, но и во многих фактических вопросах. Но речь идет не о биологизме в смысле переноса представлений биологических или физико-химических наук о растительном и животном мире на другие области. Скорее, дело в том, что реальность как жизнь и каждое живое существо в свою очередь как структура одновременно физической и разумной, а также многообразной реляционности с самого начала понимается не в смысле простого натурализма, не в смысле субстанциализма постоянных, твердых сущностей или идеи метафизического конечного основания. Именно с точки зрения этой одновременно ненатуралистической и неэссенциалистской интерпретации мира Ницше получает стандарты для своей критики науки, особенно современной физиологии, биологии и физики. Именно перспективизм реализации сил полностью освобождает почву от подозрений в натурализме.
Поэтому решающим является выход на этот более фундаментальный уровень понимания интерпретации основного характера того, что и как есть, как в отношении современного принципа самосохранения, так и в отношении философии Ницше. Однако, в отличие от Спинозы или Шопенгауэра, речь не идет о единой слепо действующей, неосознающей и неудержимо стремящейся воли, которая проявляется как воля к самосохранению и размножению. Напротив, речь идет о реляционных процессах, которые включают в себя множество, организованных и организующихся сил, соединяющихся в функциональные единицы относительной продолжительности и стабильности, которые, в зависимости от обстоятельств и внутренней организационной силы, могут расти или уменьшаться в своей мощи, а в конечном итоге могут также диссоциировать, создавая центры воли к власти. Для этих процессов, которые составляют то, что называется миром и реальностью, характерны не принципы сохранения, а принципы усиления и высвобождения силы.
Ложность суждения для нас еще не возражение против самого суждения; в этом, возможно, и заключается самое чуждое для нас в новом языке [парадокс]. Вопрос в том, насколько это способствует жизни, поддерживает её, сохраняет вид, а может быть, даже развивает вид; и мы склонны утверждать, что самые ложные суждения (к которым относятся синтетические суждения а priori) являются для нас самыми необходимыми, что без признания логических фикций, без измерения реальности по чисто вымышленному миру Абсолютного, Само-Одного, самотождественного, без постоянного искажения мира через число человек не мог бы жить, — что отказ от ложных суждений, от иллюзий, — есть отказ от жизни, отрицание жизни. Признание лжи как условия жизни: это, конечно, в опасной степени сопротивление привычным моральным чувствам; и философия, которая отваживается на это, уже тем самым ставит себя по ту сторону добра и зла.
>экспериментальная философия (Фауст, Заратустра, и др.)
Вся работа античного мира напрасна: у меня нет слов, чтобы выразить чувство ужаса, какое охватывает меня. — И учитывая, что их труд был лишь подготовительной стадией, что именно тогда, с гранитным самосознанием, был заложен фундамент для многовекового труда, - весь смысл античного мира напрасен!.. Зачем греки? Зачем римляне? — Все предпосылки для учёной культуры, все научные методы уже были налицо, великая, несравненно ценная наука умения читать была уже найдена — эта основа для традиции культуры, для единства науки; естественные науки, в союзе с математикой и механикой, двигались по наилучшему пути, — чувство фактов, последнее и самое ценное из всех чувств, имело свои школы, свою многовековую традицию! Понимаете ли вы это? Всё важнейшее уже было найдено, чтобы начать работать: — методы, нужно повторить это десять раз, именно методы составляют суть, а также самую трудную часть, которой устойчиво противятся привычки и лень. То, что мы сегодня, с невыносимым самообладанием — ведь у всех нас ещё живы дурные инстинкты, христианские, так или иначе — снова завоевали для себя, это свободный взгляд на реальность, осторожная рука, терпение и серьёзность в малом, честность и праведность познания — всё это уже было! Более двух тысяч лет назад! И, вдобавок, хороший, тонкий такт и вкус! Не как дрессировка разума! Не как «немецкое» образование с манерами грубиянов! А как тело, как жест, как инстинкт, — одним словом, как реальность… Всё напрасно! За одну ночь это стало лишь воспоминанием! — Греки! Римляне! Благородство инстинкта, вкус, методическое исследование, гениальность организации и управления, вера, воля к будущему человечества, великое «Да» всем вещам, зримое как imperium Romanum, видимое для всех чувств, великий стиль, ставший не просто искусством, а реальностью, истиной, самой жизнью…
Следует подчеркнуть, что философскую схему Ницше о воле к власти не следует понимать как физический натурализм, как социоэкономизм или просто как биологизм, как это до сих пор широко распространено. Ницше называет «волей к власти» динамичные и внутренне многоорганизованные центры силы, чьей реляционной активности каждая реальная и живая вещь обязана своим «что», «как» и непрерывным и в принципе неизбывным потоком становления и исчезновения. Нельзя отрицать, что физиолого-химический образ мышления Ницше имеет явную связь с биологией и естественными науками его времени, причем не только в своей лексике, но и во многих фактических вопросах. Но речь идет не о биологизме в смысле переноса представлений биологических или физико-химических наук о растительном и животном мире на другие области. Скорее, дело в том, что реальность как жизнь и каждое живое существо в свою очередь как структура одновременно физической и разумной, а также многообразной реляционности с самого начала понимается не в смысле простого натурализма, не в смысле субстанциализма постоянных, твердых сущностей или идеи метафизического конечного основания. Именно с точки зрения этой одновременно ненатуралистической и неэссенциалистской интерпретации мира Ницше получает стандарты для своей критики науки, особенно современной физиологии, биологии и физики. Именно перспективизм реализации сил полностью освобождает почву от подозрений в натурализме.
Поэтому решающим является выход на этот более фундаментальный уровень понимания интерпретации основного характера того, что и как есть, как в отношении современного принципа самосохранения, так и в отношении философии Ницше. Однако, в отличие от Спинозы или Шопенгауэра, речь не идет о единой слепо действующей, неосознающей и неудержимо стремящейся воли, которая проявляется как воля к самосохранению и размножению. Напротив, речь идет о реляционных процессах, которые включают в себя множество, организованных и организующихся сил, соединяющихся в функциональные единицы относительной продолжительности и стабильности, которые, в зависимости от обстоятельств и внутренней организационной силы, могут расти или уменьшаться в своей мощи, а в конечном итоге могут также диссоциировать, создавая центры воли к власти. Для этих процессов, которые составляют то, что называется миром и реальностью, характерны не принципы сохранения, а принципы усиления и высвобождения силы.
Ложность суждения для нас еще не возражение против самого суждения; в этом, возможно, и заключается самое чуждое для нас в новом языке [парадокс]. Вопрос в том, насколько это способствует жизни, поддерживает её, сохраняет вид, а может быть, даже развивает вид; и мы склонны утверждать, что самые ложные суждения (к которым относятся синтетические суждения а priori) являются для нас самыми необходимыми, что без признания логических фикций, без измерения реальности по чисто вымышленному миру Абсолютного, Само-Одного, самотождественного, без постоянного искажения мира через число человек не мог бы жить, — что отказ от ложных суждений, от иллюзий, — есть отказ от жизни, отрицание жизни. Признание лжи как условия жизни: это, конечно, в опасной степени сопротивление привычным моральным чувствам; и философия, которая отваживается на это, уже тем самым ставит себя по ту сторону добра и зла.
Душа и тело - как "идеи". Что касается суеверий логиков, то я не устану подчеркивать одну маленькую, но важную деталь, которую эти суеверные люди с неохотой признают — а именно, что мысль приходит, когда «она» хочет, а не когда «я» хочу. Таким образом, утверждать, что субъект «я» является условием для предиката «думаю», — это искажение реального положения вещей. Мысли приходят, но то, что это «то самое старое знаменитое „Я“», — это, мягко говоря, всего лишь предположение, утверждение, но, прежде всего, не «непосредственная уверенность». Уже одно только «оно думает» — слишком много: это «оно» уже включает в себя интерпретацию процесса и не является частью самого процесса. Мы делаем вывод по грамматической привычке: «Думать — это деятельность, а к любой деятельности принадлежит тот, кто действует, следовательно —». Примерно по тому же принципу старая атомистика пыталась найти для «силы», которая действует, тот самый кусочек материи, в котором она сидит и откуда действует — атом. Более строгие умы наконец научились обходиться без этого «земного остатка», и, возможно, однажды мы все привыкнем, что логики будут обходиться и без этого маленького «оно» (в которое растворилось то честное старое «Я»).
"Причина и следствие". Не следует ошибочно и механистически упрощать понятия «причины» и «следствия», как это делают естественники (и те, кто мыслит в духе натурализма сегодня), следуя господствующей механистической глупости, которая заставляет причину давить и толкать до тех пор, пока она не «сработает»; нужно пользоваться понятием «причины», «следствия» как чисто абстрактными терминами, то есть как условными фикциями, предназначенными для обозначения, для общения, но не для объяснения. В «самих вещах» нет никаких «каузальных связей», никакой «необходимости», никакой «психологической несвободы», нет того, чтобы «следствие следовало за причиной», не существует «закона». Мы — это те, кто выдумал «причины», «последовательность», «взаимозависимость», «релативность», «влияние», «число», «закон», «свободу», «основу», «цель»; и когда мы встраиваем эти знаковые миры как «самие вещи» в сам процесс вещей, мы снова действуем, как всегда действовали, мифологически. «Несвободная воля» — это мифология: в реальной жизни речь идет лишь о «сильной» и «слабой» «воле».
"Натурализм". Прошу прощения, как старый филолог, который не может удержаться от того, чтобы указать на плохие методы интерпретации: но та «закономерность природы», о которой вы, физики, так гордитесь, как будто она существует сама по себе, — существует только благодаря вашей интерпретации и плохой «филологии». Она не является фактом, не является «текстом», а скорее наивной гуманистической адаптацией и искажением смысла, с помощью которых вы угождаете демократическим инстинктам современной души! «Повсюду равенство перед законом, — природа не делает исключений и не лучше нас» — вот задний смысл, в котором скрыта враждебность к любому привилегированному и самодержавному, а также более тонкая форма атеизма. «Ни бога, ни господина» — так хотите и вы: вот почему «да здравствует закон природы»! Не так ли? Но, как я уже сказал, это интерпретация, а не текст; и может появиться кто-то, кто, с противоположной целью и искусством интерпретации, из той же самой природы и в свете тех же явлений поймет именно жестокое, беспрекословное и беспощадное утверждение власти, — интерпретатор, который из исключительности и безусловности в каждом «воле к власти» выведет перед вами такую картину, что почти каждое слово, даже слово «тирания», окажется бесполезным или уже будет восприниматься как ослабляющая метафора — слишком человеческая, — и который, тем не менее, закончит тем, что утверждает то же самое, что утверждаете и вы, а именно, что мир имеет «необходимое» и «предсказуемое» развитие, но не потому, что в нем действуют законы, а потому, что законы в нем отсутствуют, и каждая власть в каждый момент извлекает свою последнюю последовательность. Допустим, что и это всего лишь интерпретация — и вы будете достаточно рьяно возражать, не так ли? Ну что ж, тем лучше!
И снова о теле. Вся психология до сих пор увязла в моральных предрассудках и опасениях: она не углубилась в суть. Рассматривать её как морфологию и теорию развития воли к власти, как я её воспринимаю — никто ещё не смел даже коснуться этой идеи в своих размышлениях, если, конечно, допустимо воспринимать написанное до сих пор как симптом того, что было замолчано. Сила моральных предрассудков проникла в самую духовную, казалось бы, холодную и беспрецедентную область — и, как и следовало ожидать, вредоносно, сдерживающе, ослепляюще и искажающе. Настоящая физиопсихология сталкивается с бессознательными сопротивлениями в самом сердце исследователя, она сталкивается с «сердцем» против себя: даже учение о взаимной обусловленности «хороших» и «плохих» инстинктов воспринимается как более тонкая форма аморальности, вызывающая у крепкого и здорового совести страдание и отвращение — ещё большее учение о возможности вывода всех хороших инстинктов из плохих. Но если кто-то примет такие аффекты, как ненависть, зависть, алчность, властолюбие, как аффекты, необходимые для существования жизни, как нечто, что должно быть в жизни в целом, что должно даже усиливаться, если жизнь должна быть усилена, — тот будет страдать от такого направления своего суждения, как от морской болезни. И тем не менее, даже эта гипотеза далеко не самая неприятная и чуждая в этом огромном, почти ещё новом царстве опасных знаний: и на самом деле есть сотни хороших причин, чтобы держаться подальше от неё — если кто может! С другой стороны, если человек уже оказался здесь, что ж! Вперёд! Пусть стиснут зубы! Глаза широко открыты! Руки крепко держат штурвал! — мы пройдем прямо через мораль, возможно, раздавив, растерзав при этом остатки собственной моральности, но что нам с того! Никогда ещё отважным путешественникам и искателям не открывалась более глубокая истина: и психолог, который «приносит жертвы» — это не жертва разума, напротив! — может хотя бы требовать того, чтобы психология вновь была признана царицей наук, служением и подготовкой для которых являются все остальные науки. Ведь психология теперь снова путь к основным проблемам.
"Причина и следствие". Не следует ошибочно и механистически упрощать понятия «причины» и «следствия», как это делают естественники (и те, кто мыслит в духе натурализма сегодня), следуя господствующей механистической глупости, которая заставляет причину давить и толкать до тех пор, пока она не «сработает»; нужно пользоваться понятием «причины», «следствия» как чисто абстрактными терминами, то есть как условными фикциями, предназначенными для обозначения, для общения, но не для объяснения. В «самих вещах» нет никаких «каузальных связей», никакой «необходимости», никакой «психологической несвободы», нет того, чтобы «следствие следовало за причиной», не существует «закона». Мы — это те, кто выдумал «причины», «последовательность», «взаимозависимость», «релативность», «влияние», «число», «закон», «свободу», «основу», «цель»; и когда мы встраиваем эти знаковые миры как «самие вещи» в сам процесс вещей, мы снова действуем, как всегда действовали, мифологически. «Несвободная воля» — это мифология: в реальной жизни речь идет лишь о «сильной» и «слабой» «воле».
"Натурализм". Прошу прощения, как старый филолог, который не может удержаться от того, чтобы указать на плохие методы интерпретации: но та «закономерность природы», о которой вы, физики, так гордитесь, как будто она существует сама по себе, — существует только благодаря вашей интерпретации и плохой «филологии». Она не является фактом, не является «текстом», а скорее наивной гуманистической адаптацией и искажением смысла, с помощью которых вы угождаете демократическим инстинктам современной души! «Повсюду равенство перед законом, — природа не делает исключений и не лучше нас» — вот задний смысл, в котором скрыта враждебность к любому привилегированному и самодержавному, а также более тонкая форма атеизма. «Ни бога, ни господина» — так хотите и вы: вот почему «да здравствует закон природы»! Не так ли? Но, как я уже сказал, это интерпретация, а не текст; и может появиться кто-то, кто, с противоположной целью и искусством интерпретации, из той же самой природы и в свете тех же явлений поймет именно жестокое, беспрекословное и беспощадное утверждение власти, — интерпретатор, который из исключительности и безусловности в каждом «воле к власти» выведет перед вами такую картину, что почти каждое слово, даже слово «тирания», окажется бесполезным или уже будет восприниматься как ослабляющая метафора — слишком человеческая, — и который, тем не менее, закончит тем, что утверждает то же самое, что утверждаете и вы, а именно, что мир имеет «необходимое» и «предсказуемое» развитие, но не потому, что в нем действуют законы, а потому, что законы в нем отсутствуют, и каждая власть в каждый момент извлекает свою последнюю последовательность. Допустим, что и это всего лишь интерпретация — и вы будете достаточно рьяно возражать, не так ли? Ну что ж, тем лучше!
И снова о теле. Вся психология до сих пор увязла в моральных предрассудках и опасениях: она не углубилась в суть. Рассматривать её как морфологию и теорию развития воли к власти, как я её воспринимаю — никто ещё не смел даже коснуться этой идеи в своих размышлениях, если, конечно, допустимо воспринимать написанное до сих пор как симптом того, что было замолчано. Сила моральных предрассудков проникла в самую духовную, казалось бы, холодную и беспрецедентную область — и, как и следовало ожидать, вредоносно, сдерживающе, ослепляюще и искажающе. Настоящая физиопсихология сталкивается с бессознательными сопротивлениями в самом сердце исследователя, она сталкивается с «сердцем» против себя: даже учение о взаимной обусловленности «хороших» и «плохих» инстинктов воспринимается как более тонкая форма аморальности, вызывающая у крепкого и здорового совести страдание и отвращение — ещё большее учение о возможности вывода всех хороших инстинктов из плохих. Но если кто-то примет такие аффекты, как ненависть, зависть, алчность, властолюбие, как аффекты, необходимые для существования жизни, как нечто, что должно быть в жизни в целом, что должно даже усиливаться, если жизнь должна быть усилена, — тот будет страдать от такого направления своего суждения, как от морской болезни. И тем не менее, даже эта гипотеза далеко не самая неприятная и чуждая в этом огромном, почти ещё новом царстве опасных знаний: и на самом деле есть сотни хороших причин, чтобы держаться подальше от неё — если кто может! С другой стороны, если человек уже оказался здесь, что ж! Вперёд! Пусть стиснут зубы! Глаза широко открыты! Руки крепко держат штурвал! — мы пройдем прямо через мораль, возможно, раздавив, растерзав при этом остатки собственной моральности, но что нам с того! Никогда ещё отважным путешественникам и искателям не открывалась более глубокая истина: и психолог, который «приносит жертвы» — это не жертва разума, напротив! — может хотя бы требовать того, чтобы психология вновь была признана царицей наук, служением и подготовкой для которых являются все остальные науки. Ведь психология теперь снова путь к основным проблемам.
Der Wille zur Macht. Предположим, что ничего, кроме реальной "данности", не существует, кроме нашего мира желаний и страстей, что мы не можем опуститься или подняться к какой-либо другой "реальности", кроме как к реальности наших влечений — ведь мышление есть лишь поведение этих влечений друг по отношению к другу. Разве не позволено сделать попытку и задать вопрос, не достаточен ли этот данности для понимания так называемого механистического (или "материального") мира? Я не имею в виду это как обман, "кажущийся" мир или "представление" (в берклианском и шопенгауэровском смысле), а как нечто того же самого уровня реальности, что и наш аффект, — как более примитивную форму мира аффектов, в котором всё ещё содержится могучее единство того, что затем разделяется и оформляется в органическом процессе (даже если это становится слабее, изнежено и ослаблено), как своего рода жизнь влечений, в которой все органические функции — саморегуляция, ассимиляция, питание, выделение, обмен веществ, синтетически связаны друг с другом — как предварительная форма жизни? Наконец, это не просто разрешено — с точки зрения метода это необходимо. Не следует принимать несколько типов причинности, пока попытка объяснить всё с помощью единственного типа не будет доведена до крайней границы (позвольте сказать — до абсурда): это мораль метода, от которой сегодня нельзя уклониться; — это следует "из его определения", как сказал бы математик. В конце концов вопрос заключается в том, признаём ли мы волю как действующую, верим ли мы в причинность воли: если мы это делаем — а, по сути, вера в волю есть наша вера в причинность вообще — то мы должны попытаться гипотетически принять, что причинность воли является единственной. "Воля", конечно, может действовать только на "волю" — а не на "вещества" (например, не на "нервы"): достаточно того, что нужно рискнуть гипотезой, что везде, где признаются "эффекты", воля действует на волю — и что всё механическое происходящее, если в нём действует сила, есть волевая сила, волевое действие. Наконец, если удастся объяснить всю нашу жизнь влечений как развитие и ответвление одной основной формы воли — а именно воли к власти, как я это формулирую; если удастся проследить все органические функции через эту волю к власти и найти в ней решение проблемы зачатия и питания — а это одна проблема — то мы заслужим право определить всю действующую силу как: волю к власти. Мир, рассмотренный изнутри, мир, определённый через его "интеллигибельный характер" — это будет именно "воля к власти" и ничто больше.
NB.
1) "Физические законы — такие как законы движения, гравитации, электромагнетизма и термодинамики — кодифицируют общее поведение различных макроскопических природных систем в пространстве и времени. Мы предлагаем, что для описания знакомых макроскопических явлений в нашем сложном и эволюционирующем вселенной требуется дополнительный, ранее не сформулированный закон. Важной особенностью классических законов физики является концептуальное эквивалентность специфических характеристик, общих для широкого, на первый взгляд разнообразного, круга природных явлений. Выявление потенциальных эквивалентностей между различными явлениями — например, падающими яблоками и вращающимися спутниками или горячими объектами и сжатыми пружинами — сыграло ключевую роль в развитии научного понимания нашего мира через формулирование законов природы. Всеобщее чудо природы — это эволюция различных систем, включая звезды, минералы, атмосферы и жизнь. Эти эволюционирующие системы представляются концептуально эквивалентными, поскольку обладают тремя заметными признаками: 1) они формируются из множества компонентов, которые могут принимать огромное количество различных конфигураций; 2) существуют процессы, которые генерируют многочисленные различные конфигурации; и 3) конфигурации предпочитаются на основе их функциональности. Мы выявляем универсальные концепции отбора — статическую устойчивость, динамическую устойчивость и порождение новизны — которые лежат в основе функции и заставляют системы эволюционировать через обмен информацией между окружающей средой и системой. Соответственно, мы предлагаем «закон увеличения функциональной информации»: функциональная информация системы будет увеличиваться (то есть система будет эволюционировать), если многие различные конфигурации системы проходят отбор по одной или нескольким функциям." - https://www.pnas.org/doi/10.1073/pnas.2310223120
2) "Как можно примирить утверждение, что человек является системой, стремящейся минимизировать неопределенность и ориентированной на предсказуемую и знакомую среду, с утверждением, что человек может быть креативным? Мы называем это проблемой Просвещенной комнаты (ПРК). Решение, как мы предполагаем, заключается не только (и не столько) в мозге, минимизирующем ошибки, но и в самой окружающей среде. Креативность возникает благодаря различным степеням взаимодействия между предсказательными мозгами и меняющимися окружающими мирами: такими, которые постоянно изменяют правила игры для нашей собственной ошибки-минимизирующей машины. Конструируя (совместно) эти сложные миры, мы эффективно изменяем и расширяем пространство, в рамках которого работают наши собственные предсказательные механизмы, и которое функционирует как «пузырьки исследования», позволяя мыслям, стремящимся к минимизации неопределенности и поиску информации, проникать все глубже и глубже в области искусства, науки и инженерии. В дальнейшем мы предлагаем доказательство принципа для этого типа когнитивного расширения, ведущегося окружающей средой." - https://royalsocietypublishing.org/doi/10.1098/rstb.2022.0415
3) "Идеи самонаблюдения и самопрезентации, а также сопутствующая идея самоконтроля пронизывают как когнитивные, так и жизненные науки, встречаясь в таких областях, как иммунология и робототехника. Здесь мы задаемся очень общим вопросом, имеют ли эти идеи смысл, и в какой степени они применимы. Используя универсальную модель физических взаимодействий, мы доказываем теорему и несколько следствий, которые серьезно ограничивают применимые понятия самонаблюдения, самопрезентации и самоконтроля. В частности, мы показываем, что добавление наблюдательных, репрезентативных или управляющих возможностей к мета-уровню компонента системы не может, даже в принципе, привести к полному мета-уровневому представлению системы как целого. Мы приходим к выводу, что самопрезентация может быть в лучшем случае эвристической, и что модели себя не могут, как правило, быть эмпирически проверены системами, которые их реализуют." - https://www.mdpi.com/1099-4300/26/3/194
NB.
1) "Физические законы — такие как законы движения, гравитации, электромагнетизма и термодинамики — кодифицируют общее поведение различных макроскопических природных систем в пространстве и времени. Мы предлагаем, что для описания знакомых макроскопических явлений в нашем сложном и эволюционирующем вселенной требуется дополнительный, ранее не сформулированный закон. Важной особенностью классических законов физики является концептуальное эквивалентность специфических характеристик, общих для широкого, на первый взгляд разнообразного, круга природных явлений. Выявление потенциальных эквивалентностей между различными явлениями — например, падающими яблоками и вращающимися спутниками или горячими объектами и сжатыми пружинами — сыграло ключевую роль в развитии научного понимания нашего мира через формулирование законов природы. Всеобщее чудо природы — это эволюция различных систем, включая звезды, минералы, атмосферы и жизнь. Эти эволюционирующие системы представляются концептуально эквивалентными, поскольку обладают тремя заметными признаками: 1) они формируются из множества компонентов, которые могут принимать огромное количество различных конфигураций; 2) существуют процессы, которые генерируют многочисленные различные конфигурации; и 3) конфигурации предпочитаются на основе их функциональности. Мы выявляем универсальные концепции отбора — статическую устойчивость, динамическую устойчивость и порождение новизны — которые лежат в основе функции и заставляют системы эволюционировать через обмен информацией между окружающей средой и системой. Соответственно, мы предлагаем «закон увеличения функциональной информации»: функциональная информация системы будет увеличиваться (то есть система будет эволюционировать), если многие различные конфигурации системы проходят отбор по одной или нескольким функциям." - https://www.pnas.org/doi/10.1073/pnas.2310223120
2) "Как можно примирить утверждение, что человек является системой, стремящейся минимизировать неопределенность и ориентированной на предсказуемую и знакомую среду, с утверждением, что человек может быть креативным? Мы называем это проблемой Просвещенной комнаты (ПРК). Решение, как мы предполагаем, заключается не только (и не столько) в мозге, минимизирующем ошибки, но и в самой окружающей среде. Креативность возникает благодаря различным степеням взаимодействия между предсказательными мозгами и меняющимися окружающими мирами: такими, которые постоянно изменяют правила игры для нашей собственной ошибки-минимизирующей машины. Конструируя (совместно) эти сложные миры, мы эффективно изменяем и расширяем пространство, в рамках которого работают наши собственные предсказательные механизмы, и которое функционирует как «пузырьки исследования», позволяя мыслям, стремящимся к минимизации неопределенности и поиску информации, проникать все глубже и глубже в области искусства, науки и инженерии. В дальнейшем мы предлагаем доказательство принципа для этого типа когнитивного расширения, ведущегося окружающей средой." - https://royalsocietypublishing.org/doi/10.1098/rstb.2022.0415
3) "Идеи самонаблюдения и самопрезентации, а также сопутствующая идея самоконтроля пронизывают как когнитивные, так и жизненные науки, встречаясь в таких областях, как иммунология и робототехника. Здесь мы задаемся очень общим вопросом, имеют ли эти идеи смысл, и в какой степени они применимы. Используя универсальную модель физических взаимодействий, мы доказываем теорему и несколько следствий, которые серьезно ограничивают применимые понятия самонаблюдения, самопрезентации и самоконтроля. В частности, мы показываем, что добавление наблюдательных, репрезентативных или управляющих возможностей к мета-уровню компонента системы не может, даже в принципе, привести к полному мета-уровневому представлению системы как целого. Мы приходим к выводу, что самопрезентация может быть в лучшем случае эвристической, и что модели себя не могут, как правило, быть эмпирически проверены системами, которые их реализуют." - https://www.mdpi.com/1099-4300/26/3/194
Доказательство в пользу этого истолкования (автор самой идеи - P. Bornedal) - было у всех на виду... как всегда это с Ницше и бывает:
Вечные песочные часы бытия будут переворачиваться снова и снова — и ты с ними, пылинка от пылинки!
То есть - песочные часы именно эту-то форму и имеют - разве что не в горизонтальном положении, а вертикальном. (Ницше как всегда требует крайне осторожного и тщательного прочтения... вообще всей сноровки филолога. Как писатель-философ - он довольно требовательный персонаж.)
Дополнительно, "пылинка от пылинки" - указывает на положение "субъекта" в этой схеме.
Затем,
Ты не упал бы на землю, не начал бы скрежетать зубами и проклинать демона, который так говорит? Или ты когда-нибудь переживал момент, когда ответил бы ему: «Ты бог, и никогда я не слышал ничего более божественного!»
тоже над мыслить в рамках идеи "вечного возвращения" - ведь если то, что описывается во втором варианте, случается хотя бы один раз за бесчисленное количество повторений всей жизни вообще - то тем самым оно легитимизирует и "утверждает" всю жизнь в принципе. Учитывая, что в большинстве случаев мысленного эксперимента такое просто не случиться не может, - то...
Если бы эта мысль овладела тобой, она изменила бы тебя, как ты есть, и, возможно, уничтожила бы ["старого"] тебя; вопрос «хочешь ли ты это пережить снова и снова?» стал бы величайшим грузом для всех твоих действий [фиксируя их в этой действительности]! Или как ты должен был бы стать самим собой и примириться с жизнью, чтобы больше не желать ничего, кроме этого последнего вечного подтверждения и запечатывания?
Что в сущности, по описанию действия, очень сильно напоминает действие буддистских коанов на практикующего (любой коан из "Мумонкан" или "Записей Синего Утёса"). Быть может, оно и должно быть сопряжено и с этим, медитативным, воздействием.
Какая же радость нападает на сердце мое, когда я увидел 57 главу из Антихриста...
Это ведь Греческое государство во плоти, Ницше говорит то же самое как и в "Предисловие к пяти ненаписанным книгам" в 70х, прошло более 10 лет, а он все так же верен себе в некоторых взглядах.
Глава 57 была просто повторением прочитанного, поданное в иной форме, это то место где Ранний Ницше и Поздний вновь встретились. Значит мы можем понять что Ницше в целом, на всем промежутке - был приверженцем Аристократии, Героев, Исключительных личностей. Это его неизменная черта, это его характеристика. Философ Аристократии.
Это ведь Греческое государство во плоти, Ницше говорит то же самое как и в "Предисловие к пяти ненаписанным книгам" в 70х, прошло более 10 лет, а он все так же верен себе в некоторых взглядах.
Глава 57 была просто повторением прочитанного, поданное в иной форме, это то место где Ранний Ницше и Поздний вновь встретились. Значит мы можем понять что Ницше в целом, на всем промежутке - был приверженцем Аристократии, Героев, Исключительных личностей. Это его неизменная черта, это его характеристика. Философ Аристократии.
Да, конечно, ведь это в том числе логически следует из его идеи о "воле к власти" и преодоления Лейбница и спинозизма. Можно сказать, что при такой основополагающей мысли другого и не могло бы получиться.
>Греческое государство
>Предисловие к пяти ненаписанным книгам
>Аристократии, Героев, Исключительных личностей
У него есть замечательный труд на эту тему, - "Философия в трагическую эпоху греков" - http://www.nietzschesource.org/#eKGWB/PHG
Советую взять этот труд на немецком по кусочкам, вставлять в любую хорошую нейросеть (chatgpt например) и в конце дописывать: "translate to russian without losing the point". И если есть желание - сравнить с ручным переводом оригинала. Результаты могут приятно удивить (в пользу нейросети).
... чувство фактов, последнее и самое ценное из всех чувств ...
... методы, нужно повторить это десять раз, именно методы составляют суть, а также самую трудную часть, которой устойчиво противятся привычки и лень ...
... великая, несравненно ценная наука умения читать была уже найдена — эта основа для традиции культуры, для единства науки...
Добродетели правильного чтения – о, какие это забытые и неведомые добродетели!
NB. Будьте внимательны.
Не "воля к жизни" - а "воля жизни" ("воля к жизни" это калька с немецкого, на немецком "к" означает родительный падеж, и корректнее писать именно так: "воля жить", "воля жизни"; ср. также: "Немецкие слова ‘bewusst’ и ‘unbewusst’ по грамматической форме являются пассивными причастиями, обычно имеют смысл примерно такой - «осознанно знаемое» и «неосознанно знаемое». Для Фрейда сознательное и бессознательное были пассивными переживаниями." - никаких "подсознаний", и вдобавок это - "пассивно знаемое" - отдельно от несознательного - что в себе - явление совсем другое (например, рефлексы мышц, скиннерианство вообще, классическая наркология во всей её красе и др.).)
Не "сострадание К высшему человеку" (жалость, pity) - а "сострадание С высшим человеком" (сочувствие, compassion, - культ страдания (см. афоризм JGB-293), вообще разжигание страдания, его контагиозность, - а не отсутствие жалости, как обычно в этом смысле Ницше и малюют; отсюда - "лев ("воля") прогоняет высших людей ("неудавшихся") обратно в пещеру, и они исчезают").
Не "стремление к власти", а "воля проявлять свою силу (накопленную Kraft)", при этом "der Wille zur Macht" это не "Machenschaft" и "Macht" это не "Kraft". ("Стремление к власти" - это стремление раба - раб стремится, якобы, к свободе, - а желает только и только лишь власти, безраздельным образом (потому что он не понимает ничего, кроме тирании).)
Не "витализм", а "der Wille zur Macht": "Зачастую благородный класс был вначале именно варварским классом: его преимущество состояло не в физической силе, а в духовной — это были более цельные люди (что на каждом уровне также означает «более цельных животные»)."
Волящий присваивает себе удовольствия исполнителей, успешных инструментов, подчинённых «волям» или «под-сущностям» — ведь наше тело является всего лишь общественным строем множества душ. L’effet c’est moi: здесь происходит то, что происходит в каждом хорошо устроенном и счастливом обществе, когда правящий класс идентифицирует себя с успехами общества. Во всяком акте воли речь идет в сущности о командовании и подчинении, на основе того, как уже сказано, общественного строя множества «душ»: отсюда философ имеет право подвести понятие воли под сферу морали, понимая мораль как учение о властных отношениях, в рамках которых возникает феномен «жизни».
И самое главное: почти все пропускают ницшевские стихи - "Мессинские идиллии", стихи и песни в "Весёлой науке", "Песни Заратустры" / "Дифирамбы Дионису", стихи в "По ту сторону добра и зла", - и прочие, - но они все составляют не менее важную составляющую всей картины, чем его проза. Так ошибаться нельзя, в принципе!
О вопросе понятности.
Человек хочет быть не только понятым, когда он пишет, но, несомненно, и не быть понятым. Это ещё вовсе не возражение против книги, если кто-то находит её непонятной: возможно, именно это было намерением её автора — он не хотел, чтобы его понял «какой-то человек». Каждый более утончённый ум и вкус выбирает для себя слушателей, когда он решает поделиться чем-то; выбирая их, он одновременно ставит барьеры перед «остальными». Все тонкие законы стиля имеют здесь своё начало: они отдаляют, создают дистанцию, запрещают «вход», то есть понимание — в то время как они открывают уши тем, кто родствен нам в этом отношении. И если говорить об этом честно, в моём случае, — я не позволю ни своей невежественности, ни живости своего темперамента помешать мне быть понятым, мои друзья: не позволю живости, хотя она и заставляет меня стремиться к быстрому решению вопроса, чтобы вообще с ним справиться. Ведь я отношусь к глубоким проблемам, как к холодной ванной — быстро войти, быстро выйти. То, что этим нельзя достичь глубины, что нельзя углубиться достаточно, — это суеверие тех, кто боится воды, кто не любит холодной воды; они говорят без опыта. О, великая холодность делает тебя быстрым! — И кстати, остаётся ли не понятым и не познанным что-то, если его лишь вскользь затронуть, взглянуть на него, мельком осветить? Разве обязательно нужно сесть на это, как на яйцо? Бродить по нему, как говорил Ньютон, «ночами, инкубируя»? По крайней мере, есть истины особой стеснительности и чувствительности, которые можно поймать лишь внезапно — те, которые нужно поймать врасплох или оставить...
Наконец, моя краткость имеет и другое значение: в рамках таких вопросов, как те, которые меня волнуют, я должен многое сказать кратко, чтобы это было ещё короче воспринято. Ведь как аморалист, я обязан предостерегать, чтобы не испортить невинность, я имею в виду ослов и старых дев обоего пола, которые не знают жизни, кроме своей невинности; более того, мои произведения должны их вдохновлять, возвышать, побуждать к добродетели. Я не знаю на свете ничего более забавного, чем увидеть восхищённых старых ослов и дев, возбудённых сладкими чувствами добродетели: и «я видел это» — так сказал Заратустра. Вот что касается краткости; хуже обстоит дело с моим невежеством, от которого я не скрываю ни от себя, ни от других. Бывают часы, когда мне стыдно за своё невежество; хотя, конечно, бывают и такие часы, когда мне стыдно за этот стыд. Возможно, мы, философы, все сегодня плохо стоим в вопросе знания: наука растёт, самые учёные из нас близки к тому, чтобы осознать, что они знают слишком мало. Но всё равно хуже было бы, если бы обстояло иначе — если бы мы знали слишком много; наша задача остаётся прежней — не путать себя. Мы отличаемся от учёных: хотя, конечно, невозможно избежать того, чтобы мы также не были учёными. У нас другие потребности, другой рост, другая переваривание: нам нужно больше, но и меньше тоже. Сколько нужно уму для питания — на этот вопрос нет формулы; но если его вкус направлен на независимость, на быстрое появление и исчезновение, на странствия, на приключения, которые по силам только самым быстрым, то он предпочитает жить свободно на скромной пище, чем несвободно, с набитым желудком. Не жир, а наибольшая гибкость и сила — вот что хороший танцор хочет от своей пищи, — и я не знаю, что философский ум мог бы больше пожелать, чем стать хорошим танцором. Ведь танец — это его идеал, также его искусство, в конце концов его единственная религия, его «служение Богу».
Последнее, - Ницше не приверженец "развития расы" - или даже "развития рода" - это всё с лёгкостью отвергается его контрдоктриной о "Сверхчеловеке" (всякий "идеал расы" или "идеал рода Человек" есть суть - "последний человек").
... методы, нужно повторить это десять раз, именно методы составляют суть, а также самую трудную часть, которой устойчиво противятся привычки и лень ...
... великая, несравненно ценная наука умения читать была уже найдена — эта основа для традиции культуры, для единства науки...
Добродетели правильного чтения – о, какие это забытые и неведомые добродетели!
NB. Будьте внимательны.
Не "воля к жизни" - а "воля жизни" ("воля к жизни" это калька с немецкого, на немецком "к" означает родительный падеж, и корректнее писать именно так: "воля жить", "воля жизни"; ср. также: "Немецкие слова ‘bewusst’ и ‘unbewusst’ по грамматической форме являются пассивными причастиями, обычно имеют смысл примерно такой - «осознанно знаемое» и «неосознанно знаемое». Для Фрейда сознательное и бессознательное были пассивными переживаниями." - никаких "подсознаний", и вдобавок это - "пассивно знаемое" - отдельно от несознательного - что в себе - явление совсем другое (например, рефлексы мышц, скиннерианство вообще, классическая наркология во всей её красе и др.).)
Не "сострадание К высшему человеку" (жалость, pity) - а "сострадание С высшим человеком" (сочувствие, compassion, - культ страдания (см. афоризм JGB-293), вообще разжигание страдания, его контагиозность, - а не отсутствие жалости, как обычно в этом смысле Ницше и малюют; отсюда - "лев ("воля") прогоняет высших людей ("неудавшихся") обратно в пещеру, и они исчезают").
Не "стремление к власти", а "воля проявлять свою силу (накопленную Kraft)", при этом "der Wille zur Macht" это не "Machenschaft" и "Macht" это не "Kraft". ("Стремление к власти" - это стремление раба - раб стремится, якобы, к свободе, - а желает только и только лишь власти, безраздельным образом (потому что он не понимает ничего, кроме тирании).)
Не "витализм", а "der Wille zur Macht": "Зачастую благородный класс был вначале именно варварским классом: его преимущество состояло не в физической силе, а в духовной — это были более цельные люди (что на каждом уровне также означает «более цельных животные»)."
Волящий присваивает себе удовольствия исполнителей, успешных инструментов, подчинённых «волям» или «под-сущностям» — ведь наше тело является всего лишь общественным строем множества душ. L’effet c’est moi: здесь происходит то, что происходит в каждом хорошо устроенном и счастливом обществе, когда правящий класс идентифицирует себя с успехами общества. Во всяком акте воли речь идет в сущности о командовании и подчинении, на основе того, как уже сказано, общественного строя множества «душ»: отсюда философ имеет право подвести понятие воли под сферу морали, понимая мораль как учение о властных отношениях, в рамках которых возникает феномен «жизни».
И самое главное: почти все пропускают ницшевские стихи - "Мессинские идиллии", стихи и песни в "Весёлой науке", "Песни Заратустры" / "Дифирамбы Дионису", стихи в "По ту сторону добра и зла", - и прочие, - но они все составляют не менее важную составляющую всей картины, чем его проза. Так ошибаться нельзя, в принципе!
О вопросе понятности.
Человек хочет быть не только понятым, когда он пишет, но, несомненно, и не быть понятым. Это ещё вовсе не возражение против книги, если кто-то находит её непонятной: возможно, именно это было намерением её автора — он не хотел, чтобы его понял «какой-то человек». Каждый более утончённый ум и вкус выбирает для себя слушателей, когда он решает поделиться чем-то; выбирая их, он одновременно ставит барьеры перед «остальными». Все тонкие законы стиля имеют здесь своё начало: они отдаляют, создают дистанцию, запрещают «вход», то есть понимание — в то время как они открывают уши тем, кто родствен нам в этом отношении. И если говорить об этом честно, в моём случае, — я не позволю ни своей невежественности, ни живости своего темперамента помешать мне быть понятым, мои друзья: не позволю живости, хотя она и заставляет меня стремиться к быстрому решению вопроса, чтобы вообще с ним справиться. Ведь я отношусь к глубоким проблемам, как к холодной ванной — быстро войти, быстро выйти. То, что этим нельзя достичь глубины, что нельзя углубиться достаточно, — это суеверие тех, кто боится воды, кто не любит холодной воды; они говорят без опыта. О, великая холодность делает тебя быстрым! — И кстати, остаётся ли не понятым и не познанным что-то, если его лишь вскользь затронуть, взглянуть на него, мельком осветить? Разве обязательно нужно сесть на это, как на яйцо? Бродить по нему, как говорил Ньютон, «ночами, инкубируя»? По крайней мере, есть истины особой стеснительности и чувствительности, которые можно поймать лишь внезапно — те, которые нужно поймать врасплох или оставить...
Наконец, моя краткость имеет и другое значение: в рамках таких вопросов, как те, которые меня волнуют, я должен многое сказать кратко, чтобы это было ещё короче воспринято. Ведь как аморалист, я обязан предостерегать, чтобы не испортить невинность, я имею в виду ослов и старых дев обоего пола, которые не знают жизни, кроме своей невинности; более того, мои произведения должны их вдохновлять, возвышать, побуждать к добродетели. Я не знаю на свете ничего более забавного, чем увидеть восхищённых старых ослов и дев, возбудённых сладкими чувствами добродетели: и «я видел это» — так сказал Заратустра. Вот что касается краткости; хуже обстоит дело с моим невежеством, от которого я не скрываю ни от себя, ни от других. Бывают часы, когда мне стыдно за своё невежество; хотя, конечно, бывают и такие часы, когда мне стыдно за этот стыд. Возможно, мы, философы, все сегодня плохо стоим в вопросе знания: наука растёт, самые учёные из нас близки к тому, чтобы осознать, что они знают слишком мало. Но всё равно хуже было бы, если бы обстояло иначе — если бы мы знали слишком много; наша задача остаётся прежней — не путать себя. Мы отличаемся от учёных: хотя, конечно, невозможно избежать того, чтобы мы также не были учёными. У нас другие потребности, другой рост, другая переваривание: нам нужно больше, но и меньше тоже. Сколько нужно уму для питания — на этот вопрос нет формулы; но если его вкус направлен на независимость, на быстрое появление и исчезновение, на странствия, на приключения, которые по силам только самым быстрым, то он предпочитает жить свободно на скромной пище, чем несвободно, с набитым желудком. Не жир, а наибольшая гибкость и сила — вот что хороший танцор хочет от своей пищи, — и я не знаю, что философский ум мог бы больше пожелать, чем стать хорошим танцором. Ведь танец — это его идеал, также его искусство, в конце концов его единственная религия, его «служение Богу».
Последнее, - Ницше не приверженец "развития расы" - или даже "развития рода" - это всё с лёгкостью отвергается его контрдоктриной о "Сверхчеловеке" (всякий "идеал расы" или "идеал рода Человек" есть суть - "последний человек").
"Тип" (символ, понятие) Диониса.
Для начала: никакого "типа" Диониса нет - в EH Ницше пишет только о типе Заратустры ("высшем типе"), - "Дионис" представлен либо как "понятие", либо как "бог" (где "Ариадна" - это, скорее всего, покинутое, забытое человечество, ждущее "освобождения из камня", как потенциальная "роженица" для типа "Сверхчеловек").
При этом "Заратустра" - овладевает самого Ницше - он не является чем-то измышленным "из воздуха". (При некотором желании и загодя можно сказать, что сначала "Заратустра" "овладевает" Ницше, - а через "Заратустру" проявляется и "Дионис" - и быть может в этом и есть смысл всего произведения, как Bildungsroman, - оно должно производить похожий эффект, "овладевания" зрителем этого дионисийского произведения, особенно его дифирамбов (тот же самый эффект Ницше описывал в своём первом произведении "Рождение трагедии", - оно практически является подстрочным руководством, комментарием, - к этому произведению, "Так говорил Заратустра").)
В добавление к этому Ницше ещё и раскрывает суть понятия "физиология", прямо связывая его с афоризмом ВН-382.
... По этим двум путям ко мне пришел весь первый Заратустра, прежде всего сам Заратустра как тип: точнее, он внезапно овладел мной.
Чтобы понять этот тип, нужно сначала ясно уяснить его физиологическое основание: это то, что я называю «великое здоровье».
Далее, вместо "по ту сторону добра и зла" используется совершенно другая, редко упоминаемая, формула ("6000 футов по ту сторону Человека и Времени"): "6000 Fuss jenseits von Mensch und Zeit".
Здесь в каждый момент человек превзойдён, понятие «сверхчеловек» стало высшей реальностью, — в бесконечном отдалении находится всё то, что до сих пор называлось великим в человеке, ниже его. Халкионическое, лёгкость шагов, повсеместность злости и дерзости, и всё прочее, что является типичным для типа Заратустры, никогда не представлялось как существенное для величия. Заратустра чувствует себя именно в этом масштабе пространства, в этой доступности противоположностей как высший тип всего сущего; и когда слышишь, как он определяет это, отказываешься искать ему подобного.
Эффект "он ["Заратустра", "полдневный друг, - зачем вам знать, кто он"] внезапно овладели мной" Ницше раскрывает так:
Даже с малейшей долей суеверия в себе, на самом деле трудно было бы отвергнуть представление о том, что ты — всего лишь инкарнация, всего лишь голос, всего лишь посредник могущественных сил. Понятие откровения, в том смысле, что вдруг, с неизъяснимой ясностью и точностью, становится видимым, слышимым нечто, что потрясает тебя в самой глубине и переворачивает — это просто описывает сам факт. Ты слышишь, ты не ищешь; ты принимаешь, не спрашивая, кто дает; как молния, мысль вспыхивает, с неизбежностью, в форме без колебаний — у меня никогда не было выбора. Это восхищение, чье громадное напряжение порой разрывается потоком слез, когда шаг непроизвольно становится то стремительным, то медленным; полное выход из себя с самым отчетливым сознанием множества тонких дрожей и волнений, доходящих до пальцев ног; счастье, где самое болезненное и темное не является противоположностью, а условием, вызовом, необходимым цветом в таком избытке света; инстинкт ритмических соотношений, который охватывает широкие просторы форм — длина, потребность в широком ритме почти является мерой силы вдохновения, своего рода уравновешивание давления и напряжения этого вдохновения… Всё происходит в высшей степени непроизвольно, но как в буре ощущения свободы, безусловности, силы, божественности… Непроизвольность образа, метафоры — это самое странное: ты теряешь всякое представление о том, что есть образ, что метафора; всё предстает как ближайшее, правильное, простейшее выражение. Действительно, как бы напоминая одно из слов Заратустры, кажется, что вещи сами подходят и предлагают себя в качестве метафор (— «все вещи приходят к твоей речи, ласкают тебя, ибо хотят ездить на твоей спине. На каждой метафоре ты едешь к каждой истине. Здесь тебе прыгают слова бытия и храмы слова; всё бытие хочет стать словом, всё становление хочет научиться говорить с тобой»). Это мой опыт вдохновения; я не сомневаюсь, что нужно пройти тысячелетия, чтобы найти кого-то, кто мог бы мне сказать: «это и мое».
И объясняет целевую мысль языкового принципа ("возвращение языка к природной образности", к "homo natura", "возвращение к природе"):
Самая мощная метафорическая сила, существовавшая до сих пор, бедна и является игрой по сравнению с этим возвращением языка к природной образности.
— кто бы ни ненавидел тебя, тебя, великую связывательницу, окручивающую, искушающую, ищущую, находящую! Кто бы ни любил тебя, тебя, невинную, нетерпеливую, легкомысленную, детскоглазую грешницу!
Куда ты меня теперь ведешь, о воплощение [образ] несвязанности и хаоса? И теперь ты снова бежишь от меня, дикая, неблагодарная!
Я танцую за тобой, я следую за тобой даже по слабому следу. Где ты? Дай мне руку! Или хотя бы палец!
Ницше разъясняет и как понятие Диониса ("бога") связано с - типом - Заратустры:
Психологическая проблема типа Заратустры заключается в том, как тот, кто в неслыханной степени говорит «нет» и делает «нет» всему, чему до сих пор говорили «да», всё же может быть противоположностью духа, говорящего «нет»; как тот, кто несёт тяжелейшую судьбу, ношу задачи, всё же может быть самым лёгким и трансцендентным — Заратустра есть танцующий; как тот, кто имеет самую жёсткую, самую страшную проницательность в реальности, кто мыслит «самую бездну мысли», всё же не находит в этом возражений против бытия, даже против его вечного возвращения, — а наоборот, находит ещё один повод быть вечным «да» всему, «огромным безграничным да и аминь»… «Во все бездны несу я своё благословляющее да»… Но это ещё раз есть понятие Диониса. (также - "О старых и новых скрижалях" - как минимум, 19 и 29)
явно отделяя, что "Заратустра" - это "тип", а "Дионис" - это "понятие" и "символ" ("символ" - в заключении к СИ).
Даже сострадание "Заратустра" не отвергает, в том числе (это делало бы неполноценным понятие "Диониса", т.к. исключало бы из него какую-то часть бытия):
А как Заратустра спускается вниз и каждому говорит самые добрые слова! Как он даже своих противников, жрецов, касается нежными руками и страдает вместе с ними!
Разъясняя и то, что "бессмертие" есть не суть космологическая перспектива - а сугубо восприятие жизни:
За бессмертие приходится платить дорого: несколько раз ты умираешь за свою жизнь.
или, что корректнее:
Чего требует философ от себя прежде всего и в конце концов? Победить в себе своё время, стать «безвременным». С чем, стало быть, приходится ему вести самую упорную борьбу? С тем, в чём именно он является сыном своего времени.
Ницше - "сын времени", "Заратустра" - "безвременной", "по ту сторону Человека и Времени", "бессмертный". (Соответственно "несколько раз умирая за жизнь" - не физически, а преобразовываясь: "Лишь кто меняется, тот родствен мне душой.")
И становится ясно, что для Ницше существует путь к этой "вечной" жизни, восприятию вечности:
Сильс-Мария.
Здесь я засел и ждал, в беспроком сне.
По ту черту добра и зла, и мне
Сквозь свет и тень мерещились с утра
Слепящий полдень, море и игра.
И вдруг, подруга! я двоиться стал –
И Заратустра мне на миг предстал…
Таким образом, он своими стихотворениями прямо указывает на конкретный способ восприятия жизни - "вне сознания и времени", - позволяющий получить совершенно иную перспективу ("стать безвременным") и совершить "переоценку всех ценностей" (что вообще, для него, есть условие всякой философской жизни).
Наконец, Ницше намекает на толкование определённых метафорических мотивов... Что, например, "коровы" - это всего лишь - "мысли" (следовательно, и "высшие люди", и "звери", и сам "Заратустра" - это всё - метафоры):
... Я осмеливаюсь даже намекнуть, что в таком состоянии человек хуже переваривает пищу, неохотно двигается, слишком открыт для чувства холода, даже для недоверия — недоверия, которое в многих случаях является лишь этиологической ошибкой. В таком состоянии я однажды почувствовал близость стада коров, через возвращение мягких, более человеколюбивых мыслей, ещё до того, как увидел их: в этом есть тепло.
Что возвращает к центральной задумке его мысли - "Ueber Wahrheit und Lüge im aussermoralischen Sinne" - с которой его "проект", так сказать, "либо стоит, либо падает и разрушается - весь".
"Чувство вечности", область существования "Заратустры" - как определённый уровень мысли, как "план имманентности", как уайтхедовские "события", - как - "Erewhon"?.. Но тем самым все они становятся доступны для каждого, в "вечности", - каждый тип может овладеть любым. Следовательно: "воля к власти" - в области "переоценок всех ценностей" - там, где люди не замечают никаких намерений и мотивов (но тут я снова возвращаюсь к тому, с чего я выше начинал... что существуют области жизни, где полностью выполняются положения философии Ницше - они и управляют всем "Целым"),
>Что возвращает к центральной задумке его мысли - "Ueber Wahrheit und Lüge im aussermoralischen Sinne" - с которой его "проект", так сказать, "либо стоит, либо падает и разрушается - весь".
Этот труд является атакой на теорию и психологию Спинозы, которую он изложил в своей "Этике" (в последней части её, где "идеи отображаются прямо в тело", переводя его слова грубо). Или: если логика не осилила предмет (и объект) - то не остаётся ничего, кроме как перейти к метафорам, для объяснения "бытия" (и "жизни"). (И до сих пор в ключевых точках (самых сложных) нейрокогнитивных/нейросемиотических наук всё объясняется вовсе не логикой, а метафорами. Этот подход всё ещё не был преодолен. Следовательно, идея Ницше, описанная в этом труде, "still stands" (полное её раскрытие производит P. Bornedal в "The Surface and Abyss" и "The Barren Epistemology of Jacques Derrida").)
Следовательно, чтение реальности как сна, как сновидения, - техниками толкования сна, - чтобы пройти на уровень выше, - уровень того, что управляет людским поведением. "Психоанализ" - но только публичный, групповой (например, техниками Лакана или Биона), - что конкретнее - "психология" - как ведущий философский принцип (поначалу "наука о Человеке" - и, затем, - не только о нём).
Сильс-Мария.
Здесь я засел и ждал, в беспроком сне.
По ту черту добра и зла, и мне
Сквозь свет и тень мерещились с утра
Слепящий полдень, море и игра.
И вдруг, подруга! я двоиться стал –
И Заратустра мне на миг предстал…
Да! Порхать по бытию! Вот что это! Вот чем было бы это!
Итого: господин - этот тот, кто умеет ускользать, существовать и видеть на "плане"/plane "по ту сторону Человека и Времени" - - там, где "говорит Заратустра".
Все остальные - суть навсегда - рабы (своего времени, - в "принципе" и мышлении - "Жизни").
Для тех, кто не бывает об этом в осведомлении, - на уровне аффектов, на уровне сна и бессознательного - всё время существует одновременно - одновременно человек видит и прошлое, и настоящее, и будущее - а не линейно, как это бывает не во сне. Соответственно, выход на уровень бессознательного, не-кантовского, не-спинозовского, не-экзистенциального (бессубъектного) видения, - в состоянии бодрствования, - есть выход на этот трудно уловимый (как "Жизнь") уровень восприятия, - изменения на котором контролируют человеческое поведение, - и всю человеческую жизнь, в том числе. Это есть та самая формула и состояние, что описывается в стихе - "по ту сторону Человека и Времени". (И быть может, "дзенщики" также направлены в своём стремлении - выйти на этот уровень жизни, - на "недеяние" (когда Ницше желает не только его достичь, но и наполнить и силой, и смыслом, Ницше не хочет снова - нигилизм).)
Ибо созидающие – тверды. И для вас должно быть блаженством запечатлеть руку свою на тысячелетиях, словно на воске,
– блаженством – словно на меди, запечатлеть письмена на воле тысячелетий, на воле, что тверже и благороднее, нежели медь. Самое благородное – тверже всего.
О братья мои, эту новую скрижаль воздвигаю я над вами: будьте тверды!
Если ... я ....
[7 раз - повтор мотива, и описание деятельности/жизни]
– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
"Результат".
Прочитанная психоаналитически, "Вечность" - это вечность не космологическая (хотя ничего не мешает ей быть космологической, любой, в принципе, - это не предмет рассмотрения в психологической мысли), - это бессознательное "itself", - это то, на что накладываются, на чём "вырезаются" мысли, "Ариадна", над которой производят "вивисекцию" (утрированно) и изменения, - "вечность" это бессознательное (буквально, обыденно - сон) человеческой жизни, наполняемая означающими (по Лакану), которые предположительно (как это описывается в "Рождении трагедии") будут контролировать ход этой самой... Жизни (описываемой в "Другой плясовой песне")? Но тогда это - та самая - "плеть".
В этом, философию не отвергающем, прочтении полуфилософском, полупсихоаналитическом, опирающемся и на науку, - получается выяснить, какая именно здесь подразумевается "Вечность" - та, по которой "порхает корабль" (в ВН Ницше сравнивает корабли с женщинами) человеческой жизни. Говоря понятнее: часть текста Ницше закодировал в философском, обыденном и стандартном смысле, - другая часть была записана с помощью символов и знаков - надо различать где говорится о сугубо сознательном, а где - о внутреннем состоянии психики (таким образом это уже деление не "философия/нефилософия", а "сознательное/трудно-осознаваемое/бессознательное/несознательное", т.е. сугубо в рамках теорий сознания и internal cognition, а не какой-то гипотетической "жизни" - в этом психоанализ, философия, искусство, наука, религия, политика, и прочее - все - сходятся воедино). Привычка его смешивать эти способы и стили мыслить, впрочем, могла быть в том числе умышленным условием его философской жизни - тем самым Ницше отражает реальный характер действительности, описывает её.
Таким образом, предполагаемая теория сознания (и её реконструкция, включая теорию и о бессознательном, и о остальном) является необходимым условием понимания всей ницшевской мысли.
ЧАТ GPT переводит лучше переводчиков? Или только в этом случае?
Да, хорошо передаёт нюанс (за исключением периодических промахов, но они видны сразу же).
если я правильно понял и ты тот самый пессимист, то советую глянуть в сторону Жиль Греле, "Theory of the Solitary Sailor" (добавления это "Nothing is Nothing" и "Paths of the Sea"), мне кажется это очень в твоём духе (и достаточно продвинуто как философская мысль), и удивительным образом вписывается в тему в духе "скользящей лодочки" (дифирамб "Дионису"), от Ницше и тема "мореходов" как таковая (которым "Заратустра" рассказывал "видение и загадку"), ещё по поводу "кораблей" и Сильс-Марии это
немного гностичненько (я про Греле), но крайне тонко, Лиготти и всякие "спинальные катастрофы" - не в счёт по сравнению с этим
>теория сознания (и её реконструкция, включая теорию и о бессознательном, и о остальном) является необходимым условием понимания всей ницшевской мысли
Мораль и физиология. — Мы считаем поспешным, что человеческое сознание долгое время считалось высшей стадией органического развития и самой удивительной из всех земных вещей, чуть ли не её цветением и «целью». На самом деле гораздо удивительнее — тело. Невозможно до конца восхищаться тем, как стало возможным существование человеческого тела: как такая огромная и сложная единица из живых существ, каждое из которых зависимо и подчинено, но в то же время, в каком-то смысле, командует и действует по собственному желанию, может жить, расти и существовать какое-то время как целое — и это явно не происходит через сознание! Это «чудо чудес» сознание всего лишь «инструмент», и не больше — в том же смысле, в каком желудок является инструментом. Великолепная связь множества живых существ, упорядочение и взаимодействие высших и низших действий, тысячекратный повиновение, которое не является слепым, тем более механическим, а является избирательным, разумным, внимательным и даже противоборствующим — всё это явление «тела» по интеллектуальной степени превосходит наше сознание, наш «дух», наше осознанное мышление, чувства и желания так же, как алгебра превосходит таблицу умножения. «Нервная и мозговая система» не устроены для того, чтобы производить мышление, чувства и желания; скорее, мне кажется, что для этих процессов вовсе не нужен «аппарат», а что они сами по себе — «сама суть» того, что происходит. Наоборот, такая грандиозная синтезия живых существ и интеллектов, называемая «человеком», может жить только тогда, когда создана эта тонкая система связи и посредничества, обеспечивающая мгновенную коммуникацию всех этих высших и низших существ — причём исключительно через живых посредников. Это моральная, а не механистическая задача!
Мы отказались от разговоров о «единстве», «душе» и «личности»: такие гипотезы только усложняют проблему, это уже ясно. И те мельчайшие живые существа, из которых состоит наше тело (вернее, их взаимодействие является лучшей аналогией того, что мы называем «телом»), мы не рассматриваем как атомы души, а как нечто растущее, борющееся, размножающееся и снова умирающее; их количество постоянно меняется, и наша жизнь, как и всякая жизнь, есть одновременно и постоянное умирание. Следовательно, в человеке существует столько «сознаний», сколько существ участвуют в его теле в каждый момент его существования. Особенность того, что обычно считается единственным «сознанием», интеллектом, заключается именно в том, что он остаётся защищённым и отделённым от множества сознаний, участвующих в опыте этих множества существ, и как сознание высшего порядка, как правящая множественность и аристократия, он получает лишь выборочные переживания, причём все они упрощены, систематизированы и сделаны понятными — то есть искажены, — чтобы затем он сам продолжал эти упрощения и искажения, создавая то, что мы называем «волей». Каждый такой акт воли предполагает своего рода назначение диктатора.
То, что этот интеллект выбирает из множества переживаний, что уже упрощает, аналогизирует и интерпретирует эти переживания, явно не является самим этим интеллектом: так же, как он не является тем, что исполняет волю, что принимает бледное, неясное представление о ценностях и силах и переводит его в живую силу и точные измерения ценностей. И тот же процесс, который происходит здесь, должен происходить на всех более низких уровнях, в поведении всех этих высших и низших существ друг по отношению к другу, всё тот же процесс: выбор и предлагение переживаний, абстрагирование и осмысление, воля, обратный перевод весьма неопределённой воли в конкретные действия. Мы учим на примере тела, что наша жизнь возможна благодаря взаимодействию множества совершенно неравных интеллектов, и поэтому она возможна лишь благодаря постоянному, многообразному повиновению и приказаниям — морально говоря: через непрерывную практику множества добродетелей. И как можно было бы прекратить говорить морально! — —
Так, болтая, я предался своему учительскому порыву, ведь мне было счастливо иметь кого-то, кто мог выслушать меня. Но именно в этот момент Ариадна не выдержала — это произошло в первый раз, когда я находился на Наксосе: «Но, господин, — сказала она, — вы говорите свинский немецкий!» — «Немецкий, — ответил я, весело, — просто немецкий! Оставьте свинью, богиня! Вы недооценили трудность в том, чтобы выразить тонкие вещи на немецком!» — «Тонкие вещи! — воскликнула Ариадна в ужасе. — Но это же был просто позитивизм! Философия хобота! Мешанина понятий и мусор из сотни философий! Куда это всё ведёт!» — и при этом она нетерпеливо вертела знаменитую нить, которая когда-то вела её Тезея через лабиринт. — Так выяснилось, что в своей философской подготовке Ариадна отставала на два тысячелетия.
Мораль и физиология. — Мы считаем поспешным, что человеческое сознание долгое время считалось высшей стадией органического развития и самой удивительной из всех земных вещей, чуть ли не её цветением и «целью». На самом деле гораздо удивительнее — тело. Невозможно до конца восхищаться тем, как стало возможным существование человеческого тела: как такая огромная и сложная единица из живых существ, каждое из которых зависимо и подчинено, но в то же время, в каком-то смысле, командует и действует по собственному желанию, может жить, расти и существовать какое-то время как целое — и это явно не происходит через сознание! Это «чудо чудес» сознание всего лишь «инструмент», и не больше — в том же смысле, в каком желудок является инструментом. Великолепная связь множества живых существ, упорядочение и взаимодействие высших и низших действий, тысячекратный повиновение, которое не является слепым, тем более механическим, а является избирательным, разумным, внимательным и даже противоборствующим — всё это явление «тела» по интеллектуальной степени превосходит наше сознание, наш «дух», наше осознанное мышление, чувства и желания так же, как алгебра превосходит таблицу умножения. «Нервная и мозговая система» не устроены для того, чтобы производить мышление, чувства и желания; скорее, мне кажется, что для этих процессов вовсе не нужен «аппарат», а что они сами по себе — «сама суть» того, что происходит. Наоборот, такая грандиозная синтезия живых существ и интеллектов, называемая «человеком», может жить только тогда, когда создана эта тонкая система связи и посредничества, обеспечивающая мгновенную коммуникацию всех этих высших и низших существ — причём исключительно через живых посредников. Это моральная, а не механистическая задача!
Мы отказались от разговоров о «единстве», «душе» и «личности»: такие гипотезы только усложняют проблему, это уже ясно. И те мельчайшие живые существа, из которых состоит наше тело (вернее, их взаимодействие является лучшей аналогией того, что мы называем «телом»), мы не рассматриваем как атомы души, а как нечто растущее, борющееся, размножающееся и снова умирающее; их количество постоянно меняется, и наша жизнь, как и всякая жизнь, есть одновременно и постоянное умирание. Следовательно, в человеке существует столько «сознаний», сколько существ участвуют в его теле в каждый момент его существования. Особенность того, что обычно считается единственным «сознанием», интеллектом, заключается именно в том, что он остаётся защищённым и отделённым от множества сознаний, участвующих в опыте этих множества существ, и как сознание высшего порядка, как правящая множественность и аристократия, он получает лишь выборочные переживания, причём все они упрощены, систематизированы и сделаны понятными — то есть искажены, — чтобы затем он сам продолжал эти упрощения и искажения, создавая то, что мы называем «волей». Каждый такой акт воли предполагает своего рода назначение диктатора.
То, что этот интеллект выбирает из множества переживаний, что уже упрощает, аналогизирует и интерпретирует эти переживания, явно не является самим этим интеллектом: так же, как он не является тем, что исполняет волю, что принимает бледное, неясное представление о ценностях и силах и переводит его в живую силу и точные измерения ценностей. И тот же процесс, который происходит здесь, должен происходить на всех более низких уровнях, в поведении всех этих высших и низших существ друг по отношению к другу, всё тот же процесс: выбор и предлагение переживаний, абстрагирование и осмысление, воля, обратный перевод весьма неопределённой воли в конкретные действия. Мы учим на примере тела, что наша жизнь возможна благодаря взаимодействию множества совершенно неравных интеллектов, и поэтому она возможна лишь благодаря постоянному, многообразному повиновению и приказаниям — морально говоря: через непрерывную практику множества добродетелей. И как можно было бы прекратить говорить морально! — —
Так, болтая, я предался своему учительскому порыву, ведь мне было счастливо иметь кого-то, кто мог выслушать меня. Но именно в этот момент Ариадна не выдержала — это произошло в первый раз, когда я находился на Наксосе: «Но, господин, — сказала она, — вы говорите свинский немецкий!» — «Немецкий, — ответил я, весело, — просто немецкий! Оставьте свинью, богиня! Вы недооценили трудность в том, чтобы выразить тонкие вещи на немецком!» — «Тонкие вещи! — воскликнула Ариадна в ужасе. — Но это же был просто позитивизм! Философия хобота! Мешанина понятий и мусор из сотни философий! Куда это всё ведёт!» — и при этом она нетерпеливо вертела знаменитую нить, которая когда-то вела её Тезея через лабиринт. — Так выяснилось, что в своей философской подготовке Ариадна отставала на два тысячелетия.
"Дионис" говорит. В книгах с афоризмами, подобных моим, между короткими афоризмами и за ними всегда скрываются длинные, запрещённые мысли и цепочки рассуждений; и многое из этого может быть достаточно сомнительным для Эдипа и его Сфинкса. Я не пишу трактатов: они для ослов и читателей журналов. Точно так же, я не пишу речей. Мои «несвоевременные размышления» я адресовал в молодости молодым людям, которым рассказывал о своих переживаниях и обетах, чтобы заманить их в мои лабиринты — немецким юношам. Но меня убеждают верить, что немецкие юноши вымерли. Так что теперь у меня нет больше причин быть «красноречивым» в прежнем смысле; сегодня я, возможно, уже не смог бы. Тот, кто днём и ночью, год за годом сидит в самой глубокой внутренней борьбе с собственной душой, кто в своей пещере — а она может быть как лабиринтом, так и золотым рудником — стал медведем или искателем сокровищ, кто, как я, пропускает через голову и сердце всевозможные мысли, сомнения и тяжёлые размышления, которые он не всегда станет делиться, даже если рядом с ним окажутся духи его рода или весёлые, отважные товарищи, — у того и понятия сами по себе приобретают особый полутоновый оттенок, запах, как от глубины, так и от гнили; что-то невыразимое и отвратительное, что холодно отталкивает всякого любопытного. И даже философия отшельника, если бы она была написана львиным когтем, всё равно будет выглядеть как философия «в кавычках».
«Ничто не красиво: только человек красив». На этой наивности покоится вся наша эстетика: она является её первой «истиной». Давайте сразу же добавим к этому противоположную «истину», которая не менее наивна: что ничто не является более уродливым, чем неудавшийся человек.
Где человек страдает от уродства, он страдает от уничтожения своего типа; и где бы его даже отдалённо не напоминали о таком уничтожении, он сразу же применяет к этому ярлык «уродливо». Человек насыпал мир уродством: это значит, что он сыпал его только своей собственной уродливостью… Действительно ли он тем самым уродовал мир?…
Для философа непристойно говорить: добро и красота — это одно и то же: если он добавит ещё и «истину», то его следует отшлёпать. Истина уродлива: у нас есть искусство, чтобы не погибнуть от истины.
О соотношении искусства и истины я начал серьёзно размышлять раньше всего: и до сих пор стою перед этим противоречием с священным ужасом. Моя первая книга была посвящена этой теме; Рождение трагедии верит в искусство на фоне другого верования: что невозможно жить с истиной; что «воля к истине» уже является симптомом дегенерации...
Вагнер — это важный факт в истории «европейского духа» и «современной души», как и Генрих Гейне был таким фактом. Вагнер и Гейне: два величайших обманщика, которых Германия подарила Европе.
"Корабль". В моей жизни действительно бывают сюрпризы: это происходит потому, что <я> не люблю заниматься тем, что могло бы быть возможным. Это доказательство того, как я живу мысленно… Случай недавно заставил меня осознать, что мне не хватает понятия «будущее», я смотрю вперед, как по гладкой поверхности: ни желаний, ни маленьких желаний, ни планов, ни стремлений. Скорее, лишь то, что нам запретил тот святой Эпикур: забота о следующем дне, о завтрашнем… это мой единственный трюк: я знаю сегодня, что случится завтра.
naufragium feci: bene navigavi
Где человек страдает от уродства, он страдает от уничтожения своего типа; и где бы его даже отдалённо не напоминали о таком уничтожении, он сразу же применяет к этому ярлык «уродливо». Человек насыпал мир уродством: это значит, что он сыпал его только своей собственной уродливостью… Действительно ли он тем самым уродовал мир?…
Для философа непристойно говорить: добро и красота — это одно и то же: если он добавит ещё и «истину», то его следует отшлёпать. Истина уродлива: у нас есть искусство, чтобы не погибнуть от истины.
О соотношении искусства и истины я начал серьёзно размышлять раньше всего: и до сих пор стою перед этим противоречием с священным ужасом. Моя первая книга была посвящена этой теме; Рождение трагедии верит в искусство на фоне другого верования: что невозможно жить с истиной; что «воля к истине» уже является симптомом дегенерации...
Вагнер — это важный факт в истории «европейского духа» и «современной души», как и Генрих Гейне был таким фактом. Вагнер и Гейне: два величайших обманщика, которых Германия подарила Европе.
"Корабль". В моей жизни действительно бывают сюрпризы: это происходит потому, что <я> не люблю заниматься тем, что могло бы быть возможным. Это доказательство того, как я живу мысленно… Случай недавно заставил меня осознать, что мне не хватает понятия «будущее», я смотрю вперед, как по гладкой поверхности: ни желаний, ни маленьких желаний, ни планов, ни стремлений. Скорее, лишь то, что нам запретил тот святой Эпикур: забота о следующем дне, о завтрашнем… это мой единственный трюк: я знаю сегодня, что случится завтра.
naufragium feci: bene navigavi
«Не ревнуют, когда ты Бог, — сказал Дионис, — разве только к другим богам».
«Ариадна, — сказал Дионис, — ты — лабиринт: Тесей заблудился в тебе, у него больше нет нити; что ему теперь, что он не был съеден Минотавроном? То, что его поглощает, хуже, чем Минотавр.»
«Ты льстишь мне, — ответила Ариадна, — но я устала от моего сострадания, пусть все герои погибают на мне: это моя последняя любовь к Тесею: я приведу его к гибели.»
Оргиастическая душа. —
Я его видел: по крайней мере, его глаза — это глубокие тихие глаза, иногда зелёные и скользкие, как мёд.
Его халкёническая улыбка.
Небо смотрело кроваво и жестоко.
Оргиастическая душа женщины.
Я его видел: его халкёническая улыбка, его мёдовые глаза, то глубокие и скрытые, то зелёные, скользкие, с дрожащей поверхностью,
скользкие, сонные, дрожащие, колеблющиеся,
море находит выход в его глазах.
И вот я с благодарностью признаю: именно в те годы, когда я начал изучать правило «человечности», мне встретились странные и не без опасности духи, иногда очень свободные духи, и главное — один из них, и этот встречался снова и снова, не кто иной, как сам бог Дионис — тот самый, которому я однажды, в гораздо более юные годы, принёс почтённое и невинное жертвоприношение. Может быть, я ещё найду время и тишину, чтобы рассказать своим друзьям всё, что я сохранил от философии этого бога Диониса: полушёпотом, как это и подобает, — ибо речь идёт о многом тайном, а иногда и зловещем. ... И вот мы пришли к верному месту: к концу. Потому что вы уже, наверное, достаточно поняли, что такое «Человеческое, слишком человеческое». И почему эта книга «книга для свободных духом». (Что означают слова «Человеческое, слишком человеческое», я уже постарался объяснить — по крайней мере, для тех, кто обладает тонким слухом. Но что я, черт возьми, на самом деле подразумевал под «свободными духами», на которых я забрасывал удочку своей книги? Похоже, что я искал — общество?)
И вечная жажда кольца — так и моя жажда по себе: чтобы снова найти себя, каждое кольцо поворачивается и кружится.
Вы надвигаетесь на меня, потому что я отбиваю вас своим веслом — и все же вы должны нести мой челн в бессмертие.
Жизнь — это то, что также врезается в жизнь: на собственной боли она увеличивает собственное знание.
Ребенок должен держать мне зеркало, на котором написан мир.
Он разгадывает свои загадки, но не освобождает их: они не взлетают к небесным детям, преображённые.
Мои мысли — это краски: мои краски — это песни.
Мои колени задрожали в первый раз, когда я нашёл свой путь и пошёл по нему: и те, кто это видел, сказали мне: ты разучился идти, теперь разучишься и шагать.
Теперь я разучился и волю: привыкший подниматься, буду поднят и вознесён в эфир на золотых нитях.
Я когда-нибудь засыпал на своей славе? Как постель из шипов была для меня вся слава.
Прочь от вас, люди, меня манит вся красота: вдали от всех богов меня манит вся красота: так я бросил якорь на открытом море и сказал: «Здесь когда-то была острова сверхчеловека!»
И если ваша красота сама не проповедует покаяния, что сделает ваше слово?
С шейкой быка — и глазами ангела я хочу вас!
Я ослеп. Моя слепота и ощупывание слепого могут ещё рассказать вам о силе солнца, которое я видел.
Что когда-то знание научилось тихо улыбаться и без зависти смотреть на красоту.
Вы стояли в свободе духа, свободное и радостное место духа. Но теперь я хочу так: не только занимать — владеть должно ваше место моей добродетелью; одержимыми должны вы стать моей добродетелью.
Нетерпеливо я терпел зиму: теперь играет даже веселье апреля с моей нетерпимостью, и часто я бурю, переживая его медлительную печаль и его — насмешливые снежинки.
В первый раз я снова собрал справедливого, героя, поэта, познающего, пророка, вождя: над народами я воздвиг свой свод: колонны, на которых покоится и небесный свод — достаточно сильные, чтобы небо удержать. (Так пусть говорит сверхчеловек!)
Справедливость предстала передо мной: тогда я разрушил своих идолов и стыдился. Я подвергся покаянию и заставил мой взгляд смотреть туда, куда он не хотел: и любовь туда принёс.
Величайшая страсть, ставшая спокойной, текучей.
Как водопад, который ещё в падении колеблется — с человеческим хотим мы проникнуть в природу и освободить её от божественного наваждения. Мы хотим забрать из неё то, что нам нужно, чтобы мечтать о чём-то большем, чем человек. Что-то, что превосходит шторм и горы, и море, должно ещё возникнуть — но как сын человека!
Дионис на тигре: череп козы: пантера. Ариадна, во сне: «от героя оставленного я мечтаю о сверх-герое». Дионис — лучше не упоминать!
Не с ужасом, как у Медузы, я превращу вас в камни и немых: только своим щитом «Красота» я защищаюсь от вас.
Слышите ли вы звук и смех этого щита? Это святой смех красоты: на нём вы должны стать немыми!
Я показал им их уродство в зеркале: они не выдержали своего собственного вида: на злом взгляде их глаза они пострадали сами.
Между двумя опасностями простирается мой узкий путь: одна высота — моя опасность, она называется «Сверх-гордость», пропасть — моя опасность, она называется «Сострадание».
Опасность сверхчеловека — это сострадание. Берегитесь дать ему сострадание! — Но моё блаженство теперь — погибнуть. (Из последней речи)
Золотарь — единственный истинный благодетель человечества.
То, что ценности переоцениваются, что из малого делается много, из ничтожного — золото, — это единственный способ быть благодетелем человечества.
Они — единственные обогатители.
Все остальные — просто менялы.
Предположим, что есть нечто, что наиболее ненавидимо, осуждаемо, — и что это как раз превращается в золото: вот это мой случай...
«Ариадна, — сказал Дионис, — ты — лабиринт: Тесей заблудился в тебе, у него больше нет нити; что ему теперь, что он не был съеден Минотавроном? То, что его поглощает, хуже, чем Минотавр.»
«Ты льстишь мне, — ответила Ариадна, — но я устала от моего сострадания, пусть все герои погибают на мне: это моя последняя любовь к Тесею: я приведу его к гибели.»
Оргиастическая душа. —
Я его видел: по крайней мере, его глаза — это глубокие тихие глаза, иногда зелёные и скользкие, как мёд.
Его халкёническая улыбка.
Небо смотрело кроваво и жестоко.
Оргиастическая душа женщины.
Я его видел: его халкёническая улыбка, его мёдовые глаза, то глубокие и скрытые, то зелёные, скользкие, с дрожащей поверхностью,
скользкие, сонные, дрожащие, колеблющиеся,
море находит выход в его глазах.
И вот я с благодарностью признаю: именно в те годы, когда я начал изучать правило «человечности», мне встретились странные и не без опасности духи, иногда очень свободные духи, и главное — один из них, и этот встречался снова и снова, не кто иной, как сам бог Дионис — тот самый, которому я однажды, в гораздо более юные годы, принёс почтённое и невинное жертвоприношение. Может быть, я ещё найду время и тишину, чтобы рассказать своим друзьям всё, что я сохранил от философии этого бога Диониса: полушёпотом, как это и подобает, — ибо речь идёт о многом тайном, а иногда и зловещем. ... И вот мы пришли к верному месту: к концу. Потому что вы уже, наверное, достаточно поняли, что такое «Человеческое, слишком человеческое». И почему эта книга «книга для свободных духом». (Что означают слова «Человеческое, слишком человеческое», я уже постарался объяснить — по крайней мере, для тех, кто обладает тонким слухом. Но что я, черт возьми, на самом деле подразумевал под «свободными духами», на которых я забрасывал удочку своей книги? Похоже, что я искал — общество?)
И вечная жажда кольца — так и моя жажда по себе: чтобы снова найти себя, каждое кольцо поворачивается и кружится.
Вы надвигаетесь на меня, потому что я отбиваю вас своим веслом — и все же вы должны нести мой челн в бессмертие.
Жизнь — это то, что также врезается в жизнь: на собственной боли она увеличивает собственное знание.
Ребенок должен держать мне зеркало, на котором написан мир.
Он разгадывает свои загадки, но не освобождает их: они не взлетают к небесным детям, преображённые.
Мои мысли — это краски: мои краски — это песни.
Мои колени задрожали в первый раз, когда я нашёл свой путь и пошёл по нему: и те, кто это видел, сказали мне: ты разучился идти, теперь разучишься и шагать.
Теперь я разучился и волю: привыкший подниматься, буду поднят и вознесён в эфир на золотых нитях.
Я когда-нибудь засыпал на своей славе? Как постель из шипов была для меня вся слава.
Прочь от вас, люди, меня манит вся красота: вдали от всех богов меня манит вся красота: так я бросил якорь на открытом море и сказал: «Здесь когда-то была острова сверхчеловека!»
И если ваша красота сама не проповедует покаяния, что сделает ваше слово?
С шейкой быка — и глазами ангела я хочу вас!
Я ослеп. Моя слепота и ощупывание слепого могут ещё рассказать вам о силе солнца, которое я видел.
Что когда-то знание научилось тихо улыбаться и без зависти смотреть на красоту.
Вы стояли в свободе духа, свободное и радостное место духа. Но теперь я хочу так: не только занимать — владеть должно ваше место моей добродетелью; одержимыми должны вы стать моей добродетелью.
Нетерпеливо я терпел зиму: теперь играет даже веселье апреля с моей нетерпимостью, и часто я бурю, переживая его медлительную печаль и его — насмешливые снежинки.
В первый раз я снова собрал справедливого, героя, поэта, познающего, пророка, вождя: над народами я воздвиг свой свод: колонны, на которых покоится и небесный свод — достаточно сильные, чтобы небо удержать. (Так пусть говорит сверхчеловек!)
Справедливость предстала передо мной: тогда я разрушил своих идолов и стыдился. Я подвергся покаянию и заставил мой взгляд смотреть туда, куда он не хотел: и любовь туда принёс.
Величайшая страсть, ставшая спокойной, текучей.
Как водопад, который ещё в падении колеблется — с человеческим хотим мы проникнуть в природу и освободить её от божественного наваждения. Мы хотим забрать из неё то, что нам нужно, чтобы мечтать о чём-то большем, чем человек. Что-то, что превосходит шторм и горы, и море, должно ещё возникнуть — но как сын человека!
Дионис на тигре: череп козы: пантера. Ариадна, во сне: «от героя оставленного я мечтаю о сверх-герое». Дионис — лучше не упоминать!
Не с ужасом, как у Медузы, я превращу вас в камни и немых: только своим щитом «Красота» я защищаюсь от вас.
Слышите ли вы звук и смех этого щита? Это святой смех красоты: на нём вы должны стать немыми!
Я показал им их уродство в зеркале: они не выдержали своего собственного вида: на злом взгляде их глаза они пострадали сами.
Между двумя опасностями простирается мой узкий путь: одна высота — моя опасность, она называется «Сверх-гордость», пропасть — моя опасность, она называется «Сострадание».
Опасность сверхчеловека — это сострадание. Берегитесь дать ему сострадание! — Но моё блаженство теперь — погибнуть. (Из последней речи)
Золотарь — единственный истинный благодетель человечества.
То, что ценности переоцениваются, что из малого делается много, из ничтожного — золото, — это единственный способ быть благодетелем человечества.
Они — единственные обогатители.
Все остальные — просто менялы.
Предположим, что есть нечто, что наиболее ненавидимо, осуждаемо, — и что это как раз превращается в золото: вот это мой случай...
NB. "Ариадна" - "причина и следствие" ("нет ничего лучше причины-следствия" - рациональность per se, способность "отгадывать загадки". ("Дионис" - "свободный дух" и "лабиринт" (оба - боги, "Тесей" - "высшие люди", "Минотавр" - Вагнер).)
NB. Дальнейшие варианты и развитие этого.
"Лабиринт". Независимость — удел немногих: это преимущество сильных? И кто покушается на нее, хотя и с полнейшим правом, но без надобности, тот доказывает, что он, вероятно, не только силен, но и смел до разнузданности. Он вступает в лабиринт, он в тысячу раз увеличивает число опасностей, которые жизнь сама по себе несет с собою; из них не самая малая та, что никто не видит, как и где он заблудится, удалится от людей и будет разорван на части каким-нибудь пещерным Минотавром совести. Если такой человек погибает, то это случается так далеко от области людского уразумения, что люди этого не чувствуют и этому не сочувствуют,— а он уже не может больше вернуться назад. Он не может более вернуться к состраданию людей! / Он входит в лабиринт, умножая на тысячу опасности, которые сама жизнь уже приносит с собой; из которых одной из самых больших является то, что никто не видит глазами, как и где он заблудился, изолировался и постепенно терзается каким-то минотавром совести в темной пещере. Пусть такой человек погибает — это происходит так далеко от понимания других, что они не сочувствуют и не сопереживают: — и он больше не может вернуться!
"Тесей":
1) "Добрые" (которым "Заратустра" - не друг).
2) "Высшие люди" (которых прогоняет "лев" "Заратустры").
3) Рациональный героизм ("Тесей" - герой).
Женский интеллект. Интеллект женщин характеризуется полнейшим самообладанием, присутствием духа, использованием всех выгод. Они передают его как свое основное свойство по наследству своим детям, а отец присоединяет к нему более темный фон воли. Его влияние как бы определяет ритм и гармонию, в которых должна разыграться новая жизнь; но ее мелодия исходит от женщины. – Обращаясь к тем, кто умеет кое-что соображать, я скажу; женщинам принадлежит рассудок, мужчинам – склад души и страсть, этому не противоречит, что мужчины фактически гораздо успешнее действуют своим рассудком: у них есть более глубокие и могущественные двигатели, и именно последние уносят так далеко их рассудок, который сам по себе есть нечто пассивное. Женщины часто втайне изумляются тому великому поклонению, которое выказывают мужчины их душе. Если мужчины при выборе супруги прежде всего ищут глубокого, душевно богатого существа, женщины же, наоборот, - существа умного, находчивого и блестящего, то в сущности ясно видишь, что мужчина ищет идеализированного мужчины, женщина – идеализированной женщины, т.е. что оба стремятся не к дополнению, а к завершению своих собственных преимуществ.
"Ариадна":
1) Свасьян: "Ариадна" стиля[. Вероятнее: "Ариадна" причины и следствия ("нет ничего лучше причины и следствия" - "эзотерическое"; "нить рациональности" - или, точнее, - "нить Мудрости").
2) "Ариадна, — сказал Дионис, — ты — лабиринт": Ариадна как лабиринт рациональных выводов, усложнение картины, - так как после исследования выясняется, что "истина" - иррациональна по своей природе (а не столь рациональная мысль ("мои мысли - краски: мои краски - песни"); "Истина - женщина", "Истина - Баубо").
3) "Ариадна" - как "богиня" - прообраз "Жизни" Заратустры ("Мудрость" как "Жизнь": "О ком говоришь ты? Не обо мне ли? Даже если ты прав, – разве говорят такое прямо в лицо! Но поведай мне теперь о мудрости своей!" - следовательно, "Мудрость" как "Ариадна"; "Дионис и Ариадна" - как модель для "Заратустра и Жизнь" ("Дионис" может быть кем угодно, в том числе и "Заратустрой", при этом "Заратустра" - "сын" (Ницше/)"Диониса")).
4) "Ариадна" как "человечество", как "Человек".
Вагнер действует как постоянное потребление алкоголя. Он притупляет, он замутняет желудок. Специфическое действие: дегенерация ритмического чувства. Вагнерианец в конце концов называет ритмичным то, что я сам, ссылаясь на греческую пословицу, называю «движением болота». Гораздо более опасным является развращение понятий. Юноша становится лунатиком — «идеалистом». Он выходит за пределы науки; в этом он на высоте мастера. Но он начинает философствовать; пишет «Байройтские листки»; решает все проблемы во имя Отца, Сына и Святого Мастера. Однако наиболее зловещим остается развращение нервов.
Вагнер вреден для юношей; он фатален для женщин. Что такое, врачебно говоря, вагнерианка? — Мне кажется, что врач не может всерьез поставить молодой женщине этот нравственный выбор: одно или другое. — Но она уже выбрала. Нельзя служить двум господам, если один из них — Вагнер. Вагнер спас женщину; женщина построила ему за это Байройт. Совсем в жертву, совсем в отдачу: у нее нет ничего, чего бы она не отдала ему. Женщина обнищает ради Мастера, она становится трогательной, она стоит перед ним обнаженная. — Вагнерианка — самая соблазнительная двусмысленность, которая существует сегодня: она воплощает дело Вагнера, — в ее знаке его дело побеждает... Ах, этот старый разбойник! Он крадет наших юношей, он крадет даже наших женщин и тащит их в свою пещеру... Ах, этот старый Минотавр! Сколько он нам уже стоил! Каждый год ему ведут в его лабиринт самые красивых девушек и юношей, чтобы он их проглотил, — каждый год вся Европа поет: «На Крит! На Крит!»…
"Минотавр":
1) Не самая худшая угроза для "высшего типа": "Тесей заблудился в тебе, у него нет больше нити; что теперь ему от того, что его не съел Минотавр? То, что его съедает, хуже, чем Минотавр." - "Тесей становится абсурдным, сказала Ариадна, Тесей становится добродетельным."
2) "Пещерный минотавр совести" / "Минотавр совести": "Когда христианские крестьяне столкнулись на Востоке с тем непобедимым орденом ассасинов, орденом свободных духов par excellence, чьи низшие ступени соблюдали послушание, какое не смог бы достичь ни один монашеский орден, они каким-то образом узнали о том символе и слове на древе, которое было известно только высшим ступеням, как их секрет: «Ничего не истинно, все позволено». Так вот, это была свобода духа, этим было отказано вере в саму истину... Бывал ли когда-нибудь европейский, христианский свободный дух, который заблудился в этом высказывании и его лабиринтных выводах? Знает ли он Минотавра этой пещеры из опыта?"
3) "Катастрофа": "Минотавр, Катастрофа (мысль о том, что нужно приносить человеческие жертвы — чем больше, тем лучше!)"
4) Собеседник и источник для любопытства "гиперборейца": "У нас есть свое собственное любопытство к лабиринту, мы стремимся познакомиться с господином Минотавром, о котором рассказывают опасные вещи: зачем нам ваш путь наверх, ваша веревка, ведущая к счастью и добродетели? К вам, я боюсь, к вам она и ведет… Вы хотите спасти нас своей веревкой? — Так вот, мы настоятельно просим вас, повесьтесь на ней сами!..."
5) Вагнер: "Ах, этот старый Минотавр! Сколько он нам уже стоил! Каждый год ему ведут в его лабиринт самые красивых девушек и юношей, чтобы он их проглотил" (при этом -"старый" "Минотавр" - возможны и другие "Минотавры").
Человек считает и самый мир наполненным красотою, – он забывает себя как ее причину. Он один и одарил его красотой, – только вот красотой человеческой, слишком человеческой… В сущности, человек смотрится в вещи, он считает прекрасным все, что отражает ему его образ: оценка «прекрасное» есть его родовое тщеславие… Во всяком случае скептику некоторое недоверие могло бы шепнуть на ухо: действительно ли мир украшает то, что именно человек считает его прекрасным? Он очеловечил его – вот и все. Но ничто, решительно ничто не может быть порукой в том, что именно человек служит моделью прекрасного. Кто знает, как выглядит он в глазах высшего судьи вкуса? Быть может, спорно? Быть может, даже забавно? Быть может, немного своеобразно?.. «О, Дионис, божественный, зачем тянешь ты меня за уши?» – спросила раз Ариадна своего философа-любовника во время одного из тех знаменитых диалогов на Наксосе. – «Я нахожу нечто юмористическое в твоих ушах, Ариадна; почему они не еще длиннее?»
"Дионис":
1) "Ницше Дионис" (без комментариев).
2) Бог и "очень свободный дух".
3) "Лабиринт": "Я – твой лабиринт…".
4) "Воля к власти" (персонификация её, воплощение и "суть").
"Лабиринт". Независимость — удел немногих: это преимущество сильных? И кто покушается на нее, хотя и с полнейшим правом, но без надобности, тот доказывает, что он, вероятно, не только силен, но и смел до разнузданности. Он вступает в лабиринт, он в тысячу раз увеличивает число опасностей, которые жизнь сама по себе несет с собою; из них не самая малая та, что никто не видит, как и где он заблудится, удалится от людей и будет разорван на части каким-нибудь пещерным Минотавром совести. Если такой человек погибает, то это случается так далеко от области людского уразумения, что люди этого не чувствуют и этому не сочувствуют,— а он уже не может больше вернуться назад. Он не может более вернуться к состраданию людей! / Он входит в лабиринт, умножая на тысячу опасности, которые сама жизнь уже приносит с собой; из которых одной из самых больших является то, что никто не видит глазами, как и где он заблудился, изолировался и постепенно терзается каким-то минотавром совести в темной пещере. Пусть такой человек погибает — это происходит так далеко от понимания других, что они не сочувствуют и не сопереживают: — и он больше не может вернуться!
"Тесей":
1) "Добрые" (которым "Заратустра" - не друг).
2) "Высшие люди" (которых прогоняет "лев" "Заратустры").
3) Рациональный героизм ("Тесей" - герой).
Женский интеллект. Интеллект женщин характеризуется полнейшим самообладанием, присутствием духа, использованием всех выгод. Они передают его как свое основное свойство по наследству своим детям, а отец присоединяет к нему более темный фон воли. Его влияние как бы определяет ритм и гармонию, в которых должна разыграться новая жизнь; но ее мелодия исходит от женщины. – Обращаясь к тем, кто умеет кое-что соображать, я скажу; женщинам принадлежит рассудок, мужчинам – склад души и страсть, этому не противоречит, что мужчины фактически гораздо успешнее действуют своим рассудком: у них есть более глубокие и могущественные двигатели, и именно последние уносят так далеко их рассудок, который сам по себе есть нечто пассивное. Женщины часто втайне изумляются тому великому поклонению, которое выказывают мужчины их душе. Если мужчины при выборе супруги прежде всего ищут глубокого, душевно богатого существа, женщины же, наоборот, - существа умного, находчивого и блестящего, то в сущности ясно видишь, что мужчина ищет идеализированного мужчины, женщина – идеализированной женщины, т.е. что оба стремятся не к дополнению, а к завершению своих собственных преимуществ.
"Ариадна":
1) Свасьян: "Ариадна" стиля[. Вероятнее: "Ариадна" причины и следствия ("нет ничего лучше причины и следствия" - "эзотерическое"; "нить рациональности" - или, точнее, - "нить Мудрости").
2) "Ариадна, — сказал Дионис, — ты — лабиринт": Ариадна как лабиринт рациональных выводов, усложнение картины, - так как после исследования выясняется, что "истина" - иррациональна по своей природе (а не столь рациональная мысль ("мои мысли - краски: мои краски - песни"); "Истина - женщина", "Истина - Баубо").
3) "Ариадна" - как "богиня" - прообраз "Жизни" Заратустры ("Мудрость" как "Жизнь": "О ком говоришь ты? Не обо мне ли? Даже если ты прав, – разве говорят такое прямо в лицо! Но поведай мне теперь о мудрости своей!" - следовательно, "Мудрость" как "Ариадна"; "Дионис и Ариадна" - как модель для "Заратустра и Жизнь" ("Дионис" может быть кем угодно, в том числе и "Заратустрой", при этом "Заратустра" - "сын" (Ницше/)"Диониса")).
4) "Ариадна" как "человечество", как "Человек".
Вагнер действует как постоянное потребление алкоголя. Он притупляет, он замутняет желудок. Специфическое действие: дегенерация ритмического чувства. Вагнерианец в конце концов называет ритмичным то, что я сам, ссылаясь на греческую пословицу, называю «движением болота». Гораздо более опасным является развращение понятий. Юноша становится лунатиком — «идеалистом». Он выходит за пределы науки; в этом он на высоте мастера. Но он начинает философствовать; пишет «Байройтские листки»; решает все проблемы во имя Отца, Сына и Святого Мастера. Однако наиболее зловещим остается развращение нервов.
Вагнер вреден для юношей; он фатален для женщин. Что такое, врачебно говоря, вагнерианка? — Мне кажется, что врач не может всерьез поставить молодой женщине этот нравственный выбор: одно или другое. — Но она уже выбрала. Нельзя служить двум господам, если один из них — Вагнер. Вагнер спас женщину; женщина построила ему за это Байройт. Совсем в жертву, совсем в отдачу: у нее нет ничего, чего бы она не отдала ему. Женщина обнищает ради Мастера, она становится трогательной, она стоит перед ним обнаженная. — Вагнерианка — самая соблазнительная двусмысленность, которая существует сегодня: она воплощает дело Вагнера, — в ее знаке его дело побеждает... Ах, этот старый разбойник! Он крадет наших юношей, он крадет даже наших женщин и тащит их в свою пещеру... Ах, этот старый Минотавр! Сколько он нам уже стоил! Каждый год ему ведут в его лабиринт самые красивых девушек и юношей, чтобы он их проглотил, — каждый год вся Европа поет: «На Крит! На Крит!»…
"Минотавр":
1) Не самая худшая угроза для "высшего типа": "Тесей заблудился в тебе, у него нет больше нити; что теперь ему от того, что его не съел Минотавр? То, что его съедает, хуже, чем Минотавр." - "Тесей становится абсурдным, сказала Ариадна, Тесей становится добродетельным."
2) "Пещерный минотавр совести" / "Минотавр совести": "Когда христианские крестьяне столкнулись на Востоке с тем непобедимым орденом ассасинов, орденом свободных духов par excellence, чьи низшие ступени соблюдали послушание, какое не смог бы достичь ни один монашеский орден, они каким-то образом узнали о том символе и слове на древе, которое было известно только высшим ступеням, как их секрет: «Ничего не истинно, все позволено». Так вот, это была свобода духа, этим было отказано вере в саму истину... Бывал ли когда-нибудь европейский, христианский свободный дух, который заблудился в этом высказывании и его лабиринтных выводах? Знает ли он Минотавра этой пещеры из опыта?"
3) "Катастрофа": "Минотавр, Катастрофа (мысль о том, что нужно приносить человеческие жертвы — чем больше, тем лучше!)"
4) Собеседник и источник для любопытства "гиперборейца": "У нас есть свое собственное любопытство к лабиринту, мы стремимся познакомиться с господином Минотавром, о котором рассказывают опасные вещи: зачем нам ваш путь наверх, ваша веревка, ведущая к счастью и добродетели? К вам, я боюсь, к вам она и ведет… Вы хотите спасти нас своей веревкой? — Так вот, мы настоятельно просим вас, повесьтесь на ней сами!..."
5) Вагнер: "Ах, этот старый Минотавр! Сколько он нам уже стоил! Каждый год ему ведут в его лабиринт самые красивых девушек и юношей, чтобы он их проглотил" (при этом -"старый" "Минотавр" - возможны и другие "Минотавры").
Человек считает и самый мир наполненным красотою, – он забывает себя как ее причину. Он один и одарил его красотой, – только вот красотой человеческой, слишком человеческой… В сущности, человек смотрится в вещи, он считает прекрасным все, что отражает ему его образ: оценка «прекрасное» есть его родовое тщеславие… Во всяком случае скептику некоторое недоверие могло бы шепнуть на ухо: действительно ли мир украшает то, что именно человек считает его прекрасным? Он очеловечил его – вот и все. Но ничто, решительно ничто не может быть порукой в том, что именно человек служит моделью прекрасного. Кто знает, как выглядит он в глазах высшего судьи вкуса? Быть может, спорно? Быть может, даже забавно? Быть может, немного своеобразно?.. «О, Дионис, божественный, зачем тянешь ты меня за уши?» – спросила раз Ариадна своего философа-любовника во время одного из тех знаменитых диалогов на Наксосе. – «Я нахожу нечто юмористическое в твоих ушах, Ариадна; почему они не еще длиннее?»
"Дионис":
1) "Ницше Дионис" (без комментариев).
2) Бог и "очень свободный дух".
3) "Лабиринт": "Я – твой лабиринт…".
4) "Воля к власти" (персонификация её, воплощение и "суть").
Круговорот человечества. Быть может, все человечество есть лишь одна ограниченная во времени фаза в развитии определенного животного вида -–так что человек возник из обезьяны и снова станет обезьяной, причем нет никого, кто бы был заинтересован в странном исходе этой комедии. Как с падением римской культуры и под влиянием его важнейшей причины – распространения христианства – наступило всеобщее обезображение человека в пределах римской культуры, так с каким-либо позднейшим упадком всей земной культуры может наступить еще большее обезображение и, наконец, озверение человека, вплоть до уровня обезьяны. Именно потому, что мы можем представить себе эту перспективу, мы, быть может, в состоянии предупредить такой конец истории.
Следствие из вышесказанного.
"Дионис" - "философ" - именно потому, что он любит "Мудрость" - "Ариадна" есть воплощение самого рассудка вида "Человек": "Обращаясь к тем, кто умеет кое-что соображать, я скажу; женщинам принадлежит рассудок, мужчинам – склад души и страсть, этому не противоречит, что мужчины фактически гораздо успешнее действуют своим рассудком: у них есть более глубокие и могущественные двигатели, и именно последние уносят так далеко их рассудок, который сам по себе есть нечто пассивное."
В канве толкования этого, выходит, что теория (суммарная) D. Losurdo ("Nietzsche: the Aristocratic Rebel") и G. Fornari ("A God Torn to Pieces: the Nietzsche Case") оказывается философски верной - но только если она берётся без гипостазирования: что Ницше воображал "женитьбу с Ариадной" (Козимой) и полагал себя "Дионисом" как "богом, родившимся посмертно" существом выше уровня "Минотавра" (а не "Тесея"! Вагнер не "Тесей" - это грубая ошибка!) Вагнера. Сравнение христиан с "орденом ассассинов" тем более иллюстрирует, какие желательности больше всего интересовали самого Ницше (третье рассмотрение "К генеалогии морали"; это - в добавление к его версии "Рима" и "Возрождения" (а не исторически действительных)). Ницше (по его задумке) - как альтернатива Вагнеру, realpolitik, христианству и антисемитизму, - современному ему положению дел. Ницше - как кризис эпохи "модерн" (и в том числе - "постмодернизма", также - неудачных "иерархических" обществ, пытающихся в "аристократический строй душ").
(Соответсвенно можно понимать и любых каинитов "ницшеанитов", - понимая куда неизбежно ведёт - философия Фридриха Ницше. Также сравните: "Заратустра" - и "Нимрод".)
Тем самым иерархия / Rangordnung становится понятной: на "верху" - "Ариадна" и "Дионис", его "пророк"/"сын" - "Заратустра" (его "возлюбленные" - "Вечность" и "Жизнь", отношения "Ариадны" и "Диониса" есть прообраз для отношений "Заратустры" с "Жизнью"), - все остальные находятся в подчинении - у них.
"(Нео-)Религия аристократического типа."
Вариации и уточнения к этому:
1) В модели Ницше - богов есть множество, а не один "Дионис" (ложное утверждение, скрывающее факт, что Ницше называл греческих богов "воплощениями Диониса" (Прометей как создатель божественной трагедии и "создатель богов")).
2) "Заратустра" призывает "ловить не его" - аналогичная уловка "Диониса" (ловить следует "боль Диониса", что очевидно из посыла - "высшие люди" должны заиметь добродетель "Заратустры" (стремление чтобы "жил Сверхчеловек!")).
3) Проблема рабства не решаема никогда ("мир есть воля к власти! и ничего кроме этого") - ложный вывод, т.к. отношения власти легко деконструируются (пример этого - Фуко), и не все человеческие отношения есть отношения властного типа, - сводить всё к этому - глупый редукционизм (Ларюэль: "попытка растворить Человека в Истории, Языке и Власти, а также Сексуации") - либо банальная неопытность (т.е. со стороны Ницше это - "принцип экономии" (JGB-13), со стороны плохо ориентирующегося читателя ("Тесея") - в отношении самого читателя - это средство воспитания типа (типа "Заратустры")). (Per analogiam Ницше замечает, что нельзя "сводить музыку к механике" - и так же, точно таким же рассуждением, - нельзя сводить человеческие отношения к Власти (причина этого конфликта на уровне науки (физики), несмотря на "преодоление Лейбница": конфликт между макро- и микро- мирами).)
4) Всякие отношения "покоятся" на отношениях "властного" типа, но не каждое отношение является высказыванием именно таким (не все высказывания, в т.ч. научные, практические, эстетические, есть суть "der Wille zur Macht", - "der Wille zur Macht" есть только основание для этого).
4) "Дионис" и "Ариадна" есть прежде всего вершина иерархии духа. Вышеозначенный афоризм "Мораль и физиология" только глубже разъясняет эту идеи - где именно должен быть установлен "Rangordnung" (можно сказать, что этим Ницше как бы предвидел "трудную проблему сознания!).
5) С учётом этого - становится ясен характер высказывания трудов "Имморалист"/"Сумерки Идолов", "Ecce Homo", "Казус Вагнер", "Ницше против Вагнера", "Анти-Христ" и "Дифирамбы Дионису" - все они уже скорее относятся к его "дионисической" миссии, - в этих трудах - говорит не "Заратустра", - но "Дионис" (что не мешает этому "Дионису" обращаться к "Заратустре"-предшественнику ("сыну")).
6) И так далее... возможны замечания и многие другие, но ни одно из них не устраняет главного мотива: цели "Диониса" есть цели интересные лишь "Дионису". По той простой причине, что только "Дионис" оказывается "высшим судьёй вкуса". И это большой вопрос - необходимы ли они "типу" Человек.
В любом случае - нельзя не извлечь - к ужасу "Заратустры" - полезного из всего этого (ведь даже "злое" бывает полезно). Используя труды Ницше как своего рода эксперимент - над моралью, душой и "общественным строем душ" в собственном теле - "физиологией" тела (иерархией "сознаний" в теле), - что может относиться к самому разному уровню в происшествующем (к уровню "Я", "Мы" или "Мир"). Или, неприятными для "Диониса" словами, - философия Ницше - это полезный инструмент...
Каин сказал Господу:
–Мое наказание тяжелее, чем я могу вынести. Ныне Ты гонишь меня с лица земли, и я буду скрыт от Твоего присутствия: я буду на земле бесприютным скитальцем, и первый же встречный убьет меня.
Но Господь сказал ему:
–Нет. Если кто убьет Каина, тот примет за это семикратное возмездие.
И Господь сделал Каину метку, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. 16 Каин ушел от Господа и жил в земле Нод[e], к востоку от Эдема.
Следствие из вышесказанного.
"Дионис" - "философ" - именно потому, что он любит "Мудрость" - "Ариадна" есть воплощение самого рассудка вида "Человек": "Обращаясь к тем, кто умеет кое-что соображать, я скажу; женщинам принадлежит рассудок, мужчинам – склад души и страсть, этому не противоречит, что мужчины фактически гораздо успешнее действуют своим рассудком: у них есть более глубокие и могущественные двигатели, и именно последние уносят так далеко их рассудок, который сам по себе есть нечто пассивное."
В канве толкования этого, выходит, что теория (суммарная) D. Losurdo ("Nietzsche: the Aristocratic Rebel") и G. Fornari ("A God Torn to Pieces: the Nietzsche Case") оказывается философски верной - но только если она берётся без гипостазирования: что Ницше воображал "женитьбу с Ариадной" (Козимой) и полагал себя "Дионисом" как "богом, родившимся посмертно" существом выше уровня "Минотавра" (а не "Тесея"! Вагнер не "Тесей" - это грубая ошибка!) Вагнера. Сравнение христиан с "орденом ассассинов" тем более иллюстрирует, какие желательности больше всего интересовали самого Ницше (третье рассмотрение "К генеалогии морали"; это - в добавление к его версии "Рима" и "Возрождения" (а не исторически действительных)). Ницше (по его задумке) - как альтернатива Вагнеру, realpolitik, христианству и антисемитизму, - современному ему положению дел. Ницше - как кризис эпохи "модерн" (и в том числе - "постмодернизма", также - неудачных "иерархических" обществ, пытающихся в "аристократический строй душ").
(Соответсвенно можно понимать и любых каинитов "ницшеанитов", - понимая куда неизбежно ведёт - философия Фридриха Ницше. Также сравните: "Заратустра" - и "Нимрод".)
Тем самым иерархия / Rangordnung становится понятной: на "верху" - "Ариадна" и "Дионис", его "пророк"/"сын" - "Заратустра" (его "возлюбленные" - "Вечность" и "Жизнь", отношения "Ариадны" и "Диониса" есть прообраз для отношений "Заратустры" с "Жизнью"), - все остальные находятся в подчинении - у них.
"(Нео-)Религия аристократического типа."
Вариации и уточнения к этому:
1) В модели Ницше - богов есть множество, а не один "Дионис" (ложное утверждение, скрывающее факт, что Ницше называл греческих богов "воплощениями Диониса" (Прометей как создатель божественной трагедии и "создатель богов")).
2) "Заратустра" призывает "ловить не его" - аналогичная уловка "Диониса" (ловить следует "боль Диониса", что очевидно из посыла - "высшие люди" должны заиметь добродетель "Заратустры" (стремление чтобы "жил Сверхчеловек!")).
3) Проблема рабства не решаема никогда ("мир есть воля к власти! и ничего кроме этого") - ложный вывод, т.к. отношения власти легко деконструируются (пример этого - Фуко), и не все человеческие отношения есть отношения властного типа, - сводить всё к этому - глупый редукционизм (Ларюэль: "попытка растворить Человека в Истории, Языке и Власти, а также Сексуации") - либо банальная неопытность (т.е. со стороны Ницше это - "принцип экономии" (JGB-13), со стороны плохо ориентирующегося читателя ("Тесея") - в отношении самого читателя - это средство воспитания типа (типа "Заратустры")). (Per analogiam Ницше замечает, что нельзя "сводить музыку к механике" - и так же, точно таким же рассуждением, - нельзя сводить человеческие отношения к Власти (причина этого конфликта на уровне науки (физики), несмотря на "преодоление Лейбница": конфликт между макро- и микро- мирами).)
4) Всякие отношения "покоятся" на отношениях "властного" типа, но не каждое отношение является высказыванием именно таким (не все высказывания, в т.ч. научные, практические, эстетические, есть суть "der Wille zur Macht", - "der Wille zur Macht" есть только основание для этого).
4) "Дионис" и "Ариадна" есть прежде всего вершина иерархии духа. Вышеозначенный афоризм "Мораль и физиология" только глубже разъясняет эту идеи - где именно должен быть установлен "Rangordnung" (можно сказать, что этим Ницше как бы предвидел "трудную проблему сознания!).
5) С учётом этого - становится ясен характер высказывания трудов "Имморалист"/"Сумерки Идолов", "Ecce Homo", "Казус Вагнер", "Ницше против Вагнера", "Анти-Христ" и "Дифирамбы Дионису" - все они уже скорее относятся к его "дионисической" миссии, - в этих трудах - говорит не "Заратустра", - но "Дионис" (что не мешает этому "Дионису" обращаться к "Заратустре"-предшественнику ("сыну")).
6) И так далее... возможны замечания и многие другие, но ни одно из них не устраняет главного мотива: цели "Диониса" есть цели интересные лишь "Дионису". По той простой причине, что только "Дионис" оказывается "высшим судьёй вкуса". И это большой вопрос - необходимы ли они "типу" Человек.
В любом случае - нельзя не извлечь - к ужасу "Заратустры" - полезного из всего этого (ведь даже "злое" бывает полезно). Используя труды Ницше как своего рода эксперимент - над моралью, душой и "общественным строем душ" в собственном теле - "физиологией" тела (иерархией "сознаний" в теле), - что может относиться к самому разному уровню в происшествующем (к уровню "Я", "Мы" или "Мир"). Или, неприятными для "Диониса" словами, - философия Ницше - это полезный инструмент...
Каин сказал Господу:
–Мое наказание тяжелее, чем я могу вынести. Ныне Ты гонишь меня с лица земли, и я буду скрыт от Твоего присутствия: я буду на земле бесприютным скитальцем, и первый же встречный убьет меня.
Но Господь сказал ему:
–Нет. Если кто убьет Каина, тот примет за это семикратное возмездие.
И Господь сделал Каину метку, чтобы никто, встретившись с ним, не убил его. 16 Каин ушел от Господа и жил в земле Нод[e], к востоку от Эдема.
NB. "Ариадна" = "природа Человека" (последняя ступень рассмотрения вопроса о политике у Фукидида (состоит из "тщеславия, корыстолюбия и властолюбия")).
NB. "Вечное возвращение" - вплоть до актуальной (актуализирующейся) - смерти, "погибели" ("Untergang").
Экзотерика - эзотерика
1 - все есть воля против воли
2 - воли нет вообще
1 Каузализм
2 Нет ничего лучше причины-следствия.
1.
Вся причинность психологически восходит к вере в намерения:
Сам эффект намерения недоказуем.
(Causa efficiens - тавтология с finalis) Психологический взгляд ---
NB. Из выше цитированного ясно что "воли нет вообще" относится к гипостазированной воле как сущности (прежде всего Шопенгауэру, а также его вариациям, существующим и поныне).
Однако, сама мысль о "власти"/"Macht" как принципе (мысли) - в "себе" циклически содержит и уже является той самой "волей к власти", которой, "по сути", нет (до этой мысли не существующей). Другими словами: нет никакой "власти" пока "власть" не начинается полагаться как метод (мышления и/или действования). Мысль о "власти" полагает "волю" "к власти" как морально-объяснительный принцип. Так же происходит и со всем за ней последущим ("Язык", "Сексуация", "Бессознательное", "Время" и т.д.), и происходило со всем, что ей предшествовало.
1 - все есть воля против воли
2 - воли нет вообще
1 Каузализм
2 Нет ничего лучше причины-следствия.
1.
Вся причинность психологически восходит к вере в намерения:
Сам эффект намерения недоказуем.
(Causa efficiens - тавтология с finalis) Психологический взгляд ---
NB. Из выше цитированного ясно что "воли нет вообще" относится к гипостазированной воле как сущности (прежде всего Шопенгауэру, а также его вариациям, существующим и поныне).
Однако, сама мысль о "власти"/"Macht" как принципе (мысли) - в "себе" циклически содержит и уже является той самой "волей к власти", которой, "по сути", нет (до этой мысли не существующей). Другими словами: нет никакой "власти" пока "власть" не начинается полагаться как метод (мышления и/или действования). Мысль о "власти" полагает "волю" "к власти" как морально-объяснительный принцип. Так же происходит и со всем за ней последущим ("Язык", "Сексуация", "Бессознательное", "Время" и т.д.), и происходило со всем, что ей предшествовало.
Dionysos Philosophos.
Я снова был счастлив, ведь в этой музыке что-то касается глубин моего существа, и я всегда думаю, что смогу выстоять, а лучше излить всю свою злобу, чем просто сгинуть. Я всё время сочинял дионисийские песни, в которых позволяю себе говорить самые ужасные вещи — ужасающие и смешные одновременно: это последняя форма моего безумия.
- Три типа божественной юности — Аполлон, Гермес, Дионис — удивительно, как это раскрыто, какой мужественный подход!
- Дионис — первый бог фракийцев, их Зевс, как Водан для германцев.
- В мировоззрении Софокла Аполлон и Дионис снова пришли к победе: они помирились. Огромная пропасть была открыта между миром красоты (возвышенного), достигшего глубочайшей мудрости, и миром возвышенных людей. Истина, ужасный образ которой Дионис принес в мир, как божественная мудрость, снова стала непостижимой: облик того божественного мира уже не был прекрасным обликом, он стал казаться несправедливым, ужасным и так далее. Человек верил в истину богов; красота снова стала уделом человека.
- Эмпедокл — чисто трагический человек. Его прыжок в Этну — стремление к знанию! Он жаждал искусства, но нашел только знание. А знание делает из нас Фауста.
- Путешествие через искусство. Трагическая Греция победила персов. Уничтожение мирового страха как состояния слабости. Трагический человек — это природа в своей высшей силе творчества и познания, и потому рождает с болью: люди часто извращаются в одну сторону, даже при высочайших талантах.
- Какова была цель воли, которая в конце концов одна? Трагическая мысль — спасение от истины через красоту, безусловное подчинение Олимпийским богам, исходя из ужасающего познания, теперь была принесена в мир. С этим воля вновь получила возможность существовать: осознанное желание жизни в индивидууме, но не напрямую, а через искусство, согласно трагической мысли.
Поэтому появляется новое искусство — трагедия.
Лирика до Диониса и путь к аполлоническому искусству.
Очарование: страдание звучит, в отличие от действия эпоса: «образ» аполлонической культуры представляется через очарование человеком.
Больше нет образов, только превращения. Все избыточное должно звучать.
Человек должен содрогаться перед истиной: должна быть достигнута исцеление человека: успокоение через освобождение, стремление к обману через ужасные потрясения.
Олимпийский пантеон превращается в этическую мировую гармонию. Бедный человек низко кланяется перед ней.
Ожидание и подготовка; нужно дождаться всплеска новых источников, подготовиться к чужим лицам и голосам в уединении; очистить свою душу от пыли и шума современного рынка; преодолеть всё христианское через сверххристианское, и не только избавиться от него — ведь христианское учение было противоположным учением дионисийскому —; снова открыть для себя юг и развернуть над собой ясное, сияющее, таинственное небо юга; снова овладеть южным здоровьем и скрытой мощью души; шаг за шагом становиться всё более всеобъемлющим, сверхнациональным, европейским, сверхевропейским, восточным, наконец — греческим, — ведь греческое было первой великой связью и синтезом всего восточного; и именно с этим началась европейская душа, открытие нашего «нового мира»: — кто, живя в таких условиях, может предсказать, что ему однажды предстоит? Может быть, именно — новый день!
Ζόννυξος (= Διόνῡσος в лесбийско-эолийском диалекте. Изначально, вероятно, Διόνῠσος). Это ведет к корню νεκ, например, νεκύς, νεκρός и т.д. — neco.
Дионис — это Аид по Гераклиту.
Культ Куреев, связанный с Зевсом, изначально.
Ζόννυξος — это «мертвый Зевс» или «убивающий Зевс» — Зевс-охотник = Ζαγρεύς и ὡμηστής.
Иллюзия Аполлона: вечность прекрасной формы; аристократическое законодательство: «так будет всегда!»
Дионис: чувственность и жестокость. Мимолетность может быть истолкована как наслаждение порождающей и уничтожающей силой, как постоянное творение.
Именем Диониса освящено активное восприятие становления, субъективное переживание его из яростного желания творящего, который также знает гнев разрушающего. Антагонизм этих двух переживаний и лежащих в их основе желаний: первое желает вечности появления, перед ним человек становится спокойным, без желания, как море, исцелённым, согласным с собой и с миром; второе желание толкает к становлению, к наслаждению самим процессом становления, т.е. творения и разрушения. Становление, воспринятое изнутри и истолкованное, является постоянным творением неудовлетворённого, переполненного, бесконечно напряжённого и сжимающегося существа, бога, который преодолевает муку бытия только через постоянное превращение и изменение: — обман как его временное, достигнутое в каждый момент спасение; мир как череда божественных видений и спасений в облике.
Желание трагического мифа (пессимистической религии) (как заключительного колокола, в котором растущее процветает).
Счастье от бытия возможно только как счастье от видимости.
Счастье от становления возможно только в уничтожении реальности, «бытия», красивого облика, в пессимистическом разрушении иллюзии.
В уничтожении даже самого прекрасного облика достигается дионисийское счастье на своем пике.
I. Заратустра может даровать счастье только после того, как установлена иерархия. Сначала её нужно преподать.
II. Иерархия, воплощённая в системе управления Землёй: сначала правители Земли, новая господствующая каста. Из неё, здесь и там, возникает эпикурейский бог — сверхчеловек, преобразователь бытия.
III. Сверхчеловеческое восприятие мира. Дионис.
IV. От этой величайшей отчужденности, с любовью возвращаясь к самому близкому и малому, Заратустра благословляет все свои переживания и умирает как благословляющий.
К "кольцу колец".
К той силе, которая меняется и всё же остаётся той же, принадлежит внутренняя сторона, некая сущность Протея-Диониса, что маскируется и наслаждается своей трансформацией. Понимание «личности» как обмана: на самом деле наследственность — главный аргумент, поскольку несчётное количество формирующих сил из гораздо более ранних времён сохраняет своё постоянство. На самом деле они сражаются внутри неё и управляются, сдерживаются — через эти личности проходит воля к власти, она требует сужения перспективы, «эгоизма» как временного условия существования; она смотрит с каждой ступени на более высокую.
Сужение действующего принципа до «личности», до индивидуума.
Я снова был счастлив, ведь в этой музыке что-то касается глубин моего существа, и я всегда думаю, что смогу выстоять, а лучше излить всю свою злобу, чем просто сгинуть. Я всё время сочинял дионисийские песни, в которых позволяю себе говорить самые ужасные вещи — ужасающие и смешные одновременно: это последняя форма моего безумия.
- Три типа божественной юности — Аполлон, Гермес, Дионис — удивительно, как это раскрыто, какой мужественный подход!
- Дионис — первый бог фракийцев, их Зевс, как Водан для германцев.
- В мировоззрении Софокла Аполлон и Дионис снова пришли к победе: они помирились. Огромная пропасть была открыта между миром красоты (возвышенного), достигшего глубочайшей мудрости, и миром возвышенных людей. Истина, ужасный образ которой Дионис принес в мир, как божественная мудрость, снова стала непостижимой: облик того божественного мира уже не был прекрасным обликом, он стал казаться несправедливым, ужасным и так далее. Человек верил в истину богов; красота снова стала уделом человека.
- Эмпедокл — чисто трагический человек. Его прыжок в Этну — стремление к знанию! Он жаждал искусства, но нашел только знание. А знание делает из нас Фауста.
- Путешествие через искусство. Трагическая Греция победила персов. Уничтожение мирового страха как состояния слабости. Трагический человек — это природа в своей высшей силе творчества и познания, и потому рождает с болью: люди часто извращаются в одну сторону, даже при высочайших талантах.
- Какова была цель воли, которая в конце концов одна? Трагическая мысль — спасение от истины через красоту, безусловное подчинение Олимпийским богам, исходя из ужасающего познания, теперь была принесена в мир. С этим воля вновь получила возможность существовать: осознанное желание жизни в индивидууме, но не напрямую, а через искусство, согласно трагической мысли.
Поэтому появляется новое искусство — трагедия.
Лирика до Диониса и путь к аполлоническому искусству.
Очарование: страдание звучит, в отличие от действия эпоса: «образ» аполлонической культуры представляется через очарование человеком.
Больше нет образов, только превращения. Все избыточное должно звучать.
Человек должен содрогаться перед истиной: должна быть достигнута исцеление человека: успокоение через освобождение, стремление к обману через ужасные потрясения.
Олимпийский пантеон превращается в этическую мировую гармонию. Бедный человек низко кланяется перед ней.
Ожидание и подготовка; нужно дождаться всплеска новых источников, подготовиться к чужим лицам и голосам в уединении; очистить свою душу от пыли и шума современного рынка; преодолеть всё христианское через сверххристианское, и не только избавиться от него — ведь христианское учение было противоположным учением дионисийскому —; снова открыть для себя юг и развернуть над собой ясное, сияющее, таинственное небо юга; снова овладеть южным здоровьем и скрытой мощью души; шаг за шагом становиться всё более всеобъемлющим, сверхнациональным, европейским, сверхевропейским, восточным, наконец — греческим, — ведь греческое было первой великой связью и синтезом всего восточного; и именно с этим началась европейская душа, открытие нашего «нового мира»: — кто, живя в таких условиях, может предсказать, что ему однажды предстоит? Может быть, именно — новый день!
Ζόννυξος (= Διόνῡσος в лесбийско-эолийском диалекте. Изначально, вероятно, Διόνῠσος). Это ведет к корню νεκ, например, νεκύς, νεκρός и т.д. — neco.
Дионис — это Аид по Гераклиту.
Культ Куреев, связанный с Зевсом, изначально.
Ζόννυξος — это «мертвый Зевс» или «убивающий Зевс» — Зевс-охотник = Ζαγρεύς и ὡμηστής.
Иллюзия Аполлона: вечность прекрасной формы; аристократическое законодательство: «так будет всегда!»
Дионис: чувственность и жестокость. Мимолетность может быть истолкована как наслаждение порождающей и уничтожающей силой, как постоянное творение.
Именем Диониса освящено активное восприятие становления, субъективное переживание его из яростного желания творящего, который также знает гнев разрушающего. Антагонизм этих двух переживаний и лежащих в их основе желаний: первое желает вечности появления, перед ним человек становится спокойным, без желания, как море, исцелённым, согласным с собой и с миром; второе желание толкает к становлению, к наслаждению самим процессом становления, т.е. творения и разрушения. Становление, воспринятое изнутри и истолкованное, является постоянным творением неудовлетворённого, переполненного, бесконечно напряжённого и сжимающегося существа, бога, который преодолевает муку бытия только через постоянное превращение и изменение: — обман как его временное, достигнутое в каждый момент спасение; мир как череда божественных видений и спасений в облике.
Желание трагического мифа (пессимистической религии) (как заключительного колокола, в котором растущее процветает).
Счастье от бытия возможно только как счастье от видимости.
Счастье от становления возможно только в уничтожении реальности, «бытия», красивого облика, в пессимистическом разрушении иллюзии.
В уничтожении даже самого прекрасного облика достигается дионисийское счастье на своем пике.
I. Заратустра может даровать счастье только после того, как установлена иерархия. Сначала её нужно преподать.
II. Иерархия, воплощённая в системе управления Землёй: сначала правители Земли, новая господствующая каста. Из неё, здесь и там, возникает эпикурейский бог — сверхчеловек, преобразователь бытия.
III. Сверхчеловеческое восприятие мира. Дионис.
IV. От этой величайшей отчужденности, с любовью возвращаясь к самому близкому и малому, Заратустра благословляет все свои переживания и умирает как благословляющий.
К "кольцу колец".
К той силе, которая меняется и всё же остаётся той же, принадлежит внутренняя сторона, некая сущность Протея-Диониса, что маскируется и наслаждается своей трансформацией. Понимание «личности» как обмана: на самом деле наследственность — главный аргумент, поскольку несчётное количество формирующих сил из гораздо более ранних времён сохраняет своё постоянство. На самом деле они сражаются внутри неё и управляются, сдерживаются — через эти личности проходит воля к власти, она требует сужения перспективы, «эгоизма» как временного условия существования; она смотрит с каждой ступени на более высокую.
Сужение действующего принципа до «личности», до индивидуума.
О высших и благороднейших радостях человеческого существования, в которых бытие празднует своё собственное преображение, приходят, как и следовало ожидать, только самые редкие и лучшие из людей: и то лишь после того, как они сами и их предки долгое время готовились к этой цели, не осознавая даже этой цели. Тогда в одном человеке сочетаются неиссякаемое богатство самых различных сил и в то же время наибольшая мощь «свободной воли» и властного распоряжения; дух тогда так же обитает в чувствах, как и чувства в духе; и всё, что происходит в этом единстве, вызывает в обоих тонкое, необыкновенное счастье и игру. И наоборот! — подумаем о этом обратном процессе, например, у Хафиза; даже Гёте, хоть и в смягчённой форме, даёт некоторое представление о таком процессе. Вероятно, что у таких совершенных и благополучных людей самые чувственные действия в конце концов преображаются в нечто вроде божественного опьянения высшей духовности; они ощущают в себе некое обожествление тела и находятся на самом далёком расстоянии от аскетической философии принципа «Бог есть дух»: при этом становится ясно, что аскет — это «неудавшийся человек», который признаёт только нечто в себе, и именно то, что осуждает и приговаривает — и называет это «Богом».
От того высочайшего счастья, где человек ощущает себя и своё тело как обожествлённую форму и самоправедность природы, до радости здоровых крестьян и получеловеков-существ: всю эту длинную, огромную лестницу света и цветов счастья древние греки называли, не без благодарного трепета того, кто посвящён в тайну, не без осторожности и благочестивого молчания — именем богов: Дионис. — Что же знают современные люди, дети хрупкой, многослойной, больной и странной матери, о масштабе греческого счастья, что они могли бы о нём знать! Откуда бы у рабов «современных идей» взяться право на дионисийские празднества!
Так вот, я, как беспокойный человек, который не имеет ничего более важного на уме, расскажу своим друзьям, что я думаю о философии Диониса. Ведь мысль о том, что даже боги могут философствовать, кажется мне достойной и благочестивой, и даже самый набожный человек может насладиться этим. Возможно, я, по вкусу моих друзей, слишком далеко зайду в своей откровенности, но этот сам бог в разговоре со мной зашёл гораздо дальше, и если бы я мог дать ему красивые лукавые титулы, то мне пришлось бы много хвалить свою смелость, честность, правдивость, добросовестность, «любовь к истине» и тому подобное. Но вот с этим всем прекрасным хламом и великолепием такой бог не знает, что делать — для моего оправдания достаточно двух слов, которые, правда, в Германии трудно перевести на немецкий: gai saber ("умение знать" или "весёлая наука").
Морали и религии — это главный инструмент, с помощью которого можно сформировать человека таким, каким хочется его видеть, при условии, что у вас есть избыток творческих сил, и вы способны навязать свою творческую волю на протяжении длительного времени в виде законов и обычаев. Размышляя о средствах, которые могли бы сделать человека сильнее и глубже, чем он был до сих пор, я прежде всего задумался, с помощью какой морали это уже было достигнуто. Первое, что я понял, это то, что для этого нельзя использовать общепринятую мораль в Европе, которую, конечно, философы и моралисты Европы считают самой моралью, единственной и безусловной — такое философское единодушие, на самом деле, является лучшим доказательством того, что эта мораль действительно господствует.
Ведь эта мораль — это на самом деле инстинкт стада, который стремится к благополучию, безопасности, лёгкости жизни и даже в конце концов к тому, чтобы избавиться от всех вожаков и пастухов. Два наиболее проповедуемых принципа этой морали — это: «Равенство прав» и «Сочувствие ко всем страждущим» — и страдание само по себе воспринимается всеми животными стада как нечто, что необходимо устранить. Но тот, кто задумается, где и как растение человек до сих пор вырастало наиболее крепким и прекрасным, в контексте европейской морали стада и искажения истории, извлечёт из истории столько фактов, что для этого необходимо было повышать опасность его положения, вызывать его изобретательность и умение скрываться под давлением и принуждением, и, следовательно, что для этого требуются строгость, жестокость, молчаливость, недоброжелательность, неравенство прав, война, потрясения всякого рода — короче, противоположность всем идеалам стада.
Мораль с такими противоположными целями может быть преподана только с привязкой к существующему нравственному закону, под его словами и пышным мантией, и, следовательно, необходимо изобрести множество переходных и обманных форм, потому что жизнь одного человека слишком коротка для реализации такого долгосрочного намерения, и, следовательно, необходимо вырастить людей, в которых эта воля будет обеспечена на протяжении многих поколений: это понимается так же хорошо, как и дальнейшее, не столь легко выразимое «и так далее» этих мыслей.
Переоценка ценностей и изменение сил в определённом сильном типе людей, подготовленных к этому, и раскрытие множества скрытых и очерняемых инстинктов среди них — размышляя об этом, я думал, какой тип людей бессознательно и непреднамеренно уже трудился над подобной задачей. Я нашёл пессимистов, ибо их неудовлетворённость всем вынуждает их к неудовлетворённости настоящим, как минимум логически. Поэтому я поддерживал Шопенгауэра и медленно надвигающееся на Европу осознание индийских философий. Также альпийское давление является средством для того, чтобы внезапно разбудить людей.
Кроме того, мне нравились некоторые неудержимо-дуалистичные художники, такие как Байрон, которые абсолютно верят в привилегии высших людей и под воздействием искусства у избранных людей заглушают инстинкты стада и пробуждают противоположные. Третьих я почитал филологов и историков, продолжавших открытие древности, потому что в древнем мире господствовала другая мораль, чем сегодня, и действительно, человек тогда был под влиянием своей морали сильнее, злее и глубже: соблазн, который исходил от древности, вероятно, является самым тонким и незаметным из всех соблазнов.
Эту всю систему мышления я называл для себя философией Диониса: взгляд, в котором создание и преобразование человека, как и вещей, воспринимается как высшее наслаждение бытия, а «мораль» — лишь средство для того, чтобы придать господствующей воле такую силу и гибкость, которая позволяет наложить её на человечество. Я рассматриваю религии и системы воспитания с точки зрения того, насколько они накапливают и передают силу; и мне кажется, что нет ничего более важного для изучения, чем законы размножения, чтобы не потерять наибольшее количество силы из-за нецелесообразных связей и образа жизни.
От того высочайшего счастья, где человек ощущает себя и своё тело как обожествлённую форму и самоправедность природы, до радости здоровых крестьян и получеловеков-существ: всю эту длинную, огромную лестницу света и цветов счастья древние греки называли, не без благодарного трепета того, кто посвящён в тайну, не без осторожности и благочестивого молчания — именем богов: Дионис. — Что же знают современные люди, дети хрупкой, многослойной, больной и странной матери, о масштабе греческого счастья, что они могли бы о нём знать! Откуда бы у рабов «современных идей» взяться право на дионисийские празднества!
Так вот, я, как беспокойный человек, который не имеет ничего более важного на уме, расскажу своим друзьям, что я думаю о философии Диониса. Ведь мысль о том, что даже боги могут философствовать, кажется мне достойной и благочестивой, и даже самый набожный человек может насладиться этим. Возможно, я, по вкусу моих друзей, слишком далеко зайду в своей откровенности, но этот сам бог в разговоре со мной зашёл гораздо дальше, и если бы я мог дать ему красивые лукавые титулы, то мне пришлось бы много хвалить свою смелость, честность, правдивость, добросовестность, «любовь к истине» и тому подобное. Но вот с этим всем прекрасным хламом и великолепием такой бог не знает, что делать — для моего оправдания достаточно двух слов, которые, правда, в Германии трудно перевести на немецкий: gai saber ("умение знать" или "весёлая наука").
Морали и религии — это главный инструмент, с помощью которого можно сформировать человека таким, каким хочется его видеть, при условии, что у вас есть избыток творческих сил, и вы способны навязать свою творческую волю на протяжении длительного времени в виде законов и обычаев. Размышляя о средствах, которые могли бы сделать человека сильнее и глубже, чем он был до сих пор, я прежде всего задумался, с помощью какой морали это уже было достигнуто. Первое, что я понял, это то, что для этого нельзя использовать общепринятую мораль в Европе, которую, конечно, философы и моралисты Европы считают самой моралью, единственной и безусловной — такое философское единодушие, на самом деле, является лучшим доказательством того, что эта мораль действительно господствует.
Ведь эта мораль — это на самом деле инстинкт стада, который стремится к благополучию, безопасности, лёгкости жизни и даже в конце концов к тому, чтобы избавиться от всех вожаков и пастухов. Два наиболее проповедуемых принципа этой морали — это: «Равенство прав» и «Сочувствие ко всем страждущим» — и страдание само по себе воспринимается всеми животными стада как нечто, что необходимо устранить. Но тот, кто задумается, где и как растение человек до сих пор вырастало наиболее крепким и прекрасным, в контексте европейской морали стада и искажения истории, извлечёт из истории столько фактов, что для этого необходимо было повышать опасность его положения, вызывать его изобретательность и умение скрываться под давлением и принуждением, и, следовательно, что для этого требуются строгость, жестокость, молчаливость, недоброжелательность, неравенство прав, война, потрясения всякого рода — короче, противоположность всем идеалам стада.
Мораль с такими противоположными целями может быть преподана только с привязкой к существующему нравственному закону, под его словами и пышным мантией, и, следовательно, необходимо изобрести множество переходных и обманных форм, потому что жизнь одного человека слишком коротка для реализации такого долгосрочного намерения, и, следовательно, необходимо вырастить людей, в которых эта воля будет обеспечена на протяжении многих поколений: это понимается так же хорошо, как и дальнейшее, не столь легко выразимое «и так далее» этих мыслей.
Переоценка ценностей и изменение сил в определённом сильном типе людей, подготовленных к этому, и раскрытие множества скрытых и очерняемых инстинктов среди них — размышляя об этом, я думал, какой тип людей бессознательно и непреднамеренно уже трудился над подобной задачей. Я нашёл пессимистов, ибо их неудовлетворённость всем вынуждает их к неудовлетворённости настоящим, как минимум логически. Поэтому я поддерживал Шопенгауэра и медленно надвигающееся на Европу осознание индийских философий. Также альпийское давление является средством для того, чтобы внезапно разбудить людей.
Кроме того, мне нравились некоторые неудержимо-дуалистичные художники, такие как Байрон, которые абсолютно верят в привилегии высших людей и под воздействием искусства у избранных людей заглушают инстинкты стада и пробуждают противоположные. Третьих я почитал филологов и историков, продолжавших открытие древности, потому что в древнем мире господствовала другая мораль, чем сегодня, и действительно, человек тогда был под влиянием своей морали сильнее, злее и глубже: соблазн, который исходил от древности, вероятно, является самым тонким и незаметным из всех соблазнов.
Эту всю систему мышления я называл для себя философией Диониса: взгляд, в котором создание и преобразование человека, как и вещей, воспринимается как высшее наслаждение бытия, а «мораль» — лишь средство для того, чтобы придать господствующей воле такую силу и гибкость, которая позволяет наложить её на человечество. Я рассматриваю религии и системы воспитания с точки зрения того, насколько они накапливают и передают силу; и мне кажется, что нет ничего более важного для изучения, чем законы размножения, чтобы не потерять наибольшее количество силы из-за нецелесообразных связей и образа жизни.
NB. "Dionysos" - "Рождение Трагедии" - как проформа и цель ("Уничтожение мирового страха как состояния слабости"). "Воля к власти" - только как следствие этого, - "власть" как средство победы над страхом и отчаянием. "Уродство", "разложение", "слабость", "декаданс", "испорченность человека" и "смерть" - все три вещи вызывают отчаянный страх. Крайние меры: "Пристрастие силы к вопросам, на которые сегодня ни у кого нет мужества; мужество к запретному, предназначение к лабиринту. Опыт из семи одиночеств. Новые уши для новой музыки. Новые глаза для самого дальнего. Новая совесть для истин, которые оставались до сих пор немыми." Ср. также: "мужество" как сексуационная позиция (в "дискурсе"), "мужество" как проблема. Следствие этого: философия Диониса.
"Плётка".
Я хочу услышать ваши господствующие мысли, а не только то, что вы сбежали от безумия.
Вы такие, кто может избежать безумия? Или вы выбросили вашу последнюю ценность, когда выбросили вашу службу...
Свободные — от чего? — что теперь Заратустра беспокоит, если ваш взгляд искривляется, когда вы задаёте вопрос: свободны для чего?
Я хочу услышать вашу господствующую мысль, чтобы она оправдала вас передо мной! — или я буду бить вас своими мыслями, как плетью по вашим ушам.
Я хочу услышать ваши господствующие мысли, а не только то, что вы сбежали от безумия.
Вы такие, кто может избежать безумия? Или вы выбросили вашу последнюю ценность, когда выбросили вашу службу...
Свободные — от чего? — что теперь Заратустра беспокоит, если ваш взгляд искривляется, когда вы задаёте вопрос: свободны для чего?
Я хочу услышать вашу господствующую мысль, чтобы она оправдала вас передо мной! — или я буду бить вас своими мыслями, как плетью по вашим ушам.
>Уничтожение мирового страха как состояния слабости.
>Дионис как победитель отчаяния и "бог Избытка"
NB. Жан Валь в "Несчастное сознание" назвал Ницше "принявшим отчаяние". Это - ошибка, Дионис есть победитель "страха" и "отчаяния" par excellence (Фукидид: "страх" типичен для олигархии/Спарты, "алчность"/"надежда" - для демократии/Афин).
Душа моя,
с ненасытным своим языком,
все, что есть злого и доброго на свете, она уже
облизала,
в любую бездну спускалась.
Но вновь и вновь бутылочной пробкой
выныривает она на самый верх,
разливается маслом по глади бурого моря:
ведь и счастливцем зовут меня из-за моей души.
Кто меня породил?
Или не звался отец мой Князем Избытка,
или на имя Улыбка не откликалась мать?
Не из их ли союза я родился:
я, Зверь Загадок,
я, Истребитель Света,
я, расточитель вселенской мудрости Заратустра?
Холодно, трава в тени, солнце зашло.
Разве не нелепо жить? Не должны ли мы иметь больше разума, чтобы придать жизни смысл?
Братья мои, простите душу Заратустры за то, что наступил вечер.
Разве не нелепо жить? Не должны ли мы иметь больше разума, чтобы придать жизни смысл?
Братья мои, простите душу Заратустры за то, что наступил вечер.
"Дифирамбы Дионису" / "Песни Заратустры".
Это песни Заратустры, которые он пел себе, чтобы вынести своё последнее одиночество.
Очень любопытно! Я читаю свои собственные труды уже четыре недели — более того, я их ценю. Серьёзно, я никогда не знал, что они значат; я лгал бы, если бы сказал, что, кроме „Заратустры“, они меня впечатляли. Это как мать с её ребёнком: она, возможно, его любит, но в полном неведении о том, что это за ребёнок. — Сейчас у меня есть абсолютное убеждение, что всё было правильно с самого начала — всё одно и единое, и единое стремится к себе. Позавчера я читал „Рождение“: что-то неописуемо глубокое, нежное, счастливое...
Das Nachtwanderlied / Der Rundgesang.
Поднимите ваши сердца, братья мои, высоко! Еще выше! — Но не забывайте и о ногах! Поднимите также ваши ноги, хорошие танцоры, и лучше всего — стойте на головах!
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!
Тут вмешался старый предсказатель: «Есть в счастье и тяжелые создания, есть тупогубые с самого начала. Удивительно, как они мучаются, словно слоны, которые пытаются встать на голову.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался самый уродливый человек: «Лучше танцевать неуклюже, чем ходить на хромых ногах, лучше быть глупым от счастья, чем нести несчастье. Но вот лучшая истина Заратустры: даже самое плохое имеет две хорошие стороны.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался старый маг: «Теперь я разучился играть на трубе печали и всю эту страждущую тоску стражей ночи. Я буду, как ветер, который делает все небеса ясными и все море ревущим: так и Заратустра теперь будет поступать.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался король справа: «Потрясите меня всеми земными слезами и человеческим горем, я снова буду на плаву, как масло на воде. Это я научился у Заратустры.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался король слева: «И если я когда-нибудь буду грустить о Земле, тогда мои злые чувства сорвут звезды с небес и обрушат их на землю: такова месть всех Заратустр.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался добрый европеец: «И если на Земле есть болота и тоска, и целые моря черной грязи, тот, кто имеет легкие ноги, как Заратустра, пройдет по грязи, как по чистому льду.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался добровольный бедняк: «Шаг выдает, идет ли человек по своей дороге: смотрите, как идет Заратустра! А кто приближается к своей цели, тот — танцует.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался добросовестный человек духа: «Все хорошие вещи приходят к своей цели криво, как кошки, выгибая спину, они мурлычут от внутреннего счастья перед близким счастьем, все хорошие вещи смеются.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался старый папа: «Какая была на Земле величайшая греховность? Это было слово того, кто сказал: „Горе тем, кто здесь смеется!“
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Формула моего счастья: одно "да", одно "нет", прямая линия, цель...
Это песни Заратустры, которые он пел себе, чтобы вынести своё последнее одиночество.
Очень любопытно! Я читаю свои собственные труды уже четыре недели — более того, я их ценю. Серьёзно, я никогда не знал, что они значат; я лгал бы, если бы сказал, что, кроме „Заратустры“, они меня впечатляли. Это как мать с её ребёнком: она, возможно, его любит, но в полном неведении о том, что это за ребёнок. — Сейчас у меня есть абсолютное убеждение, что всё было правильно с самого начала — всё одно и единое, и единое стремится к себе. Позавчера я читал „Рождение“: что-то неописуемо глубокое, нежное, счастливое...
Das Nachtwanderlied / Der Rundgesang.
Поднимите ваши сердца, братья мои, высоко! Еще выше! — Но не забывайте и о ногах! Поднимите также ваши ноги, хорошие танцоры, и лучше всего — стойте на головах!
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!
Тут вмешался старый предсказатель: «Есть в счастье и тяжелые создания, есть тупогубые с самого начала. Удивительно, как они мучаются, словно слоны, которые пытаются встать на голову.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался самый уродливый человек: «Лучше танцевать неуклюже, чем ходить на хромых ногах, лучше быть глупым от счастья, чем нести несчастье. Но вот лучшая истина Заратустры: даже самое плохое имеет две хорошие стороны.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался старый маг: «Теперь я разучился играть на трубе печали и всю эту страждущую тоску стражей ночи. Я буду, как ветер, который делает все небеса ясными и все море ревущим: так и Заратустра теперь будет поступать.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался король справа: «Потрясите меня всеми земными слезами и человеческим горем, я снова буду на плаву, как масло на воде. Это я научился у Заратустры.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался король слева: «И если я когда-нибудь буду грустить о Земле, тогда мои злые чувства сорвут звезды с небес и обрушат их на землю: такова месть всех Заратустр.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался добрый европеец: «И если на Земле есть болота и тоска, и целые моря черной грязи, тот, кто имеет легкие ноги, как Заратустра, пройдет по грязи, как по чистому льду.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался добровольный бедняк: «Шаг выдает, идет ли человек по своей дороге: смотрите, как идет Заратустра! А кто приближается к своей цели, тот — танцует.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался добросовестный человек духа: «Все хорошие вещи приходят к своей цели криво, как кошки, выгибая спину, они мурлычут от внутреннего счастья перед близким счастьем, все хорошие вещи смеются.
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Тут вмешался старый папа: «Какая была на Земле величайшая греховность? Это было слово того, кто сказал: „Горе тем, кто здесь смеется!“
Слушайте! Слушайте! Наступает глубокая полночь!»
Формула моего счастья: одно "да", одно "нет", прямая линия, цель...
О человек! Внимай!
Что вещает глубокая полночь?
"Я спала,
И от глубокого сна пробудилась:
Мир глубок! –
И глубже, чем думает день.
Глубока боль мира –
И все же радость глубже, нежели скорбь.
Боль говорит: "Прейди!"
Но всякая радость жаждет вечности,
Жаждет глубокой, глубокой вечности!"
— И сколько ещё новых Богов возможно!… Мне самому, в котором религиозный, то есть богообразующий инстинкт иногда снова оживает: как по-другому, как по-разному каждый раз открывался мне божественный!… Так много странного уже прошло мимо меня, в тех безвременных моментах, которые падают в жизнь как с Луны, когда ты совершенно не знаешь, сколько тебе лет и сколько ещё будет впереди... Я не сомневаюсь, что существует много видов Богов… Не хватает тех, кого нельзя представить без определённой лёгкости, без беззаботности… Лёгкие шаги, возможно, даже принадлежат понятию «Бог»… Нужно ли объяснять, что Бог может быть всегда за пределами всего разумного и порядочного? за пределами, кстати, и добра и зла? Он имеет свободный взгляд — как сказал Гёте. — И чтобы призвать к этому незаменимую авторитетность Заратустры: Заратустра идёт так далеко, что свидетельствует о себе: «Я верил бы лишь в того Бога, который умел бы танцевать»...
Снова сказано: сколько ещё новых Богов возможно! — Сам Заратустра, конечно, всего лишь старый атеист. Понимайте его правильно! Заратустра говорит, что поверил бы - но Заратустра не поверит...
Почему «Заратустра»?
Великое самопреодоление морали.
NB. "Самая независимая" книга - это, как минимум, книга "Свободный Дух"/"Имморалист" ("Сумерки Идолов"), и как максимум - и книга "Анти-Христ", и книга "Дионис" ("Ecce Homo" и "Дифирамбы Дионису"). ("Казус Вагнер" это критика музыки ("музыка во всякой культуре есть самое позднее искусство").)
"Звери" Заратустры.
Я не удивляюсь, если не понимают моего Заратустру, я не виню в этом никого: книга такая глубокая, такая чуждая, что чтобы понять даже шесть её предложений, нужно быть поднятым в более высокий порядок смертных. Но не понять то самое «По ту сторону» — это вызывает во мне почти что восхищение…
Не зря я отшельник. Гора — это молчаливый сосед, проходят годы, и ни одно слово не доходит. Но зрелище живого восстанавливает силы: наконец пускаешь все «младенцев» к себе, поглаживаешь каждое существо, даже если оно с рогами. (Я всегда обращаюсь к корове как «моя фрау»: это льстит её старому сердцу.) Только отшельник знает великое терпение. Любовь к животным — во все времена она отличает отшельников...
Что вещает глубокая полночь?
"Я спала,
И от глубокого сна пробудилась:
Мир глубок! –
И глубже, чем думает день.
Глубока боль мира –
И все же радость глубже, нежели скорбь.
Боль говорит: "Прейди!"
Но всякая радость жаждет вечности,
Жаждет глубокой, глубокой вечности!"
— И сколько ещё новых Богов возможно!… Мне самому, в котором религиозный, то есть богообразующий инстинкт иногда снова оживает: как по-другому, как по-разному каждый раз открывался мне божественный!… Так много странного уже прошло мимо меня, в тех безвременных моментах, которые падают в жизнь как с Луны, когда ты совершенно не знаешь, сколько тебе лет и сколько ещё будет впереди... Я не сомневаюсь, что существует много видов Богов… Не хватает тех, кого нельзя представить без определённой лёгкости, без беззаботности… Лёгкие шаги, возможно, даже принадлежат понятию «Бог»… Нужно ли объяснять, что Бог может быть всегда за пределами всего разумного и порядочного? за пределами, кстати, и добра и зла? Он имеет свободный взгляд — как сказал Гёте. — И чтобы призвать к этому незаменимую авторитетность Заратустры: Заратустра идёт так далеко, что свидетельствует о себе: «Я верил бы лишь в того Бога, который умел бы танцевать»...
Снова сказано: сколько ещё новых Богов возможно! — Сам Заратустра, конечно, всего лишь старый атеист. Понимайте его правильно! Заратустра говорит, что поверил бы - но Заратустра не поверит...
Почему «Заратустра»?
Великое самопреодоление морали.
NB. "Самая независимая" книга - это, как минимум, книга "Свободный Дух"/"Имморалист" ("Сумерки Идолов"), и как максимум - и книга "Анти-Христ", и книга "Дионис" ("Ecce Homo" и "Дифирамбы Дионису"). ("Казус Вагнер" это критика музыки ("музыка во всякой культуре есть самое позднее искусство").)
"Звери" Заратустры.
Я не удивляюсь, если не понимают моего Заратустру, я не виню в этом никого: книга такая глубокая, такая чуждая, что чтобы понять даже шесть её предложений, нужно быть поднятым в более высокий порядок смертных. Но не понять то самое «По ту сторону» — это вызывает во мне почти что восхищение…
Не зря я отшельник. Гора — это молчаливый сосед, проходят годы, и ни одно слово не доходит. Но зрелище живого восстанавливает силы: наконец пускаешь все «младенцев» к себе, поглаживаешь каждое существо, даже если оно с рогами. (Я всегда обращаюсь к корове как «моя фрау»: это льстит её старому сердцу.) Только отшельник знает великое терпение. Любовь к животным — во все времена она отличает отшельников...
"Звери" Заратустры.
Раньше, из-за глупости страсти, велась война с самой страстью: были заключены союзы для её уничтожения — все старые моральные звери единодушны в том, что «необходимо убивать страсти».
Мне будут признательны, если я сжму столь важное и новое понимание в четыре тезиса: я тем облегчаю понимание и вызываю тем самым возражение.
Первое утверждение. Причины, по которым этот мир был назван кажущимся, на самом деле обосновывает его реальность — другой тип реальности абсолютно невозможно доказать.
Второе утверждение. Признаки, которые были даны «истинному бытию» вещей, на самом деле являются признаками не-бытия, ничто — «истинный мир» был построен из противоречия с реальным миром: это, действительно, кажущийся мир, поскольку он всего лишь морально-оптическая иллюзия.
Третье утверждение. Нет смысла фантазировать о каком-то «другом» мире, если только в нас не сильна инстинктивная склонность к клевете, принижению, подозрению против жизни: в последнем случае мы мстим жизни, создавая фантазм «другой» или «лучшей» жизни.
Четвёртое утверждение. Разделять мир на «истинный» и «кажущийся», будь то в духе христианства или, как у Канта (что в конечном итоге есть обманчивое христианство), — это всего лишь suggestion (предложение) декаданса, симптом умирающей жизни… То, что художник ценит «видимость» выше реальности, не является возражением против этого утверждения. Потому что «видимость» здесь означает реальность, но лишь в определённом отборе, усилении, коррекции... Трагический художник не пессимист — он говорит «да» всему сомнительному и ужасному, он дионисичен.
Как «истинный мир» стал мифом.
История одного заблуждения.
1. Истинный мир доступен мудрому, благочестивому, добродетельному — он живет в нем, он есть этот мир.
(Самая древняя форма идеи, относительно разумной, простой, убедительной. Перефразировка фразы «я, Платон, есть истина».)
2. Истинный мир, недостижимый сейчас, но обещанный мудрому, благочестивому, добродетельному («для грешника, который кается»).
(Продвижение идеи: она становится более утонченной, обманчивой, неуловимой — она становится Женщиной, она становится христианской…)
3. Истинный мир, недостижимый, необоснованный, не обещанный, но уже как мысль — утешение, обязанность, императив.
(Та же старая Солнце в глубине, но через туман и скепсис; идея становится возвышенной, бледной, северной, как в Кёнигсберге.)
4. Истинный мир — недостижим? В любом случае, он не был достигнут. И как недостижимый, он также неизвестен. Следовательно, он не утешает, не спасает, не обязывает: что может нас обязать нечто неизвестное?
(Серое утро. Первое зевание разума. Кукареканье позитивизма.)
5. «Истинный мир» — идея, которая больше не полезна, даже не обязательна — бесполезная, лишняя идея, следовательно, опровергнутая идея: давайте избавимся от нее!
(Яркий день; завтрак; возвращение здравого смысла и бодрости; румянец Платона; адский шум всех свободных духов.)
6. Мы уничтожили истинный мир: какой мир остался? Может, тот, что кажется? … Но нет! С истинным миром мы уничтожили и кажущийся!
(Полдень; момент самого короткого тени; конец самого длинного заблуждения; вершина человечества; INCIPIT ZARATHUSTRA.)
Раньше, из-за глупости страсти, велась война с самой страстью: были заключены союзы для её уничтожения — все старые моральные звери единодушны в том, что «необходимо убивать страсти».
Мне будут признательны, если я сжму столь важное и новое понимание в четыре тезиса: я тем облегчаю понимание и вызываю тем самым возражение.
Первое утверждение. Причины, по которым этот мир был назван кажущимся, на самом деле обосновывает его реальность — другой тип реальности абсолютно невозможно доказать.
Второе утверждение. Признаки, которые были даны «истинному бытию» вещей, на самом деле являются признаками не-бытия, ничто — «истинный мир» был построен из противоречия с реальным миром: это, действительно, кажущийся мир, поскольку он всего лишь морально-оптическая иллюзия.
Третье утверждение. Нет смысла фантазировать о каком-то «другом» мире, если только в нас не сильна инстинктивная склонность к клевете, принижению, подозрению против жизни: в последнем случае мы мстим жизни, создавая фантазм «другой» или «лучшей» жизни.
Четвёртое утверждение. Разделять мир на «истинный» и «кажущийся», будь то в духе христианства или, как у Канта (что в конечном итоге есть обманчивое христианство), — это всего лишь suggestion (предложение) декаданса, симптом умирающей жизни… То, что художник ценит «видимость» выше реальности, не является возражением против этого утверждения. Потому что «видимость» здесь означает реальность, но лишь в определённом отборе, усилении, коррекции... Трагический художник не пессимист — он говорит «да» всему сомнительному и ужасному, он дионисичен.
Как «истинный мир» стал мифом.
История одного заблуждения.
1. Истинный мир доступен мудрому, благочестивому, добродетельному — он живет в нем, он есть этот мир.
(Самая древняя форма идеи, относительно разумной, простой, убедительной. Перефразировка фразы «я, Платон, есть истина».)
2. Истинный мир, недостижимый сейчас, но обещанный мудрому, благочестивому, добродетельному («для грешника, который кается»).
(Продвижение идеи: она становится более утонченной, обманчивой, неуловимой — она становится Женщиной, она становится христианской…)
3. Истинный мир, недостижимый, необоснованный, не обещанный, но уже как мысль — утешение, обязанность, императив.
(Та же старая Солнце в глубине, но через туман и скепсис; идея становится возвышенной, бледной, северной, как в Кёнигсберге.)
4. Истинный мир — недостижим? В любом случае, он не был достигнут. И как недостижимый, он также неизвестен. Следовательно, он не утешает, не спасает, не обязывает: что может нас обязать нечто неизвестное?
(Серое утро. Первое зевание разума. Кукареканье позитивизма.)
5. «Истинный мир» — идея, которая больше не полезна, даже не обязательна — бесполезная, лишняя идея, следовательно, опровергнутая идея: давайте избавимся от нее!
(Яркий день; завтрак; возвращение здравого смысла и бодрости; румянец Платона; адский шум всех свободных духов.)
6. Мы уничтожили истинный мир: какой мир остался? Может, тот, что кажется? … Но нет! С истинным миром мы уничтожили и кажущийся!
(Полдень; момент самого короткого тени; конец самого длинного заблуждения; вершина человечества; INCIPIT ZARATHUSTRA.)
Мораль, если она осуждает сама по себе, не с точки зрения, не с учётом, не с намерениями жизни, есть специфическая ошибка, к которой не следует проявлять сочувствие, идиосинкразия дегенератов, принесшая неизмеримо много вреда!… Мы же, мы имморалисты, наоборот, раскрыли свои сердца для всякого рода понимания, осознания, одобрения. Мы не отрицаем легко, мы находим свою честь в том, чтобы быть утверждающими. Всё больше и больше мы понимаем ту экономию, которая ещё использует и извлекает выгоду из всего того, что священный абсурд священника, больной разум священника отвергает, из той экономики закона жизни, которая даже из отвратительной разновидности нытика, священника, добродетельного человека извлекает свою пользу — какую пользу? — Но мы сами, мы имморалисты, здесь и есть ответ…
Общая формула, лежащая в основе каждой религии и морали, гласит: «Делай то и то, воздерживайся от того и того — и будешь счастлив! В противном случае…» Каждая мораль, каждая религия — это этот императив, — я называю его великим первородным грехом разума, бессмертной безумностью. В моих устах эта формула превращается в свою противоположность — первый пример моего «переоценивания всех ценностей»: успешный человек, «счастливый», должен совершать определённые действия и инстинктивно избегать других, он переносит ту гармонию, которую он физиологически представляет, в свои отношения с людьми и вещами. Формула: его добродетель — это следствие его счастья… Долгая жизнь, многочисленное потомство — не награда за добродетель, добродетель скорее является самой той замедленной работой обмена веществ, которая, помимо прочего, даёт долгую жизнь и большое потомство, коротко говоря, влечёт за собой «корнаризм». — Церковь и мораль говорят: «Народ или поколение погибает от пороков и роскоши». Моя восстановленная разумность говорит: если народ погибает, физиологически дегенерирует, это порождает пороки и роскошь (то есть потребность в всё более сильных и частых раздражителях, как это бывает у истощённых натур). Этот молодой человек рано побледнел и увял. Его друзья говорят: это виновата та или иная болезнь. Я же говорю: что он заболел, что он не смог устоять перед болезнью, — это уже следствие обеднённой жизни, наследственного истощения. Читатель газет говорит: эта партия погибает от своей ошибки. Моя большая политика говорит: партия, которая совершает такие ошибки, обречена — она потеряла свою инстинктивную безопасность. Каждая ошибка в любом смысле есть следствие дегенерации инстинкта, разрушения воли: почти можно определить это как «зло». Всё хорошее — это инстинкт — и, следовательно, лёгкое, необходимое, свободное. Трудности — это возражение, Бог, типично, отличается от героя (в моём языке: лёгкость ног — первое качество божественности).
Человек проецировал свои три «внутренние факта», то, во что он верил больше всего — волю, дух, Я — из себя, он сначала извлёк понятие бытия из понятия Я, он возложил бытие на «вещи» по своему образу и подобию, по своему представлению о Я как о причине. Что удивительного, что позже он в вещах всегда находил только то, что он в них вложил? — Сама вещь, снова повторяю, понятие вещи — это всего лишь отражение веры в Я как причину… И даже ваш атом, господа механисты и физики, сколько же заблуждений и примитивной психологии ещё содержится в вашем атоме! — Не говоря уже о «вещи самой», о страшной и постыдной фигуре метафизиков! Ошибка, заключающаяся в том, что дух воспринимается как причина и путается с реальностью! И возводится в меру реальности! И называется Богом!
Von Gesicht und Räthsel ("О видении и загадке"). — Начнём с сна: определённому ощущению, например, возникшему в результате далёкого выстрела пушки, потом приписывается причина (часто целая маленькая история, в которой сам сновидящий — главный герой). Ощущение продолжает существовать, как бы в резонансе: оно словно ждёт, пока побуждение к поиску причины позволит ему выйти на передний план — уже не как случайность, а как «смысл». Выстрел появляется в кажущемся причинном порядке, в своём роде обратном течении времени. То, что происходит позже, мотивация, переживается первым, часто с сотней мельчайших подробностей, которые проходят, как молния, и вот выстрел. Что произошло? Представления, которые создали это состояние, были неверно восприняты как его причина. — На самом деле мы поступаем так и в бодрствующем состоянии. Большинство наших общих ощущений — всякого рода подавленность, давление, напряжение, взрыв в игре и противодействии органов, в частности, состояние симпатической нервной системы — возбуждают наше стремление найти причину: нам нужно объяснение того, почему мы находимся в том или ином состоянии — плохо или хорошо. Нам никогда не достаточно просто констатировать факт, что мы находимся в каком-то состоянии; мы допускаем этот факт только после того, как придаём ему некую мотивацию. — Память, которая в таких случаях без нашего ведома вступает в действие, вызывает воспоминания о предыдущих состояниях того же рода и их сопутствующие причинные интерпретации — но не саму причинность. Конечно, вера в то, что представления, сопутствующие сознательные процессы, были причиной, тоже воспроизводится через память. Так возникает привыкание к определённой интерпретации причин, которая на самом деле препятствует истинному исследованию причины и даже исключает её.
Возвращение неизвестного к чему-то известному облегчает, успокаивает, удовлетворяет, а также даёт ощущение силы. С неизвестным связаны опасность, тревога и беспокойство — первый инстинкт направлен на то, чтобы избавиться от этих болезненных состояний. Первый принцип: любое объяснение лучше, чем его отсутствие. Поскольку в сущности речь идёт о желании избавиться от тягостных представлений, к средствам освобождения не относятся строго: первое представление, которое объясняет неизвестное как известное, приносит такое облегчение, что его начинают «считать правдой». Доказательство удовольствия («силы») как критерия истины. — Стремление к поиску причин обусловлено и возбуждается чувством страха. «Почему?» должно, если возможно, давать не столько объяснение причины ради самой себя, сколько своего рода объяснение — успокаивающее, освобождающее, облегчающее объяснение. То, что уже известно, пережито, записано в память, используется как причина — это первая реакция на эту потребность. Новое, не пережитое, чуждое исключается как причина. — Таким образом, ищется не просто какое-то объяснение причины, а именно выбранный и предпочтительный тип объяснений, который быстрее и чаще всего устраняет ощущение чуждости, новизны, непрожитости — самые обыкновенные объяснения. — Результат: определённый тип объяснений постепенно становится преобладающим, концентрируется в систему и, в конце концов, становится доминирующим, то есть просто исключает другие причины и объяснения. — Банкир сразу подумает о «делах», христианин — о «грехе», девушка — о своей любви.
Общая формула, лежащая в основе каждой религии и морали, гласит: «Делай то и то, воздерживайся от того и того — и будешь счастлив! В противном случае…» Каждая мораль, каждая религия — это этот императив, — я называю его великим первородным грехом разума, бессмертной безумностью. В моих устах эта формула превращается в свою противоположность — первый пример моего «переоценивания всех ценностей»: успешный человек, «счастливый», должен совершать определённые действия и инстинктивно избегать других, он переносит ту гармонию, которую он физиологически представляет, в свои отношения с людьми и вещами. Формула: его добродетель — это следствие его счастья… Долгая жизнь, многочисленное потомство — не награда за добродетель, добродетель скорее является самой той замедленной работой обмена веществ, которая, помимо прочего, даёт долгую жизнь и большое потомство, коротко говоря, влечёт за собой «корнаризм». — Церковь и мораль говорят: «Народ или поколение погибает от пороков и роскоши». Моя восстановленная разумность говорит: если народ погибает, физиологически дегенерирует, это порождает пороки и роскошь (то есть потребность в всё более сильных и частых раздражителях, как это бывает у истощённых натур). Этот молодой человек рано побледнел и увял. Его друзья говорят: это виновата та или иная болезнь. Я же говорю: что он заболел, что он не смог устоять перед болезнью, — это уже следствие обеднённой жизни, наследственного истощения. Читатель газет говорит: эта партия погибает от своей ошибки. Моя большая политика говорит: партия, которая совершает такие ошибки, обречена — она потеряла свою инстинктивную безопасность. Каждая ошибка в любом смысле есть следствие дегенерации инстинкта, разрушения воли: почти можно определить это как «зло». Всё хорошее — это инстинкт — и, следовательно, лёгкое, необходимое, свободное. Трудности — это возражение, Бог, типично, отличается от героя (в моём языке: лёгкость ног — первое качество божественности).
Человек проецировал свои три «внутренние факта», то, во что он верил больше всего — волю, дух, Я — из себя, он сначала извлёк понятие бытия из понятия Я, он возложил бытие на «вещи» по своему образу и подобию, по своему представлению о Я как о причине. Что удивительного, что позже он в вещах всегда находил только то, что он в них вложил? — Сама вещь, снова повторяю, понятие вещи — это всего лишь отражение веры в Я как причину… И даже ваш атом, господа механисты и физики, сколько же заблуждений и примитивной психологии ещё содержится в вашем атоме! — Не говоря уже о «вещи самой», о страшной и постыдной фигуре метафизиков! Ошибка, заключающаяся в том, что дух воспринимается как причина и путается с реальностью! И возводится в меру реальности! И называется Богом!
Von Gesicht und Räthsel ("О видении и загадке"). — Начнём с сна: определённому ощущению, например, возникшему в результате далёкого выстрела пушки, потом приписывается причина (часто целая маленькая история, в которой сам сновидящий — главный герой). Ощущение продолжает существовать, как бы в резонансе: оно словно ждёт, пока побуждение к поиску причины позволит ему выйти на передний план — уже не как случайность, а как «смысл». Выстрел появляется в кажущемся причинном порядке, в своём роде обратном течении времени. То, что происходит позже, мотивация, переживается первым, часто с сотней мельчайших подробностей, которые проходят, как молния, и вот выстрел. Что произошло? Представления, которые создали это состояние, были неверно восприняты как его причина. — На самом деле мы поступаем так и в бодрствующем состоянии. Большинство наших общих ощущений — всякого рода подавленность, давление, напряжение, взрыв в игре и противодействии органов, в частности, состояние симпатической нервной системы — возбуждают наше стремление найти причину: нам нужно объяснение того, почему мы находимся в том или ином состоянии — плохо или хорошо. Нам никогда не достаточно просто констатировать факт, что мы находимся в каком-то состоянии; мы допускаем этот факт только после того, как придаём ему некую мотивацию. — Память, которая в таких случаях без нашего ведома вступает в действие, вызывает воспоминания о предыдущих состояниях того же рода и их сопутствующие причинные интерпретации — но не саму причинность. Конечно, вера в то, что представления, сопутствующие сознательные процессы, были причиной, тоже воспроизводится через память. Так возникает привыкание к определённой интерпретации причин, которая на самом деле препятствует истинному исследованию причины и даже исключает её.
Возвращение неизвестного к чему-то известному облегчает, успокаивает, удовлетворяет, а также даёт ощущение силы. С неизвестным связаны опасность, тревога и беспокойство — первый инстинкт направлен на то, чтобы избавиться от этих болезненных состояний. Первый принцип: любое объяснение лучше, чем его отсутствие. Поскольку в сущности речь идёт о желании избавиться от тягостных представлений, к средствам освобождения не относятся строго: первое представление, которое объясняет неизвестное как известное, приносит такое облегчение, что его начинают «считать правдой». Доказательство удовольствия («силы») как критерия истины. — Стремление к поиску причин обусловлено и возбуждается чувством страха. «Почему?» должно, если возможно, давать не столько объяснение причины ради самой себя, сколько своего рода объяснение — успокаивающее, освобождающее, облегчающее объяснение. То, что уже известно, пережито, записано в память, используется как причина — это первая реакция на эту потребность. Новое, не пережитое, чуждое исключается как причина. — Таким образом, ищется не просто какое-то объяснение причины, а именно выбранный и предпочтительный тип объяснений, который быстрее и чаще всего устраняет ощущение чуждости, новизны, непрожитости — самые обыкновенные объяснения. — Результат: определённый тип объяснений постепенно становится преобладающим, концентрируется в систему и, в конце концов, становится доминирующим, то есть просто исключает другие причины и объяснения. — Банкир сразу подумает о «делах», христианин — о «грехе», девушка — о своей любви.
Сегодня мы не испытываем жалости к понятию «свободной воли»: мы слишком хорошо знаем, что это — самое сомнительное теологическое искусство, существующее с целью сделать человечество «ответственным» в их смысле, то есть зависимым от себя... Я приведу здесь только психологию всего этого «обвинения». — Везде, где ищутся ответственности, обычно действует инстинкт желания наказания и осуждения. Человек обнажает становление своей невиновности, когда какое-либо «быть так-то» приписывается воле, намерениям, актам ответственности: учение о воле было в сущности изобретено с целью наказания, то есть с целью найти виновных. Вся старая психология, психология воли, основывается на том, что её создатели, священники на вершине старых обществ, хотели создать право на наказание — или же создать для Бога право на наказание… Люди были «помыслены свободными», чтобы их можно было судить, чтобы их можно было наказать — чтобы они могли быть виновными: следовательно, каждый поступок должен был быть воспринят как намеренный, его происхождение должно было быть найдено в сознании (— и этим самая основная подделка в психологии становилась принципом самой психологии…). Сегодня, когда мы вступили в противоположное движение, когда мы, особенно имморалисты, всей силой пытаемся исключить понятие вины и наказания из мира, очистить психологию, историю, природу, общественные институты и санкции от них, для нас нет более радикальной противоположности, чем та, которую продолжают предлагать теологи, которые, используя понятие «нравственного порядка мира», заражают невиновность становления «наказанием» и «виной». Христианство — это метафизика палача…
Die Ewige Wiederkunft ("Вечное возвращение"). — Никто не даёт человеку его качества: ни Бог, ни общество, ни его родители и предки, ни он сам (— бессмыслица последней отвергнутой идеи, как «интеллегибельной [интеллектуальной] свободы» у Канта, возможно, также уже у Платона). Никто не несет ответственности за то, что он вообще существует, что он таков, что он находится в этих обстоятельствах, в этой среде. Фатальность его сущности неотделима от фатальности всего, что было и что будет. Он не является следствием собственного намерения, воли или цели, с ним не пытаются достичь «идеала человека» или «идеала счастья» или «идеала морали» — абсурдно пытаться свалить его существо в какую-либо цель. Мы изобрели понятие «цели»: в реальности цели нет… Человек необходим, он часть судьбы, он принадлежит целому, он в целом, — нет ничего, что могло бы управлять, измерять, сравнивать, осуждать наше бытие, потому что это означало бы управлять, измерять, сравнивать и осуждать целое… Но нет ничего, кроме целого! — То, что никто не может быть больше обвинён, что способ бытия не должен быть возвращён к первой причине, что мир не является ни сенсорным восприятием, ни «духом», а является совокупностью — вот что является великим освобождением, — только это восстанавливает невиновность становления… Понятие «Бог» было до сих пор самым большим возражением против существования… Мы отрицаем Бога, мы отрицаем ответственность в Боге: только это и спасает мир.
Мы не ценим себя достаточно, если начинаем делиться собой. Наши истинные переживания вовсе не болтливы. Они не смогли бы рассказать о себе, даже если бы захотели. Это потому, что им не хватает слов. О чём у нас есть слова, то мы уже преодолели, превзошли. В каждом слове скрыта доля презрения. Язык, кажется, был изобретён только для посредственного, среднего, того, что поддаётся сообщению. С языком говорящий уже становится вульгарным.
Именно в дионисийских мистериях, в психологии дионисийского состояния выражается основная истина эллинского инстинкта — его «воля к жизни». Что обеспечивали себе греки через эти мистерии? Вечную жизнь, вечное возвращение жизни; будущее, предсказанное и освящённое в прошлом; торжествующее «Да» жизни, которое преодолевает смерть и перемены; истинная жизнь как всеобщее продолжение через зачатие, через мистерии половой жизни. Поэтому для греков половой символ был священным символом в себе, истинным глубинным смыслом всей древней религиозности. Каждое действие, связанное с зачатием, беременностью, рождением, вызывало самые высокие и торжественные чувства. В учении мистерий боль священна: «боли роженицы» освящают саму боль, — всё становление и рост, всё, что связано с гарантией будущего, влечет за собой боль… Чтобы существовала вечная радость творения, чтобы воля к жизни всегда подтверждала себя, должна быть вечная «мука роженицы»... Всё это означает слово «Дионис»: я не знаю более высокой символики, чем эта греческая символика, символика дионисийских мистерий. В ней заложен глубочайший инстинкт жизни, инстинкт, направленный к будущему жизни, к вечности жизни, религиозно воспринятый — сам путь к жизни, зачатие, как священный путь… Только христианство, со своим ressentiment'ом против жизни, превратило половую жизнь в нечто нечистое: оно забросило грязь на начало, на предпосылку нашего бытия…
Психология оргиазма как избыточного чувства жизни и силы, в рамках которого даже боль действует как стимул, дала мне ключ к понятию трагического чувства, которое было ошибочно понято как Аристотелем, так и, в особенности, нашими пессимистами. Трагедия так далека от того, чтобы что-то доказывать пессимизму греков в смысле Шопенгауэра, что она скорее должна считаться его решительным отверганием и контр-стороной. Говорить "да" жизни, даже в её самых чуждых и жестоких проблемах; воля к жизни, радующаяся в жертве своих высших типов собственной неисчерпаемости — вот что я назвал дионисийским, вот что я понял как мост к психологии трагического поэта. Не для того, чтобы избавиться от страха и сострадания, не для того, чтобы очиститься от опасного аффекта через его бурную разрядку — как это понимал Аристотель, — а чтобы, перейдя через страх и сострадание, быть самой вечной радостью становления, — той радостью, которая включает в себя радость от уничтожения… И вот я снова касаюсь того места, откуда я когда-то ушёл — «Рождение трагедии» было моей первой переоценкой всех ценностей: с этим я возвращаюсь на ту почву, из которой растёт моё стремление, моя сила — я, последний ученик философа Диониса, — я, учитель вечного возвращения…
Die Ewige Wiederkunft ("Вечное возвращение"). — Никто не даёт человеку его качества: ни Бог, ни общество, ни его родители и предки, ни он сам (— бессмыслица последней отвергнутой идеи, как «интеллегибельной [интеллектуальной] свободы» у Канта, возможно, также уже у Платона). Никто не несет ответственности за то, что он вообще существует, что он таков, что он находится в этих обстоятельствах, в этой среде. Фатальность его сущности неотделима от фатальности всего, что было и что будет. Он не является следствием собственного намерения, воли или цели, с ним не пытаются достичь «идеала человека» или «идеала счастья» или «идеала морали» — абсурдно пытаться свалить его существо в какую-либо цель. Мы изобрели понятие «цели»: в реальности цели нет… Человек необходим, он часть судьбы, он принадлежит целому, он в целом, — нет ничего, что могло бы управлять, измерять, сравнивать, осуждать наше бытие, потому что это означало бы управлять, измерять, сравнивать и осуждать целое… Но нет ничего, кроме целого! — То, что никто не может быть больше обвинён, что способ бытия не должен быть возвращён к первой причине, что мир не является ни сенсорным восприятием, ни «духом», а является совокупностью — вот что является великим освобождением, — только это восстанавливает невиновность становления… Понятие «Бог» было до сих пор самым большим возражением против существования… Мы отрицаем Бога, мы отрицаем ответственность в Боге: только это и спасает мир.
Мы не ценим себя достаточно, если начинаем делиться собой. Наши истинные переживания вовсе не болтливы. Они не смогли бы рассказать о себе, даже если бы захотели. Это потому, что им не хватает слов. О чём у нас есть слова, то мы уже преодолели, превзошли. В каждом слове скрыта доля презрения. Язык, кажется, был изобретён только для посредственного, среднего, того, что поддаётся сообщению. С языком говорящий уже становится вульгарным.
Именно в дионисийских мистериях, в психологии дионисийского состояния выражается основная истина эллинского инстинкта — его «воля к жизни». Что обеспечивали себе греки через эти мистерии? Вечную жизнь, вечное возвращение жизни; будущее, предсказанное и освящённое в прошлом; торжествующее «Да» жизни, которое преодолевает смерть и перемены; истинная жизнь как всеобщее продолжение через зачатие, через мистерии половой жизни. Поэтому для греков половой символ был священным символом в себе, истинным глубинным смыслом всей древней религиозности. Каждое действие, связанное с зачатием, беременностью, рождением, вызывало самые высокие и торжественные чувства. В учении мистерий боль священна: «боли роженицы» освящают саму боль, — всё становление и рост, всё, что связано с гарантией будущего, влечет за собой боль… Чтобы существовала вечная радость творения, чтобы воля к жизни всегда подтверждала себя, должна быть вечная «мука роженицы»... Всё это означает слово «Дионис»: я не знаю более высокой символики, чем эта греческая символика, символика дионисийских мистерий. В ней заложен глубочайший инстинкт жизни, инстинкт, направленный к будущему жизни, к вечности жизни, религиозно воспринятый — сам путь к жизни, зачатие, как священный путь… Только христианство, со своим ressentiment'ом против жизни, превратило половую жизнь в нечто нечистое: оно забросило грязь на начало, на предпосылку нашего бытия…
Психология оргиазма как избыточного чувства жизни и силы, в рамках которого даже боль действует как стимул, дала мне ключ к понятию трагического чувства, которое было ошибочно понято как Аристотелем, так и, в особенности, нашими пессимистами. Трагедия так далека от того, чтобы что-то доказывать пессимизму греков в смысле Шопенгауэра, что она скорее должна считаться его решительным отверганием и контр-стороной. Говорить "да" жизни, даже в её самых чуждых и жестоких проблемах; воля к жизни, радующаяся в жертве своих высших типов собственной неисчерпаемости — вот что я назвал дионисийским, вот что я понял как мост к психологии трагического поэта. Не для того, чтобы избавиться от страха и сострадания, не для того, чтобы очиститься от опасного аффекта через его бурную разрядку — как это понимал Аристотель, — а чтобы, перейдя через страх и сострадание, быть самой вечной радостью становления, — той радостью, которая включает в себя радость от уничтожения… И вот я снова касаюсь того места, откуда я когда-то ушёл — «Рождение трагедии» было моей первой переоценкой всех ценностей: с этим я возвращаюсь на ту почву, из которой растёт моё стремление, моя сила — я, последний ученик философа Диониса, — я, учитель вечного возвращения…
Поняли ли меня? — То, что отличает меня, что ставит меня в стороне от всего остального человечества, это то, что я открыл христианскую мораль. Поэтому мне было нужно слово, которое содержало бы в себе вызов для каждого. Для меня тот факт, что до сих пор не открыты глаза, является величайшей нечистоплотностью, которую человечество несет на своей совести, инстинктивным самообманом, основным стремлением не видеть происходящего, не видеть причинности, не видеть реальности, это фальшивомонетничество в психологическом смысле вплоть до преступления. Слепота перед христианством — это преступление par excellence — преступление против жизни... Тысячелетия, народы, первые и последние, философы и старые женщины — если вычесть пять-шесть мгновений истории, меня седьмым — все они достойны друг друга в этом отношении. Христианин был до сих пор «моральным существом», исключительным курьезом, и как «моральное существо» абсурдным, лживым, тщеславным, легкомысленным, более вредным для себя, чем кто-либо, даже величайший презиратель человечества мог бы себе представить. Христианская мораль — это самая злобная форма воли к лжи, настоящая Цирцея человечества: то, что его развратило. Меня пугает не ошибка как ошибка, не тысячелетний недостаток «доброй воли», дисциплины, приличия, духовной храбрости, который проявляется в своей победе: — меня пугает отсутствие природы, пугает сам факт, что ненормальность сама по себе была принята за мораль, что она получила высшие почести и, как закон, как категорический императив, осталась висеть над человечеством!… Как можно было так грубо нарушить, не как отдельному человеку, не как народу, а как человечеству!… Что научили презирать первые инстинкты жизни; что выдумали «душу», «дух», чтобы изуродовать тело; что научили воспринимать что-то нечистое в основе жизни, в половой принадлежности; что научили искать злой принцип в самой глубокой необходимости роста, в строгом эгоизме (— само слово уже клеветническое! —); что наоборот в типичном знаке упадка и инстинктивного противоречия, в «бескорыстии», в потере тяжести, в «обезличивании» и «любви к ближнему» (— по сути, любви к «ближнему»!) видели высшую ценность, что я говорю! ценность сама по себе!… Как! человечество всегда было в упадке? Было ли оно всегда таким? — Что ясно, так это то, что ему преподавали только ценности упадка как высшие. Мораль обезличивания — это мораль упадка par excellence, факт «я иду к гибели» переведен в императив «вы все должны погибнуть» — и не только в императив!… Эта единственная мораль, которая преподавалась до сих пор, мораль обезличивания, преподаёт волю к концу, она отрицает в своей глубочайшей сути жизнь. — Здесь остается открытой возможность, что не человечество само находится в упадке, а только эта паразитическая человеческая порода, порода священников, которая с помощью морали возвела себя в роль определителей ценностей, — та, которая нашла в христианской морали свой способ власти... И на самом деле, вот что я понял: учителя, вожди человечества, теологи в целом, были все тоже упадочниками: вот почему произошло переосмысление всех ценностей в сторону жизнененавистничества, вот почему эта мораль… Определение морали: мораль — это идиосинкразия упадочников, с тайной целью отомстить жизни — и с успехом. Я придаю особое значение этому определению.
Я только что сказал слова, которые я мог бы произнести и пять лет назад, устами Заратустры. — Открытие христианской морали — это событие, не имеющее себе равных, настоящая катастрофа. Тот, кто раскрывает её, является force majeure, судьбой, — он разрывает историю человечества на две части. Жизнь до него, жизнь после него… Молния истины поразила именно то, что прежде было наивысшим: кто понимает, что было уничтожено, пусть посмотрит, есть ли у него в руках что-то ещё. Всё, что до сих пор называлось «истиной», теперь признано самой вредоносной, самой коварной, самой подлой формой лжи; священное оправдание для «улучшения» человечества оказалось хитростью, целью которой было высасывание жизни, опустошение её, лишение крови. Мораль как вампиризм... Кто открыл мораль, тот открыл и ничтожность всех тех ценностей, в которые мы верили или верим; он уже не видит в самых почитаемых, в самых свято произнесённых типах человека ничего почтенного, он видит в них самое зловещее, уродливое проявление человеческого существа, зловещее, потому что они так сильно завораживают... Понятие «Бог» изобретено как противоположность жизни — в нём собрано всё вредное, отравляющее, клеветническое, вся смертельная враждебность к жизни в единой ужасной форме! Понятие «загробной жизни», «истинного мира» придумано, чтобы обесценить единственный мир, который существует, — чтобы не оставить никакой цели, никакой логики, никакой задачи для нашей земной реальности! Понятие «души», «духа», а в конечном итоге даже «бессмертной души» выдумано, чтобы презирать тело, чтобы оно стало больным, «святым», чтобы отвергнуть всё то, что имеет значение в жизни: вопросы пищи, жилья, духовной диеты, лечения, чистоты, погоды, — и вместо этого развивать страшное легкомыслие в этом! Вместо здоровья — «исцеление души», — то есть круговая ловушка между раскаянием и истерией спасения! Понятие «греха» придумано вместе с соответствующим инструментом пытки — понятием «свободной воли», чтобы сбить с толку инстинкты, чтобы превратить недоверие к ним во вторую природу! В понятии «бескорыстного», «самоотрекающегося» заключается настоящее знамение декаданса, - привязанность к вредному, утрата способности находить свою пользу, саморазрушение становится идеалом, «долгом», «святостью», «божественным» в человеке! Наконец — это самое страшное — в понятии «доброго человека» заключается поддержка всего слабого, больного, изуродованного, страдающего, всего того, что должно погибнуть — нарушен закон селекции, создан идеал, противящийся гордому и успешному, утверждающему себя, уверенно смотрящему в будущее человеку — и теперь этот человек называется «злым»... И всё это называлось моралью! — Écrasez l’infâme! —
Тот, кто, как я, с какой-то загадочной страстью долго стремился проникнуть в пессимизм и освободить его от той полу-христианской, полу-германской узости и простоты, с которой он явился этому веку — а именно в форме философии Шопенгауэра, — кто действительно, хоть и не стремясь к этому, взглянул восточным и сверхвосточным взглядом в самую глубину всех возможных мировоззрений, отвергающих мир, — по ту сторону добра и зла, и уже не находился, как Будда и Шопенгауэр, в плену и заблуждении морали, — тот, может быть, именно этим, хотя и не желая, открыл для себя противоположный идеал: идеал самого нахального, живого и жизнеутверждающего человека, который не только смирился и научился мириться с тем, что было и есть, но, наоборот, хочет этого, как оно было и есть, снова, на веки вечные, вызывая это снова и снова, не только для себя, но и для всего спектакля, и не только для спектакля, но, в сущности, для Того, кто именно нуждается в этом спектакле — и делает его необходимым: потому что Он всегда нуждается в этом снова и снова — и делает это необходимым — … Как? И это не будет ли — "порочный круг Бога" [circulus vitiosus deus]? (С силой своего умственного взгляда и прозорливости человек расширяет пространство и как бы удаляет его: его мир становится глубже, перед ним возникают все новые звезды, новые загадки и образы. Может быть, всё, к чему стремился взгляд разума, на что он нацеливал свою остроту и глубину, было всего лишь поводом для его тренировки, игрой, чем-то для детей и детских умов. Может быть, когда-нибудь мы увидим, что самые торжественные понятия, за которые шли самые ожесточённые бои и страдания — такие, как «Бог» и «грех» — будут казаться нам не более важными, чем детская игрушка и детская боль для старика. И, возможно, тогда «старый человек» снова потребует другую игрушку и другую боль — всё ещё достаточно ребёнок, вечный ребёнок!)
Поняли ли меня? — Дионис против Распятого…
Я только что сказал слова, которые я мог бы произнести и пять лет назад, устами Заратустры. — Открытие христианской морали — это событие, не имеющее себе равных, настоящая катастрофа. Тот, кто раскрывает её, является force majeure, судьбой, — он разрывает историю человечества на две части. Жизнь до него, жизнь после него… Молния истины поразила именно то, что прежде было наивысшим: кто понимает, что было уничтожено, пусть посмотрит, есть ли у него в руках что-то ещё. Всё, что до сих пор называлось «истиной», теперь признано самой вредоносной, самой коварной, самой подлой формой лжи; священное оправдание для «улучшения» человечества оказалось хитростью, целью которой было высасывание жизни, опустошение её, лишение крови. Мораль как вампиризм... Кто открыл мораль, тот открыл и ничтожность всех тех ценностей, в которые мы верили или верим; он уже не видит в самых почитаемых, в самых свято произнесённых типах человека ничего почтенного, он видит в них самое зловещее, уродливое проявление человеческого существа, зловещее, потому что они так сильно завораживают... Понятие «Бог» изобретено как противоположность жизни — в нём собрано всё вредное, отравляющее, клеветническое, вся смертельная враждебность к жизни в единой ужасной форме! Понятие «загробной жизни», «истинного мира» придумано, чтобы обесценить единственный мир, который существует, — чтобы не оставить никакой цели, никакой логики, никакой задачи для нашей земной реальности! Понятие «души», «духа», а в конечном итоге даже «бессмертной души» выдумано, чтобы презирать тело, чтобы оно стало больным, «святым», чтобы отвергнуть всё то, что имеет значение в жизни: вопросы пищи, жилья, духовной диеты, лечения, чистоты, погоды, — и вместо этого развивать страшное легкомыслие в этом! Вместо здоровья — «исцеление души», — то есть круговая ловушка между раскаянием и истерией спасения! Понятие «греха» придумано вместе с соответствующим инструментом пытки — понятием «свободной воли», чтобы сбить с толку инстинкты, чтобы превратить недоверие к ним во вторую природу! В понятии «бескорыстного», «самоотрекающегося» заключается настоящее знамение декаданса, - привязанность к вредному, утрата способности находить свою пользу, саморазрушение становится идеалом, «долгом», «святостью», «божественным» в человеке! Наконец — это самое страшное — в понятии «доброго человека» заключается поддержка всего слабого, больного, изуродованного, страдающего, всего того, что должно погибнуть — нарушен закон селекции, создан идеал, противящийся гордому и успешному, утверждающему себя, уверенно смотрящему в будущее человеку — и теперь этот человек называется «злым»... И всё это называлось моралью! — Écrasez l’infâme! —
Тот, кто, как я, с какой-то загадочной страстью долго стремился проникнуть в пессимизм и освободить его от той полу-христианской, полу-германской узости и простоты, с которой он явился этому веку — а именно в форме философии Шопенгауэра, — кто действительно, хоть и не стремясь к этому, взглянул восточным и сверхвосточным взглядом в самую глубину всех возможных мировоззрений, отвергающих мир, — по ту сторону добра и зла, и уже не находился, как Будда и Шопенгауэр, в плену и заблуждении морали, — тот, может быть, именно этим, хотя и не желая, открыл для себя противоположный идеал: идеал самого нахального, живого и жизнеутверждающего человека, который не только смирился и научился мириться с тем, что было и есть, но, наоборот, хочет этого, как оно было и есть, снова, на веки вечные, вызывая это снова и снова, не только для себя, но и для всего спектакля, и не только для спектакля, но, в сущности, для Того, кто именно нуждается в этом спектакле — и делает его необходимым: потому что Он всегда нуждается в этом снова и снова — и делает это необходимым — … Как? И это не будет ли — "порочный круг Бога" [circulus vitiosus deus]? (С силой своего умственного взгляда и прозорливости человек расширяет пространство и как бы удаляет его: его мир становится глубже, перед ним возникают все новые звезды, новые загадки и образы. Может быть, всё, к чему стремился взгляд разума, на что он нацеливал свою остроту и глубину, было всего лишь поводом для его тренировки, игрой, чем-то для детей и детских умов. Может быть, когда-нибудь мы увидим, что самые торжественные понятия, за которые шли самые ожесточённые бои и страдания — такие, как «Бог» и «грех» — будут казаться нам не более важными, чем детская игрушка и детская боль для старика. И, возможно, тогда «старый человек» снова потребует другую игрушку и другую боль — всё ещё достаточно ребёнок, вечный ребёнок!)
Поняли ли меня? — Дионис против Распятого…
К "кольцу колец".
К той силе, которая меняется и всё же остаётся той же, принадлежит внутренняя сторона, некая сущность Протея-Диониса, что маскируется и наслаждается своей трансформацией. Понимание «личности» как обмана: на самом деле наследственность — главный аргумент, поскольку несчётное количество формирующих сил из гораздо более ранних времён сохраняет своё постоянство. На самом деле они сражаются внутри неё и управляются, сдерживаются — через эти личности проходит воля к власти, она требует сужения перспективы, «эгоизма» как временного условия существования; она смотрит с каждой ступени на более высокую.
Сужение действующего принципа до «личности», до индивидуума.
Всё проходит, всё возвращается; колесо бытия крутится вечно. Всё умирает, всё возрождается, вечно течёт год бытия.
Всё ломается, всё вновь собирается; вечно строится тот же дом бытия. Всё расходится, всё снова встречается; вечно верен круг бытия.
NB. Проблема: если "Дионис" - это вышеозначенный "Протей", и "дом бытия" это https://ru.wikipedia.org/wiki/Корабль_Тесея - тогда "кто" или "что" - "Тесей", и "кто" или "что" - "Ариадна"?
К той силе, которая меняется и всё же остаётся той же, принадлежит внутренняя сторона, некая сущность Протея-Диониса, что маскируется и наслаждается своей трансформацией. Понимание «личности» как обмана: на самом деле наследственность — главный аргумент, поскольку несчётное количество формирующих сил из гораздо более ранних времён сохраняет своё постоянство. На самом деле они сражаются внутри неё и управляются, сдерживаются — через эти личности проходит воля к власти, она требует сужения перспективы, «эгоизма» как временного условия существования; она смотрит с каждой ступени на более высокую.
Сужение действующего принципа до «личности», до индивидуума.
Всё проходит, всё возвращается; колесо бытия крутится вечно. Всё умирает, всё возрождается, вечно течёт год бытия.
Всё ломается, всё вновь собирается; вечно строится тот же дом бытия. Всё расходится, всё снова встречается; вечно верен круг бытия.
NB. Проблема: если "Дионис" - это вышеозначенный "Протей", и "дом бытия" это https://ru.wikipedia.org/wiki/Корабль_Тесея - тогда "кто" или "что" - "Тесей", и "кто" или "что" - "Ариадна"?
Не желайте ничего свыше сил своих: дурная лживость присуща тем, которые желают свыше своих сил.
Особенно когда жаждут они великого! Ибо возбуждают они недоверие к великому, эти ловкие фальшивомонетчики и комедианты:
– пока, наконец, не станут сами для себя фальшью, приукрашенной червоточиной, пока не прикроются сильными словами, показными добродетелями, блестящими подделками.
Будьте же осмотрительны, высшие люди! Ибо нет ныне для меня ничего драгоценнее и редкостнее правдивости.
Не принадлежит ли нынешнее толпе? Но толпа не знает, что есть великое, что – ничтожное, что такое прямота и правдивость: она невинно кривит душой и всегда лжет.
Будьте же исполнены ныне благого недоверия, о высшие люди, вы, отважные! Вы, чистосердечные! Держите в тайне убеждения ваши! Ибо настоящее принадлежит черни.
То, что чернь приняла когда-то на веру, без доводов и доказательств, не опровергнуть никакими доводами!
На базаре убеждают жестами. Тогда как доводы вызывают у толпы недоверие.
И когда побеждает там истина, исполнитесь благого недоверия и спросите себя: "Какое же это могущественное заблуждение боролось за нее?".
Остерегайтесь также ученых! Они ненавидят вас, ибо бесплодны! У них – холодные и высохшие глаза, для них все птицы – уже ощипаны.
Подобные им кичатся тем, что не лгут, но неспособность ко лжи отнюдь не то же самое, что любовь к истине. Остерегайтесь их!
Избавление от лихорадки – это еще не познание! Я не верю застывшим умам. Кто не умеет лгать, не знает, что такое истина.
Жизнь, Мудрость и Вечность есть объекты вечного возвращения Радости/Lust (NB: "саморадость"), стремления к ним. Вечное возвращение - это учение о желательности самой Вечности и повторения всех взаимодействий и сил. Вопрос не касается космологических оснований действительности, - это описание функционирования (например, психики).
Вещи должны совпадать (повторяться, "вечно") чтобы чувства не расходились с разумом. Изначально (в работах) не было ни сверхчеловека, ни вечного возвращения, как таковые это - устройства, "teaching devices", инструменты преподавания действительного учения о взаимодействии всех сил, инструменты воздействия на тело, сознание, разум, психику. Оно состоит из потенций и способностей к власти. Потенциал ("Macht") есть центральное учение философии Ницше - а не вечное возвращение того же самого, как у Хайдеггера или Борнедаля ("вплоть до смерти"). Разрядка его есть "высвобождение сил, могущества", - т.н. "Дионис" ("Дионис" есть фигура "преизбытка Жизни", Бог).
Жизнь, таким образом, есть стремление к накоплению и разрядке потенциала власти ("молния сверкает"), которая, по идее Ницше, "должна" вести к повторному воплощению всех вещей, именно в том порядке, в котором они произошли. Но нет никакой гарантии, что они были и будут именно в этой последовательности ("Если ... О, как я не мог бы не гореть!" и "Я никогда не находил ..."). Значит, "высшая точка размышления" - это - "вечное возвращение" (как формула): если вещи не будут повторяться, то лучше всего быть той версией себя, что из всех комбинаций в вечности есть для данной ситуации лучшая исходя из прошлого и "вперёд в будущее", и если они будут повторяться - то то же самое, абсолютно, - лучше быть наилучшей версией себя, подходящей именно для того течения времени и ситуации, которые есть и были. Заранее знать о природе бытийности нет возможности, - значит, к этой оптимальности мысли можно только стремиться ("радость хочет вечности", но не обязательно "достигает" вечности (только "хочет", как "Lust"); "вечность" - это цель стремления, желания "Вечности").
В конечном счёте это - "своего рода математика", - способность воплощать наилучший вариант Себя/"Само" ("Я" - это одно ("Тесей"?), "Себя" - это Другое, Иное ("Дионис"?)) в любых условиях любого мира. Эта "способность" в каком-то смысле и есть составляющая ("протеевской"?) сущности "Сверхчеловек".
Особенно когда жаждут они великого! Ибо возбуждают они недоверие к великому, эти ловкие фальшивомонетчики и комедианты:
– пока, наконец, не станут сами для себя фальшью, приукрашенной червоточиной, пока не прикроются сильными словами, показными добродетелями, блестящими подделками.
Будьте же осмотрительны, высшие люди! Ибо нет ныне для меня ничего драгоценнее и редкостнее правдивости.
Не принадлежит ли нынешнее толпе? Но толпа не знает, что есть великое, что – ничтожное, что такое прямота и правдивость: она невинно кривит душой и всегда лжет.
Будьте же исполнены ныне благого недоверия, о высшие люди, вы, отважные! Вы, чистосердечные! Держите в тайне убеждения ваши! Ибо настоящее принадлежит черни.
То, что чернь приняла когда-то на веру, без доводов и доказательств, не опровергнуть никакими доводами!
На базаре убеждают жестами. Тогда как доводы вызывают у толпы недоверие.
И когда побеждает там истина, исполнитесь благого недоверия и спросите себя: "Какое же это могущественное заблуждение боролось за нее?".
Остерегайтесь также ученых! Они ненавидят вас, ибо бесплодны! У них – холодные и высохшие глаза, для них все птицы – уже ощипаны.
Подобные им кичатся тем, что не лгут, но неспособность ко лжи отнюдь не то же самое, что любовь к истине. Остерегайтесь их!
Избавление от лихорадки – это еще не познание! Я не верю застывшим умам. Кто не умеет лгать, не знает, что такое истина.
Жизнь, Мудрость и Вечность есть объекты вечного возвращения Радости/Lust (NB: "саморадость"), стремления к ним. Вечное возвращение - это учение о желательности самой Вечности и повторения всех взаимодействий и сил. Вопрос не касается космологических оснований действительности, - это описание функционирования (например, психики).
Вещи должны совпадать (повторяться, "вечно") чтобы чувства не расходились с разумом. Изначально (в работах) не было ни сверхчеловека, ни вечного возвращения, как таковые это - устройства, "teaching devices", инструменты преподавания действительного учения о взаимодействии всех сил, инструменты воздействия на тело, сознание, разум, психику. Оно состоит из потенций и способностей к власти. Потенциал ("Macht") есть центральное учение философии Ницше - а не вечное возвращение того же самого, как у Хайдеггера или Борнедаля ("вплоть до смерти"). Разрядка его есть "высвобождение сил, могущества", - т.н. "Дионис" ("Дионис" есть фигура "преизбытка Жизни", Бог).
Жизнь, таким образом, есть стремление к накоплению и разрядке потенциала власти ("молния сверкает"), которая, по идее Ницше, "должна" вести к повторному воплощению всех вещей, именно в том порядке, в котором они произошли. Но нет никакой гарантии, что они были и будут именно в этой последовательности ("Если ... О, как я не мог бы не гореть!" и "Я никогда не находил ..."). Значит, "высшая точка размышления" - это - "вечное возвращение" (как формула): если вещи не будут повторяться, то лучше всего быть той версией себя, что из всех комбинаций в вечности есть для данной ситуации лучшая исходя из прошлого и "вперёд в будущее", и если они будут повторяться - то то же самое, абсолютно, - лучше быть наилучшей версией себя, подходящей именно для того течения времени и ситуации, которые есть и были. Заранее знать о природе бытийности нет возможности, - значит, к этой оптимальности мысли можно только стремиться ("радость хочет вечности", но не обязательно "достигает" вечности (только "хочет", как "Lust"); "вечность" - это цель стремления, желания "Вечности").
В конечном счёте это - "своего рода математика", - способность воплощать наилучший вариант Себя/"Само" ("Я" - это одно ("Тесей"?), "Себя" - это Другое, Иное ("Дионис"?)) в любых условиях любого мира. Эта "способность" в каком-то смысле и есть составляющая ("протеевской"?) сущности "Сверхчеловек".
>этот перевод
Ср. со следующим...
Не стремитесь к вашему богатству: есть худшая ложь среди тех, кто хочет говорить о своём богатстве.
Особенно когда они хотят великих вещей! Ведь они порождают недоверие к великим вещам, эти ловкие фальшивомонетчики и актеры:
— пока они в конце концов не станут ложными для самих себя, косоглазыми, замаскированными червоточинами, скрытыми за сильными словами, выставленными добродетелями, яркими ложными поступками.
Будьте осторожны, вы, высшие люди! Ведь сегодня для меня нет ничего более ценного и редкого, чем честность.
Разве это не свойственно черни? Чернь же не знает, что велико, что мало, что прямое и честное: она невинно кривит, она всегда лжёт.
Имейте сегодня хорошее недоверие, вы, высшие люди, вы, смелые! Вы, открытые! И храните свои причины в секрете! Ведь сегодня это — чернь.
Что чернь когда-то научилась верить без причин, кто сможет изменить это с помощью причин?
На рынке убеждают жестами. Но причины заставляют чернь сомневаться.
А когда истина одержит победу, спрашивайте себя с хорошим недоверием: «Какая сильная ошибка сражалась за неё?»
Остерегайтесь также ученых! Они ненавидят вас, потому что они бесплодны! У них холодные, иссохшие глаза, перед ними каждый птица лишена перьев.
Такие хвастаются тем, что не лгут, но бессилие лгать — ещё не любовь к истине. Остерегайтесь!
Свобода от лихорадки — ещё не познание! Я не верю замерзшим духам. Тот, кто не может лгать, не знает, что такое истина.
Я, последний ученик философа Диониса, – я, учитель вечного возвращения…
Ницше - это учитель учения о Заратустре - когда Заратустра есть тот кто преподаёт саму мысль о вечном возвращении, а не учение о нём.
Заратустра и есть сама идея вечного возвращения, воплощенная как принцип мысли. Заратустра показывает как быть (Хайдеггер), а не "как жить" (Сократ). (Когда решение последнего вопроса до сих пор полагалось на проблему соотношение мышления и бытия, Заратустра одним "махом" мысли о вечном возвращении преодолевает эту пропасть дихотомии, и находит не только способ "бытийствования", но и обучает - абстрактно - тому, что предшествует этому способу, что есть составляющая для понимания и изобретения его вновь и вновь - а значит, для ассимиляции его в само тело, а не просто сознание, разум или мысль.)
Ницше - это учитель учения о Заратустре - когда Заратустра есть тот кто преподаёт саму мысль о вечном возвращении, а не учение о нём.
Заратустра и есть сама идея вечного возвращения, воплощенная как принцип мысли. Заратустра показывает как быть (Хайдеггер), а не "как жить" (Сократ). (Когда решение последнего вопроса до сих пор полагалось на проблему соотношение мышления и бытия, Заратустра одним "махом" мысли о вечном возвращении преодолевает эту пропасть дихотомии, и находит не только способ "бытийствования", но и обучает - абстрактно - тому, что предшествует этому способу, что есть составляющая для понимания и изобретения его вновь и вновь - а значит, для ассимиляции его в само тело, а не просто сознание, разум или мысль.)
"Книга для всех и ни для кого".
Когда я в первый раз пришёл к людям, я совершил безумие отшельника, великое безумие: я встал на рынок.
И когда я говорил со всеми, я не говорил ни с кем. А вечером мои спутники были канатоходцы и мертвецы, и я сам был почти мертвым.
Но с новым утром пришла ко мне новая истина: я научился говорить: «Что мне до рынка, до народа, до шума толпы и длинных ушей народа!»
Вы, люди более высокие, учитесь от меня: на рынке никто не верит в более высоких людей. И если вы хотите там говорить, хорошо! Но народ щурит глаза: «Мы все равны.»
«Вы, более высокие люди, — щурит глаза народ — нет никаких более высоких людей, мы все равны, человек есть человек, перед Богом — мы все равны!»
Перед Богом! — Но этот Бог умер. Но перед народом мы не хотим быть равными. Вы, более высокие люди, уходите с рынка!
Перед Богом! — Но этот Бог умер! Вы, люди более высокие, этот Бог был вашей величайшей опасностью.
С тех пор как он в могиле, вы только теперь воскресли. Теперь наступает великий полдень, теперь только более высокие люди — господствуют!
Поняли ли вы это слово, о мои братья? Вы испугались: не кружится ли ваше сердце? Не разверзлась ли здесь пропасть? Не рычит ли здесь адская собака?
Ну что ж! Вперёд! Вы, люди более высокие! Теперь только вершится гора будущего человечества. Бог умер: теперь мы хотим, чтобы жил Сверхчеловек!
Самые заботливые сегодня спрашивают: «Как сохранить человека?» Но Заратустра спрашивает, как единственный и первый: «Как преодолеть человека?»
Сверхчеловек мне дорог, он — моё первое и единственное, а не человек: не сосед, не бедный, не страдающий, не лучший —
О, мои братья, что я могу любить в человеке, так это то, что он — переход и упадок. И в вас, во многих из вас, есть то, что заставляет меня любить и надеяться.
То, что вы презираете, вы, люди более высокие, — это даёт мне надежду. Ведь великие презирающие — это великие почитатели.
То, что вы отчаялись, в этом много чести. Потому что вы не научились, как поддаться, вы не научились маленьким хитростям.
Сегодня правят маленькие люди: они проповедуют подчинение, сдержанность, разумность, трудолюбие, внимание и долгий процесс «и так далее» малых добродетелей.
То, что от женского рода, что от рабского рода, а особенно эта мешанина с серыми массами: вот что теперь хочет стать господином всего человеческого бытия — о, отвращение! Отвращение! Отвращение!
Они задают вопросы, задают и не устают: «Как человек может сохранить себя, как лучше, как дольше, как приятнее?» И этим — они господа сегодняшнего дня.
Преодолейте, о мои братья, этих маленьких людей — этих господ сегодняшнего дня! Эти маленькие люди — величайшая опасность для Cверхчеловека!
Преодолейте для меня, вы, люди более высокие, маленькие добродетели, маленькие хитрости, песчинковые соображения, муравьиное суетение, жалкое удобство, «счастье большинства»!
И лучше отчаяться, чем поддаться. И, поистине, я люблю вас за то, что вы сегодня не знаете, как жить, вы, люди более высокие! Так вы живёте — лучше всего!
Есть ли у вас мужество, о мои братья? Вы смелы? Не смелость перед свидетелями, а смелость отшельника и орла, которой уже не видит ни один бог?
Холодные души, ослы, слепые, пьяные — для меня не смелы. Смел тот, кто знает страх, но подчиняет его, кто видит пропасть, но с гордостью.
Тот, кто видит пропасть, но глазами орла, кто захватывает её орлиными когтями — тот и есть смелый.
«Человек плох» — так утешали меня все мудрейшие. Ах, если бы это было правдой сегодня! Потому что зло — это величайшая сила человека.
«Человек должен стать лучше и злее», — так учу я. Самое злое необходимо для величайшего блага Cверхчеловека.
Это, возможно, было бы хорошо для того проповедника малых людей, который страдал и нес грех человека. Но я радуюсь великому греху, как великому утешению.
Но такие слова не для длинных ушей. Каждое слово не должно попасть в каждую пасть. Это тонкие отдалённые вещи, к которым не стоит тянуться овечьими копытами!
Стыдливые, смущённые, неловкие, как тигр, чей прыжок не удался: так часто я видел, как вы, высшие люди, прокрадывались в сторону. Вам не удалось сделать бросок.
Но, о вы, игроки в кости, что с того! Вы не научились играть и насмехаться, как следует играть и насмехаться! Разве мы не сидим всегда за большим столом для насмешек и игр?
И если вам не удалось сделать великое, значит, вы сами — неудачники? И если вы сами неудачники, значит, неудачник — человек? Но если неудачник — человек, ну что ж! Вперёд!
Чем выше по роду, тем реже удаётся что-то сделать. Вы, высшие люди, разве вы все не оказались — неудачниками?
Не теряйте мужества, что с того! Сколько всего ещё возможно! Научитесь смеяться над собой, как нужно смеяться!
Что удивительного, что вы не удавались и половина из вас не удалась, вы, полуразбитые! Разве не толкает вас вперёд — будущее человека?
Самое дальнее, глубокое, звёздное, его огромная сила — разве не бурлит всё это в вашем котле?
Что удивительного, что некоторые котлы ломаются! Научитесь смеяться над собой, как нужно смеяться! Вы, высшие люди, о, сколько ещё возможно!
И действительно, как много уже удалось! Как богата эта земля маленькими хорошими совершенными вещами, удачно свершёнными!
Ставьте вокруг себя маленькие хорошие совершенные вещи, вы, высшие люди! Их золотая зрелость исцеляет сердце. Совершенное учит надеяться.
Каким был до сих пор на Земле самый великий грех? Разве не слово Того, кто сказал: «Горе тем, кто здесь смеется!»
Разве он не нашел причин для смеха на самой Земле? Тогда он просто плохо искал. Ребёнок всё ещё находит причины.
Он — не любил достаточно: иначе он бы полюбил и нас, смеющихся! Но он ненавидел нас и насмехался, он обещал нам плач и скрежет зубов.
Разве нужно сразу проклинать, если не любишь? Это мне кажется плохим вкусом. Но так поступил он, этот Безусловный. Он пришёл от толпы.
И сам он не любил достаточно: иначе он бы меньше злился, что его не любят. Вся великая любовь не хочет любви — она хочет большего.
Становитесь в стороне от всех таких Безусловных! Это бедная, больная натура, натура толпы: они плохо смотрят на эту жизнь, у них плохой взгляд на Землю.
Становитесь в стороне от всех таких Безусловных! У них тяжёлые ноги и душные сердца: они не умеют танцевать. Как могла бы Земля быть лёгкой для таких!
Все хорошие вещи приближаются к своей цели криво. Как кошки, они выгибают спину, мурлыкают внутренне перед своим близким счастьем — все хорошие вещи смеются.
Шаг выдает, идет ли человек уже по своей дороге: так смотрите, как я иду! Но тот, кто близок к своей цели, тот танцует.
И, поистине, я не стал статуей, не стою там, застывший, тупой, каменный, колонной; я люблю быстрый бег.
И если на Земле есть болота и густые тучи: тот, у кого легкие ноги, все равно пробежит по грязи и будет танцевать, как по чистому льду.
Поднимите ваши сердца, мои братья, высоко! Еще выше! И не забудьте про ваши ноги! Поднимайте ваши ноги, хорошие танцоры, а еще лучше: встаньте на голову!
Мне все равно, что делает ветер, когда он вырывается из своих горных пещер: он танцует под свою собственную дудку, моря дрожат и скачут под его ногами.
Тот, кто дает крылья ослам, кто доит львиц, да будет благословен этот хороший, необузданный дух, который приходит как буря ко всему сегодняшнему и ко всей толпе, —
— он враг всевозможным колючим головам и всем увядшим листьям и сорнякам: да будет благословен этот дикий, хороший, свободный буря-дух, который танцует по болотам и тучам, как по лугам!
Тот, кто ненавидит собачек из толпы и все несчастные мракобесные создания: да будет благословен этот дух всех свободных душ, смеющаяся буря, который в лицо всем тем, кто видит только мрак, и всем желчным, задувает пыль!
Вы, высокие люди, ваше худшее — вы все не научились танцевать так, как нужно — танцевать через себя! Что с того, что вы потерпели неудачу!
Как много еще возможно! Так научитесь смеяться через себя! Поднимите ваши сердца, вы хорошие танцоры, высоко! Еще выше! И не забудьте мне хорошее смехо!
Эту корону смеющегося, эту розовую корону бусинок, я вам, моим братьям, подкидываю! Смех я освятил; вы, высокие люди, научитесь — смеяться!
Когда я в первый раз пришёл к людям, я совершил безумие отшельника, великое безумие: я встал на рынок.
И когда я говорил со всеми, я не говорил ни с кем. А вечером мои спутники были канатоходцы и мертвецы, и я сам был почти мертвым.
Но с новым утром пришла ко мне новая истина: я научился говорить: «Что мне до рынка, до народа, до шума толпы и длинных ушей народа!»
Вы, люди более высокие, учитесь от меня: на рынке никто не верит в более высоких людей. И если вы хотите там говорить, хорошо! Но народ щурит глаза: «Мы все равны.»
«Вы, более высокие люди, — щурит глаза народ — нет никаких более высоких людей, мы все равны, человек есть человек, перед Богом — мы все равны!»
Перед Богом! — Но этот Бог умер. Но перед народом мы не хотим быть равными. Вы, более высокие люди, уходите с рынка!
Перед Богом! — Но этот Бог умер! Вы, люди более высокие, этот Бог был вашей величайшей опасностью.
С тех пор как он в могиле, вы только теперь воскресли. Теперь наступает великий полдень, теперь только более высокие люди — господствуют!
Поняли ли вы это слово, о мои братья? Вы испугались: не кружится ли ваше сердце? Не разверзлась ли здесь пропасть? Не рычит ли здесь адская собака?
Ну что ж! Вперёд! Вы, люди более высокие! Теперь только вершится гора будущего человечества. Бог умер: теперь мы хотим, чтобы жил Сверхчеловек!
Самые заботливые сегодня спрашивают: «Как сохранить человека?» Но Заратустра спрашивает, как единственный и первый: «Как преодолеть человека?»
Сверхчеловек мне дорог, он — моё первое и единственное, а не человек: не сосед, не бедный, не страдающий, не лучший —
О, мои братья, что я могу любить в человеке, так это то, что он — переход и упадок. И в вас, во многих из вас, есть то, что заставляет меня любить и надеяться.
То, что вы презираете, вы, люди более высокие, — это даёт мне надежду. Ведь великие презирающие — это великие почитатели.
То, что вы отчаялись, в этом много чести. Потому что вы не научились, как поддаться, вы не научились маленьким хитростям.
Сегодня правят маленькие люди: они проповедуют подчинение, сдержанность, разумность, трудолюбие, внимание и долгий процесс «и так далее» малых добродетелей.
То, что от женского рода, что от рабского рода, а особенно эта мешанина с серыми массами: вот что теперь хочет стать господином всего человеческого бытия — о, отвращение! Отвращение! Отвращение!
Они задают вопросы, задают и не устают: «Как человек может сохранить себя, как лучше, как дольше, как приятнее?» И этим — они господа сегодняшнего дня.
Преодолейте, о мои братья, этих маленьких людей — этих господ сегодняшнего дня! Эти маленькие люди — величайшая опасность для Cверхчеловека!
Преодолейте для меня, вы, люди более высокие, маленькие добродетели, маленькие хитрости, песчинковые соображения, муравьиное суетение, жалкое удобство, «счастье большинства»!
И лучше отчаяться, чем поддаться. И, поистине, я люблю вас за то, что вы сегодня не знаете, как жить, вы, люди более высокие! Так вы живёте — лучше всего!
Есть ли у вас мужество, о мои братья? Вы смелы? Не смелость перед свидетелями, а смелость отшельника и орла, которой уже не видит ни один бог?
Холодные души, ослы, слепые, пьяные — для меня не смелы. Смел тот, кто знает страх, но подчиняет его, кто видит пропасть, но с гордостью.
Тот, кто видит пропасть, но глазами орла, кто захватывает её орлиными когтями — тот и есть смелый.
«Человек плох» — так утешали меня все мудрейшие. Ах, если бы это было правдой сегодня! Потому что зло — это величайшая сила человека.
«Человек должен стать лучше и злее», — так учу я. Самое злое необходимо для величайшего блага Cверхчеловека.
Это, возможно, было бы хорошо для того проповедника малых людей, который страдал и нес грех человека. Но я радуюсь великому греху, как великому утешению.
Но такие слова не для длинных ушей. Каждое слово не должно попасть в каждую пасть. Это тонкие отдалённые вещи, к которым не стоит тянуться овечьими копытами!
Стыдливые, смущённые, неловкие, как тигр, чей прыжок не удался: так часто я видел, как вы, высшие люди, прокрадывались в сторону. Вам не удалось сделать бросок.
Но, о вы, игроки в кости, что с того! Вы не научились играть и насмехаться, как следует играть и насмехаться! Разве мы не сидим всегда за большим столом для насмешек и игр?
И если вам не удалось сделать великое, значит, вы сами — неудачники? И если вы сами неудачники, значит, неудачник — человек? Но если неудачник — человек, ну что ж! Вперёд!
Чем выше по роду, тем реже удаётся что-то сделать. Вы, высшие люди, разве вы все не оказались — неудачниками?
Не теряйте мужества, что с того! Сколько всего ещё возможно! Научитесь смеяться над собой, как нужно смеяться!
Что удивительного, что вы не удавались и половина из вас не удалась, вы, полуразбитые! Разве не толкает вас вперёд — будущее человека?
Самое дальнее, глубокое, звёздное, его огромная сила — разве не бурлит всё это в вашем котле?
Что удивительного, что некоторые котлы ломаются! Научитесь смеяться над собой, как нужно смеяться! Вы, высшие люди, о, сколько ещё возможно!
И действительно, как много уже удалось! Как богата эта земля маленькими хорошими совершенными вещами, удачно свершёнными!
Ставьте вокруг себя маленькие хорошие совершенные вещи, вы, высшие люди! Их золотая зрелость исцеляет сердце. Совершенное учит надеяться.
Каким был до сих пор на Земле самый великий грех? Разве не слово Того, кто сказал: «Горе тем, кто здесь смеется!»
Разве он не нашел причин для смеха на самой Земле? Тогда он просто плохо искал. Ребёнок всё ещё находит причины.
Он — не любил достаточно: иначе он бы полюбил и нас, смеющихся! Но он ненавидел нас и насмехался, он обещал нам плач и скрежет зубов.
Разве нужно сразу проклинать, если не любишь? Это мне кажется плохим вкусом. Но так поступил он, этот Безусловный. Он пришёл от толпы.
И сам он не любил достаточно: иначе он бы меньше злился, что его не любят. Вся великая любовь не хочет любви — она хочет большего.
Становитесь в стороне от всех таких Безусловных! Это бедная, больная натура, натура толпы: они плохо смотрят на эту жизнь, у них плохой взгляд на Землю.
Становитесь в стороне от всех таких Безусловных! У них тяжёлые ноги и душные сердца: они не умеют танцевать. Как могла бы Земля быть лёгкой для таких!
Все хорошие вещи приближаются к своей цели криво. Как кошки, они выгибают спину, мурлыкают внутренне перед своим близким счастьем — все хорошие вещи смеются.
Шаг выдает, идет ли человек уже по своей дороге: так смотрите, как я иду! Но тот, кто близок к своей цели, тот танцует.
И, поистине, я не стал статуей, не стою там, застывший, тупой, каменный, колонной; я люблю быстрый бег.
И если на Земле есть болота и густые тучи: тот, у кого легкие ноги, все равно пробежит по грязи и будет танцевать, как по чистому льду.
Поднимите ваши сердца, мои братья, высоко! Еще выше! И не забудьте про ваши ноги! Поднимайте ваши ноги, хорошие танцоры, а еще лучше: встаньте на голову!
Мне все равно, что делает ветер, когда он вырывается из своих горных пещер: он танцует под свою собственную дудку, моря дрожат и скачут под его ногами.
Тот, кто дает крылья ослам, кто доит львиц, да будет благословен этот хороший, необузданный дух, который приходит как буря ко всему сегодняшнему и ко всей толпе, —
— он враг всевозможным колючим головам и всем увядшим листьям и сорнякам: да будет благословен этот дикий, хороший, свободный буря-дух, который танцует по болотам и тучам, как по лугам!
Тот, кто ненавидит собачек из толпы и все несчастные мракобесные создания: да будет благословен этот дух всех свободных душ, смеющаяся буря, который в лицо всем тем, кто видит только мрак, и всем желчным, задувает пыль!
Вы, высокие люди, ваше худшее — вы все не научились танцевать так, как нужно — танцевать через себя! Что с того, что вы потерпели неудачу!
Как много еще возможно! Так научитесь смеяться через себя! Поднимите ваши сердца, вы хорошие танцоры, высоко! Еще выше! И не забудьте мне хорошее смехо!
Эту корону смеющегося, эту розовую корону бусинок, я вам, моим братьям, подкидываю! Смех я освятил; вы, высокие люди, научитесь — смеяться!
Итого: Ницше - как провозвестник Заратустры, а Заратустра - как провозвестник Сверхчеловека ("Диониса"; "Сверхчеловек" как завершение, как "высшая точка Бытия-Становления"). Круговорот вещей и сил в Природе (добавочно: желанность повторения всех вещей и "глубокой вечности").
Из бедности самого богатого.
Десять лет прошло —
ни капли не коснулось меня,
ни влажный ветер, ни роса любви —
бездождная земля…
Теперь я прошу свою мудрость,
не быть скупой в этой засухе:
пей, сама наполнись дождем,
будь сама дождем в иссохшей пустоши!
Когда-то я велел облакам
уходить с моих гор, —
когда-то я говорил: «Больше света, вы тёмные!»
А теперь я маню их, чтобы они пришли:
сделайте темно вокруг меня своими ведрами!
— Я буду доить вас,
вы, коровы высоты!
Молочно-тёплая мудрость, сладкая роса любви
польётся через землю.
Уходите, уходите, вы, истины,
что смотрите угрюмым взглядом!
Не хочу на своих горах
видеть суровые нетерпеливые истины.
Смягчённое улыбкой
пусть ко мне подойдёт истина,
пригретая солнцем, поцелованная любовью, —
поздняя, зрелая истина, что я один сорву с дерева.
Сегодня я тяну руку
к локонам случайности,
достаточно умён, чтобы вести случай
как ребёнка, чтобы обмануть его.
Сегодня я хочу быть гостеприимным
к тому, что нежеланно,
судьбе самой не буду я колючим —
Заратустра не ёж.
Моя душа,
неутомимо лижущая всё хорошее и плохое,
погружалась в каждую глубину.
Но всегда, как пробка,
она снова поднималась на поверхность,
она как масло скользит по коричневым морям:
за эту душу меня называют счастливым.
Кто мне отец и мать?
Не отец ли мне принц Избыточности,
а мать — молчаливый смех?
Не эти двое породили
меня, загадочного зверя,
меня, несущего свет,
меня, расточителя всякой мудрости — Заратустру?
Сегодня больной от нежности,
светлый ветер,
Заратустра сидит, ожидая, на своих горах, —
в своём соку,
сладкий и сваренный,
ниже своей вершины,
ниже своего льда,
усталый и блаженный,
творящий в свой седьмой день.
— Тихо!
Истина шагает надо мной,
как облако, —
с невидимыми молниями она касается меня.
На широких, медленных ступенях
счастье поднимается ко мне:
приходи, приходи, любимая истина!
— Тихо!
Это моя истина!
Из медлительных глаз,
из бархатных мурашек
потрясает меня её взгляд,
прелестный, злой, взгляд девушки…
Она угадала источник моего счастья,
она угадала меня — ах, что же она задумала? —
Пурпурно затаился дракон
в бездне её взгляда.
— Тихо! Моя истина говорит! —
Горе тебе, Заратустра!
Ты выглядишь, как тот,
кто проглотил золото:
тебе ещё вскроют живот!
Ты слишком богат,
ты губитель многих!
Ты делаешь слишком многих завистливыми,
ты делаешь слишком многих бедными…
Мой свет отбрасывает тень даже на меня —
мне холодно: уйди, ты, богатый,
уйди, Заратустра, от своего солнца!
Ты хочешь подарить, раздать свой излишек,
но ты сам — излишний!
Будь умен, ты, богатый!
Отдай себя сначала, о Заратустра!
Десять лет прошло —
и ни капли не коснулось тебя?
Ни влажного ветра? ни росы любви?
Но кто бы тебя любил,
ты, сверхбогатый?
Твоё счастье вокруг высушивает,
делает бедными в любви —
без дождя земля…
Никто не благодарит тебя,
а ты благодаришь каждого,
кто от тебя что-то берёт:
по этому ты и узнаваем,
ты, сверхбогатый,
ты беднейший из всех богатых!
Ты жертвуешь собой, твой богатство мучает тебя —
ты истощаешься,
не жалеешь себя, не любишь себя:
великая боль мучит тебя всегда,
боль переполненных сосудов, переполненных сердец —
но никто не благодарит тебя…
Ты должен стать беднее,
мудрый Неведущий!
Если хочешь быть любимым.
Любят лишь страдающих,
любовь даётся только голодному:
отдай себя сначала, о Заратустра!
— Я твоя истина…
Из бедности самого богатого.
Десять лет прошло —
ни капли не коснулось меня,
ни влажный ветер, ни роса любви —
бездождная земля…
Теперь я прошу свою мудрость,
не быть скупой в этой засухе:
пей, сама наполнись дождем,
будь сама дождем в иссохшей пустоши!
Когда-то я велел облакам
уходить с моих гор, —
когда-то я говорил: «Больше света, вы тёмные!»
А теперь я маню их, чтобы они пришли:
сделайте темно вокруг меня своими ведрами!
— Я буду доить вас,
вы, коровы высоты!
Молочно-тёплая мудрость, сладкая роса любви
польётся через землю.
Уходите, уходите, вы, истины,
что смотрите угрюмым взглядом!
Не хочу на своих горах
видеть суровые нетерпеливые истины.
Смягчённое улыбкой
пусть ко мне подойдёт истина,
пригретая солнцем, поцелованная любовью, —
поздняя, зрелая истина, что я один сорву с дерева.
Сегодня я тяну руку
к локонам случайности,
достаточно умён, чтобы вести случай
как ребёнка, чтобы обмануть его.
Сегодня я хочу быть гостеприимным
к тому, что нежеланно,
судьбе самой не буду я колючим —
Заратустра не ёж.
Моя душа,
неутомимо лижущая всё хорошее и плохое,
погружалась в каждую глубину.
Но всегда, как пробка,
она снова поднималась на поверхность,
она как масло скользит по коричневым морям:
за эту душу меня называют счастливым.
Кто мне отец и мать?
Не отец ли мне принц Избыточности,
а мать — молчаливый смех?
Не эти двое породили
меня, загадочного зверя,
меня, несущего свет,
меня, расточителя всякой мудрости — Заратустру?
Сегодня больной от нежности,
светлый ветер,
Заратустра сидит, ожидая, на своих горах, —
в своём соку,
сладкий и сваренный,
ниже своей вершины,
ниже своего льда,
усталый и блаженный,
творящий в свой седьмой день.
— Тихо!
Истина шагает надо мной,
как облако, —
с невидимыми молниями она касается меня.
На широких, медленных ступенях
счастье поднимается ко мне:
приходи, приходи, любимая истина!
— Тихо!
Это моя истина!
Из медлительных глаз,
из бархатных мурашек
потрясает меня её взгляд,
прелестный, злой, взгляд девушки…
Она угадала источник моего счастья,
она угадала меня — ах, что же она задумала? —
Пурпурно затаился дракон
в бездне её взгляда.
— Тихо! Моя истина говорит! —
Горе тебе, Заратустра!
Ты выглядишь, как тот,
кто проглотил золото:
тебе ещё вскроют живот!
Ты слишком богат,
ты губитель многих!
Ты делаешь слишком многих завистливыми,
ты делаешь слишком многих бедными…
Мой свет отбрасывает тень даже на меня —
мне холодно: уйди, ты, богатый,
уйди, Заратустра, от своего солнца!
Ты хочешь подарить, раздать свой излишек,
но ты сам — излишний!
Будь умен, ты, богатый!
Отдай себя сначала, о Заратустра!
Десять лет прошло —
и ни капли не коснулось тебя?
Ни влажного ветра? ни росы любви?
Но кто бы тебя любил,
ты, сверхбогатый?
Твоё счастье вокруг высушивает,
делает бедными в любви —
без дождя земля…
Никто не благодарит тебя,
а ты благодаришь каждого,
кто от тебя что-то берёт:
по этому ты и узнаваем,
ты, сверхбогатый,
ты беднейший из всех богатых!
Ты жертвуешь собой, твой богатство мучает тебя —
ты истощаешься,
не жалеешь себя, не любишь себя:
великая боль мучит тебя всегда,
боль переполненных сосудов, переполненных сердец —
но никто не благодарит тебя…
Ты должен стать беднее,
мудрый Неведущий!
Если хочешь быть любимым.
Любят лишь страдающих,
любовь даётся только голодному:
отдай себя сначала, о Заратустра!
— Я твоя истина…
I. Заратустра может даровать счастье только после того, как установлена иерархия. Сначала её нужно преподать.
II. Иерархия, воплощённая в системе управления Землёй: сначала правители Земли, новая господствующая каста. Из неё, здесь и там, возникает эпикурейский бог — сверхчеловек, преобразователь бытия.
III. Сверхчеловеческое восприятие мира. Дионис.
IV. От этой величайшей отчужденности, с любовью возвращаясь к самому близкому и малому, Заратустра благословляет все свои переживания и умирает как благословляющий.
NB. В каком-то смысле: обеспечение условий воплощения "Бога" на Земле ("Диониса"), "пришествия". "Боготворчество". Возможно: политическая "теология" (или скорее философская, - так корректнее - т.к. речь идёт о воплощении "причины", - обеспечении причин возникновения этого - а не оставления "сущности" на "небесах" созерцания или "по ту сторону" мира). Сравнительно с историческими личностями: Геракл, Ахилл, Александр, Да Винчи, и так далее - но это всё очевидно, что не очевидно: философствование идёт только с имманентной ("смысл Земли", "...если я когда-либо играл в кости с богами за божественным столом Земли, так что Земля дрожала и раскалывалась, и огненные потоки поднимались: — Ибо божественный стол — это Земля, и дрожит она от новых творческих слов и костей богов...") точки зрения, оптики и перспективы, - никогда и нигде не идёт речи о том, чего не может не быть... (чего, по мнению Ницше, о христианстве и других религиях сказать нельзя.)
II. Иерархия, воплощённая в системе управления Землёй: сначала правители Земли, новая господствующая каста. Из неё, здесь и там, возникает эпикурейский бог — сверхчеловек, преобразователь бытия.
III. Сверхчеловеческое восприятие мира. Дионис.
IV. От этой величайшей отчужденности, с любовью возвращаясь к самому близкому и малому, Заратустра благословляет все свои переживания и умирает как благословляющий.
NB. В каком-то смысле: обеспечение условий воплощения "Бога" на Земле ("Диониса"), "пришествия". "Боготворчество". Возможно: политическая "теология" (или скорее философская, - так корректнее - т.к. речь идёт о воплощении "причины", - обеспечении причин возникновения этого - а не оставления "сущности" на "небесах" созерцания или "по ту сторону" мира). Сравнительно с историческими личностями: Геракл, Ахилл, Александр, Да Винчи, и так далее - но это всё очевидно, что не очевидно: философствование идёт только с имманентной ("смысл Земли", "...если я когда-либо играл в кости с богами за божественным столом Земли, так что Земля дрожала и раскалывалась, и огненные потоки поднимались: — Ибо божественный стол — это Земля, и дрожит она от новых творческих слов и костей богов...") точки зрения, оптики и перспективы, - никогда и нигде не идёт речи о том, чего не может не быть... (чего, по мнению Ницше, о христианстве и других религиях сказать нельзя.)
>никогда и нигде не идёт речи о том, чего не может не быть...
>никогда и нигде не идёт речи о том, что/кто не может быть - вместо этого речь идёт о том, что не может не быть...
исправил
Греческий идеал. — Что восхищало греков в Одиссее? Прежде всего способность к лжи и хитрой, жестокой мести; быть гибким и приспосабливаться к обстоятельствам; казаться более благородным, чем самые благородные; быть тем, кем хочешь; героическое упорство; иметь в своем распоряжении все средства; ум — его ум — это восхищение богов, они улыбаются, когда думают о нем: все это — греческий идеал! Удивительно, что здесь противоположность между видимостью и реальностью не ощущается и, следовательно, не оценивается с моральной точки зрения. Были ли когда-либо такие искусные актеры!
У них есть нечто, чем они гордятся. Как же они называют это, что их гордостью? Образование, — так они называют это, оно отличает их от пастухов.
... Смотрите! Я покажу вам последнего человека.
«Что такое любовь? Что такое творчество? Что такое стремление? Что такое звезда?» — так спрашивает последний человек и щурится.
Земля тогда станет маленькой, и на ней прыгает последний человек, который все делает маленьким. Его род невозможно истребить, как земляного блоха; последний человек живет дольше всех.
«Мы изобрели счастье», — говорят последние люди и щурятся.
Они покинули места, где было тяжело жить: ведь им нужна теплотa. Они все еще любят соседей и трутся о них: ведь им нужна теплотa.
Болеть и быть недоверчивым — грех для них: они осторожно ступают. Глупец тот, кто все еще спотыкается о камни или людей!
Немного яда время от времени — это приятно для сна. А много яда напоследок — для приятной смерти.
Они все еще работают, ибо работа — это развлечение. Но они позаботятся, чтобы развлечение не стало слишком тяжелым.
Больше не будет ни бедных, ни богатых: и то и другое слишком тяжело. Кто хочет править? Кто хочет подчиняться? И то и другое слишком тяжело.
Нет пастуха и нет стада! Все хотят одинакового, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в психушку.
«Когда-то весь мир был сумасшедшим», — говорят лучшие из них и щурятся.
Они умны и знают все, что было: теперь у них нет конца для насмешек. Они спорят, но быстро мирятся — иначе это расстроит их желудок.
У них есть свои маленькие удовольствия на день и маленькие удовольствия на ночь: но они чтят здоровье.
«Мы изобрели счастье», — говорят последние люди и щурятся.
— И здесь завершилась первая речь Заратустры, которую называют также «Предисловием»: ибо на этом месте его прервал крик и радость толпы. «Дай нам этого последнего человека, о Заратустра!» — кричали они. — «Сделай нас последними людьми! Так мы подарим тебе сверхчеловека!» И вся толпа восторженно аплодировала и щелкала языками. Заратустра же стал грустным и сказал своему сердцу:
— Они не понимают меня: я не тот язык для этих ушей.
Слишком долго я жил в горах, слишком много прислушивался к ручьям и деревьям: теперь я говорю с ними, как с пастухами.
Моя душа неподвижна и ясна, как гора утром. Но они думают, что я холоден и насмешлив в страшных шутках.
А теперь они смотрят на меня и смеются: и, смеясь, они еще ненавидят меня. В их смехе — лед.
«Что такое любовь? Что такое творчество? Что такое стремление? Что такое звезда?» — так спрашивает последний человек и щурится.
Земля тогда станет маленькой, и на ней прыгает последний человек, который все делает маленьким. Его род невозможно истребить, как земляного блоха; последний человек живет дольше всех.
«Мы изобрели счастье», — говорят последние люди и щурятся.
Они покинули места, где было тяжело жить: ведь им нужна теплотa. Они все еще любят соседей и трутся о них: ведь им нужна теплотa.
Болеть и быть недоверчивым — грех для них: они осторожно ступают. Глупец тот, кто все еще спотыкается о камни или людей!
Немного яда время от времени — это приятно для сна. А много яда напоследок — для приятной смерти.
Они все еще работают, ибо работа — это развлечение. Но они позаботятся, чтобы развлечение не стало слишком тяжелым.
Больше не будет ни бедных, ни богатых: и то и другое слишком тяжело. Кто хочет править? Кто хочет подчиняться? И то и другое слишком тяжело.
Нет пастуха и нет стада! Все хотят одинакового, все равны: кто чувствует иначе, тот добровольно идет в психушку.
«Когда-то весь мир был сумасшедшим», — говорят лучшие из них и щурятся.
Они умны и знают все, что было: теперь у них нет конца для насмешек. Они спорят, но быстро мирятся — иначе это расстроит их желудок.
У них есть свои маленькие удовольствия на день и маленькие удовольствия на ночь: но они чтят здоровье.
«Мы изобрели счастье», — говорят последние люди и щурятся.
— И здесь завершилась первая речь Заратустры, которую называют также «Предисловием»: ибо на этом месте его прервал крик и радость толпы. «Дай нам этого последнего человека, о Заратустра!» — кричали они. — «Сделай нас последними людьми! Так мы подарим тебе сверхчеловека!» И вся толпа восторженно аплодировала и щелкала языками. Заратустра же стал грустным и сказал своему сердцу:
— Они не понимают меня: я не тот язык для этих ушей.
Слишком долго я жил в горах, слишком много прислушивался к ручьям и деревьям: теперь я говорю с ними, как с пастухами.
Моя душа неподвижна и ясна, как гора утром. Но они думают, что я холоден и насмешлив в страшных шутках.
А теперь они смотрят на меня и смеются: и, смеясь, они еще ненавидят меня. В их смехе — лед.
Дионис на тигре: череп козы: пантера. Ариадна, во сне: «от героя оставленного я мечтаю о сверх-герое». Дионис — лучше не упоминать!
Между двумя опасностями простирается мой узкий путь: одна высота — моя опасность, она называется «Сверх-гордость», пропасть — моя опасность, она называется «Сострадание».
Опасность сверхчеловека — это сострадание. Берегитесь дать ему сострадание! — Но моё блаженство теперь — погибнуть. (Из последней речи)
Золотарь — единственный истинный благодетель человечества.
То, что ценности переоцениваются, что из малого делается много, из ничтожного — золото, — это единственный способ быть благодетелем человечества.
Они — единственные обогатители.
Все остальные — просто менялы.
Предположим, что есть нечто, что наиболее ненавидимо, осуждаемо, — и что это как раз превращается в золото: вот это мой случай...
"Вечное возвращение".
(Комментарий самого Заратустры (а не его "зверей морали" или "моральных зверей").)
Божья боль глубже, о странный мир!
Хватай Божью боль, а не меня! Что я такое! Пьяная сладкая лира —
Лира полуночи, колокольный трещот, которую никто не понимает, но она должна говорить, перед глухими, вашими высокими людьми! Потому что вы меня не понимаете!
Туда! Туда! О, юность! О, полдень! О, послеобеденный свет! Вот пришёл вечер и ночь, и полночь, —
собака воет, ветер:
— разве ветер не собака? Он жалуется, он лает, он воет. Ах! Ах! как она вздыхает! как она смеётся, как она охает и тяжело дышит, полуночная!
Как она прямо говорит, эта пьяная поэтесса! Она, наверное, перепила свою пьяность? Стала трезвой? Жует обратно?
— её боль она жуёт обратно, во сне, старая глубокая полночь, а ещё глубже её страсть. Страсть, конечно, если уж боль так глубока: страсть ещё глубже, чем сердечная боль.
О, виноградная лоза! Зачем ты восхваляешь меня? Я же тебя резал! Я жесток, ты кровоточишь — что мне твоя хвала моей пьяной жестокости?
«Что совершилось, что созрело — должно умереть!» — так ты говоришь. Благословенно, благословенно да будет виноградарский нож! Но всё незрелое хочет жить: горе!
Горе говорит: «Исчезни! Уйди, ты, горе!» Но всё, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, весёлым и жаждущим,
— жаждущим чего-то далёкого, высшего, светлее. «Я хочу наследников», — говорит всё, что страдает, «я хочу детей, я не хочу себя» —
Но страсть не хочет наследников, не хочет детей — страсть хочет себя, хочет вечности, хочет возвращения, хочет вечного равенства всего.
Горе говорит: «Ломайся, кровоточь, сердце! Шагай, нога! Крылья, летите! Вверх! Ввысь! Боль!» Так будет! Вперёд! О, моё старое сердце: горе говорит: «Исчезни!»
О, вы, высокие люди, что вам кажется? Я пророк? Я мечтатель? Пьяный? Толкователь снов? Полуночный колокол?
Капля росы? Туман и аромат вечности? Разве вы не слышите этого? Не чувствуете этого запаха? Только что мой мир стал совершенным, полночь — это тоже полдень, —
Боль — это тоже страсть, проклятие — это тоже благословение, ночь — это тоже солнце, — уходите, или вы узнаете: мудрец — это тоже дурак.
Сказали ли вы когда-нибудь «Да» одной страсти? О, мои друзья, так вы сказали «Да» и всему горю. Все вещи связаны, запутаны, влюблены, —
— хотели ли вы когда-нибудь раз, дважды, говорили ли вы когда-нибудь «ты мне нравишься, счастье! Шути! Мгновение!» — так вы бы хотели всё вернуть!
— Всё заново, всё вечно, всё связано, запутано, влюблено, о, так вы любили мир, —
— вы, вечные, любите его вечно и всегда: и даже горю говорите: исчезни, но вернись! Ведь вся страсть хочет — вечности!
Вся страсть хочет вечности для всего сущего, хочет мёда, хочет дрожжей, хочет пьяной полуночи, хочет могил, хочет утешения могильных слёз, хочет позолочённого вечернего света —
— что не хочет страсть! она жаждет больше, она полнее, она голоднее, она страшнее, более скрытная, чем вся боль, она хочет себя, она кусает себя, воля кольца борется в ней, —
— она хочет любви, она хочет ненависти, она избыточна, даёт, бросает, просит, чтобы кто-то её взял, благодарит того, кто берёт, она хотела бы быть ненавидимой, —
— так велика страсть, что она жаждет боли, ада, ненависти, позора, изуродованных, жаждет этого мира — ведь этот мир, о, вы ведь его знаете!
О, вы, высокие люди, она тоскует по вам, эта неукротимая, блаженная страсть, — по вашей боли, вы, несчастные! По несчастью тоскует вся вечная страсть.
Ведь вся страсть хочет себя, вот почему она хочет и сердечную боль! О счастье, о боль! О, разорвись, сердце! О, высокие люди, поймите, страсть хочет вечности, —
— страсть хочет вечности для всего сущего, хочет глубокой, глубокой вечности!
... Так говорил Заратустра; но вот что случилось: он вдруг услышал, как его окружили и взмолились бесчисленные птицы, — жужжание множества крыльев и толчение вокруг его головы было таким сильным, что он закрыл глаза. И поистине, как облако, оно обрушилось на него, как облако стрел, которое сыплется на нового врага. Но взгляни! Здесь было облако любви, и оно над новым другом.
«Что со мной происходит?» — подумал Заратустра в своём изумлённом сердце и медленно сел на большой камень, который лежал рядом с выходом из его пещеры. Но, когда он начал хвататься руками вокруг себя, над собой и под собой, отталкивая нежных птиц, вдруг случилось нечто ещё более странное: он незаметно протянул руку в густые тёплые волосы, — одновременно раздался рёв, — мягкий, длинный рев льва.
«Приходит знак» — сказал Заратустра, и его сердце изменилось. И поистине, когда перед ним стало светло, перед ним лежало мощное желтое существо, и оно прижало голову к его коленям и не хотело от него отойти, полное любви, и вёл себя, как собака, которая находит своего старого хозяина. Но и голуби были не менее усердны в своей любви, чем лев; и каждый раз, когда голубь пролетал мимо носа льва, тот мотал головой, удивлялся и смеялась.
На всё это Заратустра сказал лишь одно слово: «Мои дети близки, мои дети» — и потом он снова замолчал. Но его сердце было освобождено, и из его глаз капали слёзы, которые падали на его руки. И он больше не обращал внимания на ничего и сидел там неподвижно, не сопротивляясь животным. Тогда голуби взлетели и сели ему на плечи, ласкали его белые волосы и не уставали от нежности и ликования. Сильный лев же лизал слёзы, которые падали на руки Заратустры, и рычал и ворчал робко. Так они вели себя, эти животные. —
Всё это длилось долго или коротко: ибо, если уж по правде, на такие вещи на Земле нет времени. — Между тем, высшие люди в пещере Заратустры проснулись и устроились в ряд, чтобы встретить его и предложить ему утреннее приветствие, ибо, проснувшись, они обнаружили, что его уже нет среди них. Когда же они подошли к двери пещеры и шум их шагов перед ними пронёсся, лев вдруг резко остановился, повернулся от Заратустры и, громко рыча, бросился к пещере. Но высшие люди, услышав рычание, закричали все вместе и, как один, побежали прочь и исчезли в мгновение ока.
Сам же Заратустра, ошеломлённый и чуждой, поднялся с места, огляделся, стоял в изумлении, спросил своё сердце, задумался и остался один. «Что я только что услышал?» — наконец, медленно сказал он. «Что это было, что произошло со мной?..»
Между двумя опасностями простирается мой узкий путь: одна высота — моя опасность, она называется «Сверх-гордость», пропасть — моя опасность, она называется «Сострадание».
Опасность сверхчеловека — это сострадание. Берегитесь дать ему сострадание! — Но моё блаженство теперь — погибнуть. (Из последней речи)
Золотарь — единственный истинный благодетель человечества.
То, что ценности переоцениваются, что из малого делается много, из ничтожного — золото, — это единственный способ быть благодетелем человечества.
Они — единственные обогатители.
Все остальные — просто менялы.
Предположим, что есть нечто, что наиболее ненавидимо, осуждаемо, — и что это как раз превращается в золото: вот это мой случай...
"Вечное возвращение".
(Комментарий самого Заратустры (а не его "зверей морали" или "моральных зверей").)
Божья боль глубже, о странный мир!
Хватай Божью боль, а не меня! Что я такое! Пьяная сладкая лира —
Лира полуночи, колокольный трещот, которую никто не понимает, но она должна говорить, перед глухими, вашими высокими людьми! Потому что вы меня не понимаете!
Туда! Туда! О, юность! О, полдень! О, послеобеденный свет! Вот пришёл вечер и ночь, и полночь, —
собака воет, ветер:
— разве ветер не собака? Он жалуется, он лает, он воет. Ах! Ах! как она вздыхает! как она смеётся, как она охает и тяжело дышит, полуночная!
Как она прямо говорит, эта пьяная поэтесса! Она, наверное, перепила свою пьяность? Стала трезвой? Жует обратно?
— её боль она жуёт обратно, во сне, старая глубокая полночь, а ещё глубже её страсть. Страсть, конечно, если уж боль так глубока: страсть ещё глубже, чем сердечная боль.
О, виноградная лоза! Зачем ты восхваляешь меня? Я же тебя резал! Я жесток, ты кровоточишь — что мне твоя хвала моей пьяной жестокости?
«Что совершилось, что созрело — должно умереть!» — так ты говоришь. Благословенно, благословенно да будет виноградарский нож! Но всё незрелое хочет жить: горе!
Горе говорит: «Исчезни! Уйди, ты, горе!» Но всё, что страдает, хочет жить, чтобы стать зрелым, весёлым и жаждущим,
— жаждущим чего-то далёкого, высшего, светлее. «Я хочу наследников», — говорит всё, что страдает, «я хочу детей, я не хочу себя» —
Но страсть не хочет наследников, не хочет детей — страсть хочет себя, хочет вечности, хочет возвращения, хочет вечного равенства всего.
Горе говорит: «Ломайся, кровоточь, сердце! Шагай, нога! Крылья, летите! Вверх! Ввысь! Боль!» Так будет! Вперёд! О, моё старое сердце: горе говорит: «Исчезни!»
О, вы, высокие люди, что вам кажется? Я пророк? Я мечтатель? Пьяный? Толкователь снов? Полуночный колокол?
Капля росы? Туман и аромат вечности? Разве вы не слышите этого? Не чувствуете этого запаха? Только что мой мир стал совершенным, полночь — это тоже полдень, —
Боль — это тоже страсть, проклятие — это тоже благословение, ночь — это тоже солнце, — уходите, или вы узнаете: мудрец — это тоже дурак.
Сказали ли вы когда-нибудь «Да» одной страсти? О, мои друзья, так вы сказали «Да» и всему горю. Все вещи связаны, запутаны, влюблены, —
— хотели ли вы когда-нибудь раз, дважды, говорили ли вы когда-нибудь «ты мне нравишься, счастье! Шути! Мгновение!» — так вы бы хотели всё вернуть!
— Всё заново, всё вечно, всё связано, запутано, влюблено, о, так вы любили мир, —
— вы, вечные, любите его вечно и всегда: и даже горю говорите: исчезни, но вернись! Ведь вся страсть хочет — вечности!
Вся страсть хочет вечности для всего сущего, хочет мёда, хочет дрожжей, хочет пьяной полуночи, хочет могил, хочет утешения могильных слёз, хочет позолочённого вечернего света —
— что не хочет страсть! она жаждет больше, она полнее, она голоднее, она страшнее, более скрытная, чем вся боль, она хочет себя, она кусает себя, воля кольца борется в ней, —
— она хочет любви, она хочет ненависти, она избыточна, даёт, бросает, просит, чтобы кто-то её взял, благодарит того, кто берёт, она хотела бы быть ненавидимой, —
— так велика страсть, что она жаждет боли, ада, ненависти, позора, изуродованных, жаждет этого мира — ведь этот мир, о, вы ведь его знаете!
О, вы, высокие люди, она тоскует по вам, эта неукротимая, блаженная страсть, — по вашей боли, вы, несчастные! По несчастью тоскует вся вечная страсть.
Ведь вся страсть хочет себя, вот почему она хочет и сердечную боль! О счастье, о боль! О, разорвись, сердце! О, высокие люди, поймите, страсть хочет вечности, —
— страсть хочет вечности для всего сущего, хочет глубокой, глубокой вечности!
... Так говорил Заратустра; но вот что случилось: он вдруг услышал, как его окружили и взмолились бесчисленные птицы, — жужжание множества крыльев и толчение вокруг его головы было таким сильным, что он закрыл глаза. И поистине, как облако, оно обрушилось на него, как облако стрел, которое сыплется на нового врага. Но взгляни! Здесь было облако любви, и оно над новым другом.
«Что со мной происходит?» — подумал Заратустра в своём изумлённом сердце и медленно сел на большой камень, который лежал рядом с выходом из его пещеры. Но, когда он начал хвататься руками вокруг себя, над собой и под собой, отталкивая нежных птиц, вдруг случилось нечто ещё более странное: он незаметно протянул руку в густые тёплые волосы, — одновременно раздался рёв, — мягкий, длинный рев льва.
«Приходит знак» — сказал Заратустра, и его сердце изменилось. И поистине, когда перед ним стало светло, перед ним лежало мощное желтое существо, и оно прижало голову к его коленям и не хотело от него отойти, полное любви, и вёл себя, как собака, которая находит своего старого хозяина. Но и голуби были не менее усердны в своей любви, чем лев; и каждый раз, когда голубь пролетал мимо носа льва, тот мотал головой, удивлялся и смеялась.
На всё это Заратустра сказал лишь одно слово: «Мои дети близки, мои дети» — и потом он снова замолчал. Но его сердце было освобождено, и из его глаз капали слёзы, которые падали на его руки. И он больше не обращал внимания на ничего и сидел там неподвижно, не сопротивляясь животным. Тогда голуби взлетели и сели ему на плечи, ласкали его белые волосы и не уставали от нежности и ликования. Сильный лев же лизал слёзы, которые падали на руки Заратустры, и рычал и ворчал робко. Так они вели себя, эти животные. —
Всё это длилось долго или коротко: ибо, если уж по правде, на такие вещи на Земле нет времени. — Между тем, высшие люди в пещере Заратустры проснулись и устроились в ряд, чтобы встретить его и предложить ему утреннее приветствие, ибо, проснувшись, они обнаружили, что его уже нет среди них. Когда же они подошли к двери пещеры и шум их шагов перед ними пронёсся, лев вдруг резко остановился, повернулся от Заратустры и, громко рыча, бросился к пещере. Но высшие люди, услышав рычание, закричали все вместе и, как один, побежали прочь и исчезли в мгновение ока.
Сам же Заратустра, ошеломлённый и чуждой, поднялся с места, огляделся, стоял в изумлении, спросил своё сердце, задумался и остался один. «Что я только что услышал?» — наконец, медленно сказал он. «Что это было, что произошло со мной?..»
... И вот память вернулась к нему, и он понял одним взглядом всё, что случилось между вчерашним и сегодняшним днем. «Вот же камень,» — сказал он и провёл рукой по бороде, — «на котором я сидел вчера утром; и вот подошёл пророк, и здесь я впервые услышал тот крик, который только что услышал, тот великий крик беды.
О, вы высшие люди, это о вашей беде было, что вчера утром тот старый пророк предсказал мне, —
— он хотел соблазнить меня в вашу беду и испытать меня: о, Заратустра, сказал он мне, я пришёл, чтобы соблазнить тебя к твоему последнему греху.
К моему последнему греху? — воскликнул Заратустра и зло рассмеялся над своими словами. — Что мне ещё осталось, как не мой последний грех?»
— И снова Заратустра погрузился в раздумья и сел обратно на большой камень. Он задумался. Внезапно вскочил, —
«Сострадание! Сострадание с высшим человеком! [к высшему человеку!]» — вскричал он, и его лицо превратилось в медь. «Так! Это — было его время!
Моя боль и моё сострадание — что в этом? Я стремлюсь к счастью? Нет, я стремлюсь к своему делу!
Так! Лев пришёл, мои дети близки, Заратустра созрел, мой час пришёл: —
Вот мой утро, мой день начинается: восходи, восходи, Великий Полдень!» — —
Так говорил Заратустра и покинул свою пещеру, горя и сильный, как утреннее солнце, выходящее из темных гор.
Комментарий.
"Wanderer, welcher sich den Schatten Zarathustra’s nannte" и "Wanderers und Schattens" уже не то что "намекает", а прямо-таки кричит о метафоре и символическом значении этих слов, прямо и буквально соотносящихся с предыдущими книгами Ницше, например, "Странник и его Тень". Тогда, действие происходит в своего рода "внутреннем мире", где "Заратустра" теряет сострадание к предыдущим "версиям" Ницше, которые породили того или иного рода "высших людей". "Заратустра", в конце четвёртой части этого обширного Bildungsroman, - отрекается от всего прошлого, "неудавшегося" в Ницше (появление "die Lowe" и его реакция на "высших людей"). "Заратустра" - именно "Заратустра" - уже находится "по ту сторону Добра и Зла" и "по ту сторону Человека и Времени" (см. стих "Сильс-Мария", и - разве не Заратустра - "ученик философа Диониса"?).
С "львом" и "голубями" происходит финальная трансформация "Заратустры" (вероятно - инкарнации "Диониса" - внутри самого Ницше; либо его "вторая Самость" либо "большой разум" - гипотетически), и после этого ни в чём, по мнению Ницше, больше нет необходимости (больше ему добавить к этому нечего).
Следовательно, ASZ - это Bildungsroman, и "сострадание" прежде всего понимается как сострадание, жалость к понятиям, символическому, метафорам, эйдосам, - философскому, а не живым людям ("живые люди" в обыденном смысле - это реификация, гипостазирование, - слова Заратустры, как и позднего Ницше-Диониса ("Анти-Христ") не должны быть поняты буквально!). "Так говорил Заратустра" - это повесть о "внутреннем мире" ("Разве может быть для меня что-нибудь – вне меня? Ничего нет вне нас! Но слыша звуки, мы забываем об этом; как прекрасно, что мы забываем!"), быть может - повесть о "бессознательном", "сновидческом мире" (который "сновидится" и наяву - но многие люди, почти все люди, - никак не замечают этого (пример обратного: Жиль Греле и его поэзия)).
Отсюда - "человек" (понятие, идея, "эйдос") - это то, что "должно преодолеть" - как ведущий принцип - и мысли, и книги в том числе, - и "сострадание к высшему человеку" - также должно преодолеть (т.е. "высший человек" - как отдельное понятие, выуженное ранее "книгами" (такой, как "Человеческое, слишком человеческое", которую Ницше в Nachlass называл "удочкой") из более общего понятия "человек" (Заратустра "выуживает" "рыб" - из "моря" ("человек" - это "море"? "море" - это и "море познания" в том числе, которое "солнце подымает к себе" (также "солнце познания", и вероятно "глаза Жизни"))). Отсюда и "преодоление" - с помощью "льва" - всех этих идей (Ницше преодолевает их в самом себе) "более высокого типа 'человек'" - как принцип уже более трудной мысли - "вечного возвращения". И, наконец, завершающая стадия, - устранение сострадания как принципа философской мысли (а не эмоции, - речь не о эмоции).
Конец.
О, вы высшие люди, это о вашей беде было, что вчера утром тот старый пророк предсказал мне, —
— он хотел соблазнить меня в вашу беду и испытать меня: о, Заратустра, сказал он мне, я пришёл, чтобы соблазнить тебя к твоему последнему греху.
К моему последнему греху? — воскликнул Заратустра и зло рассмеялся над своими словами. — Что мне ещё осталось, как не мой последний грех?»
— И снова Заратустра погрузился в раздумья и сел обратно на большой камень. Он задумался. Внезапно вскочил, —
«Сострадание! Сострадание с высшим человеком! [к высшему человеку!]» — вскричал он, и его лицо превратилось в медь. «Так! Это — было его время!
Моя боль и моё сострадание — что в этом? Я стремлюсь к счастью? Нет, я стремлюсь к своему делу!
Так! Лев пришёл, мои дети близки, Заратустра созрел, мой час пришёл: —
Вот мой утро, мой день начинается: восходи, восходи, Великий Полдень!» — —
Так говорил Заратустра и покинул свою пещеру, горя и сильный, как утреннее солнце, выходящее из темных гор.
Комментарий.
"Wanderer, welcher sich den Schatten Zarathustra’s nannte" и "Wanderers und Schattens" уже не то что "намекает", а прямо-таки кричит о метафоре и символическом значении этих слов, прямо и буквально соотносящихся с предыдущими книгами Ницше, например, "Странник и его Тень". Тогда, действие происходит в своего рода "внутреннем мире", где "Заратустра" теряет сострадание к предыдущим "версиям" Ницше, которые породили того или иного рода "высших людей". "Заратустра", в конце четвёртой части этого обширного Bildungsroman, - отрекается от всего прошлого, "неудавшегося" в Ницше (появление "die Lowe" и его реакция на "высших людей"). "Заратустра" - именно "Заратустра" - уже находится "по ту сторону Добра и Зла" и "по ту сторону Человека и Времени" (см. стих "Сильс-Мария", и - разве не Заратустра - "ученик философа Диониса"?).
С "львом" и "голубями" происходит финальная трансформация "Заратустры" (вероятно - инкарнации "Диониса" - внутри самого Ницше; либо его "вторая Самость" либо "большой разум" - гипотетически), и после этого ни в чём, по мнению Ницше, больше нет необходимости (больше ему добавить к этому нечего).
Следовательно, ASZ - это Bildungsroman, и "сострадание" прежде всего понимается как сострадание, жалость к понятиям, символическому, метафорам, эйдосам, - философскому, а не живым людям ("живые люди" в обыденном смысле - это реификация, гипостазирование, - слова Заратустры, как и позднего Ницше-Диониса ("Анти-Христ") не должны быть поняты буквально!). "Так говорил Заратустра" - это повесть о "внутреннем мире" ("Разве может быть для меня что-нибудь – вне меня? Ничего нет вне нас! Но слыша звуки, мы забываем об этом; как прекрасно, что мы забываем!"), быть может - повесть о "бессознательном", "сновидческом мире" (который "сновидится" и наяву - но многие люди, почти все люди, - никак не замечают этого (пример обратного: Жиль Греле и его поэзия)).
Отсюда - "человек" (понятие, идея, "эйдос") - это то, что "должно преодолеть" - как ведущий принцип - и мысли, и книги в том числе, - и "сострадание к высшему человеку" - также должно преодолеть (т.е. "высший человек" - как отдельное понятие, выуженное ранее "книгами" (такой, как "Человеческое, слишком человеческое", которую Ницше в Nachlass называл "удочкой") из более общего понятия "человек" (Заратустра "выуживает" "рыб" - из "моря" ("человек" - это "море"? "море" - это и "море познания" в том числе, которое "солнце подымает к себе" (также "солнце познания", и вероятно "глаза Жизни"))). Отсюда и "преодоление" - с помощью "льва" - всех этих идей (Ницше преодолевает их в самом себе) "более высокого типа 'человек'" - как принцип уже более трудной мысли - "вечного возвращения". И, наконец, завершающая стадия, - устранение сострадания как принципа философской мысли (а не эмоции, - речь не о эмоции).
Конец.
У самых диких и бесстрашных зверей похитил человек, ревнуя, все их добродетели: и только так сделался он человеком.
Это мужество, став, наконец, утонченным и одухотворенным, это человеческое мужество с крыльями орла и мудростью змеи, я думаю, зовется ныне...
...Знаешь ли ты, кто больше всего нуждается в том, чтобы ему служили? Тот, кто велит великие дела.
Делать великое трудно: но ещё труднее велеть великое." —
И я ответил: "Мне не хватает львиной силы для того, чтобы повелевать всем."
Тогда оно снова шепотом сказало мне: "Те самые тихие слова принесут бурю. Мысли, которые приходят с шагами голубки, изменяют мир.
О Заратустра, ты должен идти как тень того, что должно прийти: так ты будешь велеть и идти впереди, повелевая." —
И я ответил: "Мне стыдно."
Тогда оно снова безголосо проговорило: "Ты должен стать ещё ребёнком и без стыда. Гордость молодости всё ещё на тебе, поздно ты стал молодым: но тот, кто хочет стать ребёнком, должен также преодолеть свою молодость." —
И я долго размышлял и дрожал. Наконец я сказал то, что сказал первым: "Я не хочу."
Тогда раздался смех вокруг меня. О, как этот смех разорвал мои внутренности и разорвал моё сердце!
И оно проговорило в последний раз ко мне: "О Заратустра, твои плоды созрели, но ты ещё не созрел для своих плодов!
Так ты должен снова вернуться в одиночество: ибо ты ещё должен стать мягким." —
И снова оно засмеялось и убежало: затем стало так тихо вокруг меня, как с двойной тишиной. Я же упал на землю, и пот стекал с моего тела.
Два типа причин, которые часто путают. — Это мне кажется одним из моих важнейших шагов и достижений: я научился различать причину действия от причины того, что и как именно совершается, причины направления и цели действия. Первый тип причины — это количество накопленной энергии, которое ожидает, чтобы быть как-то, к чему-то использованным; второй тип — это нечто совершенно незначительное по сравнению с этой энергией, обычно случайность, в соответствии с которой эта энергия теперь проявляется в определённом действии, как спичка в отношении к бочке с порохом. Под эти маленькие случайности и спички я бы отнёс все так называемые «цели», а также ещё более часто встречающиеся «жизненные профессии»; они относительно произвольны, случайны, почти безразличны по сравнению с огромным количеством силы, которая, как сказано, требует какого-то расходования. Обычно на это смотрят иначе: принято видеть именно в цели (целях, профессиях и т. д.) движущую силу, в соответствии с древней ошибкой, — но эта цель лишь направляющая сила, и здесь путают рулевого с паром. И даже не всегда рулевого, как направляющую силу... Разве «цель», «задача» часто не является всего лишь оправдательным предлогом, поздней самозаблуждающей иллюзией тщеславия, которое не хочет признать, что корабль следует за течением, в которое он случайно попал? Что он «хочет» идти туда, потому что туда — должен? Что у него есть направление, но абсолютно нет рулевого?
P.S. О добродетелях Заратустры.
Мишурин, несмотря на несколько странный постулат исключения из рассмотрения крайне важной книги - четвёртой части Заратустры, тем не менее включал добродетели из четвёртой части в рассмотрения и формулировал их как:
1) Орёл - гордость,
2) Змея - мудрость,
3) Голуби - мягкость,
4) Лев - смеющаяся власть.
Надо сказать, что из такого описания ничего не ясно, решительно. Почему?
Во-первых, есть гордость (Заратустры), а есть сверхгордость (например, "Калиостро"-"Минотавра" Вагнера). Есть мудрость, а есть плётка (мысли, которыми "бьют по ушам"). Есть мягкость, - и есть сострадание (пропасть). В конце концов, мудрость и гордость - это тоже власть, и чем они отличаются от смеющейся власти - это не ясно, совершенно.
Исходя из посылов и текста, данного во всех четырёх книгах, можно прояснить это затруднение:
1) Орёл - это гордость, но не "сверх-гордость" ("не бог я и не божий ад"; Заратустре отвратительно, когда ему поклоняются - гордость это не тщеславие; также см. афоризм ПСДЗ-261). "Гордость" отличается тем, что может "когтями схватить и свет, и бездну" (тем самым она дарует особо рода власть над "пропастью", и не только над пропастью (ещё она несёт на себе и мудрость-змею)), и что важно - это птица - она имеет крылья (и тем самым позволяет обрести легкость). (Также, вероятно, - это "гордость молодости".)
2) Змея - это мудрость. Буквально, как минимум,- это "Злая мудрость", сборник афоризмов Ницше. Более точно: это змей познания (в том числе - и ум). (Одна змея укусила Заратустру, и Заратустра только поблагодарил её за яд её мудрости, - другой змее, в видении, пастух откусил голову.)
3) Лев - это прежде всего - "жёсткая", суровая сила ("лев" - смиренный перед Заратустрой, но имеет крайне жёсткую шкуру), могущество-воля ("Я хочу!"/"Ich will!"), символ преодоления (красочно описываемый и в одной из речей Заратустры, и преодоление как концепт описывается либо самой Жизнью, либо в речи о "Самопреодолении") и трансформации. «Мягкий, длинный рев» можно трактовать как акт освобождения, внутренней "переоценки всех ценностей", символ победы над старым, частью инстинктивной природы, которая должна быть преодолена для того, чтобы двигаться вперёд (преодоления сострадания с "высшими людьми", о котором было написано выше (прежде всего преодоление жалости к понятию "высшего человека" в конкретную эпоху)). Также - это и весёлость (лев "смеётся", когда "кроткие" голуби пролетают мимо него), упомянутая выше в тексте в речи к "высшим людям" (менее абстрактно, на примере - это "gai saber", труд "Весёлая наука", отношение, показанное в нём). Также, исходя из афоризма выше - "лев" - это "накопленная энергия", "потенциал", "первый тип причины".
4) Голуби - это прежде всего "облако любви", - "кроткость", "нежность" и "мягкая сила" (а не просто абстрактная "мягкость"). Это тихая сила, смирение, без которой "лев" не являет собой истинной власти, - его мощь должна быть скомпенсирована качествами "голубя", - "второго типа причины". Тогда и только тогда - в совокупности - с "голубями" (а не единичным "голубем") - "лев" превращается в истинную силу, - власть. Вдобавок к этому, голуби символизируют начало новой эры, вероятно, времени "пришествия" "детей" Заратустры и что явно - "Великого Полудня".
5) И даже на этом список добродетелей не становится оконченным, т.к. с принятием всех четырёх основных добродетелей (взятых у зверей диких) - Заратустра приобретает финальную: он становится "сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор" - в этот раз Заратустра сам становится "словно утреннее солнце". Этот мотив напрямую связан с последней речью в первом томе - "О дарящей добродетели", - Заратустра приобретает истинную силу - и становится не "тираном духа" (как Платон), - а воплощением "дарящей добродетели". Это, и только это завершает его трансформацию, весь характер которой с Заратустрой Тишина/Природа обсуждала в конце второй книги.
Таким образом все мотивы, данные во всех четырёх книгах, находят своё завершение только и только в финальной главе четвёртой книги, вплоть до самой последней её строки. (И именно поэтому при толковании серии нельзя категорически, отвергать четвёртую книгу, как это сделал в своих лекциях А. Мишурин. И, главное, ещё раз про сострадание - про него говорится что "Этому – было свое время!" - Заратустра состраданием соблазняется прочь от своих "детей" и "Великого Полдня". В этом состоит опасность, о которой он так "долго" думал на камне "былого".)
Это мужество, став, наконец, утонченным и одухотворенным, это человеческое мужество с крыльями орла и мудростью змеи, я думаю, зовется ныне...
...Знаешь ли ты, кто больше всего нуждается в том, чтобы ему служили? Тот, кто велит великие дела.
Делать великое трудно: но ещё труднее велеть великое." —
И я ответил: "Мне не хватает львиной силы для того, чтобы повелевать всем."
Тогда оно снова шепотом сказало мне: "Те самые тихие слова принесут бурю. Мысли, которые приходят с шагами голубки, изменяют мир.
О Заратустра, ты должен идти как тень того, что должно прийти: так ты будешь велеть и идти впереди, повелевая." —
И я ответил: "Мне стыдно."
Тогда оно снова безголосо проговорило: "Ты должен стать ещё ребёнком и без стыда. Гордость молодости всё ещё на тебе, поздно ты стал молодым: но тот, кто хочет стать ребёнком, должен также преодолеть свою молодость." —
И я долго размышлял и дрожал. Наконец я сказал то, что сказал первым: "Я не хочу."
Тогда раздался смех вокруг меня. О, как этот смех разорвал мои внутренности и разорвал моё сердце!
И оно проговорило в последний раз ко мне: "О Заратустра, твои плоды созрели, но ты ещё не созрел для своих плодов!
Так ты должен снова вернуться в одиночество: ибо ты ещё должен стать мягким." —
И снова оно засмеялось и убежало: затем стало так тихо вокруг меня, как с двойной тишиной. Я же упал на землю, и пот стекал с моего тела.
Два типа причин, которые часто путают. — Это мне кажется одним из моих важнейших шагов и достижений: я научился различать причину действия от причины того, что и как именно совершается, причины направления и цели действия. Первый тип причины — это количество накопленной энергии, которое ожидает, чтобы быть как-то, к чему-то использованным; второй тип — это нечто совершенно незначительное по сравнению с этой энергией, обычно случайность, в соответствии с которой эта энергия теперь проявляется в определённом действии, как спичка в отношении к бочке с порохом. Под эти маленькие случайности и спички я бы отнёс все так называемые «цели», а также ещё более часто встречающиеся «жизненные профессии»; они относительно произвольны, случайны, почти безразличны по сравнению с огромным количеством силы, которая, как сказано, требует какого-то расходования. Обычно на это смотрят иначе: принято видеть именно в цели (целях, профессиях и т. д.) движущую силу, в соответствии с древней ошибкой, — но эта цель лишь направляющая сила, и здесь путают рулевого с паром. И даже не всегда рулевого, как направляющую силу... Разве «цель», «задача» часто не является всего лишь оправдательным предлогом, поздней самозаблуждающей иллюзией тщеславия, которое не хочет признать, что корабль следует за течением, в которое он случайно попал? Что он «хочет» идти туда, потому что туда — должен? Что у него есть направление, но абсолютно нет рулевого?
P.S. О добродетелях Заратустры.
Мишурин, несмотря на несколько странный постулат исключения из рассмотрения крайне важной книги - четвёртой части Заратустры, тем не менее включал добродетели из четвёртой части в рассмотрения и формулировал их как:
1) Орёл - гордость,
2) Змея - мудрость,
3) Голуби - мягкость,
4) Лев - смеющаяся власть.
Надо сказать, что из такого описания ничего не ясно, решительно. Почему?
Во-первых, есть гордость (Заратустры), а есть сверхгордость (например, "Калиостро"-"Минотавра" Вагнера). Есть мудрость, а есть плётка (мысли, которыми "бьют по ушам"). Есть мягкость, - и есть сострадание (пропасть). В конце концов, мудрость и гордость - это тоже власть, и чем они отличаются от смеющейся власти - это не ясно, совершенно.
Исходя из посылов и текста, данного во всех четырёх книгах, можно прояснить это затруднение:
1) Орёл - это гордость, но не "сверх-гордость" ("не бог я и не божий ад"; Заратустре отвратительно, когда ему поклоняются - гордость это не тщеславие; также см. афоризм ПСДЗ-261). "Гордость" отличается тем, что может "когтями схватить и свет, и бездну" (тем самым она дарует особо рода власть над "пропастью", и не только над пропастью (ещё она несёт на себе и мудрость-змею)), и что важно - это птица - она имеет крылья (и тем самым позволяет обрести легкость). (Также, вероятно, - это "гордость молодости".)
2) Змея - это мудрость. Буквально, как минимум,- это "Злая мудрость", сборник афоризмов Ницше. Более точно: это змей познания (в том числе - и ум). (Одна змея укусила Заратустру, и Заратустра только поблагодарил её за яд её мудрости, - другой змее, в видении, пастух откусил голову.)
3) Лев - это прежде всего - "жёсткая", суровая сила ("лев" - смиренный перед Заратустрой, но имеет крайне жёсткую шкуру), могущество-воля ("Я хочу!"/"Ich will!"), символ преодоления (красочно описываемый и в одной из речей Заратустры, и преодоление как концепт описывается либо самой Жизнью, либо в речи о "Самопреодолении") и трансформации. «Мягкий, длинный рев» можно трактовать как акт освобождения, внутренней "переоценки всех ценностей", символ победы над старым, частью инстинктивной природы, которая должна быть преодолена для того, чтобы двигаться вперёд (преодоления сострадания с "высшими людьми", о котором было написано выше (прежде всего преодоление жалости к понятию "высшего человека" в конкретную эпоху)). Также - это и весёлость (лев "смеётся", когда "кроткие" голуби пролетают мимо него), упомянутая выше в тексте в речи к "высшим людям" (менее абстрактно, на примере - это "gai saber", труд "Весёлая наука", отношение, показанное в нём). Также, исходя из афоризма выше - "лев" - это "накопленная энергия", "потенциал", "первый тип причины".
4) Голуби - это прежде всего "облако любви", - "кроткость", "нежность" и "мягкая сила" (а не просто абстрактная "мягкость"). Это тихая сила, смирение, без которой "лев" не являет собой истинной власти, - его мощь должна быть скомпенсирована качествами "голубя", - "второго типа причины". Тогда и только тогда - в совокупности - с "голубями" (а не единичным "голубем") - "лев" превращается в истинную силу, - власть. Вдобавок к этому, голуби символизируют начало новой эры, вероятно, времени "пришествия" "детей" Заратустры и что явно - "Великого Полудня".
5) И даже на этом список добродетелей не становится оконченным, т.к. с принятием всех четырёх основных добродетелей (взятых у зверей диких) - Заратустра приобретает финальную: он становится "сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор" - в этот раз Заратустра сам становится "словно утреннее солнце". Этот мотив напрямую связан с последней речью в первом томе - "О дарящей добродетели", - Заратустра приобретает истинную силу - и становится не "тираном духа" (как Платон), - а воплощением "дарящей добродетели". Это, и только это завершает его трансформацию, весь характер которой с Заратустрой Тишина/Природа обсуждала в конце второй книги.
Таким образом все мотивы, данные во всех четырёх книгах, находят своё завершение только и только в финальной главе четвёртой книги, вплоть до самой последней её строки. (И именно поэтому при толковании серии нельзя категорически, отвергать четвёртую книгу, как это сделал в своих лекциях А. Мишурин. И, главное, ещё раз про сострадание - про него говорится что "Этому – было свое время!" - Заратустра состраданием соблазняется прочь от своих "детей" и "Великого Полдня". В этом состоит опасность, о которой он так "долго" думал на камне "былого".)
Так новый вопрос... Лыжи вновь не едут, то Эпикур был декадентом, то оказывается боролся против декадентов.
30 глава Антихриста - "Близкородственным ему, хотя с большим
придатком греческой жизненности и нервной силы,
является эпикуреизм, языческое учение спасения.
Эпикур — типичный dеcadent, впервые признанный
таковым мною. — Боязнь боли, даже бесконечно малого в боли, не может иметь иного конца, как только
в религии любви…"
58 Глава Антихриста - "Читайте Лукреция, чтобы понять, с чем боролся Эпикур, не с язычеством, но с «христианством»,
я хочу сказать, с порчей душ через понятия вины,
наказания и бессмертия.
— Он боролся с подземными
культами, со всем скрытым христианством, — отрицать бессмертие было тогда уже истинным освобождением. — И Эпикур победил, всякий достойный уважения дух в римском государстве был эпикурейцем:
но вот явился Павел…"
30 глава Антихриста - "Близкородственным ему, хотя с большим
придатком греческой жизненности и нервной силы,
является эпикуреизм, языческое учение спасения.
Эпикур — типичный dеcadent, впервые признанный
таковым мною. — Боязнь боли, даже бесконечно малого в боли, не может иметь иного конца, как только
в религии любви…"
58 Глава Антихриста - "Читайте Лукреция, чтобы понять, с чем боролся Эпикур, не с язычеством, но с «христианством»,
я хочу сказать, с порчей душ через понятия вины,
наказания и бессмертия.
— Он боролся с подземными
культами, со всем скрытым христианством, — отрицать бессмертие было тогда уже истинным освобождением. — И Эпикур победил, всякий достойный уважения дух в римском государстве был эпикурейцем:
но вот явился Павел…"
Противоречия нет - эпикуреизм "с большим придатком греческой жизненности" (эпикуреизм это свойственное ученым, в т.ч. современным, отношение к счастью, делу и жизни), и о гедонизме, эгоизме и спасении. Следовательно, менее "жизненные" христиане были врагами эпикуреизма, и вдобавок тоже были о гедонизме, эгоизме и спасении (спасение это центральная тема всякого религиозного движения). Однако эпикуреизм как бы останавливается на "полпути" (что соответствует доктрине Эпикура) и как следствие - христианству - проигрывает ("христиан" или христиан - всегда больше, они выигрывают количеством (и затем умирают от "пляски святого Витта" или от чумы - от чего - без разницы)). (Эпикуреизм, как и аристотелизм, как и "платонизм" (бывает разный) - это моральное движение, а не имморализм, - следовательно, декаданс, - как своего рода тип "каденции" в общей "музыке жизни" (то есть это может быть необходимостью, которую устранять было бы ошибочно, но это не значит, что декаданс надо не называть декадансом).)
В "По ту сторону добра и зла" есть афоризм сравнивающий гедонизм, утилитаризм и пессимизм, - там Ницше раскрывает критику этих движений и объясняет (частично) почему они - декаденс.
Вдобавок, более расширенно тему "декаданса" и "аскетического идеала" (который преследует и эпикуреизм) Ницше раскрывает в третьем рассмотрении "К генеалогии морали" (чтобы совсем не запутаться, лучше прочесть хотя бы второе рассмотрение и пятую книгу "Весёлой науки" перед этим), и разделах "«Разум» в философии", "Как «истинный мир» наконец стал басней", "Мораль как противоестественность", "Четыре великих заблуждения", "«Исправители» человечества" и "Чем я обязан древним" книги "Сумерки идолов" (которую он в своих записках планировал назвать "Имморалист").
И после чтения третьего рассмотрения "К генеалогии морали", - если у тебя возникнет вопрос - "а что взамен?" - следует прочесть нижеприведённое и всю книгу "Ecce Homo" (в которой Ницше повествует о "дионисическом" себе, но не идеализированном (не возведённом в идол, т.е. у читателя "Ecce Homo" получилась бы тоже "дионисическая", - но другая, не точь-в-точь как у Ницше)).
Философия, как я её понял и как я её живу, — это добровольное обращение к проклятым и порочным сторонам существования. Из долгого опыта, который мне принесло такое путешествие через лед и пустыню, я научился смотреть на всё, что философствовало до меня, под другим углом: скрытая история философии, психология её великих имен открылась мне. «Сколько правды может выдержать, сколько правды осмелится постигнуть дух?» — это стал для меня настоящий критерий ценности. Ошибка — это трусость… Каждое достижение познания связано с мужеством, с жесткостью к себе, с чистотой перед собой… Такая экспериментальная философия, как я её живу, предположительно осваивает возможности принципиального нигилизма, но это вовсе не означает, что она остаётся на «нет», на отрицании, на воле к отрицанию. Она стремится пройти дальше — до противоположного, до дионсийского «да» миру, каков он есть, без исключений, без выбора — она хочет вечный круговорот, те же самые вещи, ту же логику и нелогику узлов. Высшее состояние, которого может достичь философ: дионсийское отношение к бытию — моя формула для этого: amor fati (любовь к судьбе).
Для этого нужно не только признать ранее отвергнутые стороны бытия как необходимые, но и как желательные; и не просто желательные в отношении тех сторон бытия, которые были утверждены (например, как их дополнения или предпосылки), но как таковые, ради их самой сущности, как более мощные, более плодотворные, более истинные стороны бытия, в которых его воля проявляется ярче. Также сюда входит необходимость оценить ту сторону бытия, которая была утверждена до сих пор; понять, откуда берётся это утверждение и как мало оно имеет обязательности для дионсийской оценки бытия: я вышел за пределы и понял, что на самом деле «да» говорит здесь (инстинкт страдающих, инстинкт стада, с одной стороны, и третий — инстинкт большинства в противоречии с исключениями) — и я догадался, в чём заключается необходимость другой, более сильной человеческой натуры, которая должна была бы придумать повышение и вознесение человека на другую сторону: высшие существа, которые были бы за пределами добра и зла, за пределами тех ценностей, которые не могут отрицать свой исход из сферы страдания, стада и большинства. Я искал следы этого обратного идеала в истории (переосмысляя такие понятия, как «языческий», «классический», «благородный» — и заново их поставив).
При чтении всех трудов Ницше следует держать в уме что он прежде всего философ и критикует именно логику - логику философского мышления (и следовательно, действия, телеологию, - эпикуреизма и спинозизма, и даже лейбницианства, а не только христианства) - из которого следуют ошибки - из которых следует отклонение от совпадения направления действий с ходом событий, процессами, становлением, действительностью, - из которых следует, как логическое следствие, - уже "христианство" (как обобщённый феномен) и нигилизм: "...“потустороннее” умерщвляет жизнь... ["иной мир" убивает жизнь...] Нигилист и христианин (Nihilist und Christ) - это рифмуется, и не только рифмуется..."
Понятие «греха» придумано вместе с соответствующим инструментом пытки — понятием «свободной воли», чтобы сбить с толку инстинкты, чтобы превратить недоверие к ним во вторую природу! В понятии «бескорыстного», «самоотрекающегося» заключается настоящее знамение декаданса, - привязанность к вредному, утрата способности находить свою пользу, саморазрушение становится идеалом, «долгом», «святостью», «божественным» в человеке! Наконец — это самое страшное — в понятии «доброго человека» заключается поддержка всего слабого, больного, изуродованного, страдающего, всего того, что должно исчезнуть — нарушен закон селекции, создан идеал, противящийся гордому и успешному, утверждающему себя, уверенно смотрящему в будущее человеку — и теперь этот человек называется «злым»... И всё это называлось моралью! — Écrasez l’infâme! —
То есть речь идёт не о "вырезании евреев", как это было у (кретинов-)фашистов (немцы представляют собой "рогатый скот" либо "свиней", по мнению Ницше, сброд: "На днях господин Теодор Фрич из Лейпцига написал мне. В Германии нет более наглой и глупой шайки, чем эти антисемиты. В знак благодарности я дал ему хорошего пинка под зад. Этот сброд осмеливается произносить в своих устах имя Заратустры! Отвращение! Отвращение! Отвращение!" и "Бедный Вагнер! Куда он попал! – Если бы он попал еще к свиньям! А то к немцам!.."), а о критике философского понятия "добрый", о следствиях нигилизма, которые скрываются в этом понятии (и устранение которых есть нынче нечто само собой разумеющееся, например, превентивная медицина или "здоровый образ жизни" (но Ницше - не виталист, - это вульгарное его чтение - принимать его за банального "виталиста")). Соответственно, о необходимости содержание этого понятия регулярно пересматривать, производить "переоценку ценностей и превращение неопределённых сил в живую силу" (что отсылает уже к социологии Лумана, которая более детально рассматривает и анализирует именно эту проблему, проблему "переоценки" и нигилизма, решаемой "созидающими" как коллективом (а не "сверхчеловеком", одним, как это скорее всего предлагается у Ницше)). (Ницше скорее апеллирует к эстетическому восприятию эпохи Рима и Возрождения, чем к фашизму. Фашизм - это просто глупость, "отвращение" для Ницше, короче, - свинство.)
... Но однажды, в пору более сильную, нежели эта трухлявая, сомневающаяся в себе современность, он-таки придет, человек-искупитель, человек великой любви и презрения, зиждительный дух, чья насущная сила вечно гонит его из всякой посторонности и потусторонности, чье одиночество превратно толкуется людьми, словно оно было бы бегством от действительности - тогда как оно есть лишь погружение, захоронение, запропащение в действительность, дабы, выйдя снова на свет, он принес бы с собой искупление этой действительности: искупление проклятия, наложенного на нее прежним идеалом. Этот человек будущего, который избавит нас как от прежнего идеала, так и от того, что должно было вырасти из него, от великого отвращения, от воли к Ничто, от нигилизма, этот бой полуденного часа и великого решения, наново освобождающий волю, возвращающий земле ее цель, а человеку его надежду, этот антихрист и антинигилист, этот победитель Бога и Ничто - он-таки придет однажды...
- Но что я говорю тут? Довольно! Довольно! На этом месте мне приличествует лишь одно - молчать: я посягнул бы иначе на то, что дозволено только более юному, более "будущему", более сильному, чем я, - что дозволено только Заратустре, Заратустре-безбожнику...
Итого:
Приход к власти обходится дорого: власть оглупляет…
К
> Высшее состояние, которого может достичь философ: дионсийское отношение к бытию — моя формула для этого: amor fati (любовь к судьбе).
Это он о об этом: «Я хочу всегда больше учиться видеть необходимое в вещах как прекрасное: — так я стану одним из тех, кто делает вещи красивыми. Amor fati: пусть это будет моей любовью отныне! Я не хочу вести войну с уродливым. Я не хочу осуждать, я даже не хочу осуждать осуждающих. Отворачиваться — вот моё единственное отрицание!» («Не только терпеть необходимое, ещё менее скрывать его — всякий идеализм есть ложь перед необходимым.»)
То есть последовательность (правильная) такова: сначала - принципиальный/фундаментальный нигилизм - grundsätzlichster Nihilismus - более подробно описанный в https://www.orientation-philosophy.com/work/publications/english-articles-by-werner-stegmaier/orientation-within-nihilism/ - затем - "amor fati". Не наоборот.
Самое тяжёлое бремя. — Что если однажды или ночью, когда ты будешь в своей самом глубоком одиночестве, подкрадётся к тебе демон и скажет: «Эту жизнь, как ты её сейчас живёшь и жил, тебе придётся жить ещё раз и ещё бесчисленное количество раз; и в ней не будет ничего нового, а каждая боль, каждая скорбь, каждая радость, каждое наслаждение, каждая мысль и вздох, и всё несказанно малое и великое в твоей жизни должно вернуться к тебе, и всё в том же порядке и последовательности — и эта паутина, и это лунное светило между деревьями, и этот момент, и я сам. Вечные песочные часы бытия будут перевёрнуты снова и снова — и ты с ними, пылинка от пыли!» — Не упал бы ты на колени, не стал бы скрежетать зубами и проклинать демона, который так говорил? Или ты когда-нибудь пережил какой-то чудовищный момент, когда ответил бы ему: «Ты — бог, и никогда я не слышал ничего более божественного!» Если бы эта мысль овладела тобой, она бы преобразила бы тебя, каким ты есть, и, возможно, раздавила бы; вопрос при всем и каждом: «Хочешь ли ты это снова и снова, бесчисленное количество раз?» стал бы самым тяжёлым бременем для твоих поступков! Или как тебе самому и жизни быть таким, чтобы больше не желать ничего, кроме этой последней вечной утвердительной печати и подтверждения?
>видеть необходимое в вещах как прекрасное
>Четвёртое утверждение. Разделять мир на «истинный» и «кажущийся», будь то в духе христианства или, как у Канта (что в конечном итоге есть обманчивое христианство), — это всего лишь suggestion (предложение) декаданса, симптом умирающей жизни… То, что художник ценит «видимость» выше реальности, не является возражением против этого утверждения. Потому что «видимость» здесь означает реальность, но лишь в определённом отборе, усилении, коррекции... Трагический художник не пессимист — он говорит «да» всему сомнительному и ужасному, он дионисичен.
Особенно интересно это звучит и выглядит на фоне собственных замечаний Ницше. Сравни вышесказанное... и вот это (про "необходимое", что "необходимое" в этом случае - "условие жизни"):
Ложность суждения ещё не является для нас возражением против этого суждения; в этом, возможно, звучит наша новая речь особенно чуждо. Вопрос в том, насколько это способствует жизни, сохраняет жизнь, поддерживает род, а может быть, даже способствует его улучшению; и мы в принципе склонны утверждать, что самые ложные суждения (к которым принадлежат синтетические суждения априори) являются для нас самыми необходимыми, что без признания логических фикций, без измерения реальности по вымышленному миру Абсолютного, Само-тождественного, без постоянного искажения мира через числа человек не мог бы жить — что отказ от ложных суждений был бы отказом от жизни, отрицанием жизни. Признание лжи как условия жизни: это, конечно, означает сопротивление привычным моральным чувствам; и философия, которая осмеливается на это, уже сама по себе выходит за пределы добра и зла.
затем это ("необходимость" как результат "всякая власть в любой момент извлекает свою последнюю последствие", т.е. как интерпретация):
Простите меня, как старого филолога, который не может удержаться от того, чтобы не указать на плохие методы интерпретации: но та «закономерность природы», о которой ваши физики так гордо говорят, как будто она — факт, существует только благодаря вашему толкованию и плохой «филологии»; она не является фактом, не «текстом», а скорее наивной гуманитарной оправданием и искажением смысла, с помощью которых вы угождаете демократическим инстинктам современной души! «Повсюду равенство перед законом — природа в этом не отличается от нас и не делает лучше», — милый намёк, в котором скрыта ещё раз простонародная враждебность ко всему привилегированному и самовластному, а также второй, более утончённый атеизм. «Ni dieu, ni maître» — так вы тоже хотите, верно? И потому «да здравствует закон природы»! Но, как я сказал, это интерпретация, а не текст; и может прийти кто-то, кто, с противоположным намерением и искусством толкования, сумеет из той же природы и с теми же явлениями вычитать именно тираническое, беспринципное и безжалостное утверждение властных притязаний — интерпретатор, который продемонстрирует вам такую исключительность и безусловность в каждом «воле к власти», что почти каждое слово, даже слово «тирания», в конце концов станет непригодным или уже будет выглядеть как ослабляющая и смягчающая метафора — слишком человеческая; и, тем не менее, он завершит свою интерпретацию, заявив то же самое, что заявляете и вы, а именно, что этот мир имеет «необходимый» и «предсказуемый» ход, но не потому, что в нём царят законы, а потому, что совершенно отсутствуют какие-либо законы, и всякая власть в любой момент извлекает свою последнюю последствие. Допустим, что и это всего лишь интерпретация — и вы наверняка будете достаточно энергичны, чтобы возразить? Ну, тем лучше.
затем это ("необходимость" как абстракция, как "лакмусовая бумажка личности", как психология - и также "необходимое" как эквивалент "неизбежного"):
Допустим, кто-то разобьётся от деревенской наивности этого знаменитого понятия «свободной воли» и вычеркнет его из своей головы. Я прошу его теперь сделать ещё один шаг в своём «просвещении» и вычеркнуть также противоположение этому непониманию «свободной воли»: я имею в виду «несвободную волю», которая сводится к злоупотреблению причиной и следствием. Не следует, как это делают натуралисты (и те, кто нынче мыслит в духе натурализма), ошибочно предметировать «причину» и «следствие» согласно господствующему механистическому глупству, которое толкает и двигает причину до тех пор, пока она «не начнёт действовать». Необходимо пользоваться понятием «причины», «следствия» только как чистыми абстракциями, то есть как условными фикциями для обозначения и общения, а не для объяснения. В «сущности» нет «причинных связей», нет «необходимости», нет «психологической несвободы», здесь не «следует следствие из причины», нет «закона». Мы — это те, кто выдумал причины, последовательность, взаимозависимость, относительность, принуждение, числа, законы, свободу, основания и цели; и если мы внедряем этот мир знаков как «сущность» в вещи, то делаем это так же, как всегда, мифологически. «Несвободная воля» — это мифология: в реальной жизни существует только сильная и слабая воля. И почти всегда уже является симптомом того, что человек сам чего-то не понимает, когда мыслитель в «причинной связи» и «психологической необходимости» начинает ощущать нечто вроде принуждения, необходимости, неизбежности, давления, несвободы: это предательство, так чувствовать — личность предаёт ["выдаёт"] себя.
ещё и это ("Человеческое, слишком человеческое', снова, про "необходимое"):
Железная необходимость. — Железная необходимость — это нечто, что люди, в ходе истории, осознают как не являющееся ни железным, ни необходимым.
Необходимое в произведении искусства. — Те, кто так много говорит о необходимом в произведении искусства, преувеличивают, если они художники, во имя величия искусства, или если они миряне, по неведению. Формы произведения, через которые его мысли начинают говорить, то есть его способ выражаться, всегда имеют нечто избыточное, как и всякий язык. Скульптор может добавить или убрать множество мелких деталей: так же, как и исполнитель, будь то актер или, в случае музыки, виртуоз или дирижер. Эти многочисленные маленькие штрихи и усовершенствования приносят ему удовольствие сегодня, но завтра могут уже не иметь значения, они скорее принадлежат художнику, чем искусству, ибо и он, при всей строгости и самообладании, которые требует от него выражение главной идеи, порой нуждается в "лакомствах" и игрушках, чтобы не стать угрюмым.
и наконец, самое главное (относительно понятия "художника"):
Так, например, та подлинно философская совместимость смелой, игривой духовности, которая стремительно мчится, и диалектической строгости и необходимости, которая не допускает ни малейшей ошибки, остаётся незнакомой большинству мыслителей и учёных, и потому, если кто-то попытается говорить об этом перед ними, его сочтут маловероятным. Они представляют себе всякую необходимость как страдание, как мучительное следование и принуждение; а само мышление для них является чем-то медленным, сомневающимся, почти мучительным и часто — «достойным благородных потрудиться», — но совсем не чем-то лёгким, божественным и сродным танцу, веселью и игривости!
Художники, возможно, чувствуют это тоньше: они-то знают, что именно тогда, когда они перестают делать что-либо «произвольным» и делают всё необходимым, их ощущение свободы, изысканности, власти, творческого акта, распоряжения и формирования достигает своей высоты, — короче говоря, что необходимость и «свобода воли» для них тогда становятся одним и тем же. В конце концов, существует иерархия душевных состояний, которая соответствует иерархии проблем; и высшие проблемы не щадят тех, кто осмеливается приблизиться к ним, не будучи заранее предназначённым для их решения по силе и величию своего духа.
>эта извечная борьба добра со злом
Один смысл упускается в работах Ницше - если бы Христос "магически" устранил бы всякий "нигилизм" и декадентство из себя и своих "близких", - и затем бы восстал, как аристократ, на правящий режим, - то в этом бы, если следовать логике Ницше, не было бы ровным счётом ничего предосудительного: Луций Сулла - не предосудителен, Катилина - не предосудителен, и Цезарь с Алкивиадом, несмотря на их восстание и "ressentiment" (по Ницше человек благородный тоже имеет ressentiment, но он никогда его не преувеличивает и ressentiment не есть его, "аристократа", движущая сила), - так же не предосудительны, даже "гениальны" (как "гениален" Да Винчи, как "гениален" Гетё, как "гениален" Наполеон).
Ницше совершает атаку на decadence и нигилизм. Ницше не требует безусловной поддержки абсолютной, даже удачные типы убивающей, тирании. Это и есть тот самый, часто упускаемый, нюанс Ницше. (Не говоря о том, что "слабый" и "сильный" даже согласно ему - суть понятия относительные, и выяснить абсолютно точно кто "аристократ", в абсолютном смысле, - представляется затруднительным (хотя Ницше для этого даёт некий логическо-мыслительный инструмент и ряд идентификационных свойств, намёков и мотивов). Ещё проблема усложняется тем, что "устранение декаденства и нигилизма" не означает - перво-наперво - убийство - это реификационная ошибка, гипостазирование (так же, как "расстройства" устраняются терапией, так и нигилизм можно заставить исчезнуть иным, бескровным, образом).)
См. также это
Добродетельно ли это, когда одна клетка превращается в функцию другой; более сильной клетки? Она должна сделать это. И не является ли злом со стороны более сильно то, что она ассимилирует слабую? Она также должна сделать это; таким образом, ей это необходимо, поскольку она стремится к обильному пополнению и хочет регенерировать себя. Сообразно этому в благоволении следует различать склонность к усвоению и склонность к подчинению, в зависимости от того, испытывает ли благоволение более сильный или более слабый. Радость и желание соединены в более сильном, который хочет превратить нечто в свою функцию; в более слабом, который тщится стать функцией, соединены радость и желание быть желанным. – Сострадание, по сути дела, есть первое – некое приятное возбуждение склонности к усвоению при виде более слабого; при этом следует еще помнить, что “сильный” и “слабый” суть относительные понятия.
и
>P.S. О добродетелях Заратустры.
>1) Орёл - гордость,
>2) Змея - мудрость,
>3) Голуби - мягкость,
>4) Лев - смеющаяся власть.
Ещё один вариант, - но на этот раз - прямого толкования, цитата слов самого "Заратустры" (Ницше вкладывает слова в уста "Заратустры", не наоборот):
Можете ли вы представить Бога? — Но это означало бы волю к истине, чтобы все было преобразовано в человека — мыслимое, видимое, осязаемое! Ваши собственные чувства должны быть доведены до конца!
И то, что вы называли миром, должно быть создано вами: ваш разум, ваш образ, ваша воля, ваша любовь должны стать миром! И истинно, для вашего блаженства, вы познающие!
Как бы вы смогли вынести жизнь без этой надежды, вы познающие? Вы не должны быть рождены в непостижимом и нелепом.
Отсюда,
1) Орёл - образ (альтернативный перевод: "воображение").
2) Змея - разум (а не одно лишь "сознание").
3) Голуби - любовь (часть совокупной воли, "дарящей добродетели").
4) Лев - воля ("Я хочу!").
5) "Заратустра, сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор" - "создание мира", созидающая воля и "дарящая добродетель".
И как следствие всего этого:
Но я открою вам все свое сердце, друзья мои: если бы были боги, как бы я мог вынести не быть богом! Следовательно, богов нет.
Я пришел к этому выводу, но теперь этот вывод влечет меня. —
Бог — это гипотеза, но кто мог бы перенести всю муку этой гипотезы, не умерев? Не лишится ли творец своей веры, а орел — своего полета в небесах?
Бог — это мысль, которая искривляет все прямое и делает вращающимся все стоящее. Как? Время исчезло бы, и вся тленность была бы ложью?
Думать так — это водоворот и головокружение человеческих костей, и даже желудок испытывает рвоту: истинно, это вращающееся заболевание, называю я это предположением.
Я называю это злым и человеконенавистническим: все эти учения о Едином, Полном, Неподвижном, Сытом и Невыходящем!
Все, что не тленно — это лишь образ! И поэты слишком много лгут.
Но о времени и становлении должны говорить лучшие образы: они должны быть восхвалением и оправданием всей тленности!
Творение — это великое освобождение от страдания и облегчение жизни. Но чтобы творец был таковым, ему нужно пройти через страдания и множество преобразований.
Да, много горькой смерти должно быть в вашей жизни, вы творящие! Так вы становитесь защитниками и оправдателями всей тленности.
Чтобы творец сам был ребенком, который должен быть заново рожден, он также должен быть готов стать роженицей и испытать боль роженицы.
Истинно, я прошел через сотни душ и сотни колыбелей и родовых мук. Я уже пережил прощания, я знаю эти разрывающие сердце последние часы.
Но такова моя творческая воля, моя судьба. Или, чтобы сказать вам правду: именно эта судьба — моя воля.
Все чувствующее страдает от меня и находится в тюрьмах: но моя воля всегда приходит ко мне как освобождение и радость.
Воля освобождает: вот истинное учение о воле и свободе — так учит вас Заратустра.
Не-больше-хотеть, не-больше-ценить и не-больше-творить! Ах, пусть эта великая усталость всегда остается вдали от меня!
Даже в познании я чувствую лишь свидетельство своей воли и стремление к становлению; и если в моем познании есть невинность, то это происходит потому, что в нем есть воля к порождению.
От Бога и богов меня влекла эта воля; что бы я мог создавать, если бы боги — были бы здесь!
Но к человеку меня всегда влечет вновь моя пылающая творческая воля; как молот тянет к камню.
Ах, люди, в камне спит мое изображение, изображение моих изображений! Ах, что оно должно спать в самом твердом, самом уродливом камне!
Теперь мой молот яростно сражается с его темницей. От камня летят осколки: что мне с этого?
Я хочу завершить это: ибо тень пришла ко мне — самая тихая и легкая из всех вещей когда-то пришла ко мне!
Красота сверхчеловека пришла ко мне как тень. Ах, братья мои! Что мне теперь — до богов!
NB. О добродетелях и "кольце колец".
Вы любите свою добродетель, как мать любит своего ребёнка; но когда слышали вы, что мать хочет быть вознаграждена за свою любовь?
Это ваше самое любимое «я», ваша добродетель. Жажда кольца — в вас: достичь себя снова, вот чего жаждет и вертит каждое кольцо.
И, как звезда, которая угасает, так и каждое ваше дело добродетели: всегда его свет ещё в пути и блуждает — а когда он перестанет блуждать?
Так и свет вашей добродетели ещё в пути, хотя дело сделано. Может быть, оно забыто и мёртво: но его луч света ещё живёт и блуждает.
Чтобы ваша добродетель была вашим «я», а не чем-то чуждым, кожей, покровом — вот истина из основания вашей души, вы, добродетельные!
Вы любите свою добродетель, как мать любит своего ребёнка; но когда слышали вы, что мать хочет быть вознаграждена за свою любовь?
Это ваше самое любимое «я», ваша добродетель. Жажда кольца — в вас: достичь себя снова, вот чего жаждет и вертит каждое кольцо.
И, как звезда, которая угасает, так и каждое ваше дело добродетели: всегда его свет ещё в пути и блуждает — а когда он перестанет блуждать?
Так и свет вашей добродетели ещё в пути, хотя дело сделано. Может быть, оно забыто и мёртво: но его луч света ещё живёт и блуждает.
Чтобы ваша добродетель была вашим «я», а не чем-то чуждым, кожей, покровом — вот истина из основания вашей души, вы, добродетельные!
NB. "Шкура льва" это:
Шкура хищного зверя, пятнистая, и хвост исследующего, ищущего, завоевывающего!
Шкура хищного зверя, пятнистая, и хвост исследующего, ищущего, завоевывающего!
NB. "Лев" как добродетель - это:
Правда — вот как я называю того, кто идет в богов-лишенные пустыни и ломает свое почтительное сердце.
В желтом песке, обожженный солнцем, он, вероятно, жаждет оазисов, где жизнь отдыхает под темными деревьями.
Но его жажда не соблазняет его стать таким же комфортным, как эти оазисы: ибо где есть оазисы, там также есть идолы.
Голодный, жестокий, одинокий, безбожный: таким будет воля льва.
Свободный от счастья рабов, избавленный от богов и поклонений, бесстрашный и устрашающий, великий и одинокий: такова воля истинного.
В пустыне всегда жили истинные, свободные духи, как господа пустыни; но в городах живут сытые, знаменитые мудрецы — вьючные животные.
Они всегда тянут, как ослы, народные повозки!
Не то чтобы я злился на них: но они остаются мне слугами и запряженными, даже если блестят золотыми упряжками.
Правда — вот как я называю того, кто идет в богов-лишенные пустыни и ломает свое почтительное сердце.
В желтом песке, обожженный солнцем, он, вероятно, жаждет оазисов, где жизнь отдыхает под темными деревьями.
Но его жажда не соблазняет его стать таким же комфортным, как эти оазисы: ибо где есть оазисы, там также есть идолы.
Голодный, жестокий, одинокий, безбожный: таким будет воля льва.
Свободный от счастья рабов, избавленный от богов и поклонений, бесстрашный и устрашающий, великий и одинокий: такова воля истинного.
В пустыне всегда жили истинные, свободные духи, как господа пустыни; но в городах живут сытые, знаменитые мудрецы — вьючные животные.
Они всегда тянут, как ослы, народные повозки!
Не то чтобы я злился на них: но они остаются мне слугами и запряженными, даже если блестят золотыми упряжками.
NB. И, наконец, "голуби" как добродетель "великой любви", - это:
Но также помните и это слово: вся великая любовь еще выше своего сострадания: ибо она хочет, чтобы любимое — было создано!
«Я отдаю себя моей любви и своему ближнему, как самого себя» — так говорят все творцы.
А все творцы — жестоки.
Но также помните и это слово: вся великая любовь еще выше своего сострадания: ибо она хочет, чтобы любимое — было создано!
«Я отдаю себя моей любви и своему ближнему, как самого себя» — так говорят все творцы.
А все творцы — жестоки.
NB. О "детях".
Прежде всего, о самой главной "женщине" Заратустры:
"О Жизнь! Заглянул я недавно в глаза твои, и мне показалось, что погружаюсь я в непостижимую глубь.
Но золотой удочкой вытащила ты меня и насмехалась надо мной, когда я называл тебя бездонной.
"Так говорят между собой все рыбы, – отвечала ты, – которые не могут достичь дна; все, что слишком глубоко для них, зовут они бездонным и недостижимым.
Но я лишь изменчива и своенравна, и во всем я женщина, и отнюдь не добродетельна.
И хотя вы, мужчины, называете меня и "глубокой", и "вечной", и "таинственной";
но всегда вы одариваете нас своими собственными добродетелями – эх вы, добродетельные!"
то есть "Жизнь" - это и "Вечность" в том числе.
Далее, о "зверях" и "загадках:
Он победил диких зверей, он разгадывал загадки: но он должен еще избавить своих диких зверей и загадки, превратив их в небесных детей.
дальнейших разъяснений про "небесных детей" - нет, остаётся только искать и догадываться.
Затем, о "беременности":
Воистину, не как создатели, порождающие, стремящиеся к становлению, вы любите Землю!
Где невинность? Там, где есть воля к созиданию. И кто хочет создать нечто большее, тот имеет самую чистую волю.
Где красота? Там, где я должен желать всем своим существом; где я должен любить и исчезать, чтобы образ не оставался только образом.
Любить и исчезать: так было всегда. Воля к любви — это также готовность к смерти. Так я говорю вам, трусишки!
Но теперь ваше кастрированное пристрастие называет это «созерцанием»! И то, что можно ощупать трусливыми глазами, должно быть названо «красивым»! О, вы, осквернители благородных имён!
Но это будет вашим проклятием, вы Невинные, вы Чистые Познающие, что вы никогда не родите — даже если вы будете лежать широкими и беременными на горизонте!
что намекает, что "дети" - это, конечно, метафора.
Например, "Тишина" указывает, каким "ребёнком" должен стать сам Заратустра:
И снова безгласно проговорила она: "Ты еще должен стать ребенком и не стыдиться.
Гордость юности еще есть в тебе, поздно стал ты юношей: но кто хочет стать ребенком, должен преодолеть и юность свою".
и Заратустра говорит, что в нём скрыто и "дитя":
В настоящем мужчине всегда сокрыто дитя, которое хочет играть. Найдите же в нем дитя, женщины!
"найти" которое предстоит его "Жизни" (и "Вечности"; здесь виден некоторый намёк, что и "женщины" - это тоже метафора, т.е. текст - это метафорический код, который требует расшифровки, - как у Гераклита).
При этом, есть предварительные условия, которые для этого "рождения" надо выполнить:
Я хочу, чтобы победа и свобода твои страстно желали ребенка. Живые памятники должен ты ставить победе и освобождению.
Ты должен строить превыше и дальше себя. Но прежде построй самого себя, соразмерно в отношении души и тела.
Возрастай же не только вширь, но и ввысь. Сад супружества да поможет в этом тебе!
Ты должен создать высшее тело, первое движение, само собой катящееся колесо: ты должен создать созидающего.
"Сад" был тем местом, где собрались во время "выздоровления" Заратустры его "звери" (добродетели). И там он снова воссоединился с "Жизнью".
Лишь в четвёртой части, впрочем, он закончил своё формирование, став "сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор" - созидающим.
Отсюда и наступил этот этап, финальный:
Дитя – это невинность и забвение, новое начинание и игра, колесо, катящееся само собою, первое движение, священное "Да".
Ибо священное "Да" необходимо для игры созидания, братья мои: своей воли желает теперь человеческий дух, свой мир обретает потерянный для мира.
И, как напоминает стих "Семь печатей", не происходит без "брака" - с "Вечностью". (Для расшифровки смысла коего "брака" можно использовать главу "О ребёнке и браке".)
О, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я, ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Наконец, исследуя
О послеполуденное время жизни моей! Все отдал я, чтобы иметь одно: эти живые посевы мысли моей и утреннюю зарю высшей надежды!
Некогда искал созидающий спутников и детей надежды своей: и вот – обнаружил он, что не обрести их иначе, как сперва создав их.
Так вершу я дело мое, когда иду к детям своим и возвращаюсь от них: ради детей своих должен Заратустра совершенствоваться.
Ибо от всего сердца любят только свое дитя и свое дело; и если велика любовь к самому себе, то это признак беременности: так замечал я.
Еще цветут дети мои первой весной своей; один подле другого стоят они, покачиваясь на ветру, деревья сада моего, лучшее из достояний моих.
И поистине! Там, где произрастают рядом такие деревья, там блаженные острова!
Но некогда вырою я их и рассажу в разных местах: чтобы научились они одиночеству, упорству и осторожности.
Узловатым и искривленным, но гибким и твердым пусть стоят они у моря, как живой маяк непобедимой жизни.
Там, где бури низвергаются в море и горы утоляют жажду свою, денно и нощно будут они стоять на страже, чтобы испытать и познать себя.
Испытанным и проверенным должно быть каждое из них, чтобы знать мне, моего ли они рода, закалена ли воля их, молчат ли они, даже когда говорят, и делают ли вид, что берут, отдавая:
– чтобы сделаться некогда спутниками моими, созидающими и празднующими вместе со мной; теми, кто напишет волю мою на моих скрижалях – "Все сущее да становится совершенным".
И ради них и подобных им должен я сам достигнуть совершенства: потому уклоняюсь я теперь от счастья моего и предаю себя всем несчастьям – чтобы испытать и познать себя в последний раз.
И поистине, пора мне было уходить; и тень странника, и продолжительный покой, и тишина – все говорило мне: "Давно пора!".
Ветер свистел мне в замочную скважину и говорил: "Ступай!". Дверь лукаво распахивалась и приглашала: "Иди!".
Но я лежал, прикованный любовью к детям своим: желания любви наложили на меня эти путы, из любви хотел я стать достоянием детей своих и потерять себя ради них.
"Возжелать" – для меня означает "потерять себя". У меня есть вы, дети мои! В этом обладании все должно быть уверенностью, так, чтобы не было места желанию.
Но солнце любви моей горячо опалило меня, в собственном соку варился Заратустра; и тогда пронеслись надо мной тень и сомнение.
Я уже жаждал зимы и мороза: "О, если бы мороз и зима заставили меня щелкать зубами и дрожать от стужи!" – вздыхал я. И вот – поднялись от меня ледяные туманы.
Мое прошлое разрушило могилы свои, проснулись заживо погребенные печали – они лишь дремали, сокрытые в саванах.
И все взывало ко мне в знаках и знамениях: "Пора!". Но я не слышал, пока, наконец, не содрогнулась бездна моя и мысль не ужалила меня.
О пришедшая из бездны моей мысль моя! Когда же достанет мне сил слышать, как ты восстаешь из могилы своей, и не дрожать при этом?
До самой гортани доходят удары сердца моего, когда чувствую, как ты восстаешь во мне! От самого молчания твоего у меня перехватывает дыхание, когда молчишь ты, бездонная!
Никогда не дерзал я вызвать тебя на свет: довольно уже того, что носил я тебя в себе! Еще недоставало мне силы для последнего мужества льва, для сверхдерзновения воли его.
Немало ужасного было для меня в тяжести твоей: но некогда я обрету еще силу и львиный рык, что вызовет тебя наружу!
И только лишь преодолев в себе это, преодолею я и большее: и победа будет печатью совершенства моего!
Становится ясна разновидность "детей":
1) "Дети" как мысли, как книги (которыми "Заратустра" становится "беременным");
2) "Дети" как "живые посёвы мысли" (и затем - "спутники" "Заратустры", первоначально - "деревья" на "островах");
3) "Ребёнок" как финальная стадия развития самого "Заратустры";
4) "Дети" как "живые памятники";
5) "Дети" как "звери" и "загадки" превращённые в "небесных детей".
Из чего можно сделать выводы относительно значения метафоры "мои дети близки" - вероятно, речь и была о "добрых европейцах", уровня Шопенгауэра и Гёте (не немецкий, а европейский феномен), - последователях учения о вечном возвращении и результатах "мысли" Заратустры, - прежде всего. То есть - поколония людей, следующих после смерти самого Ницше.
Прежде всего, о самой главной "женщине" Заратустры:
"О Жизнь! Заглянул я недавно в глаза твои, и мне показалось, что погружаюсь я в непостижимую глубь.
Но золотой удочкой вытащила ты меня и насмехалась надо мной, когда я называл тебя бездонной.
"Так говорят между собой все рыбы, – отвечала ты, – которые не могут достичь дна; все, что слишком глубоко для них, зовут они бездонным и недостижимым.
Но я лишь изменчива и своенравна, и во всем я женщина, и отнюдь не добродетельна.
И хотя вы, мужчины, называете меня и "глубокой", и "вечной", и "таинственной";
но всегда вы одариваете нас своими собственными добродетелями – эх вы, добродетельные!"
то есть "Жизнь" - это и "Вечность" в том числе.
Далее, о "зверях" и "загадках:
Он победил диких зверей, он разгадывал загадки: но он должен еще избавить своих диких зверей и загадки, превратив их в небесных детей.
дальнейших разъяснений про "небесных детей" - нет, остаётся только искать и догадываться.
Затем, о "беременности":
Воистину, не как создатели, порождающие, стремящиеся к становлению, вы любите Землю!
Где невинность? Там, где есть воля к созиданию. И кто хочет создать нечто большее, тот имеет самую чистую волю.
Где красота? Там, где я должен желать всем своим существом; где я должен любить и исчезать, чтобы образ не оставался только образом.
Любить и исчезать: так было всегда. Воля к любви — это также готовность к смерти. Так я говорю вам, трусишки!
Но теперь ваше кастрированное пристрастие называет это «созерцанием»! И то, что можно ощупать трусливыми глазами, должно быть названо «красивым»! О, вы, осквернители благородных имён!
Но это будет вашим проклятием, вы Невинные, вы Чистые Познающие, что вы никогда не родите — даже если вы будете лежать широкими и беременными на горизонте!
что намекает, что "дети" - это, конечно, метафора.
Например, "Тишина" указывает, каким "ребёнком" должен стать сам Заратустра:
И снова безгласно проговорила она: "Ты еще должен стать ребенком и не стыдиться.
Гордость юности еще есть в тебе, поздно стал ты юношей: но кто хочет стать ребенком, должен преодолеть и юность свою".
и Заратустра говорит, что в нём скрыто и "дитя":
В настоящем мужчине всегда сокрыто дитя, которое хочет играть. Найдите же в нем дитя, женщины!
"найти" которое предстоит его "Жизни" (и "Вечности"; здесь виден некоторый намёк, что и "женщины" - это тоже метафора, т.е. текст - это метафорический код, который требует расшифровки, - как у Гераклита).
При этом, есть предварительные условия, которые для этого "рождения" надо выполнить:
Я хочу, чтобы победа и свобода твои страстно желали ребенка. Живые памятники должен ты ставить победе и освобождению.
Ты должен строить превыше и дальше себя. Но прежде построй самого себя, соразмерно в отношении души и тела.
Возрастай же не только вширь, но и ввысь. Сад супружества да поможет в этом тебе!
Ты должен создать высшее тело, первое движение, само собой катящееся колесо: ты должен создать созидающего.
"Сад" был тем местом, где собрались во время "выздоровления" Заратустры его "звери" (добродетели). И там он снова воссоединился с "Жизнью".
Лишь в четвёртой части, впрочем, он закончил своё формирование, став "сияющий и сильный, словно утреннее солнце, восходящее из-за темных гор" - созидающим.
Отсюда и наступил этот этап, финальный:
Дитя – это невинность и забвение, новое начинание и игра, колесо, катящееся само собою, первое движение, священное "Да".
Ибо священное "Да" необходимо для игры созидания, братья мои: своей воли желает теперь человеческий дух, свой мир обретает потерянный для мира.
И, как напоминает стих "Семь печатей", не происходит без "брака" - с "Вечностью". (Для расшифровки смысла коего "брака" можно использовать главу "О ребёнке и браке".)
О, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я, ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Наконец, исследуя
О послеполуденное время жизни моей! Все отдал я, чтобы иметь одно: эти живые посевы мысли моей и утреннюю зарю высшей надежды!
Некогда искал созидающий спутников и детей надежды своей: и вот – обнаружил он, что не обрести их иначе, как сперва создав их.
Так вершу я дело мое, когда иду к детям своим и возвращаюсь от них: ради детей своих должен Заратустра совершенствоваться.
Ибо от всего сердца любят только свое дитя и свое дело; и если велика любовь к самому себе, то это признак беременности: так замечал я.
Еще цветут дети мои первой весной своей; один подле другого стоят они, покачиваясь на ветру, деревья сада моего, лучшее из достояний моих.
И поистине! Там, где произрастают рядом такие деревья, там блаженные острова!
Но некогда вырою я их и рассажу в разных местах: чтобы научились они одиночеству, упорству и осторожности.
Узловатым и искривленным, но гибким и твердым пусть стоят они у моря, как живой маяк непобедимой жизни.
Там, где бури низвергаются в море и горы утоляют жажду свою, денно и нощно будут они стоять на страже, чтобы испытать и познать себя.
Испытанным и проверенным должно быть каждое из них, чтобы знать мне, моего ли они рода, закалена ли воля их, молчат ли они, даже когда говорят, и делают ли вид, что берут, отдавая:
– чтобы сделаться некогда спутниками моими, созидающими и празднующими вместе со мной; теми, кто напишет волю мою на моих скрижалях – "Все сущее да становится совершенным".
И ради них и подобных им должен я сам достигнуть совершенства: потому уклоняюсь я теперь от счастья моего и предаю себя всем несчастьям – чтобы испытать и познать себя в последний раз.
И поистине, пора мне было уходить; и тень странника, и продолжительный покой, и тишина – все говорило мне: "Давно пора!".
Ветер свистел мне в замочную скважину и говорил: "Ступай!". Дверь лукаво распахивалась и приглашала: "Иди!".
Но я лежал, прикованный любовью к детям своим: желания любви наложили на меня эти путы, из любви хотел я стать достоянием детей своих и потерять себя ради них.
"Возжелать" – для меня означает "потерять себя". У меня есть вы, дети мои! В этом обладании все должно быть уверенностью, так, чтобы не было места желанию.
Но солнце любви моей горячо опалило меня, в собственном соку варился Заратустра; и тогда пронеслись надо мной тень и сомнение.
Я уже жаждал зимы и мороза: "О, если бы мороз и зима заставили меня щелкать зубами и дрожать от стужи!" – вздыхал я. И вот – поднялись от меня ледяные туманы.
Мое прошлое разрушило могилы свои, проснулись заживо погребенные печали – они лишь дремали, сокрытые в саванах.
И все взывало ко мне в знаках и знамениях: "Пора!". Но я не слышал, пока, наконец, не содрогнулась бездна моя и мысль не ужалила меня.
О пришедшая из бездны моей мысль моя! Когда же достанет мне сил слышать, как ты восстаешь из могилы своей, и не дрожать при этом?
До самой гортани доходят удары сердца моего, когда чувствую, как ты восстаешь во мне! От самого молчания твоего у меня перехватывает дыхание, когда молчишь ты, бездонная!
Никогда не дерзал я вызвать тебя на свет: довольно уже того, что носил я тебя в себе! Еще недоставало мне силы для последнего мужества льва, для сверхдерзновения воли его.
Немало ужасного было для меня в тяжести твоей: но некогда я обрету еще силу и львиный рык, что вызовет тебя наружу!
И только лишь преодолев в себе это, преодолею я и большее: и победа будет печатью совершенства моего!
Становится ясна разновидность "детей":
1) "Дети" как мысли, как книги (которыми "Заратустра" становится "беременным");
2) "Дети" как "живые посёвы мысли" (и затем - "спутники" "Заратустры", первоначально - "деревья" на "островах");
3) "Ребёнок" как финальная стадия развития самого "Заратустры";
4) "Дети" как "живые памятники";
5) "Дети" как "звери" и "загадки" превращённые в "небесных детей".
Из чего можно сделать выводы относительно значения метафоры "мои дети близки" - вероятно, речь и была о "добрых европейцах", уровня Шопенгауэра и Гёте (не немецкий, а европейский феномен), - последователях учения о вечном возвращении и результатах "мысли" Заратустры, - прежде всего. То есть - поколония людей, следующих после смерти самого Ницше.
Чем свободнее и сильнее индивидуум, тем /взыскательнее/ становится его любовь; наконец, он жаждет стать сверхчеловеком, ибо все прочее не /утоляет/ его любви.
Это интересно и малоизвестно (не отмечено в википедии, русскоязычной книги нет на английском и немецком - этот труд - результат работы К. Свасьяна): дополнительно к сборнику Свасьяна "Злая мудрость" - есть ещё две "книжки" афоризмов Ницше (их содержание несколько иное, да и текст - оригинальный):
1) "Злая мудрость": https://nietzsche.ru/works/other/mudrost/
2) Наброски афоризмов (как будто бы "Диониса"): http://www.nietzschesource.org/#eKGWB/NF-1882,5
Примеры цитат:
"Я не мог ничего пожертвовать, создавая сверхчеловека. В его семени все еще есть все ваше Зло и Лжа, ваша Неведение и Непонимание."
"Человек должен быть началом чего-то, что уже не является человеком! Вы хотите сохранение вида? Я говорю о преодолении вида!"
"Я хочу создать львов и чудовищ с силой и любовью. Я не хочу душ ягнят и суеверных девушек."
"Должно дойти до того, чтобы высшие границы человечества были зачатием и смертью!"
"Мы должны не только готовить Землю, но и животных и растений для сверхчеловека."
3) Книга афоризмов "Auf hoher See" (также она предварительно называется "Jenseits von gut und böse"): http://www.nietzschesource.org/#eKGWB/NF-1882,3
(Пример ещё одной любопытной формулы, встречающихся в записях Ницше, кроме вышеприведённых: есть любопытная формула: "Тело философствует".)
1) "Злая мудрость": https://nietzsche.ru/works/other/mudrost/
2) Наброски афоризмов (как будто бы "Диониса"): http://www.nietzschesource.org/#eKGWB/NF-1882,5
Примеры цитат:
"Я не мог ничего пожертвовать, создавая сверхчеловека. В его семени все еще есть все ваше Зло и Лжа, ваша Неведение и Непонимание."
"Человек должен быть началом чего-то, что уже не является человеком! Вы хотите сохранение вида? Я говорю о преодолении вида!"
"Я хочу создать львов и чудовищ с силой и любовью. Я не хочу душ ягнят и суеверных девушек."
"Должно дойти до того, чтобы высшие границы человечества были зачатием и смертью!"
"Мы должны не только готовить Землю, но и животных и растений для сверхчеловека."
3) Книга афоризмов "Auf hoher See" (также она предварительно называется "Jenseits von gut und böse"): http://www.nietzschesource.org/#eKGWB/NF-1882,3
(Пример ещё одной любопытной формулы, встречающихся в записях Ницше, кроме вышеприведённых: есть любопытная формула: "Тело философствует".)
Душа моя,
с ненасытным своим языком,
все, что есть злого и доброго на свете, она уже
облизала,
в любую бездну спускалась.
Но вновь и вновь бутылочной пробкой
выныривает она на самый верх,
разливается маслом по глади бурого моря:
ведь и счастливцем зовут меня из-за моей души.
Третий всегда является пробкой, которая не дает разговору двоих уйти в глубину — что, в некоторых случаях, может быть преимуществом. (Со всеми знаниями о других людях мы не выходим из себя, а наоборот, всё больше углубляемся в себя. Мы делаем это как во сне, так и наяву: всегда сначала выдумываем и конструируем людей, с которыми общаемся, — и сразу же забываем, что они были выдуманы и сконструированы.)
("Великая любовь" ("голуби" как "облако любви"): "Дать аффекту имя — это уже шаг за пределы аффекта. Глубочайшая любовь, например, не знает, как себя назвать, и задается вопросом: «Разве я не ненависть?»" и "Жестокость бесчувственного человека есть антипод сострадания; жестокость чувствительного -- более высокая потенция сострадания.")
с ненасытным своим языком,
все, что есть злого и доброго на свете, она уже
облизала,
в любую бездну спускалась.
Но вновь и вновь бутылочной пробкой
выныривает она на самый верх,
разливается маслом по глади бурого моря:
ведь и счастливцем зовут меня из-за моей души.
Третий всегда является пробкой, которая не дает разговору двоих уйти в глубину — что, в некоторых случаях, может быть преимуществом. (Со всеми знаниями о других людях мы не выходим из себя, а наоборот, всё больше углубляемся в себя. Мы делаем это как во сне, так и наяву: всегда сначала выдумываем и конструируем людей, с которыми общаемся, — и сразу же забываем, что они были выдуманы и сконструированы.)
("Великая любовь" ("голуби" как "облако любви"): "Дать аффекту имя — это уже шаг за пределы аффекта. Глубочайшая любовь, например, не знает, как себя назвать, и задается вопросом: «Разве я не ненависть?»" и "Жестокость бесчувственного человека есть антипод сострадания; жестокость чувствительного -- более высокая потенция сострадания.")
"Добрые": Фарисейство — это не извращение добрых людей, а условие их добродетели. (Тот, кто имел бы сострадание ко всему человечеству, был бы воспринят каждым отдельным человеком как жестокий и тираничный.)
A: Что значит справедливость?
B: Моя справедливость — это любовь с открытыми глазами.
A: Но подумай, что ты говоришь: эта справедливость освобождает всех, кроме судящего! Эта любовь не только несет все наказание, но и всю вину!
B: Пусть так и будет!
A: Что значит справедливость?
B: Моя справедливость — это любовь с открытыми глазами.
A: Но подумай, что ты говоришь: эта справедливость освобождает всех, кроме судящего! Эта любовь не только несет все наказание, но и всю вину!
B: Пусть так и будет!
Иисус из Назарета любил злых, но не хороших: зрелище их морального возмущения заставляло его проклинать. Везде, где вершился суд, он принимал сторону осуждённых: он хотел стать разрушителем морали.
Иисус сказал людям: "Любите Бога, как я Его люблю, как Сын Божий: какое нам дело до морали!"
Иисус сказал людям: "Любите Бога, как я Его люблю, как Сын Божий: какое нам дело до морали!"
Христос, Бог любви и жестокости, — очень умный и без моральных предрассудков персонаж: именно Бог для европейцев, которые хотят подчинить себе землю.
То, что в своё время воспринималось как зло, что воспринималось как противоречие их идеалу, на самом деле является остатком того, что когда-то считалось добром, и как бы возвращением старого идеала. Первородный грех — это во всех случаях = первородная добродетель. (Из глаз всех судящих взглядывает палач.)
Молния была обезврежена; но этого мало, она должна научиться работать на нас. Так я думаю о всяком "зле", в тебе и во мне.
(Каждая церковь - камень на могиле Богочеловека: ей непременно хочется, чтобы Он не воскрес снова. Верующий находит своего естественного врага не в свободомыслящем, а в религиозном человеке. Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающий новой верой.)
То, что в своё время воспринималось как зло, что воспринималось как противоречие их идеалу, на самом деле является остатком того, что когда-то считалось добром, и как бы возвращением старого идеала. Первородный грех — это во всех случаях = первородная добродетель. (Из глаз всех судящих взглядывает палач.)
Молния была обезврежена; но этого мало, она должна научиться работать на нас. Так я думаю о всяком "зле", в тебе и во мне.
(Каждая церковь - камень на могиле Богочеловека: ей непременно хочется, чтобы Он не воскрес снова. Верующий находит своего естественного врага не в свободомыслящем, а в религиозном человеке. Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающий новой верой.)
„Ich glaube an nichts mehr“. — Dies ist die richtige Denkweise eines schöpferischen Menschen. / "Я больше ни во что не верю". — Это правильное мировоззрение творческого человека.
Где стоит дерево познания, там всё ещё находится рай.
Вера в форме, неверие в содержании — вот что делает сентенцию привлекательной — это моральная парадоксальность. (Наша вера в других выдает то, во что мы хотели бы верить в себе.)
Где стоит дерево познания, там всё ещё находится рай.
Вера в форме, неверие в содержании — вот что делает сентенцию привлекательной — это моральная парадоксальность. (Наша вера в других выдает то, во что мы хотели бы верить в себе.)
NB. "6000 футов по ту сторону Человека и Времени" / "6000 Fuss jenseits von Mensch und Zeit" - и - "Weit hinaus aus Raum und Zeit" (ср. "пространство"/"Raum" - и "тело"). Аналогично, всё это - с "по ту сторону Добра и Зла / "Jenseits von gut und böse".
(Ранее: "тело философствует" - через замену ("тело" "Человека" - на "Raum") - "пространство философствует" (и далее к теме физики и "физиологии").)
(Ранее: "тело философствует" - через замену ("тело" "Человека" - на "Raum") - "пространство философствует" (и далее к теме физики и "физиологии").)
"Все в женщине – загадка, и на все это есть одна разгадка: беременностью зовется она.
Мужчина для женщины – средство: цель же всегда – ребенок. Но что же такое женщина для мужчины?
Двух вещей желает настоящий мужчина – опасности и игры. И потому нужна ему женщина, как самая опасная из всех игрушек.
Мужчина должен быть воспитан для войны, а женщина – для отдохновения воина: все остальное – безумие.
Слишком сладких плодов не любит воин. Поэтому и любит он женщину: горька для него и сладчайшая из них.
Женщина понимает детей лучше мужчины, но в мужчине детского больше, чем в женщине.
В настоящем мужчине всегда сокрыто дитя, которое хочет играть. Найдите же в нем дитя, женщины!
Да будет женщина игрушкой, чистой и изящной, словно драгоценный камень, блистающей добродетелями еще не созданного мира.
Пусть звездный луч сияет в любви ее! Пусть надеждой ее будет: "О, если б мне родить Сверхчеловека!".
Пусть отвага будет в любви ее! Ею она победит того, кто внушает ей страх.
Да будет честь в любви ее! Впрочем, женщина мало что смыслит в чести. Пусть же станет честью ее – любить всегда сильнее, чем любят ее, и в любви никогда не быть второй.
Мужчине следует остерегаться женщины, когда она любит: ибо тогда готова она на любую жертву, и все остальное не имеет никакой ценности в глазах ее.
Мужчине следует остерегаться женщины, когда она ненавидит: ибо он в глубине души своей только зол, она же – скверна.
Кого ненавидит женщина больше всех? – Железо так говорило магниту: "Больше всего я тебя ненавижу за то, что ты притягиваешь, не имея достаточно сил, чтобы тащить за собой".
Счастье мужчины зовется "Я хочу". Счастье женщины – "Он хочет".
"Вот, только теперь стал мир совершенным!" – так думает каждая женщина, когда повинуется в полноте любви своей.
Повиноваться должна женщина и обрести глубину для поверхности своей. Ибо неглубока она – беспокойно бурлящая пена на мелководье.
Напротив, мужчина глубок, в подземных пещерах бушует бурный поток его: женщина лишь смутно чувствует, но не постигает силу его"
"Идешь к женщинам? Не забудь плетку!"
Воля и интеллект (или, как говорят, сердце и голова) — это мужчина и женщина; между ними всегда идет речь о любви, зачатии, беременности. И имейте в виду, что в этом случае сердце — это мужчина, а голова — женщина! (Обращаясь к тем, кто умеет кое-что соображать, я скажу; женщинам принадлежит рассудок, мужчинам – склад души и страсть, этому не противоречит, что мужчины фактически гораздо успешнее действуют своим рассудком: у них есть более глубокие и могущественные двигатели, и именно последние уносят так далеко их рассудок, который сам по себе есть нечто пассивное.)
... О эта гибкая, проворная змея, проклятая колдунья! Ускользнула! Где ты? А на лице моем остались два красных пятна от прикосновения рук твоих!
Право, устал я вечно быть пастухом твоим! До сих пор я пел тебе, чародейка, а теперь – ты у меня закричишь!
В такт плетке моей будешь ты плясать и кричать! Ведь я не забыл плетку? Нет!"
Так отвечала мне Жизнь, зажимая руками нежные ушки свои: "О Заратустра! Не щелкай так страшно плеткой своей! Ты же знаешь: шум убивает мысли, а ко мне как раз пришли такие нежные мысли!
Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!
А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?
Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!
Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой".
Тут Жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо произнесла: "О Заратустра, ты не слишком-то верен мне!
Ты давно уже любишь меня не так сильно, как говоришь; я знаю, ты собираешься скоро покинуть меня.
Ибо есть старый, тяжелый-тяжелый, гулкий колокол – до самой пещеры твоей доносятся ночью удары его:
– И когда слышишь ты, как он в полночь отбивает часы, ты думаешь между первым и последним – двенадцатым ударом -
– думаешь о том, о Заратустра, что скоро покинешь меня, – я знаю это!"
"Да, – колеблясь, отвечал я, – но ты знаешь также..." – И я сказал ей кое-что на ухо, шепотом, сквозь золотистые пряди ее спутанных, безумных волос.
"Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто".
И смотрели мы друг на друга, и бросали взгляды на зеленый луг; на который опускалась вечерняя прохлада, и рыдали. И в тот раз Жизнь была мне милее, чем когда-либо вся мудрость моя.
Следует прощаться с жизнью, как Одиссей прощался с Навсикаей — больше благословляя, чем влюбляясь.
Философ, как и мучимый и уставший до смерти Одиссей, находит спокойствие и мир только в лесу Фурий.
— «Да! Я буду любить только то, что необходимо! Да! Амор фати — моя последняя любовь!» — Возможно, ты дойдешь до этого, но перед этим тебе придется стать любовником Фурий: признаюсь, меня бы сбили с толку змеи. — «Что ты знаешь о Фуриях! Фурии — это всего лишь злое слово для Граций.» — Он с ума сошел! —
(Смерть трагедии с "Одиссеем в Колоне", в лесу Фурий. Софокл как индивид достигает спокойной точки. "Безумный демон". Время Софокла - время распада. Риторика побеждает диалог. Дифирамб становится игровым полем специфических музыкантов: происходит искусственное второе рождение музыкального драматургии.)
Что есть лучшее в жизни? Быть доведенным до смерти от смеха.
Добро — это малое зло: поэтому малым людям так легко становиться хорошими. (Женщина совершает в десять раз меньше преступлений, чем мужчина, следовательно, она морально в десять раз лучше, — говорит статистика.)
Любовь к сверхчеловеку — это лекарство от жалости к людям: человечество должно было бы очень быстро погибнуть, если бы не освободилось от этой жалости. (Немного больше жалости среди людей, и отчаяние в жизни окажется у порога.)
>Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!
>Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой.
Эти две женщины, прошлое и будущее, так шумят сейчас, что настоящее ["Я"] убегает от них.
Эпос Фауста — трагедия познания? Серьёзно? Я смеюсь над Фаустом.
Мораль всего общества заключается в том, что одиночество — это вина.
(Почти в каждом живом существе есть паразит.)
(Почти в каждом живом существе есть паразит.)
Вы хотите эмансипацию женщины, но при этом достигаете только обесчеловечивания мужчины. (Христианство отравило Эрос: он, конечно, не умер от этого, но превратился в «порок».)
«Как Брахма живёт один; как бог — вдвоём; как деревня — втроём; где больше, там шум и суета.» ("И вдруг, подруга! я двоиться стал – И Заратустра мне на миг предстал…")
Женщины и их действие на расстоянии.
Есть ли у меня еще уши? Превратился ли я в слух и ни во что больше? Здесь стою я среди пожара морского прибоя, чье белое пламя лижет мои ноги, - со всех сторон доносятся до меня вой, угрозы, крики, пронзительные звуки, а тем временем в глубине глубин старый потрясатель земли тупо, словно ревущий бык, поет свою арию; он при этом отбивает ногами такой землетрясильный такт, что даже у этих обветренных скалистых чудищ трепещет сердце в груди. И тут, внезапно, словно из ничего, перед самими воротами этого адского лабиринта, всего в нескольких саженях от них, появляется – большое парусное судно, скользящее мимо, молча, как привидение. О, эта призрачная красота! Какими чарами охватывает она меня! Как? Неужели судно это загружено всем покоем и безмолвием мира? Неужели и само мое счастье занимает здесь свое тихое место, мое блаженное Я, моя вторая усопшая самость? Еще не мертвая, но и уже не живущая? Словно призрачное, тихое, созерцательное, скользящее, парящее полусущество? Подобное судну, порхающему своими белыми парусами по темному морю, как огромная бабочка! Да! Порхать по бытию! Вот что это! Вот чем было бы это! – Кажется, этот шум сделал меня мечтателем? Всякий большой шум заставляет нас полагать счастьем тишину и даль. Когда мужчина стоит среди своего шума, среди прибоя своих бросков и набросков, тогда-то и видит он, как скользят мимо него тихие очаровательные существа, счастье и замкнутость которых исполняют его тоски, - это женщины. Он готов уже думать, что там, в женщинах, и живет лучший он сам, что в этих уголках смолкает и самый шумный прибой и жизнь сама становится сном о жизни. Однако! Однако! Мой благородный мечтатель, даже на прекраснейшем паруснике бывает так много шума и галдежа, и, к сожалению, так много мелочного и жалкого галдежа! Волшебство и могущественнейшее воздействие женщин есть, говоря языком философов, действие на расстоянии, actio in distans: но сюда принадлежит сперва и прежде всего – дистанция!
>Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!
Всё, что делается из любви, совершается всегда по ту сторону добра и зла. Вот самые благопристойные слова, которые я слышал: «Dans le veritable amour c'est l'ame, qui enveloppe le corps» [«В истинной любви душа обвивает тело»]. (Кто сражается с чудовищами, тому следует остерегаться, чтобы самому при этом не стать чудовищем. И если ты долго смотришь в бездну, то бездна тоже смотрит в тебя.)
Волящий присоединяет к чувству удовольствия повелевающего еще чувства удовольствия исполняющих, успешно действующих орудий, служебных «под-воль» или под-душ, - ведь наше тело есть только общественный строй многих душ. L'effet c'est moi: тут случается то же, что в каждой благоустроенной и счастливой общине, где правящий класс отождествляет себя с общественными успехами. При всяком хотении дело идет непременно о повелевании и повиновении, как сказано, на почве общественного строя многих «душ», отчего философ должен бы считать себя вправе рассматривать хотение само по себе уже под углом зрения морали, причем под моралью подразумевается именно учение об отношениях власти, при которых возникает феномен «жизнь».
Коррупция, как выражение того, что внутреннему миру инстинктов грозит анархия и что потрясен основной строй аффектов, называемый «жизнью», - коррупция, в зависимости от склада жизни, при котором она проявляется, представляет собою нечто в корне различное. Если, например, аристократия, как это было во Франции в начале революции, с каким-то возвышенным отвращением отрекается от своих привилегий и приносит сама себя в жертву распущенности своего морального чувства, то это коррупция: это был собственно лишь заключительный акт той длившейся века коррупции, в силу которой она шаг за шагом уступала свои права на господство и принизилась до функции королевской власти (а в конце концов даже до ее наряда и украшения). Но в хорошей и здоровой аристократии существенно то, что она чувствует себя не функцией (всё равно, королевской власти или общества), а смыслом и высшим оправданием существующего строя - что она поэтому со спокойной совестью принимает жертвы огромного количества людей, которые должны быть подавлены и принижены ради неё до степени людей неполных, до степени рабов и орудий. Её основная вера должна заключаться именно в том, что общество имеет право на существование не для общества, а лишь как фундамент и помост, могущий служить подножием некоему виду избранных существ для выполнения их высшей задачи и вообще для высшего бытия: ее можно сравнить с теми стремящимися к солнцу вьющимися растениями на Яве, - их называют Sipo Matador, которые охватывают своими ветвями ствол дуба до тех пор, пока не вознесутся высоко над ним, и тогда, опираясь на него, вволю распускают свою крону и выставляют напоказ свое счастье.
NB. Ницше также называет "Заратустру" "чудовищем дионисического", возможно: "чудовище" - это мужское, мужчина, "воля", "сердце", активное, - а "бездна" - это женское, женщина, "ум", "мудрость", "интеллект", пассивное. ("Заратустра" также извлекает "бездонную мысль" из своей "глубины": "Поднимайся, бездонная мысль, выходи из глубины моей! ... Бездна моя говорит, последнюю глубину свою извлек я на свет!") Вероятно: душа "обвивает" тело так же, как сердце "обвивает" интеллект (не забывая о "плётке" мыслей), как "чудовищ" порождает "бездна" (пример: мысль о вечном возвращении, "самая бездонная мысль", - возможно и есть то самое "чудовище" и то, что может "сердце"/"мужчину" - сделать - "чудовищем" ("львом") ("Я хочу создать львов и чудовищ с силой и любовью. Я не хочу душ ягнят и суеверных девушек.")).
Можно сделать заключение о существовании возле Солнца бесчисленного количества темных тел - таких, которых мы никогда не увидим. Говоря между нами, это притча; и психолог морали читает все звездные письмена только как язык символов и метафор, который дает возможность замалчивать многое.
Мое требование к философам известно: надо становиться по ту сторону добра и зла, оставлять иллюзию морального суждения далеко внизу. Это требование вытекает из понимания, впервые сформулированного именно мною: что нет вовсе никаких моральных фактов. Моральное суждение имеет то общее с религиозным, что верит в реальности, не являющиеся таковыми. Мораль есть лишь истолкование известных феноменов, точнее говоря, ложное толкование. Моральное суждение, как и религиозное, относится к той ступени невежества, на которой ещё отсутствует само понятие реального, различение реального и воображаемого: так что слово «истина» на этой ступени служит обозначением исключительно того, что мы нынче называем «фантазиями». Поэтому моральное суждение никогда не следует принимать буквально: как таковое, оно содержит одну только нелепость. Однако оно остаётся неоценимым в качестве семиотики: оно открывает, по крайней мере сведущему, ценнейшие реальности культур и душевных миров, которые недостаточно знали, чтобы «понимать» самих себя. Мораль есть просто язык знаков, просто симптоматология: нужно сперва знать, с чем мы здесь имеем дело, чтобы извлечь из нее пользу.
... То, что этот интеллект выбирает из множества переживаний, что уже упрощает, аналогизирует и интерпретирует эти переживания, явно не является самим этим интеллектом: так же, как он не является тем, что исполняет волю, что принимает бледное, неясное представление о ценностях и силах и переводит его в живую силу и точные измерения ценностей. И тот же процесс, который происходит здесь, должен происходить на всех более низких уровнях, в поведении всех этих высших и низших существ друг по отношению к другу, всё тот же процесс: выбор и предлагение переживаний, абстрагирование и осмысление, воля, обратный перевод весьма неопределённой воли в конкретные действия. Мы учим на примере тела, что наша жизнь возможна благодаря взаимодействию множества совершенно неравных интеллектов, и поэтому она возможна лишь благодаря постоянному, многообразному повиновению и приказаниям — морально говоря: через непрерывную практику множества добродетелей. И как можно было бы прекратить говорить морально! — —
Сон, увиденный наяву, есть работа т.н. интуитивной переинтерпретации мира, и перво-наперво - указание на "Erewhon", метафорически-символическое восприятие. Смысл этого: в речи любого человека сознательное и бессознательное переплетается воедино - его речь или текст можно анализировать и сознательно-логически, и посредством психоанализа, методами толкования снов (которые не имеют абсолютно ничего общего с т.н. "сонниками" или "архетипами" Юнга, - речь идёт сугубо о подходе Фрейда, и всех, кто развивал подход Фрейда, который никогда не удовлетворялся, пока не находил связь между объективно-реальным и языком знаком, символов, симптомов - семиотикой - сновидения). (Когда мы бодрствуем, - бессознательно, параллельно и одновременно с этим, - мы воспринимаем и интерпретируем вещи так, как наш организм делает это во сне - не осознавая этого; мы полагаем, будто бы вся наша речь отражает действительность, - когда как в неё неразрывно вплетается этот реинтерпретационный "вымысел" - сугубо личный вымысел, - даже при наличии предельно строгих ограничений, не позволяющих нам отклоняться от объективных высказываний; и во сне мы делаем абсолютно то же самое - но совершенно наоборот (бессознательно думаем что сон - это сущая явь, а сознательно - взаимодействуем с вещами так, какими они являются нам во сне)).
Следовательно, смысл работы с этим идентичен деятельности с объективными высказываниями: "бред шизофреника интересен только самому шизофренику" - если методы интерпретации (даже объективные высказывания можно попытаться толковать как сновидения) не дают валидных и истинных высказываний - то, конечно, нет никакого смысла продолжать заниматься этим толкованием. Но как минимум, эти конструкции концептуального мира позволяют понять скрытую логику, действительность, о которой умалчивается. В любом случае, - анализа классического или психоаналитического, - исследователя никогда не интересуют области "астрального" или мистического - сон (или "сон") - это всего лишь текст, и ничего кроме текста ("нет ничего вне текста"). А значит, это - всего лишь метод интерпретации, а не мистика, - и результаты он должен давать такие же, какие даёт любой другой хороший метод интерпретирования.
Von Gesicht und Räthsel ("О видении и загадке"). — Начнём с сна: определённому ощущению, например, возникшему в результате далёкого выстрела пушки, потом приписывается причина (часто целая маленькая история, в которой сам сновидящий — главный герой). Ощущение продолжает существовать, как бы в резонансе: оно словно ждёт, пока побуждение к поиску причины позволит ему выйти на передний план — уже не как случайность, а как «смысл». Выстрел появляется в кажущемся причинном порядке, в своём роде обратном течении времени. То, что происходит позже, мотивация, переживается первым, часто с сотней мельчайших подробностей, которые проходят, как молния, и вот выстрел. Что произошло? Представления, которые создали это состояние, были неверно восприняты как его причина. — На самом деле мы поступаем так и в бодрствующем состоянии. Большинство наших общих ощущений — всякого рода подавленность, давление, напряжение, взрыв в игре и противодействии органов, в частности, состояние симпатической нервной системы — возбуждают наше стремление найти причину: нам нужно объяснение того, почему мы находимся в том или ином состоянии — плохо или хорошо. Нам никогда не достаточно просто констатировать факт, что мы находимся в каком-то состоянии; мы допускаем этот факт только после того, как придаём ему некую мотивацию. — Память, которая в таких случаях без нашего ведома вступает в действие, вызывает воспоминания о предыдущих состояниях того же рода и их сопутствующие причинные интерпретации — но не саму причинность. Конечно, вера в то, что представления, сопутствующие сознательные процессы, были причиной, тоже воспроизводится через память. Так возникает привыкание к определённой интерпретации причин, которая на самом деле препятствует истинному исследованию причины и даже исключает её.
Возвращение неизвестного к чему-то известному облегчает, успокаивает, удовлетворяет, а также даёт ощущение силы. С неизвестным связаны опасность, тревога и беспокойство — первый инстинкт направлен на то, чтобы избавиться от этих болезненных состояний. Первый принцип: любое объяснение лучше, чем его отсутствие. Поскольку в сущности речь идёт о желании избавиться от тягостных представлений, к средствам освобождения не относятся строго: первое представление, которое объясняет неизвестное как известное, приносит такое облегчение, что его начинают «считать правдой». Доказательство удовольствия («силы») как критерия истины. — Стремление к поиску причин обусловлено и возбуждается чувством страха. «Почему?» должно, если возможно, давать не столько объяснение причины ради самой себя, сколько своего рода объяснение — успокаивающее, освобождающее, облегчающее объяснение. То, что уже известно, пережито, записано в память, используется как причина — это первая реакция на эту потребность. Новое, не пережитое, чуждое исключается как причина. — Таким образом, ищется не просто какое-то объяснение причины, а именно выбранный и предпочтительный тип объяснений, который быстрее и чаще всего устраняет ощущение чуждости, новизны, непрожитости — самые обыкновенные объяснения. — Результат: определённый тип объяснений постепенно становится преобладающим, концентрируется в систему и, в конце концов, становится доминирующим, то есть просто исключает другие причины и объяснения. — Банкир сразу подумает о «делах», христианин — о «грехе», девушка — о своей любви.
Мое требование к философам известно: надо становиться по ту сторону добра и зла, оставлять иллюзию морального суждения далеко внизу. Это требование вытекает из понимания, впервые сформулированного именно мною: что нет вовсе никаких моральных фактов. Моральное суждение имеет то общее с религиозным, что верит в реальности, не являющиеся таковыми. Мораль есть лишь истолкование известных феноменов, точнее говоря, ложное толкование. Моральное суждение, как и религиозное, относится к той ступени невежества, на которой ещё отсутствует само понятие реального, различение реального и воображаемого: так что слово «истина» на этой ступени служит обозначением исключительно того, что мы нынче называем «фантазиями». Поэтому моральное суждение никогда не следует принимать буквально: как таковое, оно содержит одну только нелепость. Однако оно остаётся неоценимым в качестве семиотики: оно открывает, по крайней мере сведущему, ценнейшие реальности культур и душевных миров, которые недостаточно знали, чтобы «понимать» самих себя. Мораль есть просто язык знаков, просто симптоматология: нужно сперва знать, с чем мы здесь имеем дело, чтобы извлечь из нее пользу.
... То, что этот интеллект выбирает из множества переживаний, что уже упрощает, аналогизирует и интерпретирует эти переживания, явно не является самим этим интеллектом: так же, как он не является тем, что исполняет волю, что принимает бледное, неясное представление о ценностях и силах и переводит его в живую силу и точные измерения ценностей. И тот же процесс, который происходит здесь, должен происходить на всех более низких уровнях, в поведении всех этих высших и низших существ друг по отношению к другу, всё тот же процесс: выбор и предлагение переживаний, абстрагирование и осмысление, воля, обратный перевод весьма неопределённой воли в конкретные действия. Мы учим на примере тела, что наша жизнь возможна благодаря взаимодействию множества совершенно неравных интеллектов, и поэтому она возможна лишь благодаря постоянному, многообразному повиновению и приказаниям — морально говоря: через непрерывную практику множества добродетелей. И как можно было бы прекратить говорить морально! — —
Сон, увиденный наяву, есть работа т.н. интуитивной переинтерпретации мира, и перво-наперво - указание на "Erewhon", метафорически-символическое восприятие. Смысл этого: в речи любого человека сознательное и бессознательное переплетается воедино - его речь или текст можно анализировать и сознательно-логически, и посредством психоанализа, методами толкования снов (которые не имеют абсолютно ничего общего с т.н. "сонниками" или "архетипами" Юнга, - речь идёт сугубо о подходе Фрейда, и всех, кто развивал подход Фрейда, который никогда не удовлетворялся, пока не находил связь между объективно-реальным и языком знаком, символов, симптомов - семиотикой - сновидения). (Когда мы бодрствуем, - бессознательно, параллельно и одновременно с этим, - мы воспринимаем и интерпретируем вещи так, как наш организм делает это во сне - не осознавая этого; мы полагаем, будто бы вся наша речь отражает действительность, - когда как в неё неразрывно вплетается этот реинтерпретационный "вымысел" - сугубо личный вымысел, - даже при наличии предельно строгих ограничений, не позволяющих нам отклоняться от объективных высказываний; и во сне мы делаем абсолютно то же самое - но совершенно наоборот (бессознательно думаем что сон - это сущая явь, а сознательно - взаимодействуем с вещами так, какими они являются нам во сне)).
Следовательно, смысл работы с этим идентичен деятельности с объективными высказываниями: "бред шизофреника интересен только самому шизофренику" - если методы интерпретации (даже объективные высказывания можно попытаться толковать как сновидения) не дают валидных и истинных высказываний - то, конечно, нет никакого смысла продолжать заниматься этим толкованием. Но как минимум, эти конструкции концептуального мира позволяют понять скрытую логику, действительность, о которой умалчивается. В любом случае, - анализа классического или психоаналитического, - исследователя никогда не интересуют области "астрального" или мистического - сон (или "сон") - это всего лишь текст, и ничего кроме текста ("нет ничего вне текста"). А значит, это - всего лишь метод интерпретации, а не мистика, - и результаты он должен давать такие же, какие даёт любой другой хороший метод интерпретирования.
Von Gesicht und Räthsel ("О видении и загадке"). — Начнём с сна: определённому ощущению, например, возникшему в результате далёкого выстрела пушки, потом приписывается причина (часто целая маленькая история, в которой сам сновидящий — главный герой). Ощущение продолжает существовать, как бы в резонансе: оно словно ждёт, пока побуждение к поиску причины позволит ему выйти на передний план — уже не как случайность, а как «смысл». Выстрел появляется в кажущемся причинном порядке, в своём роде обратном течении времени. То, что происходит позже, мотивация, переживается первым, часто с сотней мельчайших подробностей, которые проходят, как молния, и вот выстрел. Что произошло? Представления, которые создали это состояние, были неверно восприняты как его причина. — На самом деле мы поступаем так и в бодрствующем состоянии. Большинство наших общих ощущений — всякого рода подавленность, давление, напряжение, взрыв в игре и противодействии органов, в частности, состояние симпатической нервной системы — возбуждают наше стремление найти причину: нам нужно объяснение того, почему мы находимся в том или ином состоянии — плохо или хорошо. Нам никогда не достаточно просто констатировать факт, что мы находимся в каком-то состоянии; мы допускаем этот факт только после того, как придаём ему некую мотивацию. — Память, которая в таких случаях без нашего ведома вступает в действие, вызывает воспоминания о предыдущих состояниях того же рода и их сопутствующие причинные интерпретации — но не саму причинность. Конечно, вера в то, что представления, сопутствующие сознательные процессы, были причиной, тоже воспроизводится через память. Так возникает привыкание к определённой интерпретации причин, которая на самом деле препятствует истинному исследованию причины и даже исключает её.
Возвращение неизвестного к чему-то известному облегчает, успокаивает, удовлетворяет, а также даёт ощущение силы. С неизвестным связаны опасность, тревога и беспокойство — первый инстинкт направлен на то, чтобы избавиться от этих болезненных состояний. Первый принцип: любое объяснение лучше, чем его отсутствие. Поскольку в сущности речь идёт о желании избавиться от тягостных представлений, к средствам освобождения не относятся строго: первое представление, которое объясняет неизвестное как известное, приносит такое облегчение, что его начинают «считать правдой». Доказательство удовольствия («силы») как критерия истины. — Стремление к поиску причин обусловлено и возбуждается чувством страха. «Почему?» должно, если возможно, давать не столько объяснение причины ради самой себя, сколько своего рода объяснение — успокаивающее, освобождающее, облегчающее объяснение. То, что уже известно, пережито, записано в память, используется как причина — это первая реакция на эту потребность. Новое, не пережитое, чуждое исключается как причина. — Таким образом, ищется не просто какое-то объяснение причины, а именно выбранный и предпочтительный тип объяснений, который быстрее и чаще всего устраняет ощущение чуждости, новизны, непрожитости — самые обыкновенные объяснения. — Результат: определённый тип объяснений постепенно становится преобладающим, концентрируется в систему и, в конце концов, становится доминирующим, то есть просто исключает другие причины и объяснения. — Банкир сразу подумает о «делах», христианин — о «грехе», девушка — о своей любви.
Вместо "причины и следствия": вечное возвращение (как принцип мышления, как единственно возможное условие совершения явлений и событий; "воля к власти").
Я не доверяю всем систематикам и сторонюсь их. Воля к системе есть недостаток честности.
Экзотерика - эзотерика
1 - все есть воля против воли
2 - воли нет вообще
1 Каузализм
2 Нет ничего лучше причины-следствия.
1.
Вся причинность психологически восходит к вере в намерения:
Сам эффект намерения недоказуем.
(Causa efficiens - тавтология с finalis) Психологический взгляд ---
Взгляни на эти ворота, карлик! – продолжал я. – У них два лика. Два пути сходятся здесь: никто еще не проходил по ним до конца.
Эта длинная дорога назад – она длится вечность. А эта длинная дорога вперед – другая вечность.
Они противоречат друг другу, эти пути; в негодовании сталкиваются они, и здесь, у этих ворот, то место, где они сходятся. Название же этих ворот начертано вверху, над ними: "Мгновение".
Придать становлению характер бытия — вот высшая воля к власти.
Двойная подделка: со стороны чувств и со стороны разума, чтобы сохранить мир бытия, мира застывшего, одинакового и т. д.
Что всё возвращается, — это самая крайняя близость мира становления к миру бытия: вершина размышления.
Из тех ценностей, которые приписываются бытию, возникает осуждение и неудовлетворённость становлением: после того как такой мир бытия был изобретён.
Метаморфозы бытия (тело, бог, идеи, законы природы, формулы и т. д.)
«Бытие» как иллюзия; переворот ценностей: иллюзия была тем, что придавало ценность.
Познание самого себя в становлении невозможно; как же тогда возможно познание? Как заблуждение о себе, как воля к власти, как воля к обману.
Становление как желание изобретать себя, самопреодоление, преодоление себя: нет субъекта, а есть действие, создание, творение, без «причин и следствий».
Искусство как воля к преодолению становления, как «увековечение», но недальновидное, в зависимости от перспективы: как бы в малом повторяя тенденцию целого.
То, что показывает вся жизнь, как уменьшенная формула для всей общей тенденции, — вот почему нужно пересмотреть саму концепцию «жизни» как воли к власти.
Вместо «причины и следствия» — борьба становящихся друг с другом, часто с поглощением врага; нет постоянного числа становящихся.
Бесполезность старых идеалов для интерпретации всего происходящего после того, как было осознано их животное происхождение и полезность; все они, к тому же, противоречат жизни.
Бесполезность механистической теории — она создаёт иллюзию бессмысленности.
Весь идеализм предыдущего человечества на грани того, чтобы перейти в нигилизм — в веру в абсолютную бесполезность, то есть бессмысленность...
Уничтожение идеалов, новая пустота, новые искусства, чтобы вынести это, мы — амфибии.
Предпосылка: храбрость, терпение, отсутствие «возвращения», никакой тяги вперёд.
P.S. Заратустра, постоянно пародируя все прежние ценности, из полноты.
"Воля к власти" интерпретирует: при образовании органа речь идет об интерпретации; он очерчивает границы, определяет степени, различия в власти. Простые различия во власти еще не могут восприниматься как таковые: должно быть нечто, стремящееся к росту, что интерпретирует каждое другое стремящееся к росту нечто с точки зрения его ценности. Это одинаково — — На самом деле интерпретация является средством для того, чтобы стать властным над чем-то. (Органический процесс требует постоянной интерпретации.)
Основная концепция этого произведения ["Так говорил Заратустра"], мысль о вечном возвращении, эта высшая форма утверждения, которая вообще может быть достигнута, - относится к августу 1881 года: она набросана на листе бумаги с надписью: “6000 футов по ту сторону человека и времени”.
Обоснование "основной концепции", её философский смысл и варианты трактовок этого:
1) "Günter Abel, Nietzsche: Die Dynamik der Willen Zur Macht": Abel показывает что работы Ницше есть преодоление веры в "причину и следствие" - т.е. преодоление Декарта, Лейбница и Спинозы. Abel доходит до трактовки идеи "вечного возвращения" как (его личной) философии "интерпретационизма" (при желании сводимо к чистому функционализму или конструктивизму в смысле вопроса о конструировании операции выделения категорий или отношения "самого по себе", - отношения как функции), а самого Ницше трактует как философа релятивистски-условно-центрированных комплексов сил (forces), аналогичных тем, что происходят в квантмехе (логическое следствие из Лейбница и Спинозы одновременно).
2) W. Stegmaier присоединяется к трактовке Abel и реализует более сложную концепцию "вечного возвращения" как философию ориентации (основанной на труде "Что значит ориентироваться в мышлении." (Кант)), дополняя её философией Инаковости (Ander(s)heit). Также Stegmaier конкретным образом указывает на ошибки Хайдеггера в интерпретации Ницше и философский смысл мысли о "вечном возвращении" - https://www.orientation-philosophy.com/work/publications/english-articles-by-werner-stegmaier/orientation-within-nihilism/ - как принятии (а вовсе не "преодолении", как его подал академической публике Хайдеггер).
3) P. Bornedal (практически единственный) даёт не-метафизическую, не-онтологическую, не-этическую интерпретацию идеи "вечного возвращения" как философии сознания и разума (одним словом - "mind"). Также он указывает на факт форсированного отбрасывания проблематики картезианства Декартом в пользу идеи "причины и следствия" (и на то, как Ницше устраняет ошибочность этого, разрешая картезианскую проблему высказывания "cogito, ergo sum", психологические последствия которой очень хорошо раскрывает Лакан).
4) Хайдеггер в представлении не нуждается, нуждается в замечании, что ошибочность его "насилия"/интерпертации Ницше была раскрыта W. Müller-Lauter и P. Bornedal (вплоть до ошибочного приписывания экзистенциальной тревоги и "Being-towards-death" самому Ницше, которой в рамках идеи о вечном возвращении - нет).
5) Делёз - аналогично, с замечанием, что Делёз использует Ницше, чтобы поговорить о Делёзе, и о идеях Делёза, а не о Ницше. Впрочем, как и Малларме, они оба дают замечательные варианты интерпретации идеи о вечном возвращении.
6) Параллельно всему этому - квантмех - рушит все существовавшие до этого идеи о "причинно-следственном" принципе.
Итого, что, скорее всего, имелось в виду?
1) "Воля к власти" есть тезис эксотерический. Это тезис для публики. Тезис эзотерический, для "Заратустры" (очень по-разному относится к людям "Заратустра" - и почти не раскрывает себя им, что специально было подмечено "горбуном" в диалоге с ним), и для "понимающих Заратустру" - этот тезис не имеет никакого смысла. "Воли нет вообще." Ни шопенгауэровской, ни иной вероятно реифицируемой "воли" нет, а "вечное возвращение" - это концепция и мысль (а не онтологическое утверждение в худшем духе метафизики). "Воля к власти" оказывается "волей к обману", творчеством, а идея "вечного возвращения" есть единственное, что может остаться после разрушения принципа "причины и следствия" - это логическое (скорее, диалектическое?) следствие этого. Как таковая, Ницше не интересует, и не может интересовать "воля к власти" - она есть только следствие основной концепции его философии. ("Самопреодоление каузалиста.")
2) Действительное "ядро" философии Ницше заключается в мысли о вечном возвращении (а не "воли к власти"). Но не таком, как его представил Хайдеггер ("вечное повторение"), или Малларме, или Делёз ("бросок костей"), - а именно в том, как его представил сам Ницше (как минимум: либо "О видении и загадке", либо "Другая плясовая песнь", либо "Песнь странствующих в ночи"). Всё остальное (интерпретации) - лишь выводы из этого, - попытки "овладеть" этой мыслью.
3) Всё остальное в философии Ницше следует из этого. "Смерть Бога", таким образом, не может быть атрибутирована ad hominem или per analogiam к "у Ницше отец умер!" Или "Ницше хотел убить Вагнера и жениться на Козиме!" Или "Ницше хотел убить Христа!" Все эти трактовки - абсурд, всё философия Ницше происходит логически из (картезианской?) проблемы причины и следствия. И краткое, частичное содержание ответа Ницше на это есть в "Четыре великих заблуждения" ("Сумерки идолов").
Работы Ницше есть переосмысление проблемы причины и следствия, а не "власти". Это - эзотерическое в них - не предназначенное для широкой публики и только - для узкого коллектива (которому предназначалась четвёртая книга "Так говорил Заратустра").
Экзотерика - эзотерика
1 - все есть воля против воли
2 - воли нет вообще
1 Каузализм
2 Нет ничего лучше причины-следствия.
1.
Вся причинность психологически восходит к вере в намерения:
Сам эффект намерения недоказуем.
(Causa efficiens - тавтология с finalis) Психологический взгляд ---
Взгляни на эти ворота, карлик! – продолжал я. – У них два лика. Два пути сходятся здесь: никто еще не проходил по ним до конца.
Эта длинная дорога назад – она длится вечность. А эта длинная дорога вперед – другая вечность.
Они противоречат друг другу, эти пути; в негодовании сталкиваются они, и здесь, у этих ворот, то место, где они сходятся. Название же этих ворот начертано вверху, над ними: "Мгновение".
Придать становлению характер бытия — вот высшая воля к власти.
Двойная подделка: со стороны чувств и со стороны разума, чтобы сохранить мир бытия, мира застывшего, одинакового и т. д.
Что всё возвращается, — это самая крайняя близость мира становления к миру бытия: вершина размышления.
Из тех ценностей, которые приписываются бытию, возникает осуждение и неудовлетворённость становлением: после того как такой мир бытия был изобретён.
Метаморфозы бытия (тело, бог, идеи, законы природы, формулы и т. д.)
«Бытие» как иллюзия; переворот ценностей: иллюзия была тем, что придавало ценность.
Познание самого себя в становлении невозможно; как же тогда возможно познание? Как заблуждение о себе, как воля к власти, как воля к обману.
Становление как желание изобретать себя, самопреодоление, преодоление себя: нет субъекта, а есть действие, создание, творение, без «причин и следствий».
Искусство как воля к преодолению становления, как «увековечение», но недальновидное, в зависимости от перспективы: как бы в малом повторяя тенденцию целого.
То, что показывает вся жизнь, как уменьшенная формула для всей общей тенденции, — вот почему нужно пересмотреть саму концепцию «жизни» как воли к власти.
Вместо «причины и следствия» — борьба становящихся друг с другом, часто с поглощением врага; нет постоянного числа становящихся.
Бесполезность старых идеалов для интерпретации всего происходящего после того, как было осознано их животное происхождение и полезность; все они, к тому же, противоречат жизни.
Бесполезность механистической теории — она создаёт иллюзию бессмысленности.
Весь идеализм предыдущего человечества на грани того, чтобы перейти в нигилизм — в веру в абсолютную бесполезность, то есть бессмысленность...
Уничтожение идеалов, новая пустота, новые искусства, чтобы вынести это, мы — амфибии.
Предпосылка: храбрость, терпение, отсутствие «возвращения», никакой тяги вперёд.
P.S. Заратустра, постоянно пародируя все прежние ценности, из полноты.
"Воля к власти" интерпретирует: при образовании органа речь идет об интерпретации; он очерчивает границы, определяет степени, различия в власти. Простые различия во власти еще не могут восприниматься как таковые: должно быть нечто, стремящееся к росту, что интерпретирует каждое другое стремящееся к росту нечто с точки зрения его ценности. Это одинаково — — На самом деле интерпретация является средством для того, чтобы стать властным над чем-то. (Органический процесс требует постоянной интерпретации.)
Основная концепция этого произведения ["Так говорил Заратустра"], мысль о вечном возвращении, эта высшая форма утверждения, которая вообще может быть достигнута, - относится к августу 1881 года: она набросана на листе бумаги с надписью: “6000 футов по ту сторону человека и времени”.
Обоснование "основной концепции", её философский смысл и варианты трактовок этого:
1) "Günter Abel, Nietzsche: Die Dynamik der Willen Zur Macht": Abel показывает что работы Ницше есть преодоление веры в "причину и следствие" - т.е. преодоление Декарта, Лейбница и Спинозы. Abel доходит до трактовки идеи "вечного возвращения" как (его личной) философии "интерпретационизма" (при желании сводимо к чистому функционализму или конструктивизму в смысле вопроса о конструировании операции выделения категорий или отношения "самого по себе", - отношения как функции), а самого Ницше трактует как философа релятивистски-условно-центрированных комплексов сил (forces), аналогичных тем, что происходят в квантмехе (логическое следствие из Лейбница и Спинозы одновременно).
2) W. Stegmaier присоединяется к трактовке Abel и реализует более сложную концепцию "вечного возвращения" как философию ориентации (основанной на труде "Что значит ориентироваться в мышлении." (Кант)), дополняя её философией Инаковости (Ander(s)heit). Также Stegmaier конкретным образом указывает на ошибки Хайдеггера в интерпретации Ницше и философский смысл мысли о "вечном возвращении" - https://www.orientation-philosophy.com/work/publications/english-articles-by-werner-stegmaier/orientation-within-nihilism/ - как принятии (а вовсе не "преодолении", как его подал академической публике Хайдеггер).
3) P. Bornedal (практически единственный) даёт не-метафизическую, не-онтологическую, не-этическую интерпретацию идеи "вечного возвращения" как философии сознания и разума (одним словом - "mind"). Также он указывает на факт форсированного отбрасывания проблематики картезианства Декартом в пользу идеи "причины и следствия" (и на то, как Ницше устраняет ошибочность этого, разрешая картезианскую проблему высказывания "cogito, ergo sum", психологические последствия которой очень хорошо раскрывает Лакан).
4) Хайдеггер в представлении не нуждается, нуждается в замечании, что ошибочность его "насилия"/интерпертации Ницше была раскрыта W. Müller-Lauter и P. Bornedal (вплоть до ошибочного приписывания экзистенциальной тревоги и "Being-towards-death" самому Ницше, которой в рамках идеи о вечном возвращении - нет).
5) Делёз - аналогично, с замечанием, что Делёз использует Ницше, чтобы поговорить о Делёзе, и о идеях Делёза, а не о Ницше. Впрочем, как и Малларме, они оба дают замечательные варианты интерпретации идеи о вечном возвращении.
6) Параллельно всему этому - квантмех - рушит все существовавшие до этого идеи о "причинно-следственном" принципе.
Итого, что, скорее всего, имелось в виду?
1) "Воля к власти" есть тезис эксотерический. Это тезис для публики. Тезис эзотерический, для "Заратустры" (очень по-разному относится к людям "Заратустра" - и почти не раскрывает себя им, что специально было подмечено "горбуном" в диалоге с ним), и для "понимающих Заратустру" - этот тезис не имеет никакого смысла. "Воли нет вообще." Ни шопенгауэровской, ни иной вероятно реифицируемой "воли" нет, а "вечное возвращение" - это концепция и мысль (а не онтологическое утверждение в худшем духе метафизики). "Воля к власти" оказывается "волей к обману", творчеством, а идея "вечного возвращения" есть единственное, что может остаться после разрушения принципа "причины и следствия" - это логическое (скорее, диалектическое?) следствие этого. Как таковая, Ницше не интересует, и не может интересовать "воля к власти" - она есть только следствие основной концепции его философии. ("Самопреодоление каузалиста.")
2) Действительное "ядро" философии Ницше заключается в мысли о вечном возвращении (а не "воли к власти"). Но не таком, как его представил Хайдеггер ("вечное повторение"), или Малларме, или Делёз ("бросок костей"), - а именно в том, как его представил сам Ницше (как минимум: либо "О видении и загадке", либо "Другая плясовая песнь", либо "Песнь странствующих в ночи"). Всё остальное (интерпретации) - лишь выводы из этого, - попытки "овладеть" этой мыслью.
3) Всё остальное в философии Ницше следует из этого. "Смерть Бога", таким образом, не может быть атрибутирована ad hominem или per analogiam к "у Ницше отец умер!" Или "Ницше хотел убить Вагнера и жениться на Козиме!" Или "Ницше хотел убить Христа!" Все эти трактовки - абсурд, всё философия Ницше происходит логически из (картезианской?) проблемы причины и следствия. И краткое, частичное содержание ответа Ницше на это есть в "Четыре великих заблуждения" ("Сумерки идолов").
Работы Ницше есть переосмысление проблемы причины и следствия, а не "власти". Это - эзотерическое в них - не предназначенное для широкой публики и только - для узкого коллектива (которому предназначалась четвёртая книга "Так говорил Заратустра").
«Вещь сама по себе» (ею была бы именно чистая, не имеющая последствий истина) совершенно недостижима также и для творца языка и в его глазах совершенно не заслуживает того, чтобы ее искать. Он обозначает только отношения вещей к людям и для выражения их пользуется самыми смелыми метафорами. Возбуждение нерва становится изображением! Первая метафора. Изображение становится звуком! Вторая метафора. И каждый раз полный прыжок в совершенно иную и чуждую область.
Можно сформулировать саму проблему: недоказуемость ни причины, ни следствия. Истины - не существует (Кант), существуют только оптики ("первая метафора") и перспективы ("вторая метафора" и последующие). "Перспективы" условно, хотя бы частично, - переносимы, оптика - нет, т.к. она есть индивидуальное видение.
Намного корректнее, конечно, сказать, что "перспектива" Ницше - это и вышеозначенная "оптика", и "перспектива" - обе - вместе (но нужно различать исходя из более раннего его мышления " Об истине и лжи во вненравственном смысле", которая всё ещё разделяет эти два вида видения, и также полагает некий "Ur-мир", подобный кантовской "Вещи-в-себе" (непостижимый, т.к. познание его грозит смертью: «Злополучный однодневный род, дети случая и нужды, зачем вынуждаешь ты говорить тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя совершенно недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А самое лучшее после этого – как можно скорее умереть», - есть критика прежней метафизики и описание метафизики, а не банальный мифологический "поэтизм"). "Перспективизм" как понятие Ницше сжимает все эти три смысла в единое целое, включая в себя ещё и мысль о вечном возвращении.
Которую необходимо прояснить тем, что она не значит "циклический ход времени", как это обычно понимают трактующие его мысль ("круговорот времен года") или "моральные звери" "Заратустры". Это значит то, что Заратустра объяснял "духу Тяжести" в главе "Видение и загадка" - что всё, что происходит, произойдёт вновь и вновь - как "вечное возвращение того же самого". "Вечное возвращение" нельзя (!) понимать как "вечное повторение". "Wiederkunft" это не "wiederkehr" - это грубая ошибка. И повторимость событий есть лишь условность их соединения в подобие единства: "Что всё возвращается, — это самая крайняя близость мира становления к миру бытия: вершина размышления." Это и есть "Ur-ground" ("Земля") самого "перспективизма", "угла", из которого "обозревается" Целое (становления; а не единое (бытие), - совокупное, вместо этого).
Тем самым достигается значительный прорыв в мышлении к "преодолению Человека" ("Человек есть нечто, что должно преодолеть" имеет прежде всего философский смысл, а не биологический) и перспективы рода "Человек", антропности всего нашего познания. Тем самым исключается единственный ход мысли о "причине и следствии", т.к. именно такая постановка т.н. онтологии позволяет включить в себя и все остальные способы "бытие" - помыслить ("Придать становлению характер бытия — вот высшая воля к власти. Двойная подделка: со стороны чувств и со стороны разума, чтобы сохранить мир бытия, мира застывшего, одинакового и т. д."; "Тело философствует") - на уровне "Ur-ground" самого разума, самого принципа мышления (что всё возвращается, - позволяет рассматривать что угодно вновь и вновь, никогда не сводя происходящее только к одному толкованию и принципу "причины и следствия").
Это же - и есть т.н. философская "ночь" (и как следствие - "Песнь странствующих в ночи" (как откровение расчувствовавшегося Заратустры). Так как "день" ("Мир глубок! – И глубже, чем думает день.") - принцип "причины и следствия" - был "разрушен", и теперь формула изменяется в циклическую "круговую":
Смеётся мир, завеса порвалась,
В объятьях брачных с светом тьма слилась...
Так формируются "Самости" - согласно принципу мышления, заложенных в них. Но это уже - предмет других рассмотрений: "Мораль и физиология" (выше) и "Die große Politik".
Можно сформулировать саму проблему: недоказуемость ни причины, ни следствия. Истины - не существует (Кант), существуют только оптики ("первая метафора") и перспективы ("вторая метафора" и последующие). "Перспективы" условно, хотя бы частично, - переносимы, оптика - нет, т.к. она есть индивидуальное видение.
Намного корректнее, конечно, сказать, что "перспектива" Ницше - это и вышеозначенная "оптика", и "перспектива" - обе - вместе (но нужно различать исходя из более раннего его мышления " Об истине и лжи во вненравственном смысле", которая всё ещё разделяет эти два вида видения, и также полагает некий "Ur-мир", подобный кантовской "Вещи-в-себе" (непостижимый, т.к. познание его грозит смертью: «Злополучный однодневный род, дети случая и нужды, зачем вынуждаешь ты говорить тебе то, чего полезнее было бы тебе не слышать? Наилучшее для тебя совершенно недостижимо: не родиться, не быть вовсе, быть ничем. А самое лучшее после этого – как можно скорее умереть», - есть критика прежней метафизики и описание метафизики, а не банальный мифологический "поэтизм"). "Перспективизм" как понятие Ницше сжимает все эти три смысла в единое целое, включая в себя ещё и мысль о вечном возвращении.
Которую необходимо прояснить тем, что она не значит "циклический ход времени", как это обычно понимают трактующие его мысль ("круговорот времен года") или "моральные звери" "Заратустры". Это значит то, что Заратустра объяснял "духу Тяжести" в главе "Видение и загадка" - что всё, что происходит, произойдёт вновь и вновь - как "вечное возвращение того же самого". "Вечное возвращение" нельзя (!) понимать как "вечное повторение". "Wiederkunft" это не "wiederkehr" - это грубая ошибка. И повторимость событий есть лишь условность их соединения в подобие единства: "Что всё возвращается, — это самая крайняя близость мира становления к миру бытия: вершина размышления." Это и есть "Ur-ground" ("Земля") самого "перспективизма", "угла", из которого "обозревается" Целое (становления; а не единое (бытие), - совокупное, вместо этого).
Тем самым достигается значительный прорыв в мышлении к "преодолению Человека" ("Человек есть нечто, что должно преодолеть" имеет прежде всего философский смысл, а не биологический) и перспективы рода "Человек", антропности всего нашего познания. Тем самым исключается единственный ход мысли о "причине и следствии", т.к. именно такая постановка т.н. онтологии позволяет включить в себя и все остальные способы "бытие" - помыслить ("Придать становлению характер бытия — вот высшая воля к власти. Двойная подделка: со стороны чувств и со стороны разума, чтобы сохранить мир бытия, мира застывшего, одинакового и т. д."; "Тело философствует") - на уровне "Ur-ground" самого разума, самого принципа мышления (что всё возвращается, - позволяет рассматривать что угодно вновь и вновь, никогда не сводя происходящее только к одному толкованию и принципу "причины и следствия").
Это же - и есть т.н. философская "ночь" (и как следствие - "Песнь странствующих в ночи" (как откровение расчувствовавшегося Заратустры). Так как "день" ("Мир глубок! – И глубже, чем думает день.") - принцип "причины и следствия" - был "разрушен", и теперь формула изменяется в циклическую "круговую":
Смеётся мир, завеса порвалась,
В объятьях брачных с светом тьма слилась...
Так формируются "Самости" - согласно принципу мышления, заложенных в них. Но это уже - предмет других рассмотрений: "Мораль и физиология" (выше) и "Die große Politik".
Ибо всякая радость хочет себя самой, а потому желает и горя! ("Hence" - "Сверхчеловек" (как "цель" - он должен быть недостижим, - иначе не будет и "Weh" - горя (а без "Weh" не будет и радости - "Lust").)
О счастье! О скорбь! О высшие люди, научитесь же тому, что радость жаждет вечности,
– радость жаждет вечности всех вещей, жаждет глубокой, глубокой вечности!
Ну, а теперь научились ли вы песне моей? Разгадали, чего хочет она? Ну что ж! Отлично! О высшие люди, спойте мне теперь круговую песню мою!
Сами спойте теперь ту песню, что зовется "Еще раз!", смысл же ее – "Во веки веков!". Спойте, о высшие люди, круговую песнь Заратустры!
О, человек! Внимай!
Что вещает глубокая полночь?
"Я спала,
И от глубокого сна пробудилась:
Мир глубок, –
И глубже, чем думает день.
Глубока боль мира –
И все же радость глубже, нежели скорбь.
Боль говорит: "Прейди!"
Но всякая радость жаждет вечности,
Жаждет глубокой, глубокой вечности!"
О счастье! О скорбь! О высшие люди, научитесь же тому, что радость жаждет вечности,
– радость жаждет вечности всех вещей, жаждет глубокой, глубокой вечности!
Ну, а теперь научились ли вы песне моей? Разгадали, чего хочет она? Ну что ж! Отлично! О высшие люди, спойте мне теперь круговую песню мою!
Сами спойте теперь ту песню, что зовется "Еще раз!", смысл же ее – "Во веки веков!". Спойте, о высшие люди, круговую песнь Заратустры!
О, человек! Внимай!
Что вещает глубокая полночь?
"Я спала,
И от глубокого сна пробудилась:
Мир глубок, –
И глубже, чем думает день.
Глубока боль мира –
И все же радость глубже, нежели скорбь.
Боль говорит: "Прейди!"
Но всякая радость жаждет вечности,
Жаждет глубокой, глубокой вечности!"
NB. Трактовка смысла мифов - самим Ницше ("миф как система мышления"):
Поэтическое начало в мифе проявляется в том, что он мыслит не понятиями, а событиями, которые можно увидеть и пережить, иными словами, он мыслит на мифический лад, как всегда мыслил народ. В основе мифа лежит не идея, как ошибочно полагают чада неестественно-манерной культуры, – нет, он сам есть мышление; он дает представление о мире, но делает это, показывая вереницу событий, поступков и страданий. Миф - это необъятная система мышления без понятийной формы мышления. Возможно, какой-нибудь философ и смог бы поставить рядом с ним нечто вполне соответствующее, но совершенно лишенное картин и поступков и обращающееся к нам одними понятиями. Тогда оказалось бы, что одно и то же представлено в двух раздельных сферах: один раз для народа и один – для его противоположности, теоретического человека. Стало быть, миф обращается не к этому последнему; ведь теоретический человек в подлинной поэзии, то есть мифе, понимает ровно столько же, сколько глухой в музыке, иначе говоря, оба видят какое-то движение, которое кажется им бессмыслицей. Из одной такой раздельной сферы невозможно заглянуть в другую: покуда ты под властью поэта, ты мыслишь вместе с ним, будто ты – существо, умеющее только чувствовать, видеть и слышать; выводы, которые тут делают, суть взаимосвязи между зримыми событиями, и, значит, это не логические, а фактические причинные последовательности.
Поэтическое начало в мифе проявляется в том, что он мыслит не понятиями, а событиями, которые можно увидеть и пережить, иными словами, он мыслит на мифический лад, как всегда мыслил народ. В основе мифа лежит не идея, как ошибочно полагают чада неестественно-манерной культуры, – нет, он сам есть мышление; он дает представление о мире, но делает это, показывая вереницу событий, поступков и страданий. Миф - это необъятная система мышления без понятийной формы мышления. Возможно, какой-нибудь философ и смог бы поставить рядом с ним нечто вполне соответствующее, но совершенно лишенное картин и поступков и обращающееся к нам одними понятиями. Тогда оказалось бы, что одно и то же представлено в двух раздельных сферах: один раз для народа и один – для его противоположности, теоретического человека. Стало быть, миф обращается не к этому последнему; ведь теоретический человек в подлинной поэзии, то есть мифе, понимает ровно столько же, сколько глухой в музыке, иначе говоря, оба видят какое-то движение, которое кажется им бессмыслицей. Из одной такой раздельной сферы невозможно заглянуть в другую: покуда ты под властью поэта, ты мыслишь вместе с ним, будто ты – существо, умеющее только чувствовать, видеть и слышать; выводы, которые тут делают, суть взаимосвязи между зримыми событиями, и, значит, это не логические, а фактические причинные последовательности.
>фактические причинные последовательности
(так трактуют мысль о вечном возвращении "моральные звери" Заратустры в главе "Выздоравливающий", - и так трактует её Хайдеггер - как идею "вереницы событий", вечного повторения)
Претензия Ницше (как её понял я и исходя из нижецитированного, включая содержание книги "Анти-Христ"): Христианство пытается делать вид, будто бы это не языческая религия. Это - не так (по мнению Ницше), это - лицемерия и наглая - ложь. (Наглость уровня "антисемитизм".)
Следовательно (в том числе и поэтому!), - нет никакого "Бога"! А есть только - "боги"! ("Бог" это символ, пример: "Все это означает слово «Дионис»: я не знаю высшей символики, чем эта греческая символика, символика дионисий", практически-философский смысл этого: "психолог морали читает все звездные письмена только как язык символов и метафор, который дает возможность замалчивать много"; в отличие от всего этого, "Сверхчеловек" - это не символ, это - (философски предполагаемая) - реальность.)
"Добрые": Фарисейство — это не извращение добрых людей, а условие их добродетели. (Тот, кто имел бы сострадание ко всему человечеству, был бы воспринят каждым отдельным человеком как жестокий и тираничный.)
Иисус из Назарета любил злых, но не хороших: зрелище их морального возмущения заставляло его проклинать. Везде, где вершился суд, он принимал сторону осуждённых: он хотел стать разрушителем морали.
Иисус сказал людям: "Любите Бога, как я Его люблю, как Сын Божий: какое нам дело до морали!"
Христос, Бог любви и жестокости, — очень умный и без моральных предрассудков персонаж: именно Бог для европейцев, которые хотят подчинить себе землю.
То, что в своё время воспринималось как зло, что воспринималось как противоречие их идеалу, на самом деле является остатком того, что когда-то считалось добром, и как бы возвращением старого идеала. Первородный грех — это во всех случаях = первородная добродетель. (Из глаз всех судящих взглядывает палач.)
- Молния была обезврежена; но этого мало, она должна научиться работать на нас. Так я думаю о всяком "зле", в тебе и во мне.
(Каждая церковь - камень на могиле Богочеловека: ей непременно хочется, чтобы Он не воскрес снова. Верующий находит своего естественного врага не в свободомыслящем, а в религиозном человеке. Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающий новой верой.)
"Идеал" (говоря условно), который Ницше предлагает взамен ("Дионис против Распятого"):
A: Что значит справедливость?
B: Моя справедливость — это любовь с открытыми глазами.
A: Но подумай, что ты говоришь: эта справедливость освобождает всех, кроме судящего! Эта любовь не только несет все наказание, но и всю вину!
B: Пусть так и будет!
- Кто достаточно богат, для того является даже счастьем нести на себе несправедливость. Бог, который сошел бы на землю, не стал бы ничего другого делать, кроме несправедливости, - взять на себя не наказание, а вину, - только это и было бы божественно.
Что в своей сути есть "понятие Диониса".
Пусть соединят воедино дух и доброту всех великих душ: и совокупно не были бы они в состоянии произнести хотя бы одну речь Заратустры. Велика та лестница, по которой он поднимается и спускается; он дальше видел, дальше хотел, дальше мог, чем какой бы то ни было другой человек. Он противоречит каждым словом, этот самый утверждающий из всех умов; в нем все противоположности связаны в новое единство. Самые высшие и самые низшие силы человеческой натуры, самое сладкое, самое легкомысленное и самое страшное с бессмертной уверенностью струятся у него из единого источника. До него не знали, что такое глубина, что такое высота, еще меньше знали, что такое истина. Нет ни одного мгновения в этом откровении истины, которое было бы уже предвосхищено, угадано кем-либо из величайших. Не было мудрости, не было исследования души, не было искусства говорить до Заратустры; самое близкое, самое повседневное говорит здесь о неслыханных вещах. Сентенция дрожит от страсти; красноречие стало музыкой; молнии сверкают в не разгаданное доселе будущее. Самая могучая сила образов, какая когда-либо существовала, является убожеством и игрушкой по сравнению с этим возвращением языка к природе образности. – А как Заратустра спускается с гор и говорит каждому самое доброжелательное! Как он даже своих противников, священников, касается нежной рукой и вместе с ними страдает из-за них! – Здесь в каждом мгновении преодолевается человек, понятие “сверхчеловека” становится здесь высшей реальностью, - в бесконечной дали лежит здесь все, что до сих пор называлось великим в человеке, лежит ниже его. О халкионическом начале, о легких ногах, о совмещении злобы и легкомыслия и обо всем, что вообще типично для типа Заратустры, никогда еще никто не мечтал как о существенном элементе величия. Заратустра именно в этой шири пространства, в этой доступности противоречиям чувствует себя наивысшим проявлением всего сущего; и когда услышат, как он это определяет, откажутся от поисков ему равного.
- душа, имеющая очень длинную лестницу и могущая опуститься очень низко, -
-душа самая обширная, которая далеко может бегать, блуждать и метаться в себе самой; самая необходимая, которая ради удовольствия бросается в случайность, -
-душа сущая, которая погружается в становление; имущая, которая хочет войти в волю и в желание, -
- убегающая от себя самой и широкими кругами себя догоняющая; душа самая мудрая, которую тихонько приглашает к себе безумие, -
- наиболее себя любящая, в которой все вещи находят свое течение и свое противотечение, свой прилив и отлив -
Но это и есть понятие самого Диониса. – Именно к нему приводит еще и другое размышление. Психологическая проблема в типе Заратустры заключается в вопросе, каким образом тот, кто в неслыханной степени говорит Нет, делает Нет всему, чему до сих пор говорили Да, может, несмотря на это, быть противоположностью отрицающего духа; каким образом дух, несущий самое тяжкое бремя судьбы, роковую задачу, может, несмотря на это,быть самым легким и самым потусторонним – Заратустра есть танцор, - каким образом тот, кто обладает самым жестоким, самым страшным познанием действительности, кто продумал “самую бездонную мысль”, не нашел, несмотря на это, возражения против существования, даже против его вечного возвращения, - напротив, нашел еще одно основание, чтобы самому быть вечным утверждением всех вещей, “говорить огромное безграничное Да и Аминь”… “Во все бездны несу я свое благословляющее утверждение”… Но это и есть еще раз понятие Диониса.
Поняли ли меня? – Дионис против Распятого.
Два типа:
Дионис и Распятый.
Важно отметить: типичный религиозный человек — это не форма ли декаданса?
Все великие новаторы так или иначе больны и эпилептичны.
Но не упустим ли мы один тип религиозного человека — языческого? Разве языческий культ не является формой благодарности и утверждения жизни? Не должен ли его высший представитель быть апологией и обожествлением жизни?
Тип человека, переполненного и восторженно изливающегося духа...
Тип человека, который воспринимает и преображает в себе противоречия и странности бытия?
— Сюда можно отнести Диониса у греков:
религиозное утверждение жизни, всей, не отречённой и не половинчатой жизни.
Типично: акт полового сношения вызывает чувство глубины, тайны и благоговения.
Дионис против «Распятого»: вот вам противоположность. Речь идет не о различии в мученичестве — просто оно имеет другой смысл. Само существование, его вечная плодовитость и возвращение обусловливают страдание, разрушение, волю к уничтожению...
В другом случае страдание, «Распятый как Невинный», является возражением против этой жизни, формулой её осуждения.
Вы можете догадаться: проблема в смысле страдания: христианский смысл или трагический смысл... В первом случае страдание должно быть путем к блаженному бытию, во втором же бытие само по себе достаточно блаженно, чтобы оправдать колоссальное страдание.
Трагический человек утверждает даже самое горькое страдание: он достаточно силён, полон и способен божественно преображать это.
Христианин же отвергает даже самое счастливое существование на земле: он достаточно слаб, беден, лишён всего, чтобы страдать в любой форме, оставаясь живым...
«Бог на кресте» — это проклятие жизни, указание на необходимость отречься от неё.
Разорванный Дионис — это обетование жизни: она будет вечно возрождаться и возвращаться из разрушения.
Следовательно (в том числе и поэтому!), - нет никакого "Бога"! А есть только - "боги"! ("Бог" это символ, пример: "Все это означает слово «Дионис»: я не знаю высшей символики, чем эта греческая символика, символика дионисий", практически-философский смысл этого: "психолог морали читает все звездные письмена только как язык символов и метафор, который дает возможность замалчивать много"; в отличие от всего этого, "Сверхчеловек" - это не символ, это - (философски предполагаемая) - реальность.)
"Добрые": Фарисейство — это не извращение добрых людей, а условие их добродетели. (Тот, кто имел бы сострадание ко всему человечеству, был бы воспринят каждым отдельным человеком как жестокий и тираничный.)
Иисус из Назарета любил злых, но не хороших: зрелище их морального возмущения заставляло его проклинать. Везде, где вершился суд, он принимал сторону осуждённых: он хотел стать разрушителем морали.
Иисус сказал людям: "Любите Бога, как я Его люблю, как Сын Божий: какое нам дело до морали!"
Христос, Бог любви и жестокости, — очень умный и без моральных предрассудков персонаж: именно Бог для европейцев, которые хотят подчинить себе землю.
То, что в своё время воспринималось как зло, что воспринималось как противоречие их идеалу, на самом деле является остатком того, что когда-то считалось добром, и как бы возвращением старого идеала. Первородный грех — это во всех случаях = первородная добродетель. (Из глаз всех судящих взглядывает палач.)
- Молния была обезврежена; но этого мало, она должна научиться работать на нас. Так я думаю о всяком "зле", в тебе и во мне.
(Каждая церковь - камень на могиле Богочеловека: ей непременно хочется, чтобы Он не воскрес снова. Верующий находит своего естественного врага не в свободомыслящем, а в религиозном человеке. Сильнее всего ненавистен верующему не свободный ум, а новый ум, обладающий новой верой.)
"Идеал" (говоря условно), который Ницше предлагает взамен ("Дионис против Распятого"):
A: Что значит справедливость?
B: Моя справедливость — это любовь с открытыми глазами.
A: Но подумай, что ты говоришь: эта справедливость освобождает всех, кроме судящего! Эта любовь не только несет все наказание, но и всю вину!
B: Пусть так и будет!
- Кто достаточно богат, для того является даже счастьем нести на себе несправедливость. Бог, который сошел бы на землю, не стал бы ничего другого делать, кроме несправедливости, - взять на себя не наказание, а вину, - только это и было бы божественно.
Что в своей сути есть "понятие Диониса".
Пусть соединят воедино дух и доброту всех великих душ: и совокупно не были бы они в состоянии произнести хотя бы одну речь Заратустры. Велика та лестница, по которой он поднимается и спускается; он дальше видел, дальше хотел, дальше мог, чем какой бы то ни было другой человек. Он противоречит каждым словом, этот самый утверждающий из всех умов; в нем все противоположности связаны в новое единство. Самые высшие и самые низшие силы человеческой натуры, самое сладкое, самое легкомысленное и самое страшное с бессмертной уверенностью струятся у него из единого источника. До него не знали, что такое глубина, что такое высота, еще меньше знали, что такое истина. Нет ни одного мгновения в этом откровении истины, которое было бы уже предвосхищено, угадано кем-либо из величайших. Не было мудрости, не было исследования души, не было искусства говорить до Заратустры; самое близкое, самое повседневное говорит здесь о неслыханных вещах. Сентенция дрожит от страсти; красноречие стало музыкой; молнии сверкают в не разгаданное доселе будущее. Самая могучая сила образов, какая когда-либо существовала, является убожеством и игрушкой по сравнению с этим возвращением языка к природе образности. – А как Заратустра спускается с гор и говорит каждому самое доброжелательное! Как он даже своих противников, священников, касается нежной рукой и вместе с ними страдает из-за них! – Здесь в каждом мгновении преодолевается человек, понятие “сверхчеловека” становится здесь высшей реальностью, - в бесконечной дали лежит здесь все, что до сих пор называлось великим в человеке, лежит ниже его. О халкионическом начале, о легких ногах, о совмещении злобы и легкомыслия и обо всем, что вообще типично для типа Заратустры, никогда еще никто не мечтал как о существенном элементе величия. Заратустра именно в этой шири пространства, в этой доступности противоречиям чувствует себя наивысшим проявлением всего сущего; и когда услышат, как он это определяет, откажутся от поисков ему равного.
- душа, имеющая очень длинную лестницу и могущая опуститься очень низко, -
-душа самая обширная, которая далеко может бегать, блуждать и метаться в себе самой; самая необходимая, которая ради удовольствия бросается в случайность, -
-душа сущая, которая погружается в становление; имущая, которая хочет войти в волю и в желание, -
- убегающая от себя самой и широкими кругами себя догоняющая; душа самая мудрая, которую тихонько приглашает к себе безумие, -
- наиболее себя любящая, в которой все вещи находят свое течение и свое противотечение, свой прилив и отлив -
Но это и есть понятие самого Диониса. – Именно к нему приводит еще и другое размышление. Психологическая проблема в типе Заратустры заключается в вопросе, каким образом тот, кто в неслыханной степени говорит Нет, делает Нет всему, чему до сих пор говорили Да, может, несмотря на это, быть противоположностью отрицающего духа; каким образом дух, несущий самое тяжкое бремя судьбы, роковую задачу, может, несмотря на это,быть самым легким и самым потусторонним – Заратустра есть танцор, - каким образом тот, кто обладает самым жестоким, самым страшным познанием действительности, кто продумал “самую бездонную мысль”, не нашел, несмотря на это, возражения против существования, даже против его вечного возвращения, - напротив, нашел еще одно основание, чтобы самому быть вечным утверждением всех вещей, “говорить огромное безграничное Да и Аминь”… “Во все бездны несу я свое благословляющее утверждение”… Но это и есть еще раз понятие Диониса.
Поняли ли меня? – Дионис против Распятого.
Два типа:
Дионис и Распятый.
Важно отметить: типичный религиозный человек — это не форма ли декаданса?
Все великие новаторы так или иначе больны и эпилептичны.
Но не упустим ли мы один тип религиозного человека — языческого? Разве языческий культ не является формой благодарности и утверждения жизни? Не должен ли его высший представитель быть апологией и обожествлением жизни?
Тип человека, переполненного и восторженно изливающегося духа...
Тип человека, который воспринимает и преображает в себе противоречия и странности бытия?
— Сюда можно отнести Диониса у греков:
религиозное утверждение жизни, всей, не отречённой и не половинчатой жизни.
Типично: акт полового сношения вызывает чувство глубины, тайны и благоговения.
Дионис против «Распятого»: вот вам противоположность. Речь идет не о различии в мученичестве — просто оно имеет другой смысл. Само существование, его вечная плодовитость и возвращение обусловливают страдание, разрушение, волю к уничтожению...
В другом случае страдание, «Распятый как Невинный», является возражением против этой жизни, формулой её осуждения.
Вы можете догадаться: проблема в смысле страдания: христианский смысл или трагический смысл... В первом случае страдание должно быть путем к блаженному бытию, во втором же бытие само по себе достаточно блаженно, чтобы оправдать колоссальное страдание.
Трагический человек утверждает даже самое горькое страдание: он достаточно силён, полон и способен божественно преображать это.
Христианин же отвергает даже самое счастливое существование на земле: он достаточно слаб, беден, лишён всего, чтобы страдать в любой форме, оставаясь живым...
«Бог на кресте» — это проклятие жизни, указание на необходимость отречься от неё.
Разорванный Дионис — это обетование жизни: она будет вечно возрождаться и возвращаться из разрушения.
>Кто достаточно богат, для того является даже счастьем нести на себе несправедливость. Бог, который сошел бы на землю, не стал бы ничего другого делать, кроме несправедливости, - взять на себя не наказание, а вину, - только это и было бы божественно.
Снова проблемы перевода и nuance. Пример разбора.
См. следующее:
1) Оригинал: "Wenn man reich genug dazu ist, ist es selbst ein Glück, Unrecht zu haben. Ein Gott, der auf die Erde käme, dürfte gar nichts Andres thun als Unrecht, — nicht die Strafe, sondern die Schuld auf sich zu nehmen wäre erst göttlich."
2) Англ. версия: "If one is sufficiently rich for it, it may even be a joy to be wrong. If a god were to descend to this earth, he would have to do nothing but wrong—to take guilt not punishment, on one's shoulders, is the first proof of divinity."
3) Перевод 1: "Если вы достаточно богаты для этого, то быть неправым - само по себе счастье. Бог, который пришел бы на землю, не мог бы поступить иначе, чем несправедливо - не взять наказание, а вину на себя было бы божественно."
4) Перевод 2: "Когда человек достаточно богат, чтобы себе это позволить, быть неправым — уже счастье. Бог, если бы он спустился на землю, не должен был бы делать ничего другого, как только быть неправым — не наказание, а взятие на себя вины было бы по-настоящему божественным."
Проблема: чтение английское и первый перевод даёт смысл "добровольно брать на себя вину" - когда наказание будет наложено другими (может быть и насильно, может быть и как часть некого акта "очищения").
Перевод второй искажает смысл - либо передаёт его более правильно? вот в чём проблема! - что "сошедший на землю Бог" был бы богом только в том случае, если бы он не наказывал, а брал бы вину на себя. Это совсем другое чтение.
Третий возможный смысл - что "божественность" проявляется только если "сошедший на землю Бог" не берёт на себя наказание от других, а только вину. (То есть - избегает наказания, в целом.)
Повторно разбирая фразу, получаем следующее:
1) Ницше не говорит о том, что Бог будет наказан другими. Он подчеркивает, что истинная божественность заключается не в том, чтобы быть «справедливо наказанным», а в том, чтобы взять на себя ответственность за чужие ошибки. В этом акте принятия вины есть что-то глубоко великодушное и возвышенное.
2) Не наказание, а принятие вины — это и есть философская суть того, что делает такой Бог «божественным». Ницше говорит, что если бы Бог пришел на Землю, он не был бы тем, кто карает или мстит. Вместо этого, он взял бы на себя вину за все, что было сделано неправильно. Это акт, который сам по себе превосходит обычные человеческие представления о справедливости и наказании.
3) В этой концепции не важен тот, кто будет наказывать. Ницше скорее подчеркивает, что само по себе наказание — это низший акт, а высший акт заключается в принятии вины. В этом смысле наказание не нужно, потому что акт принятия вины является уже высшей формой жертвенности и ответственности.
Возможная конечная интерпретация:
В философии Ницше мир не нуждается в «трибунале» или «наказании» для того, чтобы установить моральный порядок. Он считает, что идеал, к которому стоит стремиться, — это принятие вины, а не месть или наказание. И если бы Бог пришел на Землю, его роль заключалась бы именно в этом: в том, чтобы взять на себя вину за всё, не будучи вынужденным карать кого-либо. Однако, с точки зрения практики, наказание могло бы быть осуществлено людьми, обществом или самими людьми через их совесть и правовые механизмы. Но с философской точки зрения Ницше именно акт принятия вины — и есть высшее - "божественное".
Аналог мысли о вечном возвращении у Фрейда (вышеупомянутый Гераклит (труд Лебедева) также разбирает вопрос "долга и возврата долга", который Ницше пробует (предварительно!) разобрать во втором рассмотрении "К генеалогии морали"): https://en.wikipedia.org/wiki/Repetition_compulsion
Мировой разум. Что мир не проникнут вечной разумностью доказывается уже и тем, что та частица мира, которую мы знаем - т.е. наш человеческий разум, - бывает часто очень неразумен. А так как он не всегда совершенно мудр и рационален, то почему же и миру быть иным; отсюда следует неопровержимый вывод a minori ad majus, a parte ad totum.
Полагая пространство и время связанными в движении, мы находим факт становления ("пафос", а не "эйдос") как нечто стоящее "по ту сторону Пространства, Человека, Времени, Добра и Зла", при этом "факт" сам по себе есть только интерпертация.
Более таинственный пафос - стремление к увеличению дистанции в самой душе, достижение все более возвышенных, более редких, более отдаленных, более напряженных и широких состояний, словом, не могло бы иметь места именно возвышение типа «человек», продолжающееся «самопреодоление человека», - если употреблять моральную формулу в сверхморальном смысле.
Причина и следствие. Мы называем это “объяснением”, но это – “описание”: то, что отличает нас от более древних ступеней познания и науки. Мы описываем лучше, а объяснения наши столь же никчемны, как и у всех прежних людей. Мы открыли многократную последовательность там, где наивный человек и исследователь, принадлежащий к более древним культурам, видел лишь двоякое, “причину” и “следствие”, как было принято говорить; мы довели до совершенства образ становления, но не вышли за рамки самого образа. Во всяком случае, ряд “причин” предстает нам в гораздо более законченном виде; мы заключаем: вот это должно сначала произойти, дабы воспоследовало вон то, - но при этом мы не понимаем ровным счетом ничего. Качество, например, при каждом химическом соединении по-прежнему выглядит “чудом”, как и всякое поступательное движение; никто еще толком не “объяснил” толчка [физический смысл "силы"]. Да и как могли бы мы объяснить его! Мы оперируем сплошь и рядом несуществующими вещами: линиями, поверхностями, телами, атомами, делимыми временами, делимыми пространствами – какое тут может быть еще объяснение, когда мы заведомо все превращаем в образ, наш образ! Вполне достаточно и того, что мы рассматриваем науку как по возможности точное очеловечение вещей; описывая вещи и их последовательность, мы учимся с большей точностью описывать самих себя. Причина и следствие: подобного раздвоения, вероятно, нигде и не существует – в действительности нам явлен некий континуум, из которого мы урываем два-три куска, поскольку и само движение мы воспринимаем всегда лишь в изолированных пунктах, стало быть, не видим его, а заключаем к нему. Внезапность, с которой выделяются многие следствия, вводит нас в заблуждение; но эта внезапность существует только для нас. Бесконечное множество событий, ускользающих от нас, сжато в этой секунде внезапности. Интеллект, который видел бы причину и следствие как континуум, а не, на наш лад, как расчлененность и раздробленность – который видел бы поток событий, - отбросил бы понятия причины и следствия и отвергнул бы всякую обусловленность.
Мировой разум. Что мир не проникнут вечной разумностью доказывается уже и тем, что та частица мира, которую мы знаем - т.е. наш человеческий разум, - бывает часто очень неразумен. А так как он не всегда совершенно мудр и рационален, то почему же и миру быть иным; отсюда следует неопровержимый вывод a minori ad majus, a parte ad totum.
Полагая пространство и время связанными в движении, мы находим факт становления ("пафос", а не "эйдос") как нечто стоящее "по ту сторону Пространства, Человека, Времени, Добра и Зла", при этом "факт" сам по себе есть только интерпертация.
Более таинственный пафос - стремление к увеличению дистанции в самой душе, достижение все более возвышенных, более редких, более отдаленных, более напряженных и широких состояний, словом, не могло бы иметь места именно возвышение типа «человек», продолжающееся «самопреодоление человека», - если употреблять моральную формулу в сверхморальном смысле.
Причина и следствие. Мы называем это “объяснением”, но это – “описание”: то, что отличает нас от более древних ступеней познания и науки. Мы описываем лучше, а объяснения наши столь же никчемны, как и у всех прежних людей. Мы открыли многократную последовательность там, где наивный человек и исследователь, принадлежащий к более древним культурам, видел лишь двоякое, “причину” и “следствие”, как было принято говорить; мы довели до совершенства образ становления, но не вышли за рамки самого образа. Во всяком случае, ряд “причин” предстает нам в гораздо более законченном виде; мы заключаем: вот это должно сначала произойти, дабы воспоследовало вон то, - но при этом мы не понимаем ровным счетом ничего. Качество, например, при каждом химическом соединении по-прежнему выглядит “чудом”, как и всякое поступательное движение; никто еще толком не “объяснил” толчка [физический смысл "силы"]. Да и как могли бы мы объяснить его! Мы оперируем сплошь и рядом несуществующими вещами: линиями, поверхностями, телами, атомами, делимыми временами, делимыми пространствами – какое тут может быть еще объяснение, когда мы заведомо все превращаем в образ, наш образ! Вполне достаточно и того, что мы рассматриваем науку как по возможности точное очеловечение вещей; описывая вещи и их последовательность, мы учимся с большей точностью описывать самих себя. Причина и следствие: подобного раздвоения, вероятно, нигде и не существует – в действительности нам явлен некий континуум, из которого мы урываем два-три куска, поскольку и само движение мы воспринимаем всегда лишь в изолированных пунктах, стало быть, не видим его, а заключаем к нему. Внезапность, с которой выделяются многие следствия, вводит нас в заблуждение; но эта внезапность существует только для нас. Бесконечное множество событий, ускользающих от нас, сжато в этой секунде внезапности. Интеллект, который видел бы причину и следствие как континуум, а не, на наш лад, как расчлененность и раздробленность – который видел бы поток событий, - отбросил бы понятия причины и следствия и отвергнул бы всякую обусловленность.
Альтернативные переводы (необходимы для более лучшего понимания сказанного Ницше):
- Разумность мира. [Die Vernunft der Welt.] — То, что мир не является воплощением вечной разумности, можно окончательно доказать тем, что та часть мира, которую мы знаем — а именно наша человеческая разумность — не так уж и разумна. И если она не всегда и не полностью мудра и рациональна, то и остальной мир не будет таковым; здесь применим вывод от меньшего к большему, от части к целому, и это имеет решающее значение.
- Более загадочный пафос, стремление к всё новым расширениям дистанции внутри самой души, формирование всё более высоких, редких, удалённых, широких и всеобъемлющих состояний, короче говоря, повышение типа «человек», продолженная «само-победа [самопреодоление] человека», если воспользоваться моральной формулой в сверхморальном смысле
- Причина и следствие. — Мы называем это «объяснением», но на самом деле это скорее «описание», что отличает нас от более ранних этапов познания и науки. Мы описываем лучше, — но не объясняем, как и все предшествующие. Мы раскрыли множество последовательных событий, в то время как наивный человек и исследователь более древних культур видели только два элемента: «причину» и «следствие», как гласит поговорка; мы усовершенствовали образ становления, но не вышли за его пределы. Цепочка «причин» теперь представляется нам гораздо полнее, мы заключаем: это и это должно произойти, чтобы то следовало за этим, — но мы при этом не понимаем ничего. Качество, например, в каждом химическом процессе, всё так же остается для нас «чудом», как и любое движение; никто не объяснил «удар». Как мы можем объяснить! Мы оперируем исключительно с тем, чего не существует, с линиями, плоскостями, телами, атомами, делимыми временами, делимыми пространствами — как может быть объяснение, если мы все это превращаем в образ, в наш образ! Достаточно рассматривать науку как максимально точную антропоморфизацию вещей, мы всё точнее описываем себя, описывая вещи и их последовательность. Причина и следствие: такой двойственности, вероятно, не существует — на самом деле перед нами континуум, из которого мы выделяем лишь несколько фрагментов; как мы воспринимаем движение только как изолированные точки, а значит, на самом деле не видим его, а лишь заключаем. Резкость, с которой проявляются многие следствия, сбивает нас с толку; но это лишь резкость для нас. В этой секунде «резкости» происходит бесконечное количество процессов, которые ускользают от нашего восприятия. Интеллект, который видел бы причину и следствие как континуум, а не разорванное и искусственно разделённое, как мы, который видел бы поток происходящего, — отверг бы понятие причины и следствия и опроверг бы всякую зависимость.
Происхождение познания. [Или: "der Wille zur Macht".]
Интеллект на протяжении огромных временных промежутков порождал лишь заблуждения; некоторые из них оказались полезными и способствовали выживанию: те, кто столкнулся с ними или унаследовал их, с большей удачей боролись за себя и своих потомков. Примером таких ошибочных убеждений, которые передавались из поколения в поколение и в конечном итоге стали основой человеческого существования, являются следующие: что существуют постоянные вещи, что вещи одинаковы, что существуют объекты, вещества, тела, что вещь есть то, чем она кажется, что наша воля свободна, что то, что для меня хорошо, является хорошим само по себе. Очень поздно появились сомневающиеся и отрицатели этих утверждений — очень поздно пришла истина как слабейшая форма познания. Казалось, что с ней невозможно жить; наш организм был устроен на противоположность ей; все его высшие функции, восприятие чувств и любая форма ощущения вообще работали с теми древними, встроенными заблуждениями. Более того, эти утверждения стали нормами, по которым в познании определяли «истинное» и «ложное» — вплоть до самых отдалённых уголков чистой логики. Таким образом, сила познания заключается не в степени его правды, а в его возрасте, его усвоенности, его характере как условия жизни. Там, где жизнь и познание, казалось, вступали в противоречие, никогда не велась серьёзная борьба; сомнение и отрицание считались безумием. Такие исключительные мыслители, как элеаты, которые всё же утверждали противоположности естественных заблуждений, верили, что возможно жить в обратном понимании: они выдумали мудреца как человека неизменности, беспристрастности, универсальности восприятия, как Единого и Вечного, с особыми способностями для такого перевёрнутого познания; они полагали, что их познание одновременно является принципом жизни. Чтобы утверждать всё это, они должны были обманывать себя: они должны были приписывать себе беспристрастность и постоянство без изменений, ошибочно воспринимать сущность познающего, отрицать силу влечений в познании и вообще рассматривать разум как совершенно свободную, самоизвольную деятельность; они закрывали глаза на то, что даже их собственные утверждения возникли из желания противостоять действующему, из стремления к покою, одиночному обладанию или власти. Тонкое развитие честности и скептицизма в конце концов сделало таких людей невозможными; даже их жизнь и суждения оказались зависимыми от тех самых древних влечений и основополагающих заблуждений всякого чувствующего существа.
Тонкая честность и скептицизм возникли там, где два противоположных утверждения оказывались применимыми к жизни, потому что оба из них соответствовали основным заблуждениям, где можно было спорить о более высоком или низком уровне полезности для жизни; также там, где новые утверждения, хотя и не полезны для жизни, всё же не были вредными, являясь выражением интеллектуальной игры, невинной и счастливой, как всякая игра. Постепенно человеческий разум заполнился такими суждениями и убеждениями, и в этом клубке возникли брожение, борьба и стремление к власти. Полезность и наслаждение, не только, но и всякого рода влечения приняли сторону борьбы за «истины»; интеллектуальная борьба стала занятием, увлечением, профессией, обязанностью, достоинством — познание и стремление к истине стали частью других потребностей. С тех пор не только вера и убеждения, но и проверка, отрицание, недоверие, противоречие стали силой, все «плохие» инстинкты были подчинены познанию и встали на его службу, получив блеск дозволенного, почитаемого, полезного и, в конце концов, взор и невинность добродетели. Таким образом, познание стало частью самой жизни, и, как жизнь, оно стало растущей силой: до тех пор, пока познания и те древние заблуждения не столкнулись друг с другом, как две силы, как две жизни, как две мощи в одном человеке. Мыслитель: вот теперь существо, в котором стремление к истине и эти жизнезащитные заблуждения вступают в первый бой, после того как стремление к истине тоже доказало свою силу как жизнезащитная сила. По важности этого боя всё остальное становится несущественным: здесь поставлен последний вопрос о условии жизни, и здесь начинается первый опыт ответа на этот вопрос. Насколько истина может быть усвоена? — вот вопрос, вот эксперимент.
Интеллект на протяжении огромных временных промежутков порождал лишь заблуждения; некоторые из них оказались полезными и способствовали выживанию: те, кто столкнулся с ними или унаследовал их, с большей удачей боролись за себя и своих потомков. Примером таких ошибочных убеждений, которые передавались из поколения в поколение и в конечном итоге стали основой человеческого существования, являются следующие: что существуют постоянные вещи, что вещи одинаковы, что существуют объекты, вещества, тела, что вещь есть то, чем она кажется, что наша воля свободна, что то, что для меня хорошо, является хорошим само по себе. Очень поздно появились сомневающиеся и отрицатели этих утверждений — очень поздно пришла истина как слабейшая форма познания. Казалось, что с ней невозможно жить; наш организм был устроен на противоположность ей; все его высшие функции, восприятие чувств и любая форма ощущения вообще работали с теми древними, встроенными заблуждениями. Более того, эти утверждения стали нормами, по которым в познании определяли «истинное» и «ложное» — вплоть до самых отдалённых уголков чистой логики. Таким образом, сила познания заключается не в степени его правды, а в его возрасте, его усвоенности, его характере как условия жизни. Там, где жизнь и познание, казалось, вступали в противоречие, никогда не велась серьёзная борьба; сомнение и отрицание считались безумием. Такие исключительные мыслители, как элеаты, которые всё же утверждали противоположности естественных заблуждений, верили, что возможно жить в обратном понимании: они выдумали мудреца как человека неизменности, беспристрастности, универсальности восприятия, как Единого и Вечного, с особыми способностями для такого перевёрнутого познания; они полагали, что их познание одновременно является принципом жизни. Чтобы утверждать всё это, они должны были обманывать себя: они должны были приписывать себе беспристрастность и постоянство без изменений, ошибочно воспринимать сущность познающего, отрицать силу влечений в познании и вообще рассматривать разум как совершенно свободную, самоизвольную деятельность; они закрывали глаза на то, что даже их собственные утверждения возникли из желания противостоять действующему, из стремления к покою, одиночному обладанию или власти. Тонкое развитие честности и скептицизма в конце концов сделало таких людей невозможными; даже их жизнь и суждения оказались зависимыми от тех самых древних влечений и основополагающих заблуждений всякого чувствующего существа.
Тонкая честность и скептицизм возникли там, где два противоположных утверждения оказывались применимыми к жизни, потому что оба из них соответствовали основным заблуждениям, где можно было спорить о более высоком или низком уровне полезности для жизни; также там, где новые утверждения, хотя и не полезны для жизни, всё же не были вредными, являясь выражением интеллектуальной игры, невинной и счастливой, как всякая игра. Постепенно человеческий разум заполнился такими суждениями и убеждениями, и в этом клубке возникли брожение, борьба и стремление к власти. Полезность и наслаждение, не только, но и всякого рода влечения приняли сторону борьбы за «истины»; интеллектуальная борьба стала занятием, увлечением, профессией, обязанностью, достоинством — познание и стремление к истине стали частью других потребностей. С тех пор не только вера и убеждения, но и проверка, отрицание, недоверие, противоречие стали силой, все «плохие» инстинкты были подчинены познанию и встали на его службу, получив блеск дозволенного, почитаемого, полезного и, в конце концов, взор и невинность добродетели. Таким образом, познание стало частью самой жизни, и, как жизнь, оно стало растущей силой: до тех пор, пока познания и те древние заблуждения не столкнулись друг с другом, как две силы, как две жизни, как две мощи в одном человеке. Мыслитель: вот теперь существо, в котором стремление к истине и эти жизнезащитные заблуждения вступают в первый бой, после того как стремление к истине тоже доказало свою силу как жизнезащитная сила. По важности этого боя всё остальное становится несущественным: здесь поставлен последний вопрос о условии жизни, и здесь начинается первый опыт ответа на этот вопрос. Насколько истина может быть усвоена? — вот вопрос, вот эксперимент.
И снова о познании ("интуиции").
Кто исследовал историю одной отдельной науки, тот находит в её развитии путеводитель к пониманию самых древних и самых обыденных процессов всего «знания и познания»: здесь, как и там, на первых этапах развиваются поспешные гипотезы, выдумки, хороший наивный стремящийся к «вере» ум, недостаток недоверия и терпения. Наши органы чувств учат нас этому медленно и никогда не учат до конца, быть утонченными, верными и осторожными органами познания. Нашему глазу легче в ответ на внешний стимул воспроизвести уже многократно сформированное изображение, чем удержать в себе нечто отклоняющееся и новое из впечатления: для этого нужно больше силы, больше «моральности». Слушать что-то новое для уха — это неприятно и трудно; чужую музыку мы воспринимаем плохо. Неосознанно мы пытаемся, слушая чуждый язык, преобразовать услышанные звуки в слова, которые кажутся нам более знакомыми и родными: так, например, немецкий язык когда-то преобразовал услышанное «arcubalista» в слово «Armbrust» (арбалет). Новое встречает сопротивление со стороны наших чувств, и вообще в самых «простых» актах сенсорного восприятия господствуют аффекты, такие как страх, любовь, ненависть, включая пассивные аффекты лени. — Так же, как сегодня читатель не воспринимает каждое слово (или даже каждую слог) на странице, — он скорее случайным образом схватывает пять из двадцати слов и «угадывает» предполагаемый смысл этих пяти слов, — точно так же мы не видим дерево полностью и точно, с учетом всех листьев, ветвей, цвета, формы; нам гораздо легче представить себе некое приблизительное изображение дерева. Даже в самых странных переживаниях мы поступаем так же: мы выдумываем большую часть переживания и едва ли можем сдержаться от того, чтобы не воспринимать происходящее как «выдумку». Всё это означает, что мы изначально, с самых древних времен — привыкли к лжи. Или, чтобы выразиться более добродетельно, лицемерно и приятно, — мы гораздо больше художники, чем нам кажется. — В живом разговоре я часто вижу лицо собеседника, в зависимости от мысли, которую он выражает, или той мысли, которую, как мне кажется, я в нём вызвал, так ясно и чётко перед собой, что эта степень чёткости гораздо превышает возможности моего зрения: следовательно, тонкость мышечной игры и выражение глаз должны быть мной «додуманы». Возможно, собеседник вовсе не сделал такого выражения лица, а может, и вовсе не изменил его.
Кто исследовал историю одной отдельной науки, тот находит в её развитии путеводитель к пониманию самых древних и самых обыденных процессов всего «знания и познания»: здесь, как и там, на первых этапах развиваются поспешные гипотезы, выдумки, хороший наивный стремящийся к «вере» ум, недостаток недоверия и терпения. Наши органы чувств учат нас этому медленно и никогда не учат до конца, быть утонченными, верными и осторожными органами познания. Нашему глазу легче в ответ на внешний стимул воспроизвести уже многократно сформированное изображение, чем удержать в себе нечто отклоняющееся и новое из впечатления: для этого нужно больше силы, больше «моральности». Слушать что-то новое для уха — это неприятно и трудно; чужую музыку мы воспринимаем плохо. Неосознанно мы пытаемся, слушая чуждый язык, преобразовать услышанные звуки в слова, которые кажутся нам более знакомыми и родными: так, например, немецкий язык когда-то преобразовал услышанное «arcubalista» в слово «Armbrust» (арбалет). Новое встречает сопротивление со стороны наших чувств, и вообще в самых «простых» актах сенсорного восприятия господствуют аффекты, такие как страх, любовь, ненависть, включая пассивные аффекты лени. — Так же, как сегодня читатель не воспринимает каждое слово (или даже каждую слог) на странице, — он скорее случайным образом схватывает пять из двадцати слов и «угадывает» предполагаемый смысл этих пяти слов, — точно так же мы не видим дерево полностью и точно, с учетом всех листьев, ветвей, цвета, формы; нам гораздо легче представить себе некое приблизительное изображение дерева. Даже в самых странных переживаниях мы поступаем так же: мы выдумываем большую часть переживания и едва ли можем сдержаться от того, чтобы не воспринимать происходящее как «выдумку». Всё это означает, что мы изначально, с самых древних времен — привыкли к лжи. Или, чтобы выразиться более добродетельно, лицемерно и приятно, — мы гораздо больше художники, чем нам кажется. — В живом разговоре я часто вижу лицо собеседника, в зависимости от мысли, которую он выражает, или той мысли, которую, как мне кажется, я в нём вызвал, так ясно и чётко перед собой, что эта степень чёткости гораздо превышает возможности моего зрения: следовательно, тонкость мышечной игры и выражение глаз должны быть мной «додуманы». Возможно, собеседник вовсе не сделал такого выражения лица, а может, и вовсе не изменил его.
Моя рука рванула змею, еще и еще: тщетно! Тогда из уст моих вырвался крик: "Кусай! Кусай!
Откуси ей голову! Кусай!" – так кричал из меня мой ужас, мое отвращение, моя ненависть и жалость моя – все дурное мое и все хорошее слились в крике этом.
> Вместо "причины и следствия": вечное возвращение (как принцип мышления, как единственно возможное условие совершения явлений и событий; "воля к власти").
Не причина и следствие ("змея как круг, как кольцевидная структура смысла причины и следствия из неё") - а мысль (например, о вечном возвращении того же самого, а не повторении его) - и следствие из неё. ("Crede experto" - но кто или что этот - "experto"?)
Результат: подвешивание мысли, возможность избавиться от её онтологического статуса (или даже метафизического) и от "отравы" (следствий) которые она может нести, будучи взятой как "причина" (тем самым поражающая и порождающая - decadence).
Откуси ей голову! Кусай!" – так кричал из меня мой ужас, мое отвращение, моя ненависть и жалость моя – все дурное мое и все хорошее слились в крике этом.
> Вместо "причины и следствия": вечное возвращение (как принцип мышления, как единственно возможное условие совершения явлений и событий; "воля к власти").
Не причина и следствие ("змея как круг, как кольцевидная структура смысла причины и следствия из неё") - а мысль (например, о вечном возвращении того же самого, а не повторении его) - и следствие из неё. ("Crede experto" - но кто или что этот - "experto"?)
Результат: подвешивание мысли, возможность избавиться от её онтологического статуса (или даже метафизического) и от "отравы" (следствий) которые она может нести, будучи взятой как "причина" (тем самым поражающая и порождающая - decadence).
Если ... я ....
[7 раз - повтор мотива, и описание деятельности/жизни]
– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
"Семь печатей".
Жизнь "Заратустры" считается достойно прожитой только если соблюдены все условия и её события.
Иначе никакого возвращения Заратустры не будет никогда.
Я думаю, что именно в этом смысл завершающего стиха "Семь печатей" - потому что каждый стих начинается с условия - с "если". Они обрисовывают сами условия появления и существования "Заратустры" (типа "Заратустры") - а вовсе не его "смерть" (которая метафорически описывается в "Другой плясовой песни", и то - так же условно, т.к. Заратустра ещё не погибает в этот миг, а только разрешает для себя самого (разговаривая с "своей душой") проблему идеи вечного возвращения в этот мир).
Это философский "заголовок" всего труда ("вершина размышления") - выражение всей идеи о вечном возвращении (типа "Диониса" (!), - когда тип "Заратустры" описывается в течение всех четырёх книг; тип "Диониса" также выражается и в "Ночной песни").
Получается, Ницше обрисовывает один вариант из всевозможных. И согласно мысли о вечном возвращении - возможны и другие... (точно такое же "Если ... я ..." и завершающий кусочек стиха).
[7 раз - повтор мотива, и описание деятельности/жизни]
– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
"Семь печатей".
Жизнь "Заратустры" считается достойно прожитой только если соблюдены все условия и её события.
Иначе никакого возвращения Заратустры не будет никогда.
Я думаю, что именно в этом смысл завершающего стиха "Семь печатей" - потому что каждый стих начинается с условия - с "если". Они обрисовывают сами условия появления и существования "Заратустры" (типа "Заратустры") - а вовсе не его "смерть" (которая метафорически описывается в "Другой плясовой песни", и то - так же условно, т.к. Заратустра ещё не погибает в этот миг, а только разрешает для себя самого (разговаривая с "своей душой") проблему идеи вечного возвращения в этот мир).
Это философский "заголовок" всего труда ("вершина размышления") - выражение всей идеи о вечном возвращении (типа "Диониса" (!), - когда тип "Заратустры" описывается в течение всех четырёх книг; тип "Диониса" также выражается и в "Ночной песни").
Получается, Ницше обрисовывает один вариант из всевозможных. И согласно мысли о вечном возвращении - возможны и другие... (точно такое же "Если ... я ..." и завершающий кусочек стиха).
Альтернатива (и более корректное толкование): "Если ... я ..." есть суть сама независимость и свободомыслие (свободный дух) от мысли о вечном возвращении ("откусывание головы змеи"). "Вечное возвращение" мыслится Заратустрой, но оно - не "мыслит" его самого, и не подвергает его этому безусловному насилию (иначе эта трактовка становится эквивалентной трактовке мысли о вечном возвращении зверьми Заратустры, - и тогда сам Заратустра становится "моральным зверем", быть может, - "медведем").
Отсюда - условное начало и стих (или песня?) как завершающая произведение (третий том) - мысль. ("Дионис" как свойство принятия этой мысли, способности "вынести" её ("величайшую тяжесть").)
Третий вариант: сам факт, что Заратустра воплотился именно так, как он был воплощён - только подтверждает мысль о вечном возвращении: "Если ... я ... о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!"
Поэтому она есть - та самая "необходимость", о которой Ницше постоянно рассуждал (и никогда её не отвергал, даже в афоризме "Остережёмся!" из "Весёлой науки"). Воплощение тела есть условие возвращения сил в ту же "исходную" позицию, которая была и "до этого" - то есть - вечно.
Это снова - разрешение вопроса о причине и следствии. Из следствия "факта" воплощения тела выводится "доказательство" о вечном возвращении его (""Если ... я ... о, как не стремиться мне..." - к "воплощению" и "возвращению"). И таковая структура стихов получается именно в результате разрешения вопроса, поставленного "карлику" в "Видении и загадке".
Что с того, что правым [доказываю я себя] остаюсь я! Я слишком [часто оказываюсь] прав. – А кто нынче хорошо смеётся, тот посмеется и последним.
Различие: доказательство ("причина и следствие") и "показательство" (исходя из "необходимого"). Беря факты как "фальсификацию Целого" - делается вывод о условиях его возникновения ("Если ... я .... – о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!"), о условиях возникновения "тела" ("тело философствует"). Если есть "тело" - значит, есть его "причины". ("Причины" вечного возвращения "тела" в действительность становления.)
Изменение ракурса мышления с "причины и следствия" на "факты и необходимости" - с индукции и дедукции на абдукцию. "Если есть Я - значит, существуют и условия Меня." "Условия Меня" есть "Если ... я ..." из которого необходимым образом следует "– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!" просто в силу факта действительности - "Я" уже есть в наличии фундаментального размышления "вечного возвращения": "cogito, ergo sum".
И больше ничего в этом не требует дальнейшего рассуждения, - так разрешается вопрос, поставленный "картезианством" (который сам Декарт так и не смог - разрешить, а только оставить его (своего рода "Тесей", который "оставил" "Ариадну" без "решения" - без - "ребёнка").
Отсюда - "Дионис":
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Различие: доказательство ("причина и следствие") и "показательство" (исходя из "необходимого"). Беря факты как "фальсификацию Целого" - делается вывод о условиях его возникновения ("Если ... я .... – о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!"), о условиях возникновения "тела" ("тело философствует"). Если есть "тело" - значит, есть его "причины". ("Причины" вечного возвращения "тела" в действительность становления.)
Изменение ракурса мышления с "причины и следствия" на "факты и необходимости" - с индукции и дедукции на абдукцию. "Если есть Я - значит, существуют и условия Меня." "Условия Меня" есть "Если ... я ..." из которого необходимым образом следует "– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!" просто в силу факта действительности - "Я" уже есть в наличии фундаментального размышления "вечного возвращения": "cogito, ergo sum".
И больше ничего в этом не требует дальнейшего рассуждения, - так разрешается вопрос, поставленный "картезианством" (который сам Декарт так и не смог - разрешить, а только оставить его (своего рода "Тесей", который "оставил" "Ариадну" без "решения" - без - "ребёнка").
Отсюда - "Дионис":
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Мера ценности истины. — Для высоты горы трудность восхождения на неё вовсе не являются мерилом. И в науке должно быть иначе! — говорят нам некоторые, кто хочет быть признанным знатоками, — трудности поиска истины должны прямо определять её ценность! Эта абсурдная мораль исходит из мысли, что «истины» на самом деле не что иное, как гимнастические снаряды, над которыми мы должны упорно трудиться, — мораль для атлетов и крепких гимнастов духа.
Наши высшие прозорливости должны — и должны! — звучать как глупости, а порой даже как преступления, если они ненароком попадут в уши тем, кто не предрасположен и не предназначен их воспринимать. Экзотерическое и эзотерическое, как различали их когда-то философы — как индусы, так и греки, персы и мусульмане, коротко говоря, повсюду, где верили не в равенство и равные права, а в иерархию, — различаются не столько тем, что экзотерик стоит снаружи и смотрит, оценивает, измеряет, судит с внешней стороны, а эзотерик — изнутри, сверху вниз. Существеннее то, что экзотерик видит мир снизу вверх, а эзотерик — сверху вниз! Существуют высоты души, с которых даже трагедия перестает быть трагической; и если бы, сжав все страдания мира в одно, кто осмелится решать, что его взгляд обязательно приведет к состраданию и, следовательно, к удвоению страдания? То, что для людей более высокого рода является пищей или освежением, для гораздо более низкого и малого рода почти отравой. Добродетели простого человека могли бы стать для философа пороками и слабостями; возможно, что высокородный человек, если бы он выродился и погиб, только тогда обрёл бы качества, за которые его следовало бы почитать в низшем мире, в который он пал, как святого.
Учиться отворачиваться от себя — необходимо, чтобы увидеть многое: — эта жесткость необходима каждому, кто восходит на гору.
Но тот, кто с глазами чрезмерно любопытен как познающий, как он может видеть больше, чем только внешние причины вещей?
Ты же, о Заратустра, хотел видеть основание и скрытую сторону всех вещей: так ты должен превозмочь себя, — взойти, подняться, пока и звезды твои не окажутся под тобой!
Да! Посмотреть вниз на себя и ещё на свои звезды: вот что было бы для меня вершиной, это осталось бы для меня последней вершиной!
Формула мысли: если то, что возвращаться не хочет [Lust < Weh], возвращаться не будет - то место его будет занято и поныне. Так как заранее знать будет ли следующее возвращение или нет (вообще, истинна ли мысль о вечном возвращении) - нет возможности, - то, как следствие - борьба за власть между конкурирующими силами. Следовательно, сугубо в силу скептицизма по отношению к мысли о вечном возвращении, - "воля к власти" (идея которой подаётся также скептически, начиная со слов "Допустим..." - так же, как относительно истины предполагается, что она - "женщина"), - как (открытым образом) - эксотерическая мысль всей идеи (а раз она - эксотерическая - то это вид "снизу вверх" (разговор с Жизнью-женщиной о "воле к власти" происходит "внизу", на лугах, в долине, когда мысль о вечном возвращении обретается "вверху", в пещере, на вершине - "вечное возвращение" - это - вершина размышления). Уже отсюда, следовательно, - "воля к власти" это не центральная идея (и называть книгу, предварительно, "Воля к власти" было систематической идеей, с которой (систематизацией) Ницше боролся прямо-таки отчаянно - и в первую очередь, он боролся не с систематиками в других людях, - а в самом себе; решение Кёзелица назвать сборник так - было попросту ошибкой "морального зверя" "Заратустры" (что демонстрирует принципиальную ошибочность всякого толкования учения "Заратустры", данного его "моральными зверьми", - аналогично тому, как это сделал Хайдеггер)).
Остаются три центральные мысли, которые послужили началом нисхождения/Untergang "Заратустры" (точнее, которые были обретены "на горе", - на "вершине"). Это - мысль о "Сверхчеловеке", мысль о "вечном возвращении", и мысль о "сострадании с высшим человеком" / "сострадании к высшему человеку" (которая завершает Bildungsroman). Исходя из сравнения "гор" с "вершинами размышления" (ещё в "Страннике и его Тени"), можно сказать, что самая высокая, "сверхчеловеческая" мысль всех книг "Так говорил Заратустра" - это "Семь печатей (Или: Песнь «Да» и «Аминь»)" - это эталон того, как "Заратустра" "подымается сверх своего сердца", чтобы "посмотреть вниз на себя и ещё на свои звезды" ("Другая плясовая песнь" - это разговор с душой, раскрытие "сердца" "Заратустры").
Следовательно, наивысшая мысль всей философии Ницше - это мысль о вечном возвращении.
"Смерть" Заратустры - это нисхождение его в четвёртой книге (когда он становится подобен "солнцу"). "Жизнь" прямо говорит Заратустре, что он покинет её, как услышит колокол, - этот колокол "гудит" именно в "Песни странствующих в ночи", - и именно после этого "созревает" Заратустра. Следовательно, в третьей книге Заратустра не умирает, а продолжает жить.
Наши высшие прозорливости должны — и должны! — звучать как глупости, а порой даже как преступления, если они ненароком попадут в уши тем, кто не предрасположен и не предназначен их воспринимать. Экзотерическое и эзотерическое, как различали их когда-то философы — как индусы, так и греки, персы и мусульмане, коротко говоря, повсюду, где верили не в равенство и равные права, а в иерархию, — различаются не столько тем, что экзотерик стоит снаружи и смотрит, оценивает, измеряет, судит с внешней стороны, а эзотерик — изнутри, сверху вниз. Существеннее то, что экзотерик видит мир снизу вверх, а эзотерик — сверху вниз! Существуют высоты души, с которых даже трагедия перестает быть трагической; и если бы, сжав все страдания мира в одно, кто осмелится решать, что его взгляд обязательно приведет к состраданию и, следовательно, к удвоению страдания? То, что для людей более высокого рода является пищей или освежением, для гораздо более низкого и малого рода почти отравой. Добродетели простого человека могли бы стать для философа пороками и слабостями; возможно, что высокородный человек, если бы он выродился и погиб, только тогда обрёл бы качества, за которые его следовало бы почитать в низшем мире, в который он пал, как святого.
Учиться отворачиваться от себя — необходимо, чтобы увидеть многое: — эта жесткость необходима каждому, кто восходит на гору.
Но тот, кто с глазами чрезмерно любопытен как познающий, как он может видеть больше, чем только внешние причины вещей?
Ты же, о Заратустра, хотел видеть основание и скрытую сторону всех вещей: так ты должен превозмочь себя, — взойти, подняться, пока и звезды твои не окажутся под тобой!
Да! Посмотреть вниз на себя и ещё на свои звезды: вот что было бы для меня вершиной, это осталось бы для меня последней вершиной!
Формула мысли: если то, что возвращаться не хочет [Lust < Weh], возвращаться не будет - то место его будет занято и поныне. Так как заранее знать будет ли следующее возвращение или нет (вообще, истинна ли мысль о вечном возвращении) - нет возможности, - то, как следствие - борьба за власть между конкурирующими силами. Следовательно, сугубо в силу скептицизма по отношению к мысли о вечном возвращении, - "воля к власти" (идея которой подаётся также скептически, начиная со слов "Допустим..." - так же, как относительно истины предполагается, что она - "женщина"), - как (открытым образом) - эксотерическая мысль всей идеи (а раз она - эксотерическая - то это вид "снизу вверх" (разговор с Жизнью-женщиной о "воле к власти" происходит "внизу", на лугах, в долине, когда мысль о вечном возвращении обретается "вверху", в пещере, на вершине - "вечное возвращение" - это - вершина размышления). Уже отсюда, следовательно, - "воля к власти" это не центральная идея (и называть книгу, предварительно, "Воля к власти" было систематической идеей, с которой (систематизацией) Ницше боролся прямо-таки отчаянно - и в первую очередь, он боролся не с систематиками в других людях, - а в самом себе; решение Кёзелица назвать сборник так - было попросту ошибкой "морального зверя" "Заратустры" (что демонстрирует принципиальную ошибочность всякого толкования учения "Заратустры", данного его "моральными зверьми", - аналогично тому, как это сделал Хайдеггер)).
Остаются три центральные мысли, которые послужили началом нисхождения/Untergang "Заратустры" (точнее, которые были обретены "на горе", - на "вершине"). Это - мысль о "Сверхчеловеке", мысль о "вечном возвращении", и мысль о "сострадании с высшим человеком" / "сострадании к высшему человеку" (которая завершает Bildungsroman). Исходя из сравнения "гор" с "вершинами размышления" (ещё в "Страннике и его Тени"), можно сказать, что самая высокая, "сверхчеловеческая" мысль всех книг "Так говорил Заратустра" - это "Семь печатей (Или: Песнь «Да» и «Аминь»)" - это эталон того, как "Заратустра" "подымается сверх своего сердца", чтобы "посмотреть вниз на себя и ещё на свои звезды" ("Другая плясовая песнь" - это разговор с душой, раскрытие "сердца" "Заратустры").
Следовательно, наивысшая мысль всей философии Ницше - это мысль о вечном возвращении.
"Смерть" Заратустры - это нисхождение его в четвёртой книге (когда он становится подобен "солнцу"). "Жизнь" прямо говорит Заратустре, что он покинет её, как услышит колокол, - этот колокол "гудит" именно в "Песни странствующих в ночи", - и именно после этого "созревает" Заратустра. Следовательно, в третьей книге Заратустра не умирает, а продолжает жить.
Тихо! —
о великих вещах — а я вижу великое —
нужно молчать
или великое молвить:
молви великое, в восхищении, мудрость моя!
Поднимаю горé глаза —
там валы световых морей:
— о ночь, о молчание, о упокоение всякого шума!..
вижу я знак —
из самых далёких далей,
сверкая, спустилось созвездие медленно — встало передо мной…
Вышние светочи бытия!
Вечных творений грифельная доска!
Ты пришла ко мне? —
То, что Никто не видел,
твоя бессловесная красота, —
и она не бежит моих взглядов?
Необходимости щит!
Вечных творений грифельная доска!
— но ты ведь знаешь и сам:
чтó все ненавидят,
чтó люблю я один, —
это чтобы ты было вечно!
чтобы ты было необходимо!
Моя любовь возгорается
только от Необходимого.
Необходимости щит!
Вышние светочи бытия!
— недостижимы желанию,
не запятнаны словом «Нет»,
вечное «Да» Бытия —
и я — твоё вечное «Да»:
потому что люблю тебя, Вечность!
— — — — — —
Тихо!
О великих вещах — я вижу великое! —
о них следует молчать
или говорить велико:
говори велико, моя восхищённая мудрость!
Я смотрю ввысь —
там катятся моря света:
— о Ночь, о Молчание, о мертвенно-тихий шум!…
Я вижу знак —,
из самых далеких далей
медленно, сверкая, спускается созвездие ко мне…
Высшее светило бытия!
Вечная доска образов!
Ты приходишь ко мне? —
То, что никто не разглядел, твоя безмолвная красота, —
как? она не уходит от моего взгляда?
Щит Необходимости! Вечная доска образов!
— но ты ведь знаешь:
то, что все ненавидят,
что люблю только я,
что ты вечно!
что ты необходима!
Моя любовь воспламеняется
вечно только Нуждой.
Щит Необходимости!
Высшее светило бытия!
— что ни одно желание не достигнет,
что ни одно «нет» не омрачит,
вечное «да» бытия,
я всегда твой «да»:
ибо я люблю тебя, о Вечность!
о великих вещах — а я вижу великое —
нужно молчать
или великое молвить:
молви великое, в восхищении, мудрость моя!
Поднимаю горé глаза —
там валы световых морей:
— о ночь, о молчание, о упокоение всякого шума!..
вижу я знак —
из самых далёких далей,
сверкая, спустилось созвездие медленно — встало передо мной…
Вышние светочи бытия!
Вечных творений грифельная доска!
Ты пришла ко мне? —
То, что Никто не видел,
твоя бессловесная красота, —
и она не бежит моих взглядов?
Необходимости щит!
Вечных творений грифельная доска!
— но ты ведь знаешь и сам:
чтó все ненавидят,
чтó люблю я один, —
это чтобы ты было вечно!
чтобы ты было необходимо!
Моя любовь возгорается
только от Необходимого.
Необходимости щит!
Вышние светочи бытия!
— недостижимы желанию,
не запятнаны словом «Нет»,
вечное «Да» Бытия —
и я — твоё вечное «Да»:
потому что люблю тебя, Вечность!
— — — — — —
Тихо!
О великих вещах — я вижу великое! —
о них следует молчать
или говорить велико:
говори велико, моя восхищённая мудрость!
Я смотрю ввысь —
там катятся моря света:
— о Ночь, о Молчание, о мертвенно-тихий шум!…
Я вижу знак —,
из самых далеких далей
медленно, сверкая, спускается созвездие ко мне…
Высшее светило бытия!
Вечная доска образов!
Ты приходишь ко мне? —
То, что никто не разглядел, твоя безмолвная красота, —
как? она не уходит от моего взгляда?
Щит Необходимости! Вечная доска образов!
— но ты ведь знаешь:
то, что все ненавидят,
что люблю только я,
что ты вечно!
что ты необходима!
Моя любовь воспламеняется
вечно только Нуждой.
Щит Необходимости!
Высшее светило бытия!
— что ни одно желание не достигнет,
что ни одно «нет» не омрачит,
вечное «да» бытия,
я всегда твой «да»:
ибо я люблю тебя, о Вечность!
Каково было отношение Ницше к Аскетизму?
ХАРОШАЯ ШТУКА ДЛЯ ЗАКАЛКИ СВОЕЙ МОЩИ ДЛЯ НАКАЛА ЖЕЛАНИЙ ИСПЫТАНИЕ ТАКОЕ А КАКОЙ ТЫ ВОИН ЕСЛИ ИСПЫТАНИЙ БАИЩСЯ КАКОЙ ЛЕВ А ТАК ЕСЛИ РЕБЕНАК ТО ПРОСТО КАК ИГРА И ВСЕ БОССА В РОБЛОКСЕ ПАБЕЖДАЕШЬ ТУПА И ВСЕ ПОХ ВОТ ТЕ И ВСЯ ЖИЗНЬ ВОТ ТЕ СВЕРХЧЕЛАВЕК КАК ЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯ
ВЕДЬ СВЕРХЧЕЛАВЕКИ ЕЩЕ ОООООЧЕНЬ СКРОМНЫЕ МЫ ВСЕЕЕЕ ЗНАЕМММ
Смотри, как минимум, третье рассмотрение "К генеалогии морали" - это относительно аскетического идеала, и в "Ecce Homo" афоризм начинающийся с "В этом месте нельзя уклониться от истинного ответа на вопрос, как становятся сами собою. И этим я касаюсь главного пункта в искусстве самосохранения – эгоизма…"
Если кратко - аскетизм это "плохо" (в зависимости от контекста, в глобальном плане это - нигилизм), аскеза - это допустимо и бывает очень даже нормально. (Аскеза это не аскетизм.)
Философия Фридриха Ницше, в миниатюрном виде.
Следует спрашивать богов только там, где могут ответить только боги.
Желание жить? На его месте я всегда находил только волю к власти.
Я учу вас освобождению от вечного потока: река всегда возвращается в себя, и вы снова входите в ту же реку, как те же самые.
Я научил себя этому: люди сами себе создали мораль, хотя теперь они верят, что только приняли её. Хорошо! И мы можем дать себе добро и зло!
Вот он, человек: новая сила, первое движение: катящееся от себя колесо; если бы он был достаточно силен, он бы заставил звезды катиться вокруг себя.
С крепкими плечами пространство стоит, упираясь в ничто. Где есть пространство, там есть бытие.
Вы сказали мне, что такое тон и слух: но что это имеет общего с художниками звуков? Вы объяснили музыку этим — или разве опровергли её?
Нет моральных инстинктов, но все инстинкты окрашены нашими ценностными оценками.
Что такое жизнь? Постоянная похвала и порицание.
Когда к вредному присоединяется ужас, возникает зло; когда к отвращению — плохое.
Желание преодолеть аффект в конечном итоге оказывается лишь желанием другого аффекта.
Тот, кто сам имеет волю к страданию, иначе смотрит на жестокость: он не считает её вредной и дурной для себя.
Плотское наслаждение и самоповреждение — родственные стремления. Среди познающих также есть самоповреждающие: они не хотят быть созидателями. Есть натуры, которые не могут вынести себя, если не стремятся к своему уничтожению. (Я люблю страдание, которое скрывается под твёрдой оболочкой: я люблю страдание, ради которого человек теряет зуб. Я люблю что-то, и едва полюбив это до конца, как тиран во мне говорит: «Именно это я хочу принести в жертву». Эта жестокость живёт в моих внутренних органах. Посмотрите, я злой.)
Нужно ждать, чтобы утолить жажду и дать ей наполниваться, иначе никогда не откроешь свой источник, который никогда не может быть чужим! (Ты победил себя, но почему показываешь себя мне лишь побеждённым? Я хочу увидеть победителя: брось розы в бездну и скажи: «Вот моя благодарность этому чудовищу, что не могло меня поглотить!»)
Как можно больше и как можно быстрее: этого хочет великая духовная и эмоциональная болезнь, которую то называют «настоящее», то «образование», но на самом деле это предвестие иссушения. (Я не советую работать, я советую бороться, я не советую мира, я советую победу. Пусть ваша работа будет борьбой, ваш мир — победой.)
Я знаю всё зло и всё добро — я знаю также, что находится за пределами добра и зла, — сказал Заратустра. В глубине каждого мужчины есть зло: в глубине каждой женщины есть порок. (Если вы слишком слабы, чтобы дать себе законы, пусть на вас возложит ярмо тиран и скажет: «Повинуйтесь, скрипите и повинуйтесь!» — и всё хорошее и злое будет утоплено в послушании ему. Я предполагаю, что вы сострадательны: быть лишённым сострадания — значит быть больным как умственно, так и физически. Но нужно обладать большим умом, чтобы иметь право на сострадание! Потому что ваше сострадание вредно как вам, так и всем вокруг.)
Создавать существо, более высокое, чем мы сами, — это наша сущность. Создавать за пределами себя! Это стремление к творению, стремление к действию и делу. — Как всякое желание предполагает цель, так человек предполагает существо, которого нет, но которое передает цель его существования. Это свобода всякой воли! В цели заключены любовь, почитание, совершенство, стремление.
Я боялся людей: мне хотелось быть среди людей, и ничто не могло меня утешить. Тогда я ушел в уединение и создал сверхчеловека. И когда я его создал, я покрыл его великим покрывалом становления и позволил полудню озарить его.
Бессмертен тот момент, когда я создал возвращение. Ради этого момента я терплю возвращение.
Что придало вещам смысл, ценность, значение? Творящее сердце, которое жаждало и из желания создавало. Оно создало радость и боль. Оно хотело насытиться этой болью. Мы должны принять все страдания, которые были пережиты людьми и животными, и утвердить их, и иметь цель, в которой они обретут разум.
Нет избавления для того, кто страдает от существования, кроме как не страдать больше от своего существования. Как этого достичь? Через быструю смерть или через долгую любовь.
Каждое действие создает нас, оно ткёт наше разноцветное одеяло. Каждое действие свободно, но одеяло необходимо. Наш опыт — это наше одеяло.
Желание — это счастье: насыщение как счастье — это только последний момент желания. Быть целым желанием — это счастье, и всегда новый желаемый.
Я говорю с тобой, моя мудрость, наедине: я хочу, я жажду, я люблю — и поэтому восхваляю жизнь. Если бы я только осознавал, а не творил, я бы её ненавидел.
Невыполнение, оставление, не-творение, не-разрушение — вот моё зло. Познающий как не-желающий тоже.
Пустота, одно, неподвижность, полнота, насыщение, не-желание — вот моё зло: кратко: сон без снов.
Познание — это желание и жажда: познание — это свидетельство. Любовь к телесному и к миру — следствие познания как воли. Как творение, познание — это не-познание. Прозорливость — это смерть, отвращение, зло. Нет формы познания, кроме как первого творения. Быть субъектом —
Наибольшая опасность — это вера в знание и познание, то есть в конец творения. Это великая усталость. «Нет ничего.»
Все познание, как творение, не имеет конца. Каждый человек должен иметь объяснение мира, которое принадлежит ему, как первая движущая сила. Мы всегда не признаемся в себе и завидуем стаду.
Несправедливость совершается именно там, где мы делаем добро кому-то: право и несправедливость не имеют отношения к благу и беде, а к выгоде и ущербу.
Вас назовут уничтожителями морали: но вы лишь изобретатели самих себя.
Я был в школе: я жил ради познания. Тогда моя душа очищалась, все желания становились святыми. Это подготовительная школа: одиночество познающего. Как вы относитесь к вещам, так должны относиться и к людям: ваша любовь должна быть выше всех отдельных вещей и отдельных людей.
Воля к страданию: вы должны временно жить в мире, вы, творцы. Вы должны почти погибнуть — и потом благословить ваш лабиринт и ваши блуждания. Иначе вы не сможете творить, а только умирать. Вы должны иметь ваши подъёмы и падения. Вы должны иметь ваше зло и временно снова принять его. Вы, вечные возвращающиеся, вы должны сами из себя создать возвращение.
Творение — это избавление от страдания. Но страдание необходимо для творящего. Страдание — это преобразование, в каждом рождении есть смерть. Нужно быть не только ребёнком, но и роженицей: как творец.
Нужно желать исчезнуть, чтобы снова возникнуть — от одного дня к другому. Преобразование через сто душ — вот твоя жизнь, твоя судьба:
И затем в конце: снова захотеть всю эту цепочку!
Вы ещё не решили жить, а боитесь и дрожите, как дети перед водой, в которую им предстоит погрузиться. И тем временем ваше время уходит, и вы ищете учителей, которые скажут вам: «бойтесь и дрожите перед морем, которое называется жизнью» — и вы находите эти учения правильными и умираете рано.
Ценность жизни лежит в ценностях: ценности — это творение, а не то, что взято, выучено, пережито. Творение должно быть уничтожено, чтобы сделать место для нового творения: чтобы жить ценностями, необходимо их способность к уничтожению. Творец должен всегда быть уничтожителем. Но само ценение не может быть уничтожено: это и есть жизнь.
И те, кто отвернулся от жизни и нашел радость и мир — они нашли его, создав образ такой жизни как творцы! — как творцы вы положили конец своему страданию! И так любили свою жизнь!
Следует спрашивать богов только там, где могут ответить только боги.
Желание жить? На его месте я всегда находил только волю к власти.
Я учу вас освобождению от вечного потока: река всегда возвращается в себя, и вы снова входите в ту же реку, как те же самые.
Я научил себя этому: люди сами себе создали мораль, хотя теперь они верят, что только приняли её. Хорошо! И мы можем дать себе добро и зло!
Вот он, человек: новая сила, первое движение: катящееся от себя колесо; если бы он был достаточно силен, он бы заставил звезды катиться вокруг себя.
С крепкими плечами пространство стоит, упираясь в ничто. Где есть пространство, там есть бытие.
Вы сказали мне, что такое тон и слух: но что это имеет общего с художниками звуков? Вы объяснили музыку этим — или разве опровергли её?
Нет моральных инстинктов, но все инстинкты окрашены нашими ценностными оценками.
Что такое жизнь? Постоянная похвала и порицание.
Когда к вредному присоединяется ужас, возникает зло; когда к отвращению — плохое.
Желание преодолеть аффект в конечном итоге оказывается лишь желанием другого аффекта.
Тот, кто сам имеет волю к страданию, иначе смотрит на жестокость: он не считает её вредной и дурной для себя.
Плотское наслаждение и самоповреждение — родственные стремления. Среди познающих также есть самоповреждающие: они не хотят быть созидателями. Есть натуры, которые не могут вынести себя, если не стремятся к своему уничтожению. (Я люблю страдание, которое скрывается под твёрдой оболочкой: я люблю страдание, ради которого человек теряет зуб. Я люблю что-то, и едва полюбив это до конца, как тиран во мне говорит: «Именно это я хочу принести в жертву». Эта жестокость живёт в моих внутренних органах. Посмотрите, я злой.)
Нужно ждать, чтобы утолить жажду и дать ей наполниваться, иначе никогда не откроешь свой источник, который никогда не может быть чужим! (Ты победил себя, но почему показываешь себя мне лишь побеждённым? Я хочу увидеть победителя: брось розы в бездну и скажи: «Вот моя благодарность этому чудовищу, что не могло меня поглотить!»)
Как можно больше и как можно быстрее: этого хочет великая духовная и эмоциональная болезнь, которую то называют «настоящее», то «образование», но на самом деле это предвестие иссушения. (Я не советую работать, я советую бороться, я не советую мира, я советую победу. Пусть ваша работа будет борьбой, ваш мир — победой.)
Я знаю всё зло и всё добро — я знаю также, что находится за пределами добра и зла, — сказал Заратустра. В глубине каждого мужчины есть зло: в глубине каждой женщины есть порок. (Если вы слишком слабы, чтобы дать себе законы, пусть на вас возложит ярмо тиран и скажет: «Повинуйтесь, скрипите и повинуйтесь!» — и всё хорошее и злое будет утоплено в послушании ему. Я предполагаю, что вы сострадательны: быть лишённым сострадания — значит быть больным как умственно, так и физически. Но нужно обладать большим умом, чтобы иметь право на сострадание! Потому что ваше сострадание вредно как вам, так и всем вокруг.)
Создавать существо, более высокое, чем мы сами, — это наша сущность. Создавать за пределами себя! Это стремление к творению, стремление к действию и делу. — Как всякое желание предполагает цель, так человек предполагает существо, которого нет, но которое передает цель его существования. Это свобода всякой воли! В цели заключены любовь, почитание, совершенство, стремление.
Я боялся людей: мне хотелось быть среди людей, и ничто не могло меня утешить. Тогда я ушел в уединение и создал сверхчеловека. И когда я его создал, я покрыл его великим покрывалом становления и позволил полудню озарить его.
Бессмертен тот момент, когда я создал возвращение. Ради этого момента я терплю возвращение.
Что придало вещам смысл, ценность, значение? Творящее сердце, которое жаждало и из желания создавало. Оно создало радость и боль. Оно хотело насытиться этой болью. Мы должны принять все страдания, которые были пережиты людьми и животными, и утвердить их, и иметь цель, в которой они обретут разум.
Нет избавления для того, кто страдает от существования, кроме как не страдать больше от своего существования. Как этого достичь? Через быструю смерть или через долгую любовь.
Каждое действие создает нас, оно ткёт наше разноцветное одеяло. Каждое действие свободно, но одеяло необходимо. Наш опыт — это наше одеяло.
Желание — это счастье: насыщение как счастье — это только последний момент желания. Быть целым желанием — это счастье, и всегда новый желаемый.
Я говорю с тобой, моя мудрость, наедине: я хочу, я жажду, я люблю — и поэтому восхваляю жизнь. Если бы я только осознавал, а не творил, я бы её ненавидел.
Невыполнение, оставление, не-творение, не-разрушение — вот моё зло. Познающий как не-желающий тоже.
Пустота, одно, неподвижность, полнота, насыщение, не-желание — вот моё зло: кратко: сон без снов.
Познание — это желание и жажда: познание — это свидетельство. Любовь к телесному и к миру — следствие познания как воли. Как творение, познание — это не-познание. Прозорливость — это смерть, отвращение, зло. Нет формы познания, кроме как первого творения. Быть субъектом —
Наибольшая опасность — это вера в знание и познание, то есть в конец творения. Это великая усталость. «Нет ничего.»
Все познание, как творение, не имеет конца. Каждый человек должен иметь объяснение мира, которое принадлежит ему, как первая движущая сила. Мы всегда не признаемся в себе и завидуем стаду.
Несправедливость совершается именно там, где мы делаем добро кому-то: право и несправедливость не имеют отношения к благу и беде, а к выгоде и ущербу.
Вас назовут уничтожителями морали: но вы лишь изобретатели самих себя.
Я был в школе: я жил ради познания. Тогда моя душа очищалась, все желания становились святыми. Это подготовительная школа: одиночество познающего. Как вы относитесь к вещам, так должны относиться и к людям: ваша любовь должна быть выше всех отдельных вещей и отдельных людей.
Воля к страданию: вы должны временно жить в мире, вы, творцы. Вы должны почти погибнуть — и потом благословить ваш лабиринт и ваши блуждания. Иначе вы не сможете творить, а только умирать. Вы должны иметь ваши подъёмы и падения. Вы должны иметь ваше зло и временно снова принять его. Вы, вечные возвращающиеся, вы должны сами из себя создать возвращение.
Творение — это избавление от страдания. Но страдание необходимо для творящего. Страдание — это преобразование, в каждом рождении есть смерть. Нужно быть не только ребёнком, но и роженицей: как творец.
Нужно желать исчезнуть, чтобы снова возникнуть — от одного дня к другому. Преобразование через сто душ — вот твоя жизнь, твоя судьба:
И затем в конце: снова захотеть всю эту цепочку!
Вы ещё не решили жить, а боитесь и дрожите, как дети перед водой, в которую им предстоит погрузиться. И тем временем ваше время уходит, и вы ищете учителей, которые скажут вам: «бойтесь и дрожите перед морем, которое называется жизнью» — и вы находите эти учения правильными и умираете рано.
Ценность жизни лежит в ценностях: ценности — это творение, а не то, что взято, выучено, пережито. Творение должно быть уничтожено, чтобы сделать место для нового творения: чтобы жить ценностями, необходимо их способность к уничтожению. Творец должен всегда быть уничтожителем. Но само ценение не может быть уничтожено: это и есть жизнь.
И те, кто отвернулся от жизни и нашел радость и мир — они нашли его, создав образ такой жизни как творцы! — как творцы вы положили конец своему страданию! И так любили свою жизнь!
Животное ничего не знает о себе, оно также не знает о мире.
Я переполнен: поэтому я забываю себя, и все вещи находятся во мне, и нет ничего больше, чем все вещи. Куда я исчез?
Крепко завязанные чувства, которые всегда возвращаются ("относительно удерживают время вместе"), мы воспринимаем как грубые вещи и реальности: прежде всего — наше тело. Но "все свойства этих вещей состоят из наших чувств и представлений".
Мы должны быть зеркалом бытия: мы — Бог в малом.
Будущее так же является условием настоящего, как и прошлое. "Что должно быть и должно стать, есть причина того, что есть."
Должен ли был я создать это всё? Было ли это движением моего Я, которое упорядочило это, как оно упорядочивает движение тела? Я только капля в этой силе?
Я понимаю только существо, которое одновременно одно и многое, которое меняется и остаётся, которое познает, чувствует, хочет — это существо есть моя первооснова.
Когда я захотел радости от истины, я придумал ложь и видимость — близкое и далёкое, прошедшее и будущее, перспективу. Тогда я вложил в себя тьму и обман и стал для самого себя иллюзией.
Многое в человеке достойно любви, но сам человек — не достоин любви. Человек — слишком несовершенное существо: любовь к человеку убьёт меня.
Я не отверг того человека, которого любил, а отверг то, ради чего я его любил.
Посмотри на мир, как будто время ушло: и всё кривое станет прямым для тебя.
Если ты видишь всё в синем цвете, то что толку пытаться преодолеть себя и говорить себе: "Не смотри в синем!"?
Эти хотят играть в кости, те хотят считать и вычислять, а те там хотят видеть танец: они называют это наукой и потеют при этом. Но это дети, которые хотят играть — и поистине, это прекрасная детская игра, и немного смеха не помешает игре.
Все проявления сверхчеловечности воспринимаются как болезнь или безумие у человека.
Надо быть морем, чтобы впитать грязную реку, не осквернившись.
Когда я думал о цели, я также думал о случайности и глупости.
Мои братья, природа глупа: и насколько мы есть природа, настолько мы все глупы. Даже глупость имеет красивое имя: она называется необходимостью. Давайте поможем необходимости!
Говори с камнем. Мне нравится, что ты молчишь. Твое молчание обладает достоинством. (Вся моральность в природе: вся ценность заключается в этом.)
Мир готов — золотая чаша добра. Но творческий дух хочет создать даже то, что уже готово: тогда он изобрёл время — и теперь мир раскололся, а затем снова сворачивается в большие круги, как становление добра через зло, как рождающая цель из случайности.
В истории человечества великие презрения — это события: они источник великого желания сверхчеловека. Не обманывайтесь — когда-то разве не хотели стать единым с потусторонним или с Богом!? Все эти яркие слова служили для того, чтобы выразить, что человек насытился — не своими страданиями, а своим обычным способом восприятия.
Ожидать часа великого презрения: вот отличительная черта. Другие служат лишь для образования последнего человека.
Мысль — это лишь знак, как слово является знаком для мысли.
Когда-то Я скрывался в стаде: а теперь в Я всё ещё скрыто - стадо...
АСКЕЗА И АСКЕТИЗМ РАЗНОЕ? ЧТО?
Аскетизм (аскетический идеал):
Аскет обращается с жизнью как с ложным путем, который в конечном счете надлежит пройти вспять, до самой точки его начала; или как с заблуждением, которое опровергается - должно быть опровергнуто фактически: ибо он требует, чтобы ему сопутствовали, он вынуждает принять, где только может, свою оценку существования. Что это значит? Столь чудовищный способ оценки фигурирует в человеческой истории отнюдь не под рубрикой исключений и курьезов: он представляет собою один из самых распространенных и самых продолжительных фактов. Прочитанное с какого-нибудь отдаленного созвездия, маюскульное письмо нашего земного существования соблазнило бы, пожалуй, к выводу, что Земля является по сути аскетической звездой, уголком, заселенным надутыми, высокомерными и гадкими тварями, которые не в состоянии отделаться от глубокой досады на себя, на землю, на всякую жизнь, и только тем и заняты, что причиняют друг другу боль, из удовольствия причинять боль - возможно, единственного их удовольствия.
Аскеза:
Аске́за (от др.-греч. ἄσκησις — «упражнение», и др.-греч. ἀσκέω — «упражнять»).
Духовно одарённые, как самые сильные, находят своё счастье там, где другие нашли бы свою погибель, - в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие - это самопринуждение; аскеза делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, - это их отдых... Познание для них форма подвижничества. - Такой род людей более всех достоин почтения - это не исключает того, что они самые весёлые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми.
Аскетизм (аскетический идеал) по Ницше - это ressentiment к жизни, аскеза как метод - это высшее выражение воли к власти, воли к великому здоровью:
Свобода от ressentiment, ясное понимание ressentiment – кто знает, какой благодарностью обязан я за это своей долгой болезни! Проблема не так проста: надо пережить ее, исходя из силы и исходя из слабости. Если следует что-нибудь вообще возрази ты против состояния болезни, против состояния слабости, так это то, что в нем слабеет действительный инстинкт исцеления, а это и есть инстинкт обороны и нападения в человеке. Ни от чего не можешь отделаться, ни с чем не можешь справиться, ничего не можешь оттолкнуть – все оскорбляет. Люди и вещи подходят назойливо близко, переживания поражают слишком глубоко, воспоминание предстает гноящейся раной. Болезненное состояние само есть своего рода ressentiment. – Против него существует у больного только одно великое целебное средство – я называю его русским фатализмом, тем безропотным фатализмом, с каким русский солдат, когда ему слишком в тягость военный поход, ложится наконец в снег. Ничего больше не принимать, не допускать к себе, не воспринимать в себя – вообще не реагировать больше… Глубокий смысл этого фатализма, который не всегда есть только мужество к смерти, но и сохранение жизни при самых опасных для жизни обстоятельствах, выражает ослабление обмена веществ, его замедление, своего рода волю к зимней спячке. Еще несколько шагов дальше в этой логике – и приходишь к факиру, неделями спящему в гробу… Так как истощался бы слишком быстро, если бы реагировал вообще, то уже и вовсе не реагируешь – это логика. Но ни от чего не сгорают быстрее, чем от аффектов ressentiment. Досада, болезненная чувствительность к оскорблениям, бессилие в мести, желание, жажда мести, отравление во всяком смысле – все это для истощенных есть, несомненно, самый опасный род реагирования: быстрая трата нервной силы, болезненное усиление вредных выделений, например желчи в желудок, обусловлены всем этим. Ressentiment есть нечто само по себе запретное для больного – его зло: к сожалению, также и его наиболее естественная склонность. – Это понимал глубокий физиолог Будда. Его “религия”, которую можно было бы скорее назвать гигиеной, дабы не смешивать ее с такими достойными жалости вещами, как христианство, ставила свое действие в зависимость от победы над ressentiment: освободить от него душу есть первый шаг к выздоровлению. “Не враждою оканчивается вражда, дружбою оканчивается вражда” – это стоит в начале учения Будды: так говорит не мораль, так говорит физиология. – Ressentiment, рожденный из слабости, всего вреднее самому слабому – в противоположном случае, когда предполагается богатая натура, ressentiiment является лишним чувством, чувством, над которым остаться господином есть уже доказательство богатства. Кто знает серьезность, с какой моя философия предприняла борьбу с мстительными последышами чувства вплоть до учения о “свободное воле” – моя борьба с христианством есть только частный случай ее, - тот поймет, почему именно здесь я выясняю свое личное поведение, свой инстинкт-уверенность на практике. Во время decadence я запрещал их себе как вредные; так только жизнь становилась вновь достаточно богатой и гордой, я запрещал их себе как нечто, что ниже меня. Тот “русский фатализм”, о котором я говорил, проявлялся у меня в том, что годами я упорно держался за почти невыносимые положения, местности, жилища, общества, раз они были даны мне случаем, - это было лучше, чем изменять их, чем чувствовать их изменчивыми, - чем восставать против них… Мешать себе в этом фатализме, насильно возбуждать себя считал я тогда смертельно вредным: поистине, это и было всякий раз смертельно опасно. – Принимать себя самого как фатум, не хотеть себя “иным” – это и есть в таких обстоятельствах само великое разумение.
Аскетизм включает в себя аскезу как метод, но аскеза это не аскетизм (не аскетический идеал). Аскеза может быть использована и для достижения "дионисических" целей, аскетизм - нет.
Для каких целей может быть использована аскеза?
В случае Ницше - для порождения "Заратустры":
Книга, ставшая почти человеком.
Каждого писателя постоянно вновь изумляет, как его книга, раз отрешившись от него, начинает жить самостоятельной жизнью; он чувствует себя так, как если бы на его глазах часть насекомого оторвалась от целого и пошла своим путем. Быть может, он ее почти совсем забыл, быть может, он возвысился над изложенными в ней мнениями, быть может, он даже не понимает ее более и потерял те крылья, на которых он летал, когда обдумывал эту книгу; тогда как она ищет себе читателей, зажигает жизнь, приносит счастье, устрашает, создает новые произведения, становится душой замыслов и поступков – словом, она живет, как существо, озаренное разумом и душой, и все же не есть человек. – Счастливейшая доля выпадает автору. Который в старости может сказать, что все бывшие у него творческие, укрепляющие, возвышающие и просвещающие мысли и чувства продолжают еще жить в его произведениях и что он сам есть лишь серый пепел, тогда как пламя укрылось во все стороны и сохраняется по-прежнему. – Если принять еще во внимание, что не только книга, но и каждое действие человека каким-то образом становится поводом к другим действиям, решениям, мыслям, что все совершающееся неразрывно сплетается с тем, что должно совершиться, то можно познать подлинное, реально существующее бессмертие – бессмертие движения: что некогда приводило в движение, то включено и увековечено в общем союзе всего сущего, как насекомое в янтаре.
Технически этот фокус обосновывается и провозглашается вот так:
Золотой лозунг. Много цепей было наложено на человека, чтобы отучить его вести себя как животное: и, действительно, он стал мягче, умнее, радостнее и рассудительнее животных. Но он и до сих пор еще страдает от того, что так долго носил цепи и был лишен чистого воздуха и свободы движений: - цепи же эти, по моему убеждению, которое я уже не раз высказывал, - это тяжелые, замысловатые, ложные, нравственные и метафизические представления. Только, когда будет разорвана последняя цепь болезни, достигнем мы нашей великой цели: полного отделения человека от животного. Теперь мы находимся в разгаре снимания цепей, но должны соблюдать при этом величайшую осторожность. Только облагороженному человеку можно дать свободу духа; он один способен воспринять облегчение жизни, которое исцелит его раны, он один имеет право сказать, что живет только для радости, не имя никакой другой цели, в других устах его изречение: “во мне мир и благоволение к окружающему”, было бы опасным. При этом изречении, на которое имеют право не многие, вспоминает он древние веления, трогательные слова, относящиеся ко всем и засиявшие перед всем человечеством, как лозунг, как знамение, которое будет однако гибельно для всякого, кто преждевременно, не имея на это права, украсит им свое знамя. Еще до сих пор не настало время, чтобы над всеми людьми, как над теми пастухами открылись небеса и они услыхали слова: “На земле мир и в человеке благоволение” . Пока еще это могут вместить только немногие.
И "холст", на который кладётся речь "книги, ставшей почти человеком", - "вечное возвращение", - описан у Ницше вот здесь:
Человек удивляется также и самому себе, тому, что он не может научиться забвению и что он навсегда прикован к прошлому; как бы далеко и как бы быстро он ни бежал, цепь бежит вместе с ним. Не чудо ли, что мгновение, которое столь же быстролетно появляется, как и исчезает, которое возникает из ничего и превращается в ничто, – что это мгновение тем не менее возвращается снова, как призрак, и нарушает покой другого позднейшего мгновения. Непрерывно от свитка времени отделяются отдельные листы, выпадают и улетают прочь, чтобы внезапно снова упасть в самого человека. Тогда человек говорит: «Я вспоминаю» – и завидует животному, которое сейчас же забывает и для которого каждое мгновение действительно умирает, погружаясь в туман и ночь и угасая навсегда. Столь неисторически живет животное: оно растворяется в настоящем, как целое число, не оставляя по себе никаких странных дробей, оно не умеет притворяться, ничего не скрывает и в каждый данный момент является вполне тем, что оно есть, и потому не может не быть честным. Человек же, напротив, должен всячески упираться против громадной, все увеличивающейся тяжести прошлого; последняя или пригибает его вниз, или отклоняет его в сторону, она затрудняет его движение, как невидимая и темная ноша, от которой он для виду готов иногда отречься, как это он слишком охотно и делает в обществе равных себе, чтобы возбудить в них зависть. Поэтомуто его волнует, как воспоминание об утраченном рае, зрелище пасущегося стада или более знакомое зрелище ребенка, которому еще нет надобности отрекаться от какого-либо прошлого и который в блаженном неведении играет между гранями прошедшего и будущего. И все же играм ребенка также наступает конец: слишком рано отнимается у него способность забвения. Тогда научается он понимать значение слова «было», того рокового слова, которое, знаменуя для человека борьбу, страдание и пресыщение, напоминает ему, что его существование, в корне, есть никогда не завершающееся Imperfectum. Когда же смерть приносит наконец желанное забвение, то она похищает одновременно и настоящее вместе с жизнью человека и этим прикладывает свою печать к той истине, что наше существование есть непрерывный уход в прошлое, т.е. вещь, которая живет постоянным самоотрицанием, самопожиранием и самопротиворечием [жизнь это "воля к власти"].
К
Манёвр этот крайне сложный и практически никем не замеченный банально в силу того, что он сугубо - НЕ философский, а психологический ("психоаналитический"). Беря Ницше как философа сознания/тела/ума-mind, мы обнаруживаем, что эпитет "вечное возвращение" имеет место именно для вышеописанного "животного". Учитывая идею "отделения человека от животного" и "книги, ставшей почти человеком", вкупе с элементами описания "вечного повторения" и "возвращения" в космологическом, научном или историческом смысле, мы получаем околокогнитивную картину-идею переноса части психики из одного времени в последующее путём отрыва существенных элементов психики в книгу, в "тело без органов". Это "тело без органов"/книга, будучи прочитанной (а она всегда имеет воплощение в теле книги ("тело философствует")), - обретает воплощение в физиологическом теле (см. афоризм выше "Мораль и физиология", с упоминанием "Ариадны" в конце ("Ариадна" это "душа", прежде всего, и "мудрость", в том числе)), - и тем самым как бы "овладевает" телом (хотя бы частью его).
Происходит это сугубо за счёт и в пространстве (на "континенте") животной части человека, той самой, которая существует в феномене "вечного возвращения" - живёт исключительно в настоящем моменте. Это сложный, но реализуемый трюк. Именно поэтому Ницше волновало, чтобы читали "правильно" его "Заратустру", - потому что иначе (при "неправильном" чтении) - этот эффект не реализуется, либо реализуется "неправильно", - делая из людей "не то что ожидает Заратустра" (например, "высших людей", к которым он "сострадания" не испытывает). Здесь ключевым становится что "Заратустра" обращается к одиночкам, - т.к. на людях не одиноких менее вероятно, что сработают необходимые реакции, - необходимые для "воплощения"/"вселения" книги - в тело читающего одиночки (беря смысл "одиночества" как одиночества "души", как одиночества - "Ариадны", может быть даже и "мудрости").
"Анти-Христ" заканчивает этот акт "друга Заратустры" и как бы запечатывает его финальной "скрижалью". Содержание этой скрижали (заметьте, снова название книги очеловеченное) рассказывать не нужно, - оно понятно и так. Можно сказать, что оно - для "Заратустр" ("Заратустра" - это тип, "Дионис" - это понятие и символ ("Дионис" является людям разве что во сне, как "сверхгерой")), для "созидающих ценности" (а не для солдат-свиней-фашистов), - и необходимо как фильтрующий их действия ориентир (ориентир в смысле "Что значит ориентироваться в мышлении" Канта).
Таким образом, сам Ницше - это всё пространство и площадь "богов, играющих в кости", а его труды - это составляющие его "внутреннего мира", действительно претерпевающие "вечное возвращение" вновь и вновь, - и физическое (как книги), и ментальное (как концепции, прнципы, мысли, и в целом - комплексы резонансных переживаний, вызванных ими). В этом состоит его новаторство, - что он не пишет системы, а разом передаёт весь необходимый комплекс ощущений, мыслей и интуиций в одной-единственной серии книг ("Так говорил Заратустра"). Чисто в силу этого и благодаря этому он преодолевает т.н. "пропасть" между людьми и проблему трансцендентного знания (которую определил, конечно, Кант), - и демонстрирует даже (своими книгами), - как именно становятся такими, - как именно достигается этот сугубо философский эффект ("казус").
Ну или словами самого Ницше, - "Ecce Homo": Wie man wird, was man ist. (Der Übermensch.)
("Сверхчеловек" - буквально потому, что он сумел "отделить человека от животного", и "стал небесным ребёнком", то есть "вознёсся над людьми", - теперь он и "Заратустра", и "Ариадна", и "Дионис", - все правят "сверх" и "над" людьми, - сугубо в силу неограниченно-избыточной власти за счёт лингвистическо-художественных эффектов книг, произведённых Ницше (да, у Ницше есть даже "тип женщины" - "Ариадна"; его книги посвящены не только одним "мужчинам").)
(Подобных философских произведений очень мало в этом мире, разве что диалоги Платона могут посоперничать с Ницше, или может быть Фонтенеля. В любом случае, Делёз в ЧТФ это описывал как "персоналии", но проблема в том, что он упускал всю "площадь" где (когда и что) гуляли эти "персоналии", т.е. будучи посвященным в психоанализ Гваттари, либо с помощью Гваттари, он не смог ухватить весь эффект "дионисовской сатиры" - сосредоточившись вместо этого на чём-то более простом - "броске костей" - но менее властном, чем это (чем эффект слов, который по определению не уловим, либо плохо осознаваем либо не осознаваем, и следовательно, - ему почти что невозможно противиться). И поныне таких философ нет, почти что. Только... "Академия" (быть может поэтому Платон и боролся с поэтами, - потому что опасался их властного воздействия).)
В том числе основание для "этого" (точки зрения что "философии" - не было, что она была использована - но чисто - манипулятивно): элементы "дионисического" поведения, видимые в письме Гансу фон Бюлову - в отношении и насчёт - Вагнера (более полно видимое - состав, стиль и характер трактатов "К генеалогии морали", по видимому, предназначенные убедить зрителя, а не доказать какую-то точку зрения (сугубо перформативно доказывается сама перформативность как последняя инстанция "видимости", как окончательное воздействие, когда в "Aнти-Христ" выступает "голый" Ницше (как он написал вроде бы Овербеку: "подобающая форма одежды - неглиже"), не скрывающий ни одного из своих "мотивов"), "овладеть" читателем).
Следуя идеям самого Ницше:
Если мы рассказываем о себе, значит мы не достаточно ценим себя. Наши подлинные переживания совершенно не болтливы. Они не могли бы рассказать о себе, если бы захотели. Это оттого, что они лишены слова. Для чего у нас есть слова, с тем мы уже и покончили. Во всяком говорении есть гран презрения. Речь, по-видимому, изобретена для среднего, посредственного, сообщаемого. Ею говорящий сразу вульгаризируется. (Из морали для глухонемых и других философов).
все доктрины о "дарящей добродетели", "воли к власти", "Сверхчеловеке", "вечном возвращении", безотносительно их научно-философской ценности (очевидно, почерпнутой, во многом, у других авторов, а не принадлежащих идеям Ницше (например, "сверхчеловек" - это было впервые упомянуто Эспинасом, который вероятно взял это у Декарта)), - это "среднее, посредственное, сообщаемое", - что-то, с чем Ницше "уже покончил". Следовательно (в смысле "следуя пути размышления", в духе "Ариадны"), - смысл и назначение этих вещей, с точки зрения самого Ницше, - совсем иные, - вовсе не те, которые предполагают исследователи.
И очевидный замысел очевиден в одной из финальных книг Ницше - "Анти-Христ", - предназначенной быть прежде всего - убедительной и соблазнительной, - что не отменяет тезиса Ницше, что именно этот перформативный эффект (обобщённый до "der Wille zur Macht") есть эффект "насилия" (не обязательно насилия, не все эффекты риторики - манипуляции, не все эффекты умышленно насильны), всё поведение человека определяющий ("человеческое, слишком человеческое").
Что хорошо? - Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.
Что дурно? - Всё, что происходит из слабости.
Что есть счастье? - Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия.
Не удовлетворённость, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей (добродетель в стиле Ренессанс, virtu, добродетель, свободная от моралина).
Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом.
Что вреднее всякого порока? - Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым - христианство.
Отсюда: либо это просто проявление характера и идиосинкразия Ницше (а не философия, в принципе), - либо описание явления "природа" (заместо афоризма ВН-109, "Остережёмся!") и её т.н. "необходимостей" ("Nothwendigkeit", "глупостей"). А может быть, - и то, и другое. И почему это должно быть - иначе?..
"What I fear is not the awful shape behind my chair, but its voice. And not so much the words, but rather the dreadful, inarticulate and inhuman tone of that shape. If only it would speak as people speak!"
In July 1884, Nietzsche told his friend Resa Schirnhofer how, as soon as he would close his eyes: he saw a profusion of fantastic flowers, twining round each other and constantly growing, changing in shape and colour with exotic opulence. . . . With disturbing urgency in his soft voice, he asked: ‘‘Don’t you think this is a symptom of incipient madness?’’
Следуя идеям самого Ницше:
Если мы рассказываем о себе, значит мы не достаточно ценим себя. Наши подлинные переживания совершенно не болтливы. Они не могли бы рассказать о себе, если бы захотели. Это оттого, что они лишены слова. Для чего у нас есть слова, с тем мы уже и покончили. Во всяком говорении есть гран презрения. Речь, по-видимому, изобретена для среднего, посредственного, сообщаемого. Ею говорящий сразу вульгаризируется. (Из морали для глухонемых и других философов).
все доктрины о "дарящей добродетели", "воли к власти", "Сверхчеловеке", "вечном возвращении", безотносительно их научно-философской ценности (очевидно, почерпнутой, во многом, у других авторов, а не принадлежащих идеям Ницше (например, "сверхчеловек" - это было впервые упомянуто Эспинасом, который вероятно взял это у Декарта)), - это "среднее, посредственное, сообщаемое", - что-то, с чем Ницше "уже покончил". Следовательно (в смысле "следуя пути размышления", в духе "Ариадны"), - смысл и назначение этих вещей, с точки зрения самого Ницше, - совсем иные, - вовсе не те, которые предполагают исследователи.
И очевидный замысел очевиден в одной из финальных книг Ницше - "Анти-Христ", - предназначенной быть прежде всего - убедительной и соблазнительной, - что не отменяет тезиса Ницше, что именно этот перформативный эффект (обобщённый до "der Wille zur Macht") есть эффект "насилия" (не обязательно насилия, не все эффекты риторики - манипуляции, не все эффекты умышленно насильны), всё поведение человека определяющий ("человеческое, слишком человеческое").
Что хорошо? - Всё, что повышает в человеке чувство власти, волю к власти, самую власть.
Что дурно? - Всё, что происходит из слабости.
Что есть счастье? - Чувство растущей власти, чувство преодолеваемого противодействия.
Не удовлетворённость, но стремление к власти, не мир вообще, но война, не добродетель, но полнота способностей (добродетель в стиле Ренессанс, virtu, добродетель, свободная от моралина).
Слабые и неудачники должны погибнуть: первое положение нашей любви к человеку. И им должно ещё помочь в этом.
Что вреднее всякого порока? - Деятельное сострадание ко всем неудачникам и слабым - христианство.
Отсюда: либо это просто проявление характера и идиосинкразия Ницше (а не философия, в принципе), - либо описание явления "природа" (заместо афоризма ВН-109, "Остережёмся!") и её т.н. "необходимостей" ("Nothwendigkeit", "глупостей"). А может быть, - и то, и другое. И почему это должно быть - иначе?..
"What I fear is not the awful shape behind my chair, but its voice. And not so much the words, but rather the dreadful, inarticulate and inhuman tone of that shape. If only it would speak as people speak!"
In July 1884, Nietzsche told his friend Resa Schirnhofer how, as soon as he would close his eyes: he saw a profusion of fantastic flowers, twining round each other and constantly growing, changing in shape and colour with exotic opulence. . . . With disturbing urgency in his soft voice, he asked: ‘‘Don’t you think this is a symptom of incipient madness?’’
Столь неисторически живет животное: оно растворяется в настоящем, как целое число, не оставляя по себе никаких странных дробей, оно не умеет притворяться, ничего не скрывает и в каждый данный момент является вполне тем, что оно есть, и потому не может не быть честным.
Честность - допустим, что это наша добродетель, от которой мы не можем избавиться, мы, свободные умы, - так что же, будем работать над этой единственно оставшейся у нас добродетелью со всей злобой и любовью, будем неустанно «совершенствоваться» в ней: пусть некогда блеск ее озарит, подобно позолоченной лазурной насмешливой вечерней заре, эту стареющую культуру с ее тупой и мрачной серьезностью! И если, однако, наша честность в один прекрасный день устанет и начнет вздыхать, и протянет члены, и найдет нас слишком суровыми, и захочет, чтобы ей сделалось лучше, легче, чтобы с ней обращались мягче, как с приятным пороком, - останемся все-таки суровыми, мы, последние стоики! и пошлем ей на помощь всю свойственную нам чертовщину - наше отвращение ко всему грубому и приблизительному, наше «nitimur in vetitum», наше мужество авантюристов, наше изощренное и избалованное любопытство, нашу тончайшую, переодетую до неузнаваемости духовную волю к власти и покорению мира, волю, которая алчно реет и носится над всеми царствами будущего, - придем на помощь нашему «Богу» со всеми нашими «чертями»! Очень вероятно, что из-за этого нас не узнают и перепутают с другими, - но что в этом! О нас скажут: «их «честность» - это их чертовщина, и ничего более!» что в этом! И даже если бы это было справедливо! Разве не были до сих пор все боги такими канонизированными, перекрещенными чертями?.. И что же знаем мы в конце концов о себе? И как называется тот дух, который ведет нас (все дело в названиях)? И сколько духов таим мы в себе? Позаботимся же о том, мы, свободные умы, чтобы наша честность не сделалась нашим тщеславием, нашим нарядом и роскошью, нашей границей, нашей глупостью! Каждая добродетель тяготеет к глупости, каждая глупость - к добродетели; «глуп до святости», говорят в России, - позаботимся же о том, чтобы не сделаться в конце концов от честности святыми и скучными! Разве жизнь не слишком коротка, чтобы скучать! Ведь нужно верить в вечную жизнь, чтобы...
Из чего только и следует вывод: "необходимо быть только тем, кем невозможно не быть в данных [жизненных] условиях" - как определяющий всю интерпретативную машинерию Ницше (описанную в "Ecce Homo" как "В этом месте нельзя уклониться от истинного ответа на вопрос, как становятся сами собою..."), как определяющий весь "жизненный путь", - но что не значит, что "отношения" (при которых "зарождается феномен жизнь") есть отношения "властные", - скорее, что эти отношения суть метафоры, - следовательно, "воля к власти" и даже "власть" также есть суть символика и - метафоры, которые определяют (например, у Ницше) поведение ("воля к власти" как, прежде всего, "переоценка всех ценностей"). Тем самым они (ницшевские метафоры) доказывают то, что не могут доказать другие, - что нет иной формы и разновидности жизни в этом мире, - кроме как, в виде, - ("глупостей") необходимостей.
Или, что невозможно жить как другие, - пока не показано (а не "доказано") - обратное.
Под конец хотел бы сказать: нет никакой необходимости спорить насчёт философии Ницше. Она "доказывает" сама себя сугубо перформативно, - и пока не будет достигнуто её окончательное "опровержение" - пока не будет уничтожены все причины и необходимости, по которым она воздействует на мир, - никогда не будет искоренена т.н. "философия Ницше". Безотносительно всякой истинности её утверждений. (Ведь только глупцы в башнях из слоновой кости спорят о истинности утверждений, - пока мимо них пробегает весь мир (а то и распадается, даже).)
Честность - допустим, что это наша добродетель, от которой мы не можем избавиться, мы, свободные умы, - так что же, будем работать над этой единственно оставшейся у нас добродетелью со всей злобой и любовью, будем неустанно «совершенствоваться» в ней: пусть некогда блеск ее озарит, подобно позолоченной лазурной насмешливой вечерней заре, эту стареющую культуру с ее тупой и мрачной серьезностью! И если, однако, наша честность в один прекрасный день устанет и начнет вздыхать, и протянет члены, и найдет нас слишком суровыми, и захочет, чтобы ей сделалось лучше, легче, чтобы с ней обращались мягче, как с приятным пороком, - останемся все-таки суровыми, мы, последние стоики! и пошлем ей на помощь всю свойственную нам чертовщину - наше отвращение ко всему грубому и приблизительному, наше «nitimur in vetitum», наше мужество авантюристов, наше изощренное и избалованное любопытство, нашу тончайшую, переодетую до неузнаваемости духовную волю к власти и покорению мира, волю, которая алчно реет и носится над всеми царствами будущего, - придем на помощь нашему «Богу» со всеми нашими «чертями»! Очень вероятно, что из-за этого нас не узнают и перепутают с другими, - но что в этом! О нас скажут: «их «честность» - это их чертовщина, и ничего более!» что в этом! И даже если бы это было справедливо! Разве не были до сих пор все боги такими канонизированными, перекрещенными чертями?.. И что же знаем мы в конце концов о себе? И как называется тот дух, который ведет нас (все дело в названиях)? И сколько духов таим мы в себе? Позаботимся же о том, мы, свободные умы, чтобы наша честность не сделалась нашим тщеславием, нашим нарядом и роскошью, нашей границей, нашей глупостью! Каждая добродетель тяготеет к глупости, каждая глупость - к добродетели; «глуп до святости», говорят в России, - позаботимся же о том, чтобы не сделаться в конце концов от честности святыми и скучными! Разве жизнь не слишком коротка, чтобы скучать! Ведь нужно верить в вечную жизнь, чтобы...
Из чего только и следует вывод: "необходимо быть только тем, кем невозможно не быть в данных [жизненных] условиях" - как определяющий всю интерпретативную машинерию Ницше (описанную в "Ecce Homo" как "В этом месте нельзя уклониться от истинного ответа на вопрос, как становятся сами собою..."), как определяющий весь "жизненный путь", - но что не значит, что "отношения" (при которых "зарождается феномен жизнь") есть отношения "властные", - скорее, что эти отношения суть метафоры, - следовательно, "воля к власти" и даже "власть" также есть суть символика и - метафоры, которые определяют (например, у Ницше) поведение ("воля к власти" как, прежде всего, "переоценка всех ценностей"). Тем самым они (ницшевские метафоры) доказывают то, что не могут доказать другие, - что нет иной формы и разновидности жизни в этом мире, - кроме как, в виде, - ("глупостей") необходимостей.
Или, что невозможно жить как другие, - пока не показано (а не "доказано") - обратное.
Под конец хотел бы сказать: нет никакой необходимости спорить насчёт философии Ницше. Она "доказывает" сама себя сугубо перформативно, - и пока не будет достигнуто её окончательное "опровержение" - пока не будет уничтожены все причины и необходимости, по которым она воздействует на мир, - никогда не будет искоренена т.н. "философия Ницше". Безотносительно всякой истинности её утверждений. (Ведь только глупцы в башнях из слоновой кости спорят о истинности утверждений, - пока мимо них пробегает весь мир (а то и распадается, даже).)
NB. Произведения Ницше следует читать на фоне его первой "переоценки" - "Рождение трагедии из духа музыки".
Практически все прочтения Ницше, даже академические, сосредотачиваются на более поздних трудах, и не берут этот труд во внимание и контекст чтения. Несмотря на то, что в конце "Сумерки идолов" Ницше буквальным образом отсылает к своему самому раннему труду, и в предисловии к второму тому "Человеческое, слишком человеческое" он пишет, что некоторые из его произведений, - например, "Рождение трагедии", - по смыслу опережают следующие за ними.
Другими словами, это прямые отсылки автора к основополагающей теме. И в каком-то смысле, - труды прозаические только глубже раскрывают, что было написано в первоначальной книге. В ней же содержится идея труда о "Заратустре", в ней же раскрывается отношение человека и природы, и даже понятие "Диониса" (как сугубо природного явления, на фоне которого и поверх которого строятся все остальные, "слишком человеческие").
Почему обычно этой книгой не пользуются при "экзегезисе" других трудов Ницше - несмотря на прямые указания на эту книгу (а ведь она содержит многие символы и метафоры, используемые в "Заратустре" впоследствии!), - непонятно, решительно. Ясно одно - все труды Ницше дополняют друг друга. Следовательно, они все есть составляющая одной общей, единой, картины. Хоть и между ними могут быть противоречия - эти противоречия, как это бывает в доказательстве теорем математических - не значительны. Негоже впадать в излишествующий формализм (в ущерб знанию, вполне достижимому через разрешение кажущихся парадоксов (пример: путать описываемую картину и средство её рассмотрения - позитивистский подход книг "Слишком человеческое" - когда цель работы и описания - вовсе не в следовании именно формальной логике или позитивизму); нужно понять, что хочет сказать автор, а не наслаивать "двойные смыслы").
Практически все прочтения Ницше, даже академические, сосредотачиваются на более поздних трудах, и не берут этот труд во внимание и контекст чтения. Несмотря на то, что в конце "Сумерки идолов" Ницше буквальным образом отсылает к своему самому раннему труду, и в предисловии к второму тому "Человеческое, слишком человеческое" он пишет, что некоторые из его произведений, - например, "Рождение трагедии", - по смыслу опережают следующие за ними.
Другими словами, это прямые отсылки автора к основополагающей теме. И в каком-то смысле, - труды прозаические только глубже раскрывают, что было написано в первоначальной книге. В ней же содержится идея труда о "Заратустре", в ней же раскрывается отношение человека и природы, и даже понятие "Диониса" (как сугубо природного явления, на фоне которого и поверх которого строятся все остальные, "слишком человеческие").
Почему обычно этой книгой не пользуются при "экзегезисе" других трудов Ницше - несмотря на прямые указания на эту книгу (а ведь она содержит многие символы и метафоры, используемые в "Заратустре" впоследствии!), - непонятно, решительно. Ясно одно - все труды Ницше дополняют друг друга. Следовательно, они все есть составляющая одной общей, единой, картины. Хоть и между ними могут быть противоречия - эти противоречия, как это бывает в доказательстве теорем математических - не значительны. Негоже впадать в излишествующий формализм (в ущерб знанию, вполне достижимому через разрешение кажущихся парадоксов (пример: путать описываемую картину и средство её рассмотрения - позитивистский подход книг "Слишком человеческое" - когда цель работы и описания - вовсе не в следовании именно формальной логике или позитивизму); нужно понять, что хочет сказать автор, а не наслаивать "двойные смыслы").
Во сне, в последнем утреннем сне своем стоял я на высокой скале, по ту сторону мира, держал весы и взвешивал мир.
О, слишком рано приблизилась ко мне утренняя заря – пылкая и ревнивая, – она разбудила меня! Всегда ревнива она к моим знойным утренним снам.
Измеримым для того, у кого есть время; весомым для того, кто знает, как взвешивать; досягаемым для сильных крыльев; угадываемым для божественных отгадчиков – таким предстал мне во сне этот мир.
Сон мой, отважный мореход, полукорабль, полушквал, безмолвный, как мотылек, нетерпеливый, как сокол: откуда взялись у него сегодня и время, и терпение, чтобы взвешивать мир!
Не иначе, как тайно внушила ему это мудрость моя, – бодрая, насмешливая, дневная мудрость моя, смеющаяся над всеми бесконечными мирами! Ибо говорит она: "Где есть сила, там господствует и число, ибо у него больше силы".
С какой уверенностью взирал сон мой на этот конечный мир – без любопытства, без сожаления, без страха, без мольбы;
– словно наливное яблоко просилось в руку мою, спелое и золотистое, с нежной прохладной бархатистой кожицей – таким мне представился мир:
– словно кивало мне дерево с раскидистыми ветвями, сильное волей, согнутое для опоры и отдохновения ногам усталых путников: таким мне предстал со скалы этот мир;
– словно нежные руки несли мне навстречу ларец, открытый для восторгов стыдливых почтительных глаз – таким этот мир мне явился сегодня;
– не столько загадкой, чтобы отпугнуть человеческую любовь; не столько разгадкой, чтобы усыпить человеческую мудрость, – человечески добрым явился сегодня мне мир, о котором так много злословят!
Как благодарен я этому сну за то, что сегодня на рассвете взвесил я мир! Человечески добрым пришел ко мне сон, утешитель сердец!
Дополнительный элемент для философского толкования стиха "Сильс-Мария" (и предположительно - состояния, которое в нём описывал Ницше). (Это какой-то калейдоскоп смыслов, просто. Если "корабль" это "сон", где "спряталась усопшая Самость", второе "Я", - то надо ещё смотреть, как это соотносится с интерпретативной картиной P. Bornedal, - в любом случае это рисует довольно интересную картину психики/internal-cognition, с точки зрения Ницше (он буквально рисует её, как художник слова).)
Sils-Maria.
Hier sass ich, wartend, wartend, — doch auf Nichts,
Jenseits von Gut und Böse, bald des Lichts
Geniessend, bald des Schattens, ganz nur Spiel,
Ganz See, ganz Mittag, ganz Zeit ohne Ziel.
Da, plötzlich, Freundin! wurde Eins zu Zwei —
— Und Zarathustra gieng an mir vorbei…
Ну что ж! Здесь хочу держать я весы, над бушующим морем, и выбираю свидетеля, чтобы смотрел он, – выбираю тебя, любимое мое одинокое дерево, широко раскинувшее ветви свои, источающее благоухание!
О послеполуденное время жизни моей! Когда-то и мое счастье снизошло в долину искать себе пристанища – и нашло эти открытые, гостеприимные души.
О послеполуденное время жизни моей! Все отдал я, чтобы иметь одно: эти живые посевы мысли моей и утреннюю зарю высшей надежды!
Некогда искал созидающий спутников и детей надежды своей: и вот – обнаружил он, что не обрести их иначе, как сперва создав их.
Так вершу я дело мое, когда иду к детям своим и возвращаюсь от них: ради детей своих должен Заратустра совершенствоваться.
Ибо от всего сердца любят только свое дитя и свое дело; и если велика любовь к самому себе, то это признак беременности: так замечал я.
Еще цветут дети мои первой весной своей; один подле другого стоят они, покачиваясь на ветру, деревья сада моего, лучшее из достояний моих.
И поистине! Там, где произрастают рядом такие деревья, там блаженные острова!
Но некогда вырою я их и рассажу в разных местах: чтобы научились они одиночеству, упорству и осторожности.
Узловатым и искривленным, но гибким и твердым пусть стоят они у моря, как живой маяк непобедимой жизни.
Там, где бури низвергаются в море и горы утоляют жажду свою, денно и нощно будут они стоять на страже, чтобы испытать и познать себя.
Так отвечала мне Жизнь, зажимая руками нежные ушки свои: "О Заратустра! Не щелкай так страшно плеткой своей! Ты же знаешь: шум убивает мысли, а ко мне как раз пришли такие нежные мысли!
Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!
А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?
Ты же знаешь, что хорошо отношусь я к тебе, а зачастую даже слишком хорошо: и все потому, что ревную тебя к мудрости твоей. Ах, эта мудрость, сумасшедшая старая дура!
Но если мудрость твоя возьмет и покинет тебя, тогда и любовь моя недолго останется с тобой".
Тут Жизнь задумчиво оглянулась вокруг и тихо произнесла: "О Заратустра, ты не слишком-то верен мне!
Ты давно уже любишь меня не так сильно, как говоришь; я знаю, ты собираешься скоро покинуть меня.
Ибо есть старый, тяжелый-тяжелый, гулкий колокол – до самой пещеры твоей доносятся ночью удары его:
– И когда слышишь ты, как он в полночь отбивает часы, ты думаешь между первым и последним – двенадцатым ударом -
– думаешь о том, о Заратустра, что скоро покинешь меня, – я знаю это!"
"Да, – колеблясь, отвечал я, – но ты знаешь также..." – И я сказал ей кое-что на ухо, шепотом, сквозь золотистые пряди ее спутанных, безумных волос.
"Ты знаешь это, о Заратустра? Этого не знает никто".
И смотрели мы друг на друга, и бросали взгляды на зеленый луг; на который опускалась вечерняя прохлада, и рыдали. И в тот раз Жизнь была мне милее, чем когда-либо вся мудрость моя.
"Заратустра" - как "личность" (сущность, - либо (не эссенциалистский) символ, "означающее") - существующий, как и Жизнь, - по ту сторону Добра и Зла, по ту сторону Человека, Пространства и Времени. Соответственно, и книга "По ту сторону Добра и Зла" - должна быть понята и интерпретирована именно с этой перспективы, точки зрения, - той, что описана в стихе "Сильс-Мария". Любая другая перспектива трактовки и толкования труда "По ту сторону Добра и Зла" - исходя из текстуальной схемы, которая буквальным образом указывает где находится "по ту сторону Добра и Зла" - не корректная, и обречена на реификационные ошибки гипостазирования (в первую очередь, - на реификацию понятий "власть" и "воля к власти").
Из этого следует вопрос: как это состояние психики достижимо? Очевидно, это как минимум преодоление морали (Кант), субъектно-экзистенциального состояния (Хайдеггер). Что это? Буддистско-йогачарское "созерцание", медитация? Но почему это, притом, - и сон? Первый вероятный ключ - в самом начале стиха "Сильс-Мария" (и в начале главы "О трояком зле" - также упоминается, конкретно и буквально, - сон-"толкующий" (в "Рождении трагедии" "толкователь снов" - это "Аполлон" - и он помогает проявиться "Дионису", который, очевидно, также находится по ту сторону Добра и Зла): сон, - утренний сон, - между действительно бессознательным и глубоким сном - и сознательной явью - "сон наяву"...
P.S. Дополнительный довод в пользу анализа "Так говорил Заратустра" методами толкования сновидений: слишком уж много противоречий содержит этот труд, и антропоморфизаций, и обратных антропоморфизаций, - что только намекает на какой уровень психики рассчитано воздействие этой книги ("ставшей почти человеком", также: "Дионис" приходит к "Ариадне" в изумрудном цвете - это цвет либо потустороннего мира, либо мира снов (который и описывается в начале книги "Человеческое, слишком человеческое", которая по своей сути есть тот же самый "разговор с Дионисом", как и "По ту сторону Добра и зла" - последнее пишется прямо и открыто - и постоянно упускается при толковании книги (хотя это и должно быть отправной точкой для понимания её)), и объясняет при этом, почему всё произведение написано именно так, а не иначе (символически и во многом - противоречиво).
«Как могло бы нечто возникнуть из своей противоположности? Например, истина из заблуждения? Или воля к истине из воли к обману? Или бескорыстный поступок из своекорыстия? Или чистое, солнцеподобное, созерцание мудреца из ненасытного желания? Такого рода возникновение невозможно; кто мечтает о нем, тот глупец, даже хуже; вещи высшей ценности должны иметь другое, собственное происхождение, - в этом преходящем, полном обольщений и обманов ничтожном мире, в этом сплетении безумств и вожделений нельзя искать их источников! Напротив, в недрах бытия, в непреходящем, в скрытом божестве, в «вещи самой по себе» - там их причина, и нигде иначе!» - Такого рода суждение представляет собою типичный предрассудок, по которому постоянно узнаются метафизики всех времен; такого рода установление ценности стоит у них на заднем плане всякой логической процедуры; исходя из этой своей «веры», они стремятся достигнуть «знания», получить нечто такое, что напоследок торжественно скрещивается именем «истины». Основная вера метафизиков есть вера в противоположность ценностей. Даже самым осторожным из них не пришло на ум усомниться уже здесь, у порога, где это было нужнее всего, - хотя бы они и давали обеты следовать принципу «de omnibus dubitandum».
Используя этот кусок в обратном смысле, - становится хотя бы частично понятен стих "Сильс-Мария" (конкретно: из чего произрастает "полдень", дополнительно к "утреннему сну" или "беспрокому сну" - из желания (желание, desire - есть движущая сила любого сна, в принципе, - как и его символов, и метафор в том числе (описываемых содержательно в "Об истине и лжи во вненравственном смысле"))), и что именно противопоставляется метафизикам вообще и всей метафизике - в целом.
При всей ценности, какая может подобать истинному, правдивому, бескорыстному, все же возможно, что иллюзии, воле к обману, своекорыстию и вожделению должна быть приписана более высокая и более неоспоримая ценность для всей жизни. Возможно даже, что и сама ценность этих хороших и почитаемых вещей заключается как раз в том, что они состоят в фатальном родстве с этими дурными, мнимо противоположными вещами, связаны, сплочены, может быть, даже тождественны с ними по существу. Может быть! - Но кому охота тревожить себя такими опасными «может быть»! Для этого нужно выжидать появления новой породы философов, таких, которые имели бы какой-либо иной, обратный вкус и склонности, нежели прежние, - философов опасного «может быть» во всех смыслах. - И, говоря совершенно серьезно, я вижу появление таких новых философов.
… второй род причин, напротив, сравнительно с этой силой есть нечто незначительное, большей частью мелкий случай, сообразно с которым тот квантум “разрешается” теперь по типу отношения спички к пороховой бочке. К этим мелким случаям и спичкам я причисляю все так называемые “цели”, равным образом как и еще более так называемые “жизненные призвания”: в сравнении с чудовищным квантумом силы, стремящейся, как было сказано, уйти во что-то, они представляют собою нечто относительно случайное, произвольное, почти безразличное. По обыкновению видят это иначе: именно в цели (надобности, призвании и т.д.) привыкли видеть движущую силу, соответственно древнейшему заблуждению, - но она есть только управляющая сила: при этом смешивают кормчего с паром. И не всегда только кормчего, управляющую силу…
Проблема, которую пытается решить Ницше, и которую он строго формулирует во втором афоризме книги "Анти-Христ": сущность "действительности" (видимости, Целого, "сновидения") - конкуренция (а не эволюция или отбор/селекция ("эволюция" и "селекция" это два отдельных друг от друга положение, второе пытается объяснить первое (альтернатива - ламаркизм))). Его философия - это конкуренция и имморализм, однако постулирование "Природы" как явления - в силу сугубо моралистического функционирования наших ощущений - неизбежно даёт ложное толкование понятия "Природа" (против которого направлен афоризм о вечном возвращении из "Весёлой науки" - "Остережёмся!" (ВН-109)).
(Не "перформативизм" (нет такого слова), - а конкуренция, агональная - прежде всего.)
Словами более простыми, обыденными: "Анти-Христ" - это не Ницше (но Ницше - первый "Анти-Христ"), "Анти-Христ" - это то, что обозначают как "Природа" ("Дионис" есть воплощение природы и ещё одно означающее, указывающее на "оно", на - "это"). Мораль, религия, этика, эстетика, позитивизм, аскетические идеалы, - все - противоречат, прежде всего, не Ницше, - а - "Жизни" - "Природе". Отсюда, и только отсюда (тогда и только тогда) - "имморализм" (а не "аморальность").
Из чего, логически следует, что "естественный конкурент" Ницше - это не Дарвин (он слишком близок к нему), а Ламарк и "ламаркизм" - сущая телеология - но - "имморалистичская"!.
Сюда же входит и тезис, что это всё есть борьба Природы с Природой - с самой собой - но этот "контраргумент", что мораль и религия находятся внутри натурализма - только подтверждает "селекционную теорию истины" (тезис о конкуренции и её имманентной первичности), а не опровергает его. (Даже теория Фристона подтверждает этот тезис.)
Следовательно, "мир" ("действительность", видимое) - это суть имморализм, - и тогда, на уровне метафилософии ("Природы") - "Анти-Христ" - объяснение Целого. (История, физика, физиология, власть, - и прочие метафоры - есть метафоры природного, - есть области, где отсутствует мораль как принцип, - так же как Фалес использовал "воду" как указание на первично-природное явление (но, при этом, следя принципу "не слишком глубокого" познания).)
Кто вместо греческой философии охотнее занимается египетской или персидской, потому что эта философия «оригинальнее» и во всяком случае старше, тот поступает так же легкомысленно, как и те, которые не могут успокоиться на греческой, такой осмысленной и такой прекрасной мифологии, прежде чем не сведут ее на физические пошлости – солнце, луну, погоду и туман – как на ее первоначало, и, например, воображают, что обрели в ограниченном поклонении одному лишь небесному своду у простоватых индогерманцев более чистую форму религии, чем та, которой была политеистическая религия греков. Дорога к началу повсюду приводит к варварству; и кто занимается греками, должен всегда иметь в виду, что необузданное стремление к познанию так же варваризирует, как и ненависть к познанию, и что греки своей постоянной оглядкой на жизнь, своей идеальной потребностью в жизни ограничивали свое от природы ненасытное побуждение к знанию, ибо они хотели проживать все то, чему они учились. Греки занимались философией как люди культуры и для целей культуры, и потому они были далеки от того, чтобы из суверенной спеси вновь изобретать элементы философии и науки; они тот час старались так наполнить, поднять, возвысить и очистить эти заимствованные элементы, что благодаря этому ста ли изобретателями в более высоком смысле и в более чистой сфере. Именно они изобрели типичные философские головы, и все дальнейшее потомство не прибавило к этому ничего существенного. ... Греки, среди которых так внезапно выделился Фалес, представляли полную противоположность другим реалистам тем, что они верили только в реальность людей и богов, а на всю природу смотрели только как на переодевание, маскарад и метаморфозу этих богов-людей. Человек был для них истиной и сущностью вещей, все остальное – только явлением и переменчивой игрою. Именно поэтому для них было невероятным затруднением смотреть на понятия как на понятия; и наоборот, подобно тому, как у новейших народов даже самое конкретное испаряется в абстракцию, у них – абстрактное всегда стремилось снова сплотиться в конкретное. Но Фалес сказал: «Не человек, а вода – реальность вещей»; он начинает верить природе, поскольку он верит воде. Как математик и астроном, он охладел ко всему мифическому и аллегорическому, и, если ему и не удалось отрезвиться до полной абстракции «все – едино» и он остановился на физическом выражении принципа, все же он среди греков своего времени был удивительной редкостью. Быть может, в диковинной секте орфиков обладали способностью понимать абстракцию и думать непластически в еще более высокой степени, чем он: однако им выражение этих абстракций удавалось лишь в форме аллегорий.
Даже в философском мышлении, по-видимому, царствует этот принцип (конкуренции). Неконкурентные особи устраняются, остаются только наиболее удачливые, "жизнеспособные" из них (когда как в "селекции", как замечает Ницше, слишком часто побеждает толпа, а не особи наиболее конкурентные - в смысле и перспективе - "Вечности").
Так что же делает философское мышление таким быстрым в достижении своей цели? Отличается ли оно от расчётного и измерительного мышления лишь более стремительным преодолением больших пространств? Нет, оно поднимается на чуждую, нелогичную силу — на воображение. Поднятое ею, оно перепрыгивает от возможности к возможности, которая временно принимается за уверенность: здесь и там оно схватывает уверенности в полете. Гениальное предчувствие показывает ему путь, оно интуитивно чувствует, что в этом месте есть доказуемые истины. Но особенно сильна сила воображения в мгновенном постижении и освещении сходств: потом уже размышление подносит свои меры и шаблоны и пытается заменить сходства равенствами, а увиденное рядом — причинностями. Но даже если это невозможно, даже в случае Фалеса философствование, не имеющее доказательств, все равно имеет ценность; когда все опоры разрушены, когда логика и жесткость эмпирии пытаются перейти к утверждению «все есть вода», остается все равно, после разрушения научного здания, остаток — и именно в этом остатке скрыта движущая сила и как бы надежда на будущее плодотворение.
Всё остальное (в том числе и само понятие "конкуренция") - следует из этого. И из чего можно также заключить, что остаётся только то, что не может не быть, - и это "не может не быть" есть понятие Диониса имморалистическое. Определение его содержание есть условие всякой... победы. Как в "жизни", так и в, собственно, принципе самого созерцания и мышления - видимости: "воля к власти" ("2 - воли нет вообще") есть движущая сила всего происходящего, всех событий, и всех "финишных линий"...
Проблема, которую пытается решить Ницше, и которую он строго формулирует во втором афоризме книги "Анти-Христ": сущность "действительности" (видимости, Целого, "сновидения") - конкуренция (а не эволюция или отбор/селекция ("эволюция" и "селекция" это два отдельных друг от друга положение, второе пытается объяснить первое (альтернатива - ламаркизм))). Его философия - это конкуренция и имморализм, однако постулирование "Природы" как явления - в силу сугубо моралистического функционирования наших ощущений - неизбежно даёт ложное толкование понятия "Природа" (против которого направлен афоризм о вечном возвращении из "Весёлой науки" - "Остережёмся!" (ВН-109)).
(Не "перформативизм" (нет такого слова), - а конкуренция, агональная - прежде всего.)
Словами более простыми, обыденными: "Анти-Христ" - это не Ницше (но Ницше - первый "Анти-Христ"), "Анти-Христ" - это то, что обозначают как "Природа" ("Дионис" есть воплощение природы и ещё одно означающее, указывающее на "оно", на - "это"). Мораль, религия, этика, эстетика, позитивизм, аскетические идеалы, - все - противоречат, прежде всего, не Ницше, - а - "Жизни" - "Природе". Отсюда, и только отсюда (тогда и только тогда) - "имморализм" (а не "аморальность").
Из чего, логически следует, что "естественный конкурент" Ницше - это не Дарвин (он слишком близок к нему), а Ламарк и "ламаркизм" - сущая телеология - но - "имморалистичская"!.
Сюда же входит и тезис, что это всё есть борьба Природы с Природой - с самой собой - но этот "контраргумент", что мораль и религия находятся внутри натурализма - только подтверждает "селекционную теорию истины" (тезис о конкуренции и её имманентной первичности), а не опровергает его. (Даже теория Фристона подтверждает этот тезис.)
Следовательно, "мир" ("действительность", видимое) - это суть имморализм, - и тогда, на уровне метафилософии ("Природы") - "Анти-Христ" - объяснение Целого. (История, физика, физиология, власть, - и прочие метафоры - есть метафоры природного, - есть области, где отсутствует мораль как принцип, - так же как Фалес использовал "воду" как указание на первично-природное явление (но, при этом, следя принципу "не слишком глубокого" познания).)
Кто вместо греческой философии охотнее занимается египетской или персидской, потому что эта философия «оригинальнее» и во всяком случае старше, тот поступает так же легкомысленно, как и те, которые не могут успокоиться на греческой, такой осмысленной и такой прекрасной мифологии, прежде чем не сведут ее на физические пошлости – солнце, луну, погоду и туман – как на ее первоначало, и, например, воображают, что обрели в ограниченном поклонении одному лишь небесному своду у простоватых индогерманцев более чистую форму религии, чем та, которой была политеистическая религия греков. Дорога к началу повсюду приводит к варварству; и кто занимается греками, должен всегда иметь в виду, что необузданное стремление к познанию так же варваризирует, как и ненависть к познанию, и что греки своей постоянной оглядкой на жизнь, своей идеальной потребностью в жизни ограничивали свое от природы ненасытное побуждение к знанию, ибо они хотели проживать все то, чему они учились. Греки занимались философией как люди культуры и для целей культуры, и потому они были далеки от того, чтобы из суверенной спеси вновь изобретать элементы философии и науки; они тот час старались так наполнить, поднять, возвысить и очистить эти заимствованные элементы, что благодаря этому ста ли изобретателями в более высоком смысле и в более чистой сфере. Именно они изобрели типичные философские головы, и все дальнейшее потомство не прибавило к этому ничего существенного. ... Греки, среди которых так внезапно выделился Фалес, представляли полную противоположность другим реалистам тем, что они верили только в реальность людей и богов, а на всю природу смотрели только как на переодевание, маскарад и метаморфозу этих богов-людей. Человек был для них истиной и сущностью вещей, все остальное – только явлением и переменчивой игрою. Именно поэтому для них было невероятным затруднением смотреть на понятия как на понятия; и наоборот, подобно тому, как у новейших народов даже самое конкретное испаряется в абстракцию, у них – абстрактное всегда стремилось снова сплотиться в конкретное. Но Фалес сказал: «Не человек, а вода – реальность вещей»; он начинает верить природе, поскольку он верит воде. Как математик и астроном, он охладел ко всему мифическому и аллегорическому, и, если ему и не удалось отрезвиться до полной абстракции «все – едино» и он остановился на физическом выражении принципа, все же он среди греков своего времени был удивительной редкостью. Быть может, в диковинной секте орфиков обладали способностью понимать абстракцию и думать непластически в еще более высокой степени, чем он: однако им выражение этих абстракций удавалось лишь в форме аллегорий.
Даже в философском мышлении, по-видимому, царствует этот принцип (конкуренции). Неконкурентные особи устраняются, остаются только наиболее удачливые, "жизнеспособные" из них (когда как в "селекции", как замечает Ницше, слишком часто побеждает толпа, а не особи наиболее конкурентные - в смысле и перспективе - "Вечности").
Так что же делает философское мышление таким быстрым в достижении своей цели? Отличается ли оно от расчётного и измерительного мышления лишь более стремительным преодолением больших пространств? Нет, оно поднимается на чуждую, нелогичную силу — на воображение. Поднятое ею, оно перепрыгивает от возможности к возможности, которая временно принимается за уверенность: здесь и там оно схватывает уверенности в полете. Гениальное предчувствие показывает ему путь, оно интуитивно чувствует, что в этом месте есть доказуемые истины. Но особенно сильна сила воображения в мгновенном постижении и освещении сходств: потом уже размышление подносит свои меры и шаблоны и пытается заменить сходства равенствами, а увиденное рядом — причинностями. Но даже если это невозможно, даже в случае Фалеса философствование, не имеющее доказательств, все равно имеет ценность; когда все опоры разрушены, когда логика и жесткость эмпирии пытаются перейти к утверждению «все есть вода», остается все равно, после разрушения научного здания, остаток — и именно в этом остатке скрыта движущая сила и как бы надежда на будущее плодотворение.
Всё остальное (в том числе и само понятие "конкуренция") - следует из этого. И из чего можно также заключить, что остаётся только то, что не может не быть, - и это "не может не быть" есть понятие Диониса имморалистическое. Определение его содержание есть условие всякой... победы. Как в "жизни", так и в, собственно, принципе самого созерцания и мышления - видимости: "воля к власти" ("2 - воли нет вообще") есть движущая сила всего происходящего, всех событий, и всех "финишных линий"...
Лучше немного пощелкать зубами, чем поклоняться идолам! – таков характер мой. И особенно не люблю я всех огненных идолов – распаленных, дымных и удушливых.
Золотарь — единственный истинный благодетель человечества.
То, что ценности переоцениваются, что из малого делается много, из ничтожного — золото, — это единственный способ быть благодетелем человечества.
Они — единственные обогатители.
Все остальные — просто менялы.
Предположим, что есть нечто, что наиболее ненавидимо, осуждаемо, — и что это как раз превращается в золото: вот это мой случай...
Я, например, вовсе не пугало, не моральное чудовище, - я даже натура, противоположная той породе людей, которую до сих пор почитали как добродетельную. Между нами, как мне кажется, именно это составляет предмет моей гордости. Я ученик философа Диониса, я предпочел бы скорее быть сатиром, чем святым, Но прочтите-ка это сочинение. Быть может, оно не имеет другого смысла, как объяснить названную противоположность в более светлой и доброжелательной форме. “Улучшить человечество – было бы последним, что я мог бы обещать. Я не создаю новых идолов; пусть научатся у древних, во что обходятся глиняные ноги. Мое ремесло скорее – низвергать идолов – так называю я “идеалы”. В той мере, в какой выдумали мир идеальный, отняли у реальности ее ценность, ее смысл, ее истинность… “Мир истинный” и “мир кажущийся” – по-немецки: мир изолганный и реальность… Ложь идеала была до сих пор проклятием, тяготевшим над реальностью, само человечество, проникаясь этой ложью, извращалось вплоть до глубочайших своих инстинктов, до обоготворения ценностей, обратных тем, которые обеспечивали бы развитие, будущность, высшее право на будущее.
Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь как простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество – но как безмятежно покоятся все вещи в свете дня! Как легко дышится! Сколь многое чувствуешь ниже себя! – Философия, как я ее до сих пор понимал и переживал, есть добровольное пребывание среди льдов и горных высот, искание всего странного и загадочного в существовании, всего, что было до сих пор гонимого моралью. Долгий опыт, приобретенный мною в этом странствовании по запретному, научил меня смотреть иначе, чем могло быть желательно, на причины, заставлявшие до сих пор морализировать и создавать идеалы. Мне открылась скрытая история философов, психология их великих имен. – Та степень истины, какую только двух переносит, та степень истины, до которой только и дерзает дух, - вот что все больше и больше становилось для меня настоящим мерилом ценности. Заблуждение (вера в идеал) не есть слепота, заблуждение есть трусость…Всякое завоевание, всякий шаг вперед в познании вытекает из мужества, из строгости к себе, из чистоплотности в отношении себя… Я не отвергаю идеалов, я только надеваю в их присутствии перчатки… Nitimur in vetitum: этим знамением некогда победит моя философия, ибо до сих пор основательно запрещалась только истина.
В моей жизни действительно бывают сюрпризы: это происходит потому, что <я> не люблю заниматься тем, что могло бы быть возможным. Это доказательство того, как я живу мысленно… Случай недавно заставил меня осознать, что мне не хватает понятия «будущее», я смотрю вперед, как по гладкой поверхности: ни желаний, ни маленьких желаний, ни планов, ни стремлений. Скорее, лишь то, что нам запретил тот святой Эпикур: забота о следующем дне, о завтрашнем… это мой единственный трюк: я знаю сегодня, что случится завтра.
naufragium feci: bene navigavi
Имморалист говорит. — Ничто не вызывает большего отвращения у философа, чем человек, когда он желает... Если он видит человека только в его действиях, видит это самое храбрейшее, хитрейшее, выносливое существо, сбившееся с пути, даже в лабиринте тяжких бедствий, как восхитителен ему этот человек! Он еще обращается к нему... Но философ презирает желающего человека, даже „желаемого“ человека — и вообще все желания, все идеалы человека. Если бы философ мог быть нигилистом, он был бы им, потому что за всеми идеалами человека он находит Ничто. Или даже не Ничто, а лишь незначительное, абсурдное, больное, трусливое, усталое, все виды дрожжей из выпитого чаши его жизни... Человек, который как реальность так почтителен, как это происходит, что он не заслуживает уважения, если он желает? Должен ли он расплатиться за то, что так успешно является реальностью? Должен ли он компенсировать свою деятельность, напряжение разума и воли во всех действиях, вытягиванием в воображаемом и абсурдном? — История его желаемого была до сих пор постыдной частью человека: стоит избегать слишком долго читать её [в ней]. Что оправдывает человека, так это его реальность — она будет его вечно оправдывать. Насколько более ценен настоящий человек по сравнению с каким-то лишь желаемым, мечтаемым, утонувшим и выдуманным человеком? С каким-то идеальным человеком?... И только идеальный человек вызывает у философа отвращение.
Золотарь — единственный истинный благодетель человечества.
То, что ценности переоцениваются, что из малого делается много, из ничтожного — золото, — это единственный способ быть благодетелем человечества.
Они — единственные обогатители.
Все остальные — просто менялы.
Предположим, что есть нечто, что наиболее ненавидимо, осуждаемо, — и что это как раз превращается в золото: вот это мой случай...
Я, например, вовсе не пугало, не моральное чудовище, - я даже натура, противоположная той породе людей, которую до сих пор почитали как добродетельную. Между нами, как мне кажется, именно это составляет предмет моей гордости. Я ученик философа Диониса, я предпочел бы скорее быть сатиром, чем святым, Но прочтите-ка это сочинение. Быть может, оно не имеет другого смысла, как объяснить названную противоположность в более светлой и доброжелательной форме. “Улучшить человечество – было бы последним, что я мог бы обещать. Я не создаю новых идолов; пусть научатся у древних, во что обходятся глиняные ноги. Мое ремесло скорее – низвергать идолов – так называю я “идеалы”. В той мере, в какой выдумали мир идеальный, отняли у реальности ее ценность, ее смысл, ее истинность… “Мир истинный” и “мир кажущийся” – по-немецки: мир изолганный и реальность… Ложь идеала была до сих пор проклятием, тяготевшим над реальностью, само человечество, проникаясь этой ложью, извращалось вплоть до глубочайших своих инстинктов, до обоготворения ценностей, обратных тем, которые обеспечивали бы развитие, будущность, высшее право на будущее.
Тот, кто умеет дышать воздухом моих сочинений, знает, что это воздух высот, здоровый воздух. Надо быть созданным для него, иначе рискуешь как простудиться. Лед вблизи, чудовищное одиночество – но как безмятежно покоятся все вещи в свете дня! Как легко дышится! Сколь многое чувствуешь ниже себя! – Философия, как я ее до сих пор понимал и переживал, есть добровольное пребывание среди льдов и горных высот, искание всего странного и загадочного в существовании, всего, что было до сих пор гонимого моралью. Долгий опыт, приобретенный мною в этом странствовании по запретному, научил меня смотреть иначе, чем могло быть желательно, на причины, заставлявшие до сих пор морализировать и создавать идеалы. Мне открылась скрытая история философов, психология их великих имен. – Та степень истины, какую только двух переносит, та степень истины, до которой только и дерзает дух, - вот что все больше и больше становилось для меня настоящим мерилом ценности. Заблуждение (вера в идеал) не есть слепота, заблуждение есть трусость…Всякое завоевание, всякий шаг вперед в познании вытекает из мужества, из строгости к себе, из чистоплотности в отношении себя… Я не отвергаю идеалов, я только надеваю в их присутствии перчатки… Nitimur in vetitum: этим знамением некогда победит моя философия, ибо до сих пор основательно запрещалась только истина.
В моей жизни действительно бывают сюрпризы: это происходит потому, что <я> не люблю заниматься тем, что могло бы быть возможным. Это доказательство того, как я живу мысленно… Случай недавно заставил меня осознать, что мне не хватает понятия «будущее», я смотрю вперед, как по гладкой поверхности: ни желаний, ни маленьких желаний, ни планов, ни стремлений. Скорее, лишь то, что нам запретил тот святой Эпикур: забота о следующем дне, о завтрашнем… это мой единственный трюк: я знаю сегодня, что случится завтра.
naufragium feci: bene navigavi
Имморалист говорит. — Ничто не вызывает большего отвращения у философа, чем человек, когда он желает... Если он видит человека только в его действиях, видит это самое храбрейшее, хитрейшее, выносливое существо, сбившееся с пути, даже в лабиринте тяжких бедствий, как восхитителен ему этот человек! Он еще обращается к нему... Но философ презирает желающего человека, даже „желаемого“ человека — и вообще все желания, все идеалы человека. Если бы философ мог быть нигилистом, он был бы им, потому что за всеми идеалами человека он находит Ничто. Или даже не Ничто, а лишь незначительное, абсурдное, больное, трусливое, усталое, все виды дрожжей из выпитого чаши его жизни... Человек, который как реальность так почтителен, как это происходит, что он не заслуживает уважения, если он желает? Должен ли он расплатиться за то, что так успешно является реальностью? Должен ли он компенсировать свою деятельность, напряжение разума и воли во всех действиях, вытягиванием в воображаемом и абсурдном? — История его желаемого была до сих пор постыдной частью человека: стоит избегать слишком долго читать её [в ней]. Что оправдывает человека, так это его реальность — она будет его вечно оправдывать. Насколько более ценен настоящий человек по сравнению с каким-то лишь желаемым, мечтаемым, утонувшим и выдуманным человеком? С каким-то идеальным человеком?... И только идеальный человек вызывает у философа отвращение.
Свободный дух.
Допустим, что ничто иное, как реальность наших желаний и страстей, не является «данным»; что мы не можем спуститься или подняться к какой-либо другой «реальности», кроме реальности наших инстинктов — ибо мышление есть всего лишь поведение этих инстинктов по отношению друг к другу: разве не разрешено попытаться и задать вопрос, не достаточно ли этого «данного», чтобы понять и так называемый механистический (или «материальный») мир? Я не имею в виду его как обман, «видимость», «представление» (в смысле Беркли и Шопенгауэра), а как часть того же самого диапазона реальности, который имеет наш аффект, — как более примитивную форму мира аффектов, где всё ещё заключена мощная единица, из которой в органическом процессе всё постепенно разделяется и оформляется (в том числе, как это ни печально, становится более утонченным и ослабленным), — как некую предформу жизни? В конце концов, разве не только разрешено делать эту попытку: но и по совести метода — необходимо. Не следует допускать нескольких видов причинности, пока не исчерпан весь потенциал одной единственной, доведённой до предела (до абсурда, если позволите сказать): это мораль метода, которой нельзя уклониться в наши дни; — это следует «из её определения», как сказал бы математик. В конечном счёте вопрос в том, признаём ли мы волю как действующую силу, верим ли мы в причинность воли: если мы это делаем — а в сущности вера в неё есть наша вера в причинность вообще — то мы должны попытаться гипотетически поставить волю как единственную причинную силу. «Воля» может воздействовать только на «волю» — и не на «вещества» (например, не на «нервы»): достаточно того, что нужно рискнуть гипотезой, что везде, где признаются «эффекты», воля воздействует на волю — и что всё механическое происходящее, в той мере, в какой в нём действует сила, есть именно сила воли, волевое воздействие. — Наконец, допустим, что удалось бы объяснить всю нашу инстинктивную жизнь как развитие и разветвление одной основной формы воли — именно воли к власти, как я утверждаю; допустим, что можно было бы вывести все органические функции из этой воли к власти и в ней найти решение проблемы зачатия и питания — ведь это одна проблема; — тогда мы бы получили право определить всю действующую силу однозначно как: волю к власти. Мир, увиденный изнутри, мир, определённый и обозначенный по его «интеллигибельному характеру» — был бы именно «волей к власти» и ничем иным.
Позвольте мне, как старому филологу, который не может удержаться от того, чтобы не указать на плохие интерпретационные практики, немного порассуждать: но та «закономерность природы», о которой вы, физики, так гордитесь, как будто она является чем-то неоспоримым, существует только благодаря вашему толкованию и плохой «филологии». Это не факт, не «текст», а скорее наивная гуманитарная интерпретация, искажение смысла, с которым вы приходите навстречу демократическим инстинктам современной души! «Повсюду равенство перед законом, — природа в этом отношении не отличается от нас» — вот коварная мысль, в которой снова скрыта народная враждебность ко всему привилегированному и самовластному, а также скрытый, но более изощрённый атеизм. «Ни бог, ни властелин» — вот что вы тоже хотите: и потому «да здравствует закон природы!» Не так ли? Но, как я уже сказал, это интерпретация, а не текст; и может появиться кто-то, кто с противоположной целью и интерпретационным искусством сможет вычитать из той же самой природы и тех же явлений жестокое, безжалостное, неумолимое утверждение властных претензий — интерпретатор, который везде и всюду укажет на исключительность и безусловность «воли к власти», так что почти каждое слово, даже слово «тирания», в конце концов окажется ненужным или уже слишком слабым, смягчающей метафорой — слишком человеческим. И тем не менее он закончит тем, что будет утверждать то же самое, что и вы, а именно, что мир имеет «необходимый» и «предсказуемый» ход, но не потому, что в нём царят законы, а потому что законы абсолютно отсутствуют, и каждая власть в любой момент вытягивает свою последнюю, конечную последствия. Пусть даже это будет тоже всего лишь интерпретация — и вы, конечно, будете готовы возразить? Ну, тем лучше.
Никто не станет легко считать учение истинным только потому, что оно приносит счастье или делает человека добродетельным: разве что «идеалисты», которые восторгаются Добрым, Истинным, Красивым и в своём маленьком пруду позволяют плавать всем видам разноцветных, простодушных и добродушных желаемых вещей. Счастье и добродетель — это не аргументы. Но, к сожалению, часто забывают, даже среди благоразумных умов, что несчастье и зло тоже не являются контраргументами. Возможно, что нечто может быть истинным — пусть даже в высшей степени вредным и опасным; да, это может быть частью самой основы существования, что человек погибнет, постигнув его в полной мере, — так что сила ума будет измеряться тем, насколько много «истины» он ещё способен вынести, яснее говоря, насколько он её разжижает, скрывает, подслащивает, упрощает и искажает, чтобы вынести. Однако, несомненно, что для открытия некоторых частей истины злые и несчастные оказываются более подходящими и имеют гораздо больше шансов на успех. И не будем забывать о тех злых, кто счастлив — о виде людей, который моралисты предпочитают замалчивать. Возможно, что жесткость и хитрость создают более благоприятные условия для возникновения сильного, независимого духа и философа, чем та мягкая, утонченная доброта и искусство лёгкости, которое ценят в учёных и по праву ценят. При этом предполагается, что мы не ограничиваем понятие «философ» только тем философом, который пишет книги — или, хуже того, выражает свою философию в книгах! — Последний штрих к образу свободомыслящего философа привносит Стендаль, которого я, ради немецкого вкуса, не могу не подчеркнуть: ибо он идёт наперекор немецкому вкусу. «Чтобы быть хорошим философом», — говорит этот великий психолог, — «нужно быть сухим, ясным, без иллюзий. Банкир, который сделал состояние, обладает частью характера, необходимой для открытия философских истин, то есть для того, чтобы видеть ясно, что есть».
«Что? Разве это не означает, если говорить попросту: Бог опровергнут, а дьявол — нет?» Напротив! Напротив, друзья мои! И к чёрту, кто заставляет вас говорить попросту!
Физиологи должны задуматься о том, чтобы считать инстинкт самосохранения основным инстинктом органического существа. Прежде всего, живое существо хочет выразить свою силу — жизнь сама по себе есть воля к власти —: самосохранение — это лишь одно из косвенных и наиболее частых последствий этого. — Короче говоря, здесь, как и везде, будьте осторожны с излишними телеологическими принципами! — каковым является, например, инстинкт самосохранения (благодарим его за нелогичность Спинозы — ). Такова методология, которая должна быть экономной в принципах.
Допустим, что ничто иное, как реальность наших желаний и страстей, не является «данным»; что мы не можем спуститься или подняться к какой-либо другой «реальности», кроме реальности наших инстинктов — ибо мышление есть всего лишь поведение этих инстинктов по отношению друг к другу: разве не разрешено попытаться и задать вопрос, не достаточно ли этого «данного», чтобы понять и так называемый механистический (или «материальный») мир? Я не имею в виду его как обман, «видимость», «представление» (в смысле Беркли и Шопенгауэра), а как часть того же самого диапазона реальности, который имеет наш аффект, — как более примитивную форму мира аффектов, где всё ещё заключена мощная единица, из которой в органическом процессе всё постепенно разделяется и оформляется (в том числе, как это ни печально, становится более утонченным и ослабленным), — как некую предформу жизни? В конце концов, разве не только разрешено делать эту попытку: но и по совести метода — необходимо. Не следует допускать нескольких видов причинности, пока не исчерпан весь потенциал одной единственной, доведённой до предела (до абсурда, если позволите сказать): это мораль метода, которой нельзя уклониться в наши дни; — это следует «из её определения», как сказал бы математик. В конечном счёте вопрос в том, признаём ли мы волю как действующую силу, верим ли мы в причинность воли: если мы это делаем — а в сущности вера в неё есть наша вера в причинность вообще — то мы должны попытаться гипотетически поставить волю как единственную причинную силу. «Воля» может воздействовать только на «волю» — и не на «вещества» (например, не на «нервы»): достаточно того, что нужно рискнуть гипотезой, что везде, где признаются «эффекты», воля воздействует на волю — и что всё механическое происходящее, в той мере, в какой в нём действует сила, есть именно сила воли, волевое воздействие. — Наконец, допустим, что удалось бы объяснить всю нашу инстинктивную жизнь как развитие и разветвление одной основной формы воли — именно воли к власти, как я утверждаю; допустим, что можно было бы вывести все органические функции из этой воли к власти и в ней найти решение проблемы зачатия и питания — ведь это одна проблема; — тогда мы бы получили право определить всю действующую силу однозначно как: волю к власти. Мир, увиденный изнутри, мир, определённый и обозначенный по его «интеллигибельному характеру» — был бы именно «волей к власти» и ничем иным.
Позвольте мне, как старому филологу, который не может удержаться от того, чтобы не указать на плохие интерпретационные практики, немного порассуждать: но та «закономерность природы», о которой вы, физики, так гордитесь, как будто она является чем-то неоспоримым, существует только благодаря вашему толкованию и плохой «филологии». Это не факт, не «текст», а скорее наивная гуманитарная интерпретация, искажение смысла, с которым вы приходите навстречу демократическим инстинктам современной души! «Повсюду равенство перед законом, — природа в этом отношении не отличается от нас» — вот коварная мысль, в которой снова скрыта народная враждебность ко всему привилегированному и самовластному, а также скрытый, но более изощрённый атеизм. «Ни бог, ни властелин» — вот что вы тоже хотите: и потому «да здравствует закон природы!» Не так ли? Но, как я уже сказал, это интерпретация, а не текст; и может появиться кто-то, кто с противоположной целью и интерпретационным искусством сможет вычитать из той же самой природы и тех же явлений жестокое, безжалостное, неумолимое утверждение властных претензий — интерпретатор, который везде и всюду укажет на исключительность и безусловность «воли к власти», так что почти каждое слово, даже слово «тирания», в конце концов окажется ненужным или уже слишком слабым, смягчающей метафорой — слишком человеческим. И тем не менее он закончит тем, что будет утверждать то же самое, что и вы, а именно, что мир имеет «необходимый» и «предсказуемый» ход, но не потому, что в нём царят законы, а потому что законы абсолютно отсутствуют, и каждая власть в любой момент вытягивает свою последнюю, конечную последствия. Пусть даже это будет тоже всего лишь интерпретация — и вы, конечно, будете готовы возразить? Ну, тем лучше.
Никто не станет легко считать учение истинным только потому, что оно приносит счастье или делает человека добродетельным: разве что «идеалисты», которые восторгаются Добрым, Истинным, Красивым и в своём маленьком пруду позволяют плавать всем видам разноцветных, простодушных и добродушных желаемых вещей. Счастье и добродетель — это не аргументы. Но, к сожалению, часто забывают, даже среди благоразумных умов, что несчастье и зло тоже не являются контраргументами. Возможно, что нечто может быть истинным — пусть даже в высшей степени вредным и опасным; да, это может быть частью самой основы существования, что человек погибнет, постигнув его в полной мере, — так что сила ума будет измеряться тем, насколько много «истины» он ещё способен вынести, яснее говоря, насколько он её разжижает, скрывает, подслащивает, упрощает и искажает, чтобы вынести. Однако, несомненно, что для открытия некоторых частей истины злые и несчастные оказываются более подходящими и имеют гораздо больше шансов на успех. И не будем забывать о тех злых, кто счастлив — о виде людей, который моралисты предпочитают замалчивать. Возможно, что жесткость и хитрость создают более благоприятные условия для возникновения сильного, независимого духа и философа, чем та мягкая, утонченная доброта и искусство лёгкости, которое ценят в учёных и по праву ценят. При этом предполагается, что мы не ограничиваем понятие «философ» только тем философом, который пишет книги — или, хуже того, выражает свою философию в книгах! — Последний штрих к образу свободомыслящего философа привносит Стендаль, которого я, ради немецкого вкуса, не могу не подчеркнуть: ибо он идёт наперекор немецкому вкусу. «Чтобы быть хорошим философом», — говорит этот великий психолог, — «нужно быть сухим, ясным, без иллюзий. Банкир, который сделал состояние, обладает частью характера, необходимой для открытия философских истин, то есть для того, чтобы видеть ясно, что есть».
«Что? Разве это не означает, если говорить попросту: Бог опровергнут, а дьявол — нет?» Напротив! Напротив, друзья мои! И к чёрту, кто заставляет вас говорить попросту!
Физиологи должны задуматься о том, чтобы считать инстинкт самосохранения основным инстинктом органического существа. Прежде всего, живое существо хочет выразить свою силу — жизнь сама по себе есть воля к власти —: самосохранение — это лишь одно из косвенных и наиболее частых последствий этого. — Короче говоря, здесь, как и везде, будьте осторожны с излишними телеологическими принципами! — каковым является, например, инстинкт самосохранения (благодарим его за нелогичность Спинозы — ). Такова методология, которая должна быть экономной в принципах.
Что может быть нашей единственной доктриной? — Что никто не даёт человеку его свойств, ни Бог, ни общество, ни его родители и предки, ни он сам (— абсурд этой последней отвергнутой концепции как «интеллигибельной свободы» был учён, возможно, уже Кантом, а может, и Платоном). Никто не несёт ответственности за то, что он вообще существует, что он таков, какой он есть, что он находится при этих обстоятельствах, в этой среде. Фатальность его существа неотделима от фатальности всего того, что было и что будет. Он не является следствием какого-либо собственного намерения, воли, цели; его существование не направлено на достижение «идеала человека», «идеала счастья» или «идеала морали» — абсурдно пытаться приписать его существованию какой-либо смысл или цель. Мы сами придумали понятие «цель»: в реальности цели нет... Человек необходим, он — часть судьбы, он принадлежит целому, он находится в целом — нет ничего, что могло бы направить, измерить, сравнить или осудить наше бытие, ибо это означало бы судить, измерять, сравнивать и осуждать целое... Но целое — это всё! — Что никто больше не несёт ответственности, что сущность бытия не может быть сведена к первой причине, что мир не является единством ни как сенсорный орган, ни как «дух», — вот что есть великое освобождение, — только так восстанавливается невинность становления... Понятие «Бога» было до сих пор величайшим возражением против бытия... Мы отрицаем Бога, мы отрицаем ответственность перед Богом: только так мы искупаем мир.
Об «интеллектуальной совести». - Ничто не кажется мне сегодня более редким, чем подлинное лицемерие. Я сильно подозреваю, что нежный воздух нашей культуры не благоприятствует этому растению. Лицемерие относится к эпохе сильной веры: когда люди не расставались с верой, которую имели, даже когда их заставляли демонстрировать другую веру. Сегодня человек от нее отказывается, или, что еще более распространено, приобретает вторую веру - в любом случае он остается честным. Несомненно, сегодня возможно гораздо большее количество верований, чем в прошлом: возможно, то есть разрешено, то есть безвредно. Это порождает терпимость к себе. - Терпимость к себе допускает несколько убеждений: сами эти убеждения живут вместе терпимо, - они, как и весь мир сегодня, стараются не компрометировать себя. А чем сегодня можно себя скомпрометировать? Если у человека есть последовательность. Если человек ходит по прямой. Если он менее чем пятиликий. Если человек искренен... Я очень боюсь, что современный человек просто слишком комфортен для некоторых пороков: так, что они почти вымирают. Все зло, обусловленное сильной волей, - а возможно, нет зла без силы воли, - в нашем балаганном воздухе вырождается в добродетель... Те немногие лицемеры, которых я встречал, имитировали лицемерие: они были актерами, как почти каждый десятый человек сегодня». -
Где вера нужна. — Ничто не встречается реже среди моралистов и святых, чем праведность; возможно, они говорят противоположное, возможно, они сами в это верят. Ведь если вера оказывается более полезной, действенной, убедительной, чем осознанное лицемерие, то инстинктивно лицемерие становится невинным: первый принцип для понимания великих святых. Также и среди философов, другого рода святых, их ремесло предполагает, что они допускают только определённые истины: а именно те, которые получают общественное одобрение для их ремесла — говоря кантиански, истины практического разума. Они знают, что им нужно доказать, и в этом они практичны — они узнают друг друга по тому, что соглашаются относительно «истин». — «Не лги!» — по-немецки: остерегайтесь, мой философ, говорить правду…
Критика современности. — Наши институты больше не годятся: в этом все единодушны. Но это не из-за них, а из-за нас. После того как у нас исчезли все инстинкты, из которых растут институты, институты исчезают вообще, потому что мы уже не способны к ним. Демократизм всегда был формой упадка организующей силы: я уже в «Человеческом, слишком человеческом» I, 318 отметил современную демократию вместе с её половинчатостью, как «немецкую империю», как форму распада государства. Чтобы существовали институты, должен быть некий род воли, инстинкта, императива, антиклерикального до злобы: воля к традиции, к авторитету, к ответственности на века вперёд, к солидарности гендерных цепей вперёд и назад в бесконечность. Если эта воля присутствует, то возникает нечто вроде imperium Romanum или России — единственной силы, которая сегодня обладает долговечностью, которая может ждать, которая может ещё что-то обещать, — Россия как противоположность жалкой европейской мелкодержавности и нервозности, вступившей в кризисный период с основанием немецкой империи… Весь Запад больше не имеет тех инстинктов, из которых растут институты, из которых растёт будущее: его «современному духу» возможно нет ничего более противного. Люди живут сегодняшним днём, живут очень быстро — живут очень безответственно: это и называется «свободой». То, что делает институты институтами, презирается, ненавидится, отвергается: люди считают себя в опасности новой рабства, если только слово «авторитет» где-то звучит. Так далеко зашёл упадок в инстинкте ценностей наших политиков, наших политических партий: они инстинктивно тянутся к тому, что разрушает, что ускоряет конец… Свидетельство — современный брак. В современном браке видно, что вся разумность исчезла: это не возражение против брака, а против современности. Разумность брака заключалась в юридической исключительной ответственности мужчины: с этим брак имел вес, в то время как теперь он хромает на обоих ногах. Разумность брака заключалась в его принципиальной нерешаемости: это придавало ему акцент, который, в отличие от случайных чувств, страстей и мгновения, умел привлечь внимание. Разумность брака заключалась также в ответственности семей за выбор супругов. С растущей терпимостью в отношении браков по любви мы как бы устраняем основу брака, то, что делает его институтом. Институт никогда не основывается на идиосинкразии, браки не основываются, как уже было сказано, на «любви» — они основываются на половых инстинктах, на инстинкте собственности (женщина и дети как собственность), на инстинкте власти, который постоянно организует самое малое образование власти — семью, нуждающуюся в детях и наследниках, чтобы поддерживать достигнутую степень власти, влияния, богатства, чтобы готовить долгосрочные задачи, чтобы обеспечить инстинктивную солидарность между поколениями. Брак как институт уже в себе включает утверждение величайшей и наиболее долговечной формы организации: если общество само не может утвердить себя как целое на века вперёд, то сам брак теряет всякий смысл. — Современный брак утратил свой смысл — следовательно, его отменяют.
Об «интеллектуальной совести». - Ничто не кажется мне сегодня более редким, чем подлинное лицемерие. Я сильно подозреваю, что нежный воздух нашей культуры не благоприятствует этому растению. Лицемерие относится к эпохе сильной веры: когда люди не расставались с верой, которую имели, даже когда их заставляли демонстрировать другую веру. Сегодня человек от нее отказывается, или, что еще более распространено, приобретает вторую веру - в любом случае он остается честным. Несомненно, сегодня возможно гораздо большее количество верований, чем в прошлом: возможно, то есть разрешено, то есть безвредно. Это порождает терпимость к себе. - Терпимость к себе допускает несколько убеждений: сами эти убеждения живут вместе терпимо, - они, как и весь мир сегодня, стараются не компрометировать себя. А чем сегодня можно себя скомпрометировать? Если у человека есть последовательность. Если человек ходит по прямой. Если он менее чем пятиликий. Если человек искренен... Я очень боюсь, что современный человек просто слишком комфортен для некоторых пороков: так, что они почти вымирают. Все зло, обусловленное сильной волей, - а возможно, нет зла без силы воли, - в нашем балаганном воздухе вырождается в добродетель... Те немногие лицемеры, которых я встречал, имитировали лицемерие: они были актерами, как почти каждый десятый человек сегодня». -
Где вера нужна. — Ничто не встречается реже среди моралистов и святых, чем праведность; возможно, они говорят противоположное, возможно, они сами в это верят. Ведь если вера оказывается более полезной, действенной, убедительной, чем осознанное лицемерие, то инстинктивно лицемерие становится невинным: первый принцип для понимания великих святых. Также и среди философов, другого рода святых, их ремесло предполагает, что они допускают только определённые истины: а именно те, которые получают общественное одобрение для их ремесла — говоря кантиански, истины практического разума. Они знают, что им нужно доказать, и в этом они практичны — они узнают друг друга по тому, что соглашаются относительно «истин». — «Не лги!» — по-немецки: остерегайтесь, мой философ, говорить правду…
Критика современности. — Наши институты больше не годятся: в этом все единодушны. Но это не из-за них, а из-за нас. После того как у нас исчезли все инстинкты, из которых растут институты, институты исчезают вообще, потому что мы уже не способны к ним. Демократизм всегда был формой упадка организующей силы: я уже в «Человеческом, слишком человеческом» I, 318 отметил современную демократию вместе с её половинчатостью, как «немецкую империю», как форму распада государства. Чтобы существовали институты, должен быть некий род воли, инстинкта, императива, антиклерикального до злобы: воля к традиции, к авторитету, к ответственности на века вперёд, к солидарности гендерных цепей вперёд и назад в бесконечность. Если эта воля присутствует, то возникает нечто вроде imperium Romanum или России — единственной силы, которая сегодня обладает долговечностью, которая может ждать, которая может ещё что-то обещать, — Россия как противоположность жалкой европейской мелкодержавности и нервозности, вступившей в кризисный период с основанием немецкой империи… Весь Запад больше не имеет тех инстинктов, из которых растут институты, из которых растёт будущее: его «современному духу» возможно нет ничего более противного. Люди живут сегодняшним днём, живут очень быстро — живут очень безответственно: это и называется «свободой». То, что делает институты институтами, презирается, ненавидится, отвергается: люди считают себя в опасности новой рабства, если только слово «авторитет» где-то звучит. Так далеко зашёл упадок в инстинкте ценностей наших политиков, наших политических партий: они инстинктивно тянутся к тому, что разрушает, что ускоряет конец… Свидетельство — современный брак. В современном браке видно, что вся разумность исчезла: это не возражение против брака, а против современности. Разумность брака заключалась в юридической исключительной ответственности мужчины: с этим брак имел вес, в то время как теперь он хромает на обоих ногах. Разумность брака заключалась в его принципиальной нерешаемости: это придавало ему акцент, который, в отличие от случайных чувств, страстей и мгновения, умел привлечь внимание. Разумность брака заключалась также в ответственности семей за выбор супругов. С растущей терпимостью в отношении браков по любви мы как бы устраняем основу брака, то, что делает его институтом. Институт никогда не основывается на идиосинкразии, браки не основываются, как уже было сказано, на «любви» — они основываются на половых инстинктах, на инстинкте собственности (женщина и дети как собственность), на инстинкте власти, который постоянно организует самое малое образование власти — семью, нуждающуюся в детях и наследниках, чтобы поддерживать достигнутую степень власти, влияния, богатства, чтобы готовить долгосрочные задачи, чтобы обеспечить инстинктивную солидарность между поколениями. Брак как институт уже в себе включает утверждение величайшей и наиболее долговечной формы организации: если общество само не может утвердить себя как целое на века вперёд, то сам брак теряет всякий смысл. — Современный брак утратил свой смысл — следовательно, его отменяют.
Человек, который говорит: «Это мне нравится, я беру это себе и буду защищать, защищать от всякого рода людей»; человек, который может вести дело, осуществить решение, верно следовать мысли, удержать женщину, наказать и повергнуть дерзкого; человек, который обладает гневом и мечом, и которому слабые, страдающие, угнетенные, даже животные охотно принадлежат по своей природе, короче говоря, человек, который по своей природе является хозяином — если такой человек проявляет сострадание, вот! это сострадание имеет ценность! Но что стоит сострадание тех, кто сам страдает! Или тех, кто даже проповедует сострадание! Сегодня почти повсюду в Европе наблюдается болезненная чувствительность и раздражительность на боль, а также неприятная неудержимость в жалобах, размягчённость, которая пытается приукрашаться религией и философским бредом, стремясь казаться чем-то возвышенным — существует настоящий культ страдания. Нечеловечность того, что в таких фанатичных кругах называют «состраданием», на мой взгляд, бросается в глаза прежде всего. — Нужно решительно и основательно изгнать этот новейший вид дурного вкуса; и я наконец желаю, чтобы человек надел на сердце и шею доброе амулет «gai saber» — «весёлую науку» [La Gaya Scienza], чтобы разъяснить это немцам.
«Олимпийский порок». — Наперекор тому философу, который, будучи подлинным англичанином, пытался вне зависимости от всех мыслящих умов представить смех как нечто дурное — «смех есть порок человеческой природы, и всякий мыслящий ум стремится его преодолеть» (Гоббс), — я бы даже осмелился составить рейтинг философов, исходя из силы их смеха, вплоть до тех, кто способен на золотой смех. И если допустить, что и боги занимаются философией, к чему меня уже несколько раз подталкивали логические выводы, — то я не сомневаюсь, что они тоже умеют смеяться, но уже на сверхчеловеческий и новый лад — и с оглядкой на все серьёзные вещи! Боги — насмешливы: кажется, что они не могут удержаться от смеха даже в священных поступках...
Гениальность сердца, как она есть у того великого Скрытого, Искушающего Бога и рожденного Псевдосказочника совести, чьим голосом способна проникать в самые глубины ада каждой души, который не скажет ни слова, не посмотрит ни одним взглядом, в котором не будет скрытое искушение и обман, чьё мастерство заключается в том, что он умеет казаться — и не тем, чем он является на самом деле, но тем, что для тех, кто ему следует, становится всё более необходимым, чтобы приближаться к нему всё ближе, следовать ему всё глубже и интимнее: — гениальность сердца, которое заставляет молчать все громкие и самодовольные звуки и учит прислушиваться, которое сглаживает грубые души и даёт им вкус нового желания, — лежать тихо, как зеркало, чтобы на нём отразился глубокий небесный свет; гениальность сердца, которое учит неуклюжую и неожиданную руку колебаться и хватать более изящно; которое угадывает скрытые и забытые сокровища, каплю доброты и сладкой духовности, зарытые под мутным толстым льдом, и является дивином для каждого зерна золота, которое долгое время было похоронено в темнице множества ила и песка; гениальность сердца, от прикосновения к которой каждый уходит богаче, не вознаграждённый и не ошеломлённый, не счастливый и не обременённый чуждой благостью, а богаче собой, новее, чем прежде, обновлённый, обогретый теплым ветром и насквозь прочувствованный, возможно, менее уверенный, более нежный, хрупкий, сломленный, но полный надежд, которые ещё не имеют имени, полон нового желания и течения, полон нового неприятия и возврата... Но что я делаю, друзья мои? О ком я вам говорю? Разве я не назвал его имени? Разве вы не догадались сами, кто этот сомнительный дух и бог, которому я хочу воздать такую похвалу? Как бывает с теми, кто с детства всё время в дороге и в чужбине, так и мне встречались странные и небезопасные духи, особенно тот, о котором я только что сказал, и этот, часто, не кто иной, как бог Дионис, тот великий Двуличный и Искушающий Бог, которому я когда-то, как вы знаете, втайне и с благоговением принес свои первые плоды — как, мне кажется, последний, кто ему принес жертву, ибо я не встретил никого, кто бы понял, что я тогда сделал. Тем временем я узнал многое, слишком многое о философии этого бога, и, как уже говорилось, из уст в уста, — я, последний ученик и посвящённый бога Диониса: и мне, вероятно, не мешало бы наконец начать делиться с вами, друзья мои, немного этой философией, насколько мне это позволено? С полголоса, как это и должно быть: ибо речь идёт о многом тайном, новом, чуждом, чудном и незнакомом. Уже то, что Дионис — философ, и что боги вообще занимаются философией, кажется мне новостью, которая не без сомнений и может вызвать недоверие у философов, — среди вас, мои друзья, это встречается не так настороженно, разве что слишком поздно и не в тот момент, ибо вы ныне неохотно, как мне шепнули, верите в богов. Возможно, я должен быть более откровенным в своём рассказе, чем привычки ваших ушей позволяют? Без сомнения, этот бог в подобных беседах пошёл бы гораздо дальше, намного дальше, и всегда был бы на несколько шагов впереди меня... Да, если бы было позволено, я бы приписал ему, по человеческим правилам, красивые торжественные имена добродетели, храбрости, отваги и любви к мудрости. Но такой бог не знает, что делать с этим почётным мусором и пышностью. «Оставь это себе и своему подобию, и всем, кто в этом нуждается!» — сказал бы он. «Я — не имею причин скрывать свою наготу!» — Легко догадаться: этому типу божества и философам, возможно, не хватает стыда? — Так вот, он как-то сказал: «При определённых обстоятельствах я люблю человека» — при этом он взглянул на Ариадну, которая была рядом, — «человек для меня приятное, смелое, изобретательное существо, которого нет себе равного на земле, он находит путь в самых сложных лабиринтах. Я его люблю, я часто думаю, как бы его ещё продвинуть и сделать его сильнее, злее и глубже, чем он есть». — «Сильнее, злее и глубже?» — испугался я. «Да», — ответил он снова, — «сильнее, злее и глубже; и красивее!» — и, произнося это, Искушающий Бог улыбнулся своей халкионической улыбкой, как если бы он сказал что-то поистине изысканное. Здесь видно: этому божеству не хватает не только стыда — есть и другие веские основания полагать, что в некоторых вопросах боги могли бы поучиться у нас, людей. Мы, люди — более человечны...
... Если моя добродетель — это добродетель танцора, и я часто прыгал обеими ногами в золотисто-изумрудное восхищение:
Если моя злоба — это смеющаяся злоба, живущая среди склонов с розами и лилиевых изгородей:
— в смехе ведь все зло собрано вместе, но освящено и оправдано своей собственной блаженностью: —
— и если это — мое «Альфа» и «Омега», что все тяжкое станет лёгким, все тело — танцором, весь дух — птицей: и поистине, это — мое «Альфа» и «Омега»! —
Как же мне не жаждать вечности и свадебного кольца колец, — кольца Возвращения!
Я никогда не находил ту женщину, от которой хотел бы детей, разве что эту женщину, которую я люблю: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Если я когда-либо растягивал небеса над собой и с собственными крыльями летел в собственные небеса:
Если я играл, плавал в глубоких световых далях, и мне приходила птица-самосознание моей свободы: —
— Так говорит птица-самосознание: «Смотри, нет ни верха, ни низа! Бросайся, туда, обратно, ты, лёгкий! Пой! Не говори больше!
— «Не все ли слова созданы для тяжёлых? Не лгут ли все слова лёгким! Пой! Не говори больше!» —
Как же мне не жаждать вечности и свадебного кольца колец, — кольца Возвращения!
Я никогда не находил ту женщину, от которой хотел бы детей, разве что эту женщину, которую я люблю: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
«Олимпийский порок». — Наперекор тому философу, который, будучи подлинным англичанином, пытался вне зависимости от всех мыслящих умов представить смех как нечто дурное — «смех есть порок человеческой природы, и всякий мыслящий ум стремится его преодолеть» (Гоббс), — я бы даже осмелился составить рейтинг философов, исходя из силы их смеха, вплоть до тех, кто способен на золотой смех. И если допустить, что и боги занимаются философией, к чему меня уже несколько раз подталкивали логические выводы, — то я не сомневаюсь, что они тоже умеют смеяться, но уже на сверхчеловеческий и новый лад — и с оглядкой на все серьёзные вещи! Боги — насмешливы: кажется, что они не могут удержаться от смеха даже в священных поступках...
Гениальность сердца, как она есть у того великого Скрытого, Искушающего Бога и рожденного Псевдосказочника совести, чьим голосом способна проникать в самые глубины ада каждой души, который не скажет ни слова, не посмотрит ни одним взглядом, в котором не будет скрытое искушение и обман, чьё мастерство заключается в том, что он умеет казаться — и не тем, чем он является на самом деле, но тем, что для тех, кто ему следует, становится всё более необходимым, чтобы приближаться к нему всё ближе, следовать ему всё глубже и интимнее: — гениальность сердца, которое заставляет молчать все громкие и самодовольные звуки и учит прислушиваться, которое сглаживает грубые души и даёт им вкус нового желания, — лежать тихо, как зеркало, чтобы на нём отразился глубокий небесный свет; гениальность сердца, которое учит неуклюжую и неожиданную руку колебаться и хватать более изящно; которое угадывает скрытые и забытые сокровища, каплю доброты и сладкой духовности, зарытые под мутным толстым льдом, и является дивином для каждого зерна золота, которое долгое время было похоронено в темнице множества ила и песка; гениальность сердца, от прикосновения к которой каждый уходит богаче, не вознаграждённый и не ошеломлённый, не счастливый и не обременённый чуждой благостью, а богаче собой, новее, чем прежде, обновлённый, обогретый теплым ветром и насквозь прочувствованный, возможно, менее уверенный, более нежный, хрупкий, сломленный, но полный надежд, которые ещё не имеют имени, полон нового желания и течения, полон нового неприятия и возврата... Но что я делаю, друзья мои? О ком я вам говорю? Разве я не назвал его имени? Разве вы не догадались сами, кто этот сомнительный дух и бог, которому я хочу воздать такую похвалу? Как бывает с теми, кто с детства всё время в дороге и в чужбине, так и мне встречались странные и небезопасные духи, особенно тот, о котором я только что сказал, и этот, часто, не кто иной, как бог Дионис, тот великий Двуличный и Искушающий Бог, которому я когда-то, как вы знаете, втайне и с благоговением принес свои первые плоды — как, мне кажется, последний, кто ему принес жертву, ибо я не встретил никого, кто бы понял, что я тогда сделал. Тем временем я узнал многое, слишком многое о философии этого бога, и, как уже говорилось, из уст в уста, — я, последний ученик и посвящённый бога Диониса: и мне, вероятно, не мешало бы наконец начать делиться с вами, друзья мои, немного этой философией, насколько мне это позволено? С полголоса, как это и должно быть: ибо речь идёт о многом тайном, новом, чуждом, чудном и незнакомом. Уже то, что Дионис — философ, и что боги вообще занимаются философией, кажется мне новостью, которая не без сомнений и может вызвать недоверие у философов, — среди вас, мои друзья, это встречается не так настороженно, разве что слишком поздно и не в тот момент, ибо вы ныне неохотно, как мне шепнули, верите в богов. Возможно, я должен быть более откровенным в своём рассказе, чем привычки ваших ушей позволяют? Без сомнения, этот бог в подобных беседах пошёл бы гораздо дальше, намного дальше, и всегда был бы на несколько шагов впереди меня... Да, если бы было позволено, я бы приписал ему, по человеческим правилам, красивые торжественные имена добродетели, храбрости, отваги и любви к мудрости. Но такой бог не знает, что делать с этим почётным мусором и пышностью. «Оставь это себе и своему подобию, и всем, кто в этом нуждается!» — сказал бы он. «Я — не имею причин скрывать свою наготу!» — Легко догадаться: этому типу божества и философам, возможно, не хватает стыда? — Так вот, он как-то сказал: «При определённых обстоятельствах я люблю человека» — при этом он взглянул на Ариадну, которая была рядом, — «человек для меня приятное, смелое, изобретательное существо, которого нет себе равного на земле, он находит путь в самых сложных лабиринтах. Я его люблю, я часто думаю, как бы его ещё продвинуть и сделать его сильнее, злее и глубже, чем он есть». — «Сильнее, злее и глубже?» — испугался я. «Да», — ответил он снова, — «сильнее, злее и глубже; и красивее!» — и, произнося это, Искушающий Бог улыбнулся своей халкионической улыбкой, как если бы он сказал что-то поистине изысканное. Здесь видно: этому божеству не хватает не только стыда — есть и другие веские основания полагать, что в некоторых вопросах боги могли бы поучиться у нас, людей. Мы, люди — более человечны...
... Если моя добродетель — это добродетель танцора, и я часто прыгал обеими ногами в золотисто-изумрудное восхищение:
Если моя злоба — это смеющаяся злоба, живущая среди склонов с розами и лилиевых изгородей:
— в смехе ведь все зло собрано вместе, но освящено и оправдано своей собственной блаженностью: —
— и если это — мое «Альфа» и «Омега», что все тяжкое станет лёгким, все тело — танцором, весь дух — птицей: и поистине, это — мое «Альфа» и «Омега»! —
Как же мне не жаждать вечности и свадебного кольца колец, — кольца Возвращения!
Я никогда не находил ту женщину, от которой хотел бы детей, разве что эту женщину, которую я люблю: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Если я когда-либо растягивал небеса над собой и с собственными крыльями летел в собственные небеса:
Если я играл, плавал в глубоких световых далях, и мне приходила птица-самосознание моей свободы: —
— Так говорит птица-самосознание: «Смотри, нет ни верха, ни низа! Бросайся, туда, обратно, ты, лёгкий! Пой! Не говори больше!
— «Не все ли слова созданы для тяжёлых? Не лгут ли все слова лёгким! Пой! Не говори больше!» —
Как же мне не жаждать вечности и свадебного кольца колец, — кольца Возвращения!
Я никогда не находил ту женщину, от которой хотел бы детей, разве что эту женщину, которую я люблю: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Дионис.
Будь умной, Ариадна!
У тебя маленькие уши, у меня — такие же:
вставь умное слово в них!
Разве не должно человеку сначала себя ненавидеть, если человек должен себя полюбить?
Я — твой лабиринт...
Будь умной, Ариадна!
У тебя маленькие уши, у меня — такие же:
вставь умное слово в них!
Разве не должно человеку сначала себя ненавидеть, если человек должен себя полюбить?
Я — твой лабиринт...
Что бы ни созидала я и как бы ни любила творение свое, – и ему, и любви своей должна я стать противницей; так хочет воля моя.
И сам ты, познающий, ты всего лишь тропа и след воли моей: поистине, моя воля к власти идет ногами твоей воли к истине!
Тот, кто возвестил о "воле к существованию", прошел мимо истины; этой воли не существует!
Ибо то, чего нет, не может хотеть; а то, что есть, не захочет быть, ибо уже есть!
Только там, где есть жизнь, есть и воля: но не воля к жизни – воля к власти! Так учу я тебя.
Многое ценит живущий выше, чем жизнь; но и в самой оценке этой говорит воля к власти!
О халкионическом начале, о лёгких ногах, всевозможном совмещении зла и злорадства — и всём, что ещё типично для типа Заратустры, — никогда ещё никто не мечтал как о неотъемлемой части величия. Заратустра чувствует себя именно в этой шири пространства, в этой доступности противоположного и противоречивого, как высшую форму бытия; и когда услышат, как он это определяет, откажутся искать равного ему.
- [душа] сознание, имеющее самую длинную лестницу, которое может опуститься на самую глубину, -
- [душа] сознание, которое может бегать, блуждать и скитаться в себе самом дальше всех, самое необходимое, которое с радостью бросается в случай, -
- [душа] сознание существующее, которое погружается в становление; имущее, которое хочет и стремится, -
- [душа] сознание, бегущее от себя, которое охватывает себя и догоняет себя в самых широких кругах; [душа] сознание самое [мудрое] умное, к которому безумие обращается с самыми сладкими речами, -
- [душа] сознание, наиболее себя любящее, в котором все вещи имеют своё течение и противотечение, свои приливы и отливы -
Но это и есть концепция самого Диониса. — Именно сюда ведёт ещё и другое размышление. Психологическая проблема в типе Заратустры заключается в том, как тот, кто в неслыханной степени говорит «Нет», делает «Нет» всему, чему раньше говорили «Да», может, несмотря на это, быть противоположностью отрицающего духа; как тот, кто несёт самое тяжёлое, страшное бремя судьбы, всё же может быть самым лёгким и самым сверхъестественным — Заратустра есть танцор; как тот, кто познал самую жестокую, самую страшную реальность, кто осмыслил «самую бездонную мысль», всё же не находит возражений против существования, даже против его вечного возвращения, — а наоборот, находит в этом ещё одну причину быть этим вечным «Да» всем вещам, «говорить бесконечное и безмерное "Да" и "Аминь"»... «Во все бездны несу я своё благословляющее "Да"...» Но это и есть та же концепция Диониса.
Тип "Заратустра". "Вот что тебе непростительно: ты имеешь власть и не хочешь господствовать."
Оставим поэтов в стороне: возможно, никогда ещё ничто не было сотворено с таким же избытком силы. Моё понятие «дионисийского» претворилось здесь в наивысшее действие; по сравнению с этим весь остальной человеческий труд выглядит бедным и ограниченным. Что Гёте или Шекспир не смогли бы в этой атмосфере великой страсти и высоты вдохнуть хотя бы один миг, что Данте, если его поставить рядом с Заратустрой, всего лишь верующий, а не тот, кто создает впервые истину, управляющий миром дух, рок, что поэты Вед — это только жрецы, и не достойны даже развязать шнурки башмаков у Заратустры — всё это есть ещё минимум и не даёт представления о той дистанции, о лазурной уединённости, в которой живёт всё это произведение.
Природа, а не Ману отделяет одних - по преимуществу сильных духом, других - по преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся ни тем, ни другим - посредственных: последние, как большинство, первые, как элита. Высшая каста - я называю её кастой немногих - имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это значит - быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одарённые духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное; только у них доброта не есть слабость. Pulchrum est paucorum hominum: доброе есть преимущество. Ничто так не возбраняется им, как дурные манеры, или пессимистический взгляд, глаз, который всё видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира. Негодование - это преимущество чандалы; также и пессимизм. “Мир совершенен” - так говорит инстинкт духовно одарённых, инстинкт, утверждающий жизнь: “несовершенство, всё, что стоит ниже нас, дистанция, пафос дистанции, сама чандала, - всё принадлежит к этому совершенству”. Духовно одарённые, как самые сильные, находят своё счастье там, где другие нашли бы свою погибель, - в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие - это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, - это их отдых... Познание для них форма подвижничества. - Такой род людей более всех достоин почтения - это не исключает того, что они самые весёлые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми.
Нет ни мудрости, ни исследования души, нет искусства речи перед Заратустрой; даже самое элементарное, самое обыденное здесь говорит о вещах неслыханных. Изречения дрожат от страсти; красноречие стало музыкой; молнии посылаются в ещё неведомые будущности. Самая мощная сила для метафоры, какая только была, бедна и игрушечно мала по сравнению с этим возвращением языка к природе образности. — И как Заратустра спускается и говорит каждому самое доброе! Как он сам касается своих противников, жрецов, с нежными руками и страдает с ними о них! — Здесь в каждый момент человек преодолен, понятие «сверхчеловек» стало здесь высшей реальностью, — в бесконечной дали лежит здесь всё то, что раньше считалось великим в человеке, лежит ниже его.
Я должна быть борьбой и становлением, целью и противоречием целей: о, кто угадывает волю мою, тот поймет, какими кривыми путями должна следовать она!
На каком языке будет говорить такой дух, когда он говорит сам с собой? На языке дифирамба. Я — изобретатель дифирамба. Послушайте, как Заратустра говорит сам с собой до восхода солнца: такого изумрудного счастья, такой божественной нежности ещё не знал ни один язык до меня. Даже самая глубокая печаль такого Диониса всё равно станет дифирамбом; я беру, в знак этого, ночную песнь, бессмертную жалобу того, кто из-за преизбытка света и силы, из-за своей солнечной натуры обречен не любить.
Подобное никогда не было написано, никогда не было почувствовано, никогда не было выстрадано: так страдает Бог, Дионис. Ответом на такой дифирамб солнечного одиночества в свете была бы Ариадна… Кто, кроме меня, знает, что такое Ариадна!… На такие загадки никто до сих пор не дал ответа, и я сомневаюсь, что кто-либо когда-либо видел здесь загадку. — Заратустра однажды строго определяет свою задачу — она и моя — что нельзя ошибиться в её смысле: он есть утверждающий вплоть до оправдания, вплоть до искупления всего прошедшего.
Ах, люди, в камне спит для меня образ, образ моих образов! Ах, он должен дремать в самом твердом, самом безобразном камне!
Теперь мой молот яростно сражается с его темницей. Каменные осколки летят в стороны — что мне до этого!
Завершить хочу я этот образ: ибо тень подошла ко мне – самая тихая, самая легкая из всех вещей приблизилась ко мне!
Красота сверхчеловека приблизилась ко мне, как тень. Что мне теперь – до богов!..
Для дионисийской задачи твёрдость молота, сама радость разрушения в решающей степени являются необходимыми предпосылками. Императив «станьте тверды!», глубокая, фундаментальная уверенность в том, что все творцы, все созидающие — жестоки, — вот подлинный знак дионисийской природы.
ограниченность набора форм и состояний сознания и тела [разум/могущество] = ограниченность в словарном запасе / словаре-вокабуляре [добродетель/красота] = ограниченность в возможностях и власти [счастье/счастье] [in short: культура] (NB. Речь идет скорее о твердости, решительности, способности преодолевать любые преграды и разрушать старые формы [сознания/сознаний] - ради создания/созидания - новых.)
И сам ты, познающий, ты всего лишь тропа и след воли моей: поистине, моя воля к власти идет ногами твоей воли к истине!
Тот, кто возвестил о "воле к существованию", прошел мимо истины; этой воли не существует!
Ибо то, чего нет, не может хотеть; а то, что есть, не захочет быть, ибо уже есть!
Только там, где есть жизнь, есть и воля: но не воля к жизни – воля к власти! Так учу я тебя.
Многое ценит живущий выше, чем жизнь; но и в самой оценке этой говорит воля к власти!
О халкионическом начале, о лёгких ногах, всевозможном совмещении зла и злорадства — и всём, что ещё типично для типа Заратустры, — никогда ещё никто не мечтал как о неотъемлемой части величия. Заратустра чувствует себя именно в этой шири пространства, в этой доступности противоположного и противоречивого, как высшую форму бытия; и когда услышат, как он это определяет, откажутся искать равного ему.
- [душа] сознание, имеющее самую длинную лестницу, которое может опуститься на самую глубину, -
- [душа] сознание, которое может бегать, блуждать и скитаться в себе самом дальше всех, самое необходимое, которое с радостью бросается в случай, -
- [душа] сознание существующее, которое погружается в становление; имущее, которое хочет и стремится, -
- [душа] сознание, бегущее от себя, которое охватывает себя и догоняет себя в самых широких кругах; [душа] сознание самое [мудрое] умное, к которому безумие обращается с самыми сладкими речами, -
- [душа] сознание, наиболее себя любящее, в котором все вещи имеют своё течение и противотечение, свои приливы и отливы -
Но это и есть концепция самого Диониса. — Именно сюда ведёт ещё и другое размышление. Психологическая проблема в типе Заратустры заключается в том, как тот, кто в неслыханной степени говорит «Нет», делает «Нет» всему, чему раньше говорили «Да», может, несмотря на это, быть противоположностью отрицающего духа; как тот, кто несёт самое тяжёлое, страшное бремя судьбы, всё же может быть самым лёгким и самым сверхъестественным — Заратустра есть танцор; как тот, кто познал самую жестокую, самую страшную реальность, кто осмыслил «самую бездонную мысль», всё же не находит возражений против существования, даже против его вечного возвращения, — а наоборот, находит в этом ещё одну причину быть этим вечным «Да» всем вещам, «говорить бесконечное и безмерное "Да" и "Аминь"»... «Во все бездны несу я своё благословляющее "Да"...» Но это и есть та же концепция Диониса.
Тип "Заратустра". "Вот что тебе непростительно: ты имеешь власть и не хочешь господствовать."
Оставим поэтов в стороне: возможно, никогда ещё ничто не было сотворено с таким же избытком силы. Моё понятие «дионисийского» претворилось здесь в наивысшее действие; по сравнению с этим весь остальной человеческий труд выглядит бедным и ограниченным. Что Гёте или Шекспир не смогли бы в этой атмосфере великой страсти и высоты вдохнуть хотя бы один миг, что Данте, если его поставить рядом с Заратустрой, всего лишь верующий, а не тот, кто создает впервые истину, управляющий миром дух, рок, что поэты Вед — это только жрецы, и не достойны даже развязать шнурки башмаков у Заратустры — всё это есть ещё минимум и не даёт представления о той дистанции, о лазурной уединённости, в которой живёт всё это произведение.
Природа, а не Ману отделяет одних - по преимуществу сильных духом, других - по преимуществу сильных мускулами и темпераментом и третьих, не выдающихся ни тем, ни другим - посредственных: последние, как большинство, первые, как элита. Высшая каста - я называю её кастой немногих - имеет, будучи совершенной, также и преимущества немногих: это значит - быть земными представителями счастья, красоты, доброты. Только наиболее одарённые духовно люди имеют разрешение на красоту, на прекрасное; только у них доброта не есть слабость. Pulchrum est paucorum hominum: доброе есть преимущество. Ничто так не возбраняется им, как дурные манеры, или пессимистический взгляд, глаз, который всё видит в дурном свете, или даже негодование на общую картину мира. Негодование - это преимущество чандалы; также и пессимизм. “Мир совершенен” - так говорит инстинкт духовно одарённых, инстинкт, утверждающий жизнь: “несовершенство, всё, что стоит ниже нас, дистанция, пафос дистанции, сама чандала, - всё принадлежит к этому совершенству”. Духовно одарённые, как самые сильные, находят своё счастье там, где другие нашли бы свою погибель, - в лабиринте, в жестокости к себе и другим, в исканиях; их удовольствие - это самопринуждение; аскетизм делается у них природой, потребностью, инстинктом. Трудную задачу считают они привилегией; играть тяжестями, которые могут раздавить других, - это их отдых... Познание для них форма подвижничества. - Такой род людей более всех достоин почтения - это не исключает того, что они самые весёлые, радушные люди. Они господствуют не потому, что хотят, но потому, что они существуют; им не предоставлена свобода быть вторыми.
Нет ни мудрости, ни исследования души, нет искусства речи перед Заратустрой; даже самое элементарное, самое обыденное здесь говорит о вещах неслыханных. Изречения дрожат от страсти; красноречие стало музыкой; молнии посылаются в ещё неведомые будущности. Самая мощная сила для метафоры, какая только была, бедна и игрушечно мала по сравнению с этим возвращением языка к природе образности. — И как Заратустра спускается и говорит каждому самое доброе! Как он сам касается своих противников, жрецов, с нежными руками и страдает с ними о них! — Здесь в каждый момент человек преодолен, понятие «сверхчеловек» стало здесь высшей реальностью, — в бесконечной дали лежит здесь всё то, что раньше считалось великим в человеке, лежит ниже его.
Я должна быть борьбой и становлением, целью и противоречием целей: о, кто угадывает волю мою, тот поймет, какими кривыми путями должна следовать она!
На каком языке будет говорить такой дух, когда он говорит сам с собой? На языке дифирамба. Я — изобретатель дифирамба. Послушайте, как Заратустра говорит сам с собой до восхода солнца: такого изумрудного счастья, такой божественной нежности ещё не знал ни один язык до меня. Даже самая глубокая печаль такого Диониса всё равно станет дифирамбом; я беру, в знак этого, ночную песнь, бессмертную жалобу того, кто из-за преизбытка света и силы, из-за своей солнечной натуры обречен не любить.
Подобное никогда не было написано, никогда не было почувствовано, никогда не было выстрадано: так страдает Бог, Дионис. Ответом на такой дифирамб солнечного одиночества в свете была бы Ариадна… Кто, кроме меня, знает, что такое Ариадна!… На такие загадки никто до сих пор не дал ответа, и я сомневаюсь, что кто-либо когда-либо видел здесь загадку. — Заратустра однажды строго определяет свою задачу — она и моя — что нельзя ошибиться в её смысле: он есть утверждающий вплоть до оправдания, вплоть до искупления всего прошедшего.
Ах, люди, в камне спит для меня образ, образ моих образов! Ах, он должен дремать в самом твердом, самом безобразном камне!
Теперь мой молот яростно сражается с его темницей. Каменные осколки летят в стороны — что мне до этого!
Завершить хочу я этот образ: ибо тень подошла ко мне – самая тихая, самая легкая из всех вещей приблизилась ко мне!
Красота сверхчеловека приблизилась ко мне, как тень. Что мне теперь – до богов!..
Для дионисийской задачи твёрдость молота, сама радость разрушения в решающей степени являются необходимыми предпосылками. Императив «станьте тверды!», глубокая, фундаментальная уверенность в том, что все творцы, все созидающие — жестоки, — вот подлинный знак дионисийской природы.
ограниченность набора форм и состояний сознания и тела [разум/могущество] = ограниченность в словарном запасе / словаре-вокабуляре [добродетель/красота] = ограниченность в возможностях и власти [счастье/счастье] [in short: культура] (NB. Речь идет скорее о твердости, решительности, способности преодолевать любые преграды и разрушать старые формы [сознания/сознаний] - ради создания/созидания - новых.)
Нет никакого подлинного утверждения. Это утверждение ложно.
Der europäische Nihilismus.
den 10. Juni 1887
Что хорошо? — Всё, что усиливает чувство могущества, волю к власти, самую власть в человеке.
Что плохо? — Всё, что происходит из слабости.
Что есть счастье? — Чувство того, что сила растёт, что сопротивление преодолевается.
Не удовлетворение, а больше власти; не мир вообще, а война; не добродетель, а полнота способностей (добродетель в стиле Ренессанса, virtù, добродетель без моралина).
Слабые и несчастные должны погибнуть: первый принцип нашей любви к человечеству. И им нужно ещё в этом помочь.
Что более вредно, чем какой-либо порок? — Сочувствие действия ко всем несчастным и слабым — христианство...
1.
Какие преимущества предлагала христианская моральная гипотеза?
- Она придавала человеку абсолютную ценность, вопреки его ничтожности и случайности в потоке становления и исчезновения.
- Она служила адвокатам Бога, поскольку оставляла миру, несмотря на страдания и зло, характер совершенства — включая «свободу» — зло казалось полным смыслом.
- Она утверждала знание об абсолютных ценностях у человека и давала ему, таким образом, адекватное познание для самого важного.
-Она предотвращала, чтобы человек презирал себя как человека, становился врагом жизни, терял веру в познание: она была средством сохранения — короче, мораль была главным противоядием против практического и теоретического нигилизма.
2.
Но среди сил, которые воспитывали мораль, была и правдивость: она в конце концов обращается против морали, обнаруживает её телеологию, её заинтересованный взгляд — и теперь понимание этой глубоко укоренившейся лжи, от которой так долго пытались избавиться, становится именно тем стимулом для нигилизма. Мы теперь осознаем потребности, привитые нам долгой моральной интерпретацией, которые теперь кажутся потребностями во лжи: с другой стороны, это те потребности, за которые мы держимся и которые, похоже, дают смысл нашей жизни. Этот антагонизм — то, что мы осознаем, не ценя, и то, что мы лжем себе, больше не можем ценить — приводит к процессу разрушения.
3.
На самом деле нам уже не так нужно противоядие от первого нигилизма: жизнь больше не кажется такой неопределённой, случайной, бессмысленной в нашем Европе. Такая огромная усиленность ценности человека, ценности зла и так далее сейчас уже не так нужна, мы можем смириться с значительным снижением этой ценности, мы можем признать много бессмысленности и случайности: достигнутая мощь человека теперь позволяет ослабить дисциплинарные меры, из которых моральная интерпретация была самой сильной. «Бог» — это слишком крайняя гипотеза.
4.
Но экстремальные позиции не заменяются ослабленными, а наоборот, экстравагантными, но противоположными. Итак, вера в абсолютную аморальность природы, в бесполезность и бессмысленность — психологически необходимый аффект, когда вера в Бога и в принципиально моральный порядок становится невозможной. Нигилизм возникает теперь не потому, что отвращение к бытию стало сильнее, чем раньше, а потому что теперь мы стали подозрительными к «смыслу» в зле, да и в бытии в целом. Одна интерпретация разрушена, и поскольку она была воспринята как единственная правильная, теперь кажется, что нет вообще никакого смысла в бытии, что всё бессмысленно.
5.
Что это «бессмысленно!» является характером нашего нынешнего нигилизма, ещё предстоит доказать. Недоверие к нашим прежним ценностным оценкам растет до вопроса: «разве все „ценности“ не являются ловушками, с помощью которых комедия продолжается, но вовсе не приближает нас к разрешению?» Длительность с этим «бессмысленно», без цели и смысла — это самый парализующий мыслительный процесс, особенно если учесть, что нас обманывают, а мы бессильны что-либо сделать, чтобы не дать себя обмануть.
6.
Подумайте об этой мысли в самой страшной её форме: бытие, каким оно есть, без смысла и цели, но неизбежно повторяющееся, без финала в ничто: «вечное возвращение».
Это экстремальная форма нигилизма: ничто (бессмысленное) — вечно!
Европейская форма буддизма: энергия материи и силы вынуждает верить в это. Это самая научная из возможных гипотез. Мы отвергаем конечные цели: если бы бытие имело таковую, то оно уже было бы достигнуто.
7.
Теперь понятно, что здесь стремятся к противоположности пантеизма: ведь «всё идеально, божественно, вечно» также вынуждает верить в «вечное возвращение». Вопрос: означает ли это, что с моралью также была уничтожена эта пантеистическая позиция ко всем вещам? В сущности, преодолен только моральный Бог. Есть ли смысл представлять себе Бога вне «добра и зла»? Возможно ли пантеистическое мышление в этом смысле? Переносим ли мы концепцию цели из процесса и всё же утверждаем сам процесс? — Это было бы так, если бы нечто в рамках этого процесса было достигнуто в каждый момент его существования — и всегда то же самое.
Спиноза принял такую положительную позицию, поскольку каждый момент имеет логическую необходимость: и он победил своим логическим инстинктом эту картину мира.
8.
Но его случай — лишь частный. Каждый основной характер, лежащий в основе всех событий, который выражается в каждом происходящем, должен был бы, если бы он был воспринят индивидуумом как его основной характер, заставить этого индивидуума торжествующе приветствовать каждый момент общего бытия как хороший. Всё зависело бы от того, что он воспринимает этот основной характер как хороший, ценный и приятный.
9.
Однако мораль защищала жизнь тех людей и слоёв, которые были угнетены и подавлены другими людьми: ведь бессилие перед людьми, а не бессилие перед природой, вызывает самые отчаянные настроения к бытию. Мораль рассматривала насильников, угнетателей, «хозяев» вообще как врагов, против которых нужно было защищать, то есть, прежде всего, воодушевлять и укреплять, простого человека. Мораль, следовательно, учила в глубине своей сути ненавидеть и презирать то, что является основным характером правящих: их волю к власти. Отмена этой морали, её отрицание и разрушение означало бы придание этому наиболее ненавидимому инстинкту противоположных чувств и ценностей. Если бы угнетённый потерял веру в своё право презирать волю к власти, то он бы вступил в стадию безнадежной отчаяния. Это было бы так, если бы этот инстинкт был сущностным для жизни, если бы оказалось, что даже в «воле к морали» скрыта эта «воля к власти», что даже ненависть и презрение всё ещё являются формой воли к власти. Угнетённый понял бы, что он стоит на одном уровне с угнетателем и что он не имеет права, никакого преимущества перед ним.
10.
Наоборот! Нет ничего в жизни, что имеет ценность, кроме степени власти — если предположить, что сама жизнь есть воля к власти. Мораль защищала тех, кто не добился успеха, от нигилизма, придавая каждому бесконечную ценность, метафизическую ценность, и помещая его в порядок, который не совпадал с миром земной власти и иерархии: она учила покорности, смирению и так далее. Если вера в эту мораль рухнет, то у тех, кто не добился успеха, больше не будет утешения — и они падут.
11.
Падение представляется как — саморазрушение, как инстинктивный отбор того, что должно быть разрушено. Симптомы этого саморазрушения у неудачников: саморазделение, отравление, опьянение, романтизм, особенно инстинктивная потребность в действиях, которые делают из могущественных смертельных врагов (как бы создавая для себя палачей) — воля к разрушению как воля к ещё более глубокому инстинкту, инстинкту саморазрушения, воли в ничто.
12.
Нигилизм как симптом того, что неудачники больше не имеют утешения: что они уничтожают, чтобы быть уничтоженными, что они, освобождённые от морали, больше не имеют оснований «сдаваться» — что они становятся на сторону противоположного принципа и тоже хотят власти, заставляя могущественных быть их палачами. Это европейская форма буддизма — отрицание действия после того, как вся жизнь утратила свой «смысл».
den 10. Juni 1887
Что хорошо? — Всё, что усиливает чувство могущества, волю к власти, самую власть в человеке.
Что плохо? — Всё, что происходит из слабости.
Что есть счастье? — Чувство того, что сила растёт, что сопротивление преодолевается.
Не удовлетворение, а больше власти; не мир вообще, а война; не добродетель, а полнота способностей (добродетель в стиле Ренессанса, virtù, добродетель без моралина).
Слабые и несчастные должны погибнуть: первый принцип нашей любви к человечеству. И им нужно ещё в этом помочь.
Что более вредно, чем какой-либо порок? — Сочувствие действия ко всем несчастным и слабым — христианство...
1.
Какие преимущества предлагала христианская моральная гипотеза?
- Она придавала человеку абсолютную ценность, вопреки его ничтожности и случайности в потоке становления и исчезновения.
- Она служила адвокатам Бога, поскольку оставляла миру, несмотря на страдания и зло, характер совершенства — включая «свободу» — зло казалось полным смыслом.
- Она утверждала знание об абсолютных ценностях у человека и давала ему, таким образом, адекватное познание для самого важного.
-Она предотвращала, чтобы человек презирал себя как человека, становился врагом жизни, терял веру в познание: она была средством сохранения — короче, мораль была главным противоядием против практического и теоретического нигилизма.
2.
Но среди сил, которые воспитывали мораль, была и правдивость: она в конце концов обращается против морали, обнаруживает её телеологию, её заинтересованный взгляд — и теперь понимание этой глубоко укоренившейся лжи, от которой так долго пытались избавиться, становится именно тем стимулом для нигилизма. Мы теперь осознаем потребности, привитые нам долгой моральной интерпретацией, которые теперь кажутся потребностями во лжи: с другой стороны, это те потребности, за которые мы держимся и которые, похоже, дают смысл нашей жизни. Этот антагонизм — то, что мы осознаем, не ценя, и то, что мы лжем себе, больше не можем ценить — приводит к процессу разрушения.
3.
На самом деле нам уже не так нужно противоядие от первого нигилизма: жизнь больше не кажется такой неопределённой, случайной, бессмысленной в нашем Европе. Такая огромная усиленность ценности человека, ценности зла и так далее сейчас уже не так нужна, мы можем смириться с значительным снижением этой ценности, мы можем признать много бессмысленности и случайности: достигнутая мощь человека теперь позволяет ослабить дисциплинарные меры, из которых моральная интерпретация была самой сильной. «Бог» — это слишком крайняя гипотеза.
4.
Но экстремальные позиции не заменяются ослабленными, а наоборот, экстравагантными, но противоположными. Итак, вера в абсолютную аморальность природы, в бесполезность и бессмысленность — психологически необходимый аффект, когда вера в Бога и в принципиально моральный порядок становится невозможной. Нигилизм возникает теперь не потому, что отвращение к бытию стало сильнее, чем раньше, а потому что теперь мы стали подозрительными к «смыслу» в зле, да и в бытии в целом. Одна интерпретация разрушена, и поскольку она была воспринята как единственная правильная, теперь кажется, что нет вообще никакого смысла в бытии, что всё бессмысленно.
5.
Что это «бессмысленно!» является характером нашего нынешнего нигилизма, ещё предстоит доказать. Недоверие к нашим прежним ценностным оценкам растет до вопроса: «разве все „ценности“ не являются ловушками, с помощью которых комедия продолжается, но вовсе не приближает нас к разрешению?» Длительность с этим «бессмысленно», без цели и смысла — это самый парализующий мыслительный процесс, особенно если учесть, что нас обманывают, а мы бессильны что-либо сделать, чтобы не дать себя обмануть.
6.
Подумайте об этой мысли в самой страшной её форме: бытие, каким оно есть, без смысла и цели, но неизбежно повторяющееся, без финала в ничто: «вечное возвращение».
Это экстремальная форма нигилизма: ничто (бессмысленное) — вечно!
Европейская форма буддизма: энергия материи и силы вынуждает верить в это. Это самая научная из возможных гипотез. Мы отвергаем конечные цели: если бы бытие имело таковую, то оно уже было бы достигнуто.
7.
Теперь понятно, что здесь стремятся к противоположности пантеизма: ведь «всё идеально, божественно, вечно» также вынуждает верить в «вечное возвращение». Вопрос: означает ли это, что с моралью также была уничтожена эта пантеистическая позиция ко всем вещам? В сущности, преодолен только моральный Бог. Есть ли смысл представлять себе Бога вне «добра и зла»? Возможно ли пантеистическое мышление в этом смысле? Переносим ли мы концепцию цели из процесса и всё же утверждаем сам процесс? — Это было бы так, если бы нечто в рамках этого процесса было достигнуто в каждый момент его существования — и всегда то же самое.
Спиноза принял такую положительную позицию, поскольку каждый момент имеет логическую необходимость: и он победил своим логическим инстинктом эту картину мира.
8.
Но его случай — лишь частный. Каждый основной характер, лежащий в основе всех событий, который выражается в каждом происходящем, должен был бы, если бы он был воспринят индивидуумом как его основной характер, заставить этого индивидуума торжествующе приветствовать каждый момент общего бытия как хороший. Всё зависело бы от того, что он воспринимает этот основной характер как хороший, ценный и приятный.
9.
Однако мораль защищала жизнь тех людей и слоёв, которые были угнетены и подавлены другими людьми: ведь бессилие перед людьми, а не бессилие перед природой, вызывает самые отчаянные настроения к бытию. Мораль рассматривала насильников, угнетателей, «хозяев» вообще как врагов, против которых нужно было защищать, то есть, прежде всего, воодушевлять и укреплять, простого человека. Мораль, следовательно, учила в глубине своей сути ненавидеть и презирать то, что является основным характером правящих: их волю к власти. Отмена этой морали, её отрицание и разрушение означало бы придание этому наиболее ненавидимому инстинкту противоположных чувств и ценностей. Если бы угнетённый потерял веру в своё право презирать волю к власти, то он бы вступил в стадию безнадежной отчаяния. Это было бы так, если бы этот инстинкт был сущностным для жизни, если бы оказалось, что даже в «воле к морали» скрыта эта «воля к власти», что даже ненависть и презрение всё ещё являются формой воли к власти. Угнетённый понял бы, что он стоит на одном уровне с угнетателем и что он не имеет права, никакого преимущества перед ним.
10.
Наоборот! Нет ничего в жизни, что имеет ценность, кроме степени власти — если предположить, что сама жизнь есть воля к власти. Мораль защищала тех, кто не добился успеха, от нигилизма, придавая каждому бесконечную ценность, метафизическую ценность, и помещая его в порядок, который не совпадал с миром земной власти и иерархии: она учила покорности, смирению и так далее. Если вера в эту мораль рухнет, то у тех, кто не добился успеха, больше не будет утешения — и они падут.
11.
Падение представляется как — саморазрушение, как инстинктивный отбор того, что должно быть разрушено. Симптомы этого саморазрушения у неудачников: саморазделение, отравление, опьянение, романтизм, особенно инстинктивная потребность в действиях, которые делают из могущественных смертельных врагов (как бы создавая для себя палачей) — воля к разрушению как воля к ещё более глубокому инстинкту, инстинкту саморазрушения, воли в ничто.
12.
Нигилизм как симптом того, что неудачники больше не имеют утешения: что они уничтожают, чтобы быть уничтоженными, что они, освобождённые от морали, больше не имеют оснований «сдаваться» — что они становятся на сторону противоположного принципа и тоже хотят власти, заставляя могущественных быть их палачами. Это европейская форма буддизма — отрицание действия после того, как вся жизнь утратила свой «смысл».
13.
"Нужда" не стала больше; наоборот! "Бог, мораль, покорность" были средствами исцеления на ужасных, глубоких ступенях бедности: активный нигилизм появляется при относительно более благоприятных условиях. Уже то, что мораль воспринимается как преодоленная, требует достаточно высокого уровня духовной культуры; а эта культура, в свою очередь, связана с относительным благосостоянием. Некоторая духовная усталость, возникшая из-за долгой борьбы философских мнений, приведшая к безнадежному скепсису по отношению к философам, также характеризует далеко не низкий уровень этих нигилистов. Подумайте о ситуации, в которой появился Будда. Учение о вечном возвращении имело бы ученые предпосылки (как, например, у учителя Будды, такие как понятие причинности и т. д.).
14.
Что значит "неудачно пришедший"? Прежде всего, физиологически? Уже не политически. Наиболее нездоровый тип человека в Европе (во всех социальных слоях) является почвой для этого нигилизма: он воспримет веру в вечное возвращение как проклятие, от которого, столкнувшись с ним, уже не будет останавливаться перед никакими действиями: не пассивное исчезновение, а полное уничтожение всего, что в такой степени бессмысленно и безцельно: хотя это всего лишь судорога, слепое яростное сопротивление, когда осознаешь, что все было здесь с вечности — и этот момент нигилизма и разрушительной страсти тоже. — Ценность такого кризиса заключается в том, что он очищает, что он сжимает родственные элементы и делает их взаимно разрушительными, что он возлагает общие задачи на людей противоположных взглядов — также выдвигая на свет более слабых, более неуверенных и тем самым давая толчок к созданию иерархии сил с точки зрения здоровья: узнавая повелителей как повелителей, подчиненных как подчиненных. Конечно, вне всех существующих общественных порядков.
15.
Какие окажутся самыми сильными в этом процессе? Умеренные, те, кому не нужны экстремальные убеждения, те, кто способны признать и даже любить большую долю случайности и бессмысленности, те, кто могут думать о человеке с заметным снижением его ценности, не становясь из-за этого мелкими и слабыми: самые здоровые, которые могут справиться с большинством бед и поэтому не так боятся бедствий — люди, уверенные в своей силе, которые с сознательной гордостью представляют достигнутую мощь человека.
16.
Как бы такой человек думал о вечном возвращении?..
К новому году. — Я ещё жив, я ещё думаю: я должен жить, потому что должен думать. Sum, ergo cogito: cogito, ergo sum. Сегодня каждый может озвучить своё желание и любимую мысль — ну, так и я скажу, что бы я пожелал себе в этот день и какой мыслью я бы хотел, чтобы этот год начался, — мыслью, которая станет основой, гарантией и сладостью всей моей дальнейшей жизни! Я хочу всё больше учиться видеть в нужном [Nothwendige] — прекрасное: — так я буду одним из тех, кто делает вещи красивыми. Amor fati: пусть это станет моей любовью с этого момента! Я не буду вести войну с уродливым. Я не буду осуждать, я даже не буду осуждать осуждающих. Молча отворачиваться — вот моя единственная форма отрицания! И, в общем и целом: я хочу когда-нибудь стать просто человеком, который говорит «Да»!
Что есть хорошо? — Всё, что усиливает чувство власти, волю к власти, саму власть в человеке.
Что есть плохо? — Всё, что происходит из слабости.
Что есть счастье? — Ощущение того, что власть растёт, что преодолевается сопротивление.
Не удовлетворение, а больше власти; не мир в целом, а война; не добродетель, а способность (добродетель в стиле Ренессанса, virtù, добродетель без моральных ограничений).
Слабые и неудавшиеся должны погибнуть: первый закон нашей любви к человечеству. И надо ещё помочь им погибнуть.
Что вреднее, чем любой порок? — Сочувствие действия неудавшимся и слабым — христианство...
1. Что есть хорошо?
Ницше утверждает, что добро — это всё, что способствует усилению власти человека. Здесь власть рассматривается не как физическая сила или политическая власть, а как сила жизни, способность изменять мир, навязывать своё волеизъявление. В этом контексте власть — это креативная энергия, драйв, который позволяет человеку преодолевать преграды, самореализовываться и идти дальше. Это связано с идеей воли к власти, основой которой является стремление к постоянному расширению своих возможностей, энергии и жизненных сил. Для Ницше всё, что способствует этому, является добром.
2. Что есть плохо?
Зло — это, напротив, всё, что происходит из слабости. Это может быть слабость духа, слабость воли, пассивность и подчинённость. Ницше противопоставляет силу и слабость, рассматривая слабость как препятствие для роста, развития и реализации своего потенциала. Зло в этом контексте связано с ограничениями, с отсутствием стремления к жизненному росту и к самосовершенствованию. Слабость, по Ницше, ведёт к поражению, ограничению возможностей человека, и является одной из причин, по которым человечество тормозит развитие.
3. Что есть счастье?
Счастье, по Ницше, не связано с удовлетворением, покоем или миром. Это не концепция спокойствия и умиротворённости, как в традиционном понимании. Для него счастье — это ощущение роста власти, преодоления сопротивления. Это процесс активного действия, преодоления препятствий и продвижения вперёд. Удовлетворение, по Ницше, часто связано с пассивностью и нежеланием бороться, а счастье — это энергия, вызванная борьбой, преодолением и ростом.
4. Не удовлетворение, а больше власти; не мир, а война; не добродетель, а способность.
Здесь Ницше разрушает традиционные моральные категории. Для него важна не моральная добродетель (в традиционном христианском смысле), а способность действовать, достигать целей, преодолевать трудности. Война для него не является символом насилия, а скорее метафорой борьбы с собой и миром. Это не мирное сосуществование, а стремление к развитию через конфликт и напряжение. В отличие от пассивного мира, война — это символ борьбы за новое состояние силы, за самореализацию. Virtù, или способность, — это концепция, связанная с Ренессансом, где добродетель не имеет моральных ограничений, а скорее выражает жизненную силу, мастерство и активную борьбу за своё место в мире.
5. Слабые и неудавшиеся должны погибнуть
Здесь Ницше прямо заявляет, что слабые и неудачники не должны существовать в мире сильных. Это выражение его целеустремлённого эгоизма, который отрицает идею сострадания к тем, кто не в состоянии выжить или развиваться. Он считает, что слабые мешают развитию человечества, и более того, общество должно активно способствовать их устранению. Это жёсткая, элиминационная идея, в которой он показывает свою антипатию к христианскому сочувствию и идеям помощи всем подряд.
6. Что вреднее любого порока?
В этом утверждении Ницше критикует христианство, которое, по его мнению, является источником сочувствия к слабым и неудачникам. Христианская мораль, с её акцентом на сострадание, прощение и любовь к ближнему, кажется Ницше вредной, потому что она поддерживает тех, кто не способен выжить или преуспеть в жизни. Он воспринимает христианство как противоположность жизни, так как оно сдерживает развитие сильных людей, внезависимости от того, сколько усилий те прилагают для достижения своих целей. Ницше видит в христианстве угнетение мощных людей и подавление жизненных сил. Он критикует идею того, что нужно помогать всем без исключения, тем самым не давая возможности сильным развиваться, поскольку этот подход основан на поклонении слабости.
Общее толкование:
Ницше в этом отрывке выражает свою философию силы, воли к власти и эгоизма. Он критикует традиционные морали, такие как христианская, за их внимание к слабым и неудачникам, утверждая, что такие идеи тормозят развитие сильных личностей. Для него добро и счастье не связаны с моральными нормами, такими как добродетель или мир, а с расширением своих возможностей и преодолением препятствий. Он отвергает идею, что человечество движется к лучшему, и вместо этого утверждает, что сила — это ключ к жизни, и что только сильные должны выживать и процветать.
Что есть хорошо? — Всё, что усиливает чувство власти, волю к власти, саму власть в человеке.
Что есть плохо? — Всё, что происходит из слабости.
Что есть счастье? — Ощущение того, что власть растёт, что преодолевается сопротивление.
Не удовлетворение, а больше власти; не мир в целом, а война; не добродетель, а способность (добродетель в стиле Ренессанса, virtù, добродетель без моральных ограничений).
Слабые и неудавшиеся должны погибнуть: первый закон нашей любви к человечеству. И надо ещё помочь им погибнуть.
Что вреднее, чем любой порок? — Сочувствие действия неудавшимся и слабым — христианство...
1. Что есть хорошо?
Ницше утверждает, что добро — это всё, что способствует усилению власти человека. Здесь власть рассматривается не как физическая сила или политическая власть, а как сила жизни, способность изменять мир, навязывать своё волеизъявление. В этом контексте власть — это креативная энергия, драйв, который позволяет человеку преодолевать преграды, самореализовываться и идти дальше. Это связано с идеей воли к власти, основой которой является стремление к постоянному расширению своих возможностей, энергии и жизненных сил. Для Ницше всё, что способствует этому, является добром.
2. Что есть плохо?
Зло — это, напротив, всё, что происходит из слабости. Это может быть слабость духа, слабость воли, пассивность и подчинённость. Ницше противопоставляет силу и слабость, рассматривая слабость как препятствие для роста, развития и реализации своего потенциала. Зло в этом контексте связано с ограничениями, с отсутствием стремления к жизненному росту и к самосовершенствованию. Слабость, по Ницше, ведёт к поражению, ограничению возможностей человека, и является одной из причин, по которым человечество тормозит развитие.
3. Что есть счастье?
Счастье, по Ницше, не связано с удовлетворением, покоем или миром. Это не концепция спокойствия и умиротворённости, как в традиционном понимании. Для него счастье — это ощущение роста власти, преодоления сопротивления. Это процесс активного действия, преодоления препятствий и продвижения вперёд. Удовлетворение, по Ницше, часто связано с пассивностью и нежеланием бороться, а счастье — это энергия, вызванная борьбой, преодолением и ростом.
4. Не удовлетворение, а больше власти; не мир, а война; не добродетель, а способность.
Здесь Ницше разрушает традиционные моральные категории. Для него важна не моральная добродетель (в традиционном христианском смысле), а способность действовать, достигать целей, преодолевать трудности. Война для него не является символом насилия, а скорее метафорой борьбы с собой и миром. Это не мирное сосуществование, а стремление к развитию через конфликт и напряжение. В отличие от пассивного мира, война — это символ борьбы за новое состояние силы, за самореализацию. Virtù, или способность, — это концепция, связанная с Ренессансом, где добродетель не имеет моральных ограничений, а скорее выражает жизненную силу, мастерство и активную борьбу за своё место в мире.
5. Слабые и неудавшиеся должны погибнуть
Здесь Ницше прямо заявляет, что слабые и неудачники не должны существовать в мире сильных. Это выражение его целеустремлённого эгоизма, который отрицает идею сострадания к тем, кто не в состоянии выжить или развиваться. Он считает, что слабые мешают развитию человечества, и более того, общество должно активно способствовать их устранению. Это жёсткая, элиминационная идея, в которой он показывает свою антипатию к христианскому сочувствию и идеям помощи всем подряд.
6. Что вреднее любого порока?
В этом утверждении Ницше критикует христианство, которое, по его мнению, является источником сочувствия к слабым и неудачникам. Христианская мораль, с её акцентом на сострадание, прощение и любовь к ближнему, кажется Ницше вредной, потому что она поддерживает тех, кто не способен выжить или преуспеть в жизни. Он воспринимает христианство как противоположность жизни, так как оно сдерживает развитие сильных людей, внезависимости от того, сколько усилий те прилагают для достижения своих целей. Ницше видит в христианстве угнетение мощных людей и подавление жизненных сил. Он критикует идею того, что нужно помогать всем без исключения, тем самым не давая возможности сильным развиваться, поскольку этот подход основан на поклонении слабости.
Общее толкование:
Ницше в этом отрывке выражает свою философию силы, воли к власти и эгоизма. Он критикует традиционные морали, такие как христианская, за их внимание к слабым и неудачникам, утверждая, что такие идеи тормозят развитие сильных личностей. Для него добро и счастье не связаны с моральными нормами, такими как добродетель или мир, а с расширением своих возможностей и преодолением препятствий. Он отвергает идею, что человечество движется к лучшему, и вместо этого утверждает, что сила — это ключ к жизни, и что только сильные должны выживать и процветать.
1. Мораль как сила (не слабость)
Ницше говорит о том, что хорошее — это всё, что повышает чувство власти и волю к власти. Здесь важен перевод самого термина „Macht“ (власть, сила). Важным нюансом является то, что для Ницше «власть» не ограничивается политическим или социальным контекстом, она также включает в себя личную, психологическую силу и способность преодолевать препятствия в жизни. Важно, чтобы перевод не исказил смысл, трактуя «власть» исключительно как политическую или социальную власть, в то время как речь идет скорее о внутренней мощи.
2. Слабость и её происхождение
В определении того, что является плохим, Ницше утверждает, что это всё, что исходит от слабости. Слабость не только как физическая немощь, но и как психологическая пассивность, неспособность к самоутверждению. Перевод должен подчеркнуть именно пассивность, а не просто физическое состояние. „Schwäche“ (слабость) здесь имеет несколько уровней, от личной психической слабости до социальной зависимости.
3. Неудовлетворенность и стремление к росту
Для Ницше счастье не связано с удовлетворением желаемого, а с растущим чувством силы и преодолением сопротивлений. Это более сложная концепция, чем традиционное представление о счастье как о цели или достижении внутреннего мира. Важен перевод термина „Glück“ — счастье. Это не просто состояние удовольствия или удовлетворённости, а скорее ощущение преодоления и роста (расширения возможностей, преодоления препятствий). Это требует особого внимания при переводе, чтобы не упрощать мысль.
4. Концепция добродетели в стиле Ренессанса
Когда Ницше говорит о „Virtù“ (добродетель в стиле Ренессанса), он имеет в виду не просто моральную добродетель в классическом христианском смысле, а жизненную силу и способность быть активным, решительным, сильным. Важно, чтобы перевод не исказил значение этого термина как нечто связанное с личной мощью и жизненной активностью, а не с моральной добродетелью в традиционном религиозном понимании.
5. Мораль христианства как «вредная» сила
Перевод фразы о „Mitleiden“ (сострадание) как о чём-то вредном для человека и общества требует особого внимания. Ницше утверждает, что сострадание и помощь слабым и неудачникам — это именно то, что ослабляет общество. Важно сохранить агрессивный оттенок и его критику христианской морали. „Mitleiden“ в этом контексте представляет собой не просто чувство жалости, а интервенцию, которая препятствует естественному развитию и росту сильных личностей.
6. Речь о сильных и слабых
В фразе „Die Schwachen und Missrathnen sollen zu Grunde gehn“ (слабые и неудачники должны погибнуть) важен баланс между жесткостью высказывания и его философским контекстом. Здесь Ницше не говорит о буквальном уничтожении, а о социальной и культурной деградации, о том, что слабость и неудачники не должны быть идеализированы. Перевод должен передать суть: для Ницше мир устроен так, что слабые, по сути, не могут внести положительный вклад в прогресс и развитие.
7. Идея эволюции и сверхчеловека
Перевод фразы, где речь идет о «сверхчеловеке» или «выдающемся типе», должен избежать упрощения. Ницше не говорит о каком-то идеализированном герое, а скорее о человеке, который выходит за пределы обыденных норм, создавая новые смыслы и ценности. Слово „Übermensch“ требует точности, потому что оно не обозначает человека, ставшего морально совершенным, а скорее того, кто смог преодолеть общие ограничения, создав новую концепцию человека.
Заключение:
Главный нюанс, который должен быть учтен при переводе, — это необходимость сохранить радикальность философии Ницше, её антихристианскую, антигуманистическую, антиморальную направленность. Он отрицает традиционные нормы, такие как сострадание и слабость, и утверждает, что жизнь и сила — это те ценности, которые действительно имеют значение. Перевод должен быть точным в отношении философских понятий, таких как «сила», «слабость», «счастье», «сострадание» и «мораль», а также подчеркнуть диалектический подход Ницше: вся философия основана на понимании жизни как борьбы, преодоления и трансформации, самопреодоления и воли к власти.
Человечество не представляет собой развитие к лучшему, к более сильному или высокому состоянию, как принято считать сегодня. "Прогресс" — это всего лишь современная идея [модерна], а именно ложная идея. Современный европеец остается по своим внутренним ценностям далеко ниже европейца эпохи Ренессанса; развитие не обязательно связано с увеличением, усилением или возвышением.
В другом смысле существует постоянное счастье отдельных случаев в разных уголках Земли и из различных культур, в которых действительно проявляется более высокий тип: нечто, что, по отношению к человечеству в целом, является своего рода сверхчеловеком. Такие удачные случаи большого успеха всегда были возможны и, возможно, всегда будут возможны. И даже целые поколения, племена, народы могут, при определенных условиях, стать таким исключением.
Но что мне до немцев! Я пишу, я живу для совсем немногих. Они повсюду, — и они нигде. Чтобы иметь уши, слышащие меня, надо прежде всего быть хорошим европейцем — и ещё чем-то впридачу к этому!.. Условия, при которых мои произведения — самую серьёзную литературу, какая только есть — поймут, а тогда уж поймут с неизбежностью — эти условия я знаю доподлинно. Нужна ставшая инстинктом и страстью порядочность, краснеющая от того, что нынче называют нравственным. Нужно полнейшее, доходящее даже до издёвки, равнодушие к тому, будет ли истина полезна или приятна для того, кто её ищет, и не станет ли она для него роковой находкой. Нужно, как то свойственно сильному, отдавать предпочтение вопросам, которые в наши дни никто не осмеливается ставить; необходимо мужество, чтобы вступать в область запретного; необходима предопределённость — к тому, чтобы существовать в лабиринте. Нужна гигиена смельчаков, руководствующихся девизом: increscunt animi, virescit volnere virtus. И семикратный опыт одиночества; и новые уши для новой музыки; и новые глаза — способные разглядеть наиотдалённейшее; и новая совесть, чтобы расслышать истины, прежде немотствовавшие. Готовность вести своё дело в монументальном стиле — держать в узде энергию вдохновения… Почитать себя самого; любить себя самого; быть безусловно свободным в отношении себя самого… Ясность привыкшего к войне и победе — того, кому знакома и смерть!.. Вот кто мои читатели, читатели настоящие, читатели неизбежные; что проку от остальных? — Остальные — всего лишь человечество. — Нужно превзойти человечество силой, высотой души — превзойти его презрением…
Так даже понятнее, чем предисловие к "Анти-Христ"... ("Переоценке всех ценностей")
нашёл: это ошибка в издании РАН - в сборнике Стэнфорда прямо пишется, что предисловие изначально предназначалось для "Переоценки всех ценностей", и только затем стало предисловием для СИ (не для СИ, а для книги озаглавленной "Психолог отдыхает" ("СИ" появилось позже), дальше было разбито на несколько параграфов, из которых все ушли в главу про "что нехватает немцам" и один, вроде параграфа выше, был использован для "Переоценки всех ценностей")
Так даже понятнее, чем предисловие к "Анти-Христ"... ("Переоценке всех ценностей")
нашёл: это ошибка в издании РАН - в сборнике Стэнфорда прямо пишется, что предисловие изначально предназначалось для "Переоценки всех ценностей", и только затем стало предисловием для СИ (не для СИ, а для книги озаглавленной "Психолог отдыхает" ("СИ" появилось позже), дальше было разбито на несколько параграфов, из которых все ушли в главу про "что нехватает немцам" и один, вроде параграфа выше, был использован для "Переоценки всех ценностей")
Почему Ницше относился к диалектике отрицательно?
Не знаю откуда инфа и в каком смысле. А как еще к диалектике относиться? Поняли да отрицательно
«Возьмем, в-третьих, удивительную уловку Гегеля, который проломил ею все логические навыки и изнеженности, рискнув учить, что родовые понятия развиваются друг из друга: каковым тезисом умы в Европе и были преформированы к последнему великому научному движению, к дарвинизму, — ибо без Гегеля нет Дарвина. Есть ли в этой гегелевской новинке, впервые внесшей в науку решительное понятие “развития”, что-либо немецкое? — Да, без всякого сомнения: во всех трех случаях мы чувствуем, что в нас “открыто” и угадано нечто, и мы благодарны за это и в то же время ошарашены: каждый из этих трех случаев представляет собою наводящий на размышления образчик немецкого самопознания, самоиспытания, самопонимания. “Наш внутренний мир гораздо богаче, объемнее, скрытнее, чем кажется” — так чувствуем мы вместе с Лейбницем; как немцы, мы сомневаемся вместе с Кантом в окончательности естественнонаучных выводов и вообще во всем, что предстает познанию каузальным: познаваемое, как таковое, обладает уже для нас меньшей значимостью. Мы, немцы, — гегельянцы, даже если бы никогда не было никакого Гегеля, поскольку мы (в противоположность всем латинянам) инстинктивно отводим становлению, развитию более глубокий смысл и более богатую значимость, чем тому, что “есть”, - мы едва ли верим в правомочия понятие “бытия”; равным образом, поскольку мы не склонны допускать за нашей человеческой логикой право быть логикой в себе, единственном родом логики (нам, скорее, хотелось бы убедить себя в том, что она есть лишь частный случай, и, возможно, один из наиболее странных и глупых)».
Веселая наука
Откуда? Ecce homo
"Среди пытки трехдневных непрерывных головных болей, сопровождавшихся мучительной рвотой со слизью, я обладал ясностью диалектика par excellence, очень хладнокровно размышлял о вещах, для которых в более здоровых условиях не нашел бы в себе доста-точно утонченности и спокойствия, не нашел бы дер-зости скалолаза. Мои читатели, должно быть, знают, до какой степени я считаю диалектику симптомом декаданса, например, в самом знаменитом случае:
в случае Сократа"
Да, я уже додумался что это про сократовскую диалектику... Ну читай Рождение Трагедии там. Мб так: Недоверие к разуму -> Обесценивание универсального метода, построенного на разуме.
Все "неопровержимые доказательства" диалектика это иллюзия. А красота может даже более доказательна, чем какие-то речекряки.
«Можно молчать и сидеть смирно, только когда есть стрелы и лук; иначе болтают и бранятся».
«И от тебя хотят они услышать Да или Нет. Горе, ты хочешь сесть между двух стульев?
Не завидуй этим безусловным, настойчиво торопящим, ты, любитель истины! Никогда ещё истина не повисала на руке безусловного.
От этих стремительных удались в безопасность: лишь на базаре нападают с вопросом: да или нет?»
Да в целом, я примерно знаю. Знаю отношение к Сократу, к его диалектике, к его аппеляции разуму, к истине, а не чувствам, рациональности. Просто еще удивлён что он то ли ругает себя за это, то ли хвалит, - (ясность диалектика в тексте).
>Как связаны диалектика Сократа и декаданс
Есть такая интерпретация. Имхо сделан слишком сильный фокус на "разладе/иерархии инстинктов", это интересная концепция, но не настолько центральная про Сократа и вообще. Лучше сам почитай https://apoliteia.ru/goetzen-daemmerung#t3
Он видит в Сократе, как и в «Рождении трагедии из духа музыки», говоря уже языком позднего Ницше, декадента. Почему Сократ — декадент? Этой «проблеме Сократа» посвящен важный текст Ницше, один из его последних текстов, написанный в 1888 году. В сочинении «Сумерки божков» один из разделов посвящен «проблеме Сократа». В чем же проблема Сократа и почему он декадент?
[...]
Ницше знает об истории, которую сообщает Диоген Лаэртский: она была темой для сократических сочинений, написанных еще до Платона. Это сочинения о том, что один посетивший Афины мастер физиогномики, посмотрев на Сократа, сказал, что это человек, в котором господствуют низкие страсти. Он был поднят на смех учениками Сократа за то, что его заключение якобы полностью не соответствовало действительности. Это был самый благоразумный, умеренный человек, а мастер физиогномики уверял в том, что основной модус его бытия — это низменные страсти. Но Сократ, как следует из истории Диогена Лаэртского, признал правду этих слов, сказав о том, что это так, но он справился с этими страстями.
[...]
В Сократе происходит главное событие, запускающее переход к культуре декадентства. Переход к культуре декадентства — это начало анархии инстинктов, когда разные инстинкты в человеке не встраиваются в систему управления автоматически и начинают противоречить друг другу. Нет иного пути для того, чтобы их связать, кроме как объединить их с помощью разума. Разум — это последнее средство, которым как-то можно справиться с этой далеко зашедшей анархией инстинктов. И Сократ — тот, кто справляется с анархией инстинктов таким образом.
То есть разумность Сократа и моральность Сократа — это не новое спасительное слово в истории культуры, а отчаянный крик декадента. Для Ницше разумность Сократа является признаком декадентства, потому что в человеке подлинной культуры инстинкты выстроены правильно, как у греков трагической эпохи. Когда происходит их рассогласование, их вынуждены склеивать и связывать искусственно с помощью разума, что и делает Сократ. Тем самым Сократ становится шагом в сторону. Сократовская разумность становится просто этапом развития культуры декаданса в Европе.
А что такое анархия инстинктов? Почему Афины не прежние? Ницше говорит что Сократ - это следствие всего лишь.
>Почему Афины не прежние?
Потому что войну проиграли.
Почему в Афинах "анархия инстинктов" не могу сказать. Ницше не говорит здесь, что в Афинах анархия инстинктов, только у Сократа. Может быть в Афинах стал популярным такой человек как Сократ потому, что они в упадке, нужно лечение или утешение.
В целом "анархия инстинктов" это состояние или просто больного человека, или не воспитанного, дикого (ἀ-παιδευσία).
Но Сократ угадал еще больше. Он видел кое-что заспинойсвоих знатных афинян; он понимал, чтоегослучай, его идиосинкразия уже не была исключительным случаем. Такое же вырождение подготовлялось всюду в тиши: старым Афинам приходил конец. – И Сократ понимал, что всенуждаютсяв нем – в его средствах, в его врачевании, в его личной сноровке самосохранения. Повсюду инстинкты находились в анархии; каждый был в пяти шагах от эксцесса: monstrum in animo был всеобщей опасностью. «Инстинкты хотят стать тираном; нужно изобрестипротивотирана, который был бы сильнее»… Когда упомянутый физиономист открыл Сократу, кто он такой, назвав его вертепом всех дурных похотей, великий насмешник обронил еще одно словечко, дающее ключ к нему. «Это правда, – сказал он, – но над всеми ними я стал господином».Каксделался Сократ господином надсобой? – Его случай был в сущности лишь крайним случаем, лишь самым бросающимся в глаза из того, что тогда начинало делаться всеобщим бедствием: что никто уже не был господином над собою, что инстинкты обратились другпротивдруга. Он притягивал, как этой крайний случай, – его внушающее страх уродство говорило в его пользу каждому глазу: он притягивал, само собою разумеется, еще сильнее как ответ, как решение, как кажущеесяврачеваниеэтого случая.
а ведь забавно что у мордорских туземцев как это водится ницше канает исключительно за графомана с подростковыми проблемами (которые во взрослом возрасте привели его к смерти). т.е. это такой "философ децтва" которого читают исключительно одни педовки
налицо отсутствие интерпретаторов и ключей. в мордоре всю философию же знают через дугина, ггг
> Какие преимущества предлагала христианская моральная гипотеза
Где это скачать? В пикрил нет
Это в первой твоей книжице на странице 193.
>бессмысленной в нашем Европе
Приведенный текст видимо представляет собой автоматический перевод. Зачем – думаю, вопрос в этой ситуации не имеет смысла
Да, лол. Зачем прогонять было через переводчик?
> It demonstrates that the long-standard explanation for Nietzsche’s dementia—syphilis—is almost certainly false. The cause is much more likely to have been a brain tumor, which had caused him severe headaches and eye problems since childhood. Nietzsche also suffered from a host of digestive problems. It is no wonder that he puts such great weight on “health” and especially the kind of health that overcomes sickness and suffering. When Nietzsche values “madness,” it is a healthy and philosophical madness exemplified in Zarathustra and which Nietzsche tried to cultivate in himself.
Бггг
Бггг
Прочитал Гомеровское состязание.
Ницше нравилась агональное воспитание греков.
А так же он говорит о том, что грекам чуждо было единовластие. Можно ли это трактовать как неприятие Монархии? Или нет.
Пример - Мильтиад разнузданный властью пал от зависти богов. От спеси. От отсутвие соперничества. После Марафона.
Ницше нравилась агональное воспитание греков.
А так же он говорит о том, что грекам чуждо было единовластие. Можно ли это трактовать как неприятие Монархии? Или нет.
Пример - Мильтиад разнузданный властью пал от зависти богов. От спеси. От отсутвие соперничества. После Марафона.
>Можно ли это трактовать как неприятие Монархии? Или нет.
Молодому Ницше нравилось все, что касалось греков (в зн. степени афинян) и не нравилось что их не касалось. Если бы грекам было нечуждо единовластие, Ницше бы нравилось единовластие. Он даже изгнанию через остракизм самых лучших оправдание придумывал что мол в этом есть глубокая мудрость
>Горе, ты хочешь сесть между двух стульев?
А на каких стульях сидел Ницше?
Из контекста скорее всего следует, что хорошо именно между двух стульев (когда злыдни заставляют выбирать За или Против).
Ну или посидеть на всех стульях, на каких только возможно:
«Для воспитания истинного философа, быть может, необходимо, чтобы и сам он постоял некогда на всех тех ступенях, на которых остаются и должны оставаться его слуги, научные работники философии <...> чтобы пройти весь круг человеческих ценностей и ощущений ценности, чтобы иметь возможность смотреть разными глазами и с разной совестью с высоты во всякую даль, из глубины во всякую высь, из угла во всякий простор. Но всё это только предусловия его задачи; сама же задача требует кое-чего другого — она требует, чтобы он создавал ценности».
>она требует, чтобы он создавал ценности».
Задача моралиста, худосочного христианина! - Ах, истинный философ резвится и прыгает, разбивая ценности логикой!
>разбивая ценности логикой
«Бесплодны вы; потому и недостаёт вам веры. Но кто должен был созидать, у того были всегда свои вещие сны и звёзды знамения — и верил он в веру!»
«Братья мои, к чему нужен лев в человеческом духе? Чему не удовлетворяет вьючный зверь, воздержный и почтительный?
Создавать новые ценности — этого не может ещё лев; но создать себе свободу для нового созидания — это может сила льва.
[...] Но скажите, братья мои, что может сделать ребёнок, чего не мог бы даже лев? Почему хищный лев должен стать ещё ребёнком?
Дитя есть невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения».
«Новое хочет создать благородный, новую добродетель. Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.
Но не в том опасность для благородного, что он станет добрым, а в том, что он станет наглым, будет насмешником и разрушителем.
Ax, я знал благородных, потерявших свою высшую надежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды.
Теперь жили они, наглые, среди мимолётных удовольствий, и едва ли цели их простирались дальше дня.
«Дух — тоже сладострастие» — так говорили они. Тогда разбились крылья у духа их: теперь ползает он всюду и грязнит всё, что гложет.
Некогда мечтали они стать героями — теперь они сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.
Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не отметай героя в своей душе! Храни свято свою высшую надежду!»
>Человек решает остановиться, как сверхобезьяна. Образ последнего человека, который вечен.
>Противоположность сверхчеловека — последний человек: я создал их одновременно.
"Человеческое, слишком человеческое" и "Сверхчеловеческое"
>Что такое обезьяна в отношении человека? Посмешище или мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для сверхчеловека: посмешищем или мучительным позором.
При чем тут вообще супермен или "аморалист"? Если речь идет о человеческом как обезьяньем и сверхчеловеческом как по сути по-ту-сторону-человеческого, по ту сторону животного, низкого, обыденного, обыкновенного.
~"Сверхчеловеку" противопоставляются "последние люди", "многие-слишком-многие", "отребье". Это отнюдь не слабые и не рабы, это просто посредственность, пыль и биоматериал. Такой же пыль и материал вот эти "господа"
«Посмотрите же на этих лишних людей! Богатства приобретают они и делаются от этого беднее. Власти хотят они, и прежде всего рычага власти, много денег, — эти немощные!
Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны! Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и в пропасть.
Все они хотят достичь трона: безумие их в том — будто счастье восседало бы на троне! Часто грязь восседает на троне — а часто и трон на грязи.
По-моему, все они безумцы, карабкающиеся обезьяны и находящиеся в бреду. По-моему, дурным запахом несёт от их кумира, холодного чудовища; по-моему, дурным запахом несёт от всех этих служителей кумира.
Братья мои, разве хотите вы задохнуться в чаду их пастей и вожделений! Скорее разбейте окна и прыгайте вон!»
Ницшеведы, подскажите, пожалуйста. Взял тут в библиотеке одно издание с его трудами, которых нет в моей домашней библиотеке, и там в предисловии написано, что сохранены синтаксис и пунктуация первых изданий на русском, так как они имеют больше смысловое, а не грамматическое значение. Что под этим имеется в виду?
>сохранены синтаксис и пунктуация первых изданий на русском, так как они имеют больше смысловое, а не грамматическое значение.
Казнить, нельзя помиловать.
Казнить нельзя, помиловать.
А что за перевод?
>Тексты печатаются по изданиям: "Падение кумиров". Т-во типо-лит, Владимир Чичерин, Москва, 1900 г.
>Ницше, Ф. Собрание сочинений. Т. I. Издание М. В. Клюкина. Москва, 1900 г.
Очень желательно родиться в богатой семье, получить престижное образование на западе, там же влиться во влиятельные круги, ну и в итоге попытаться проникнуть в самые влиятельные, "хозяев земли". Если нет этого условия, ну можно семи-господином стать, а господами уже сделать детей или внуков или правнуков.
Ты уже знаешь. Пей!
От того что ты проник в хозяева ты не стал господином. Господином над собой в первую очередь, над рабской моралью
>Господином над собой в первую очередь, над рабской моралью
Как это будет выглядеть, какими поступками в жизни характеризоваться?
Ты читал ницше?
Ницше считал сверхчеловека как обязательно позитивное развитие? Из заратустры ничего не понял.
Давно уже. А это важно? Главное что ты читал и можешь объяснить. Или не можешь?
Ницшешиз на месте?
Нет, он сдох напившись урины.
NB. "Интеллект" ("ум", "разум", тело ("Само[сть]")) как форма der Wille zur Macht (воли к власти/могуществу):
1) Во-первых, не что-то, равнозначное знанию (в смысле словоупотребления).
2) Во-вторых, что-то, чьим объектом является знание ("власть - отношение знания к объекту знания"; владеющий ("повелевающий") знанием и содержащий знание о знании, мета-знание (что есть также знание)), и что не является подчинённым познанию (т.е. "методам", "принципам" познания); интеллект оперирует знанием, но не занимается самим познанием.
3) Познание есть явление ["процесс"] отдельное от знания. Власть, предоставляемая познанием, равносильна и по содержанию ничем от откровения не отличается, так, что и то (откровение), и другое (познание), - может быть объектом одного и того же знания (см. также работы Аверроэса).
4) Познание есть овладевание, знание есть формирование (интеллект, познавая, формирует знание как форму, содержанием которой является власть).
5) Die Form ist flüssig, der „Sinn“ ist es aber noch mehr. Man ist um den Preis Künstler, daß man das, was alle Nichtkünstler Form nennen, als Inhalt, als die Sache selbst empfindet. Damit gehört man freilich in eine verkehrte Welt.
6) Знание есть предмет искусства, чтобы об этом ни утверждалось "технологами" (искусство это личное и доступное немногим, технология это безличное и доступное всем); познание есть также предмет знания, направленного на овладевание самим знанием, мета-знания (но это (мета-)знание не может предоставить познание-как-явление, как "функцию", как власть, - только сформировать и обозначить знание о нём);
7) Познание это материя для формирования знания интеллектом. "Картина мира" есть прежде всего предмет искусства, эстетики (пре-сократическое), а не "технологии", диалектики (пост-сократическое). "Техника", как и "технология" формируются после овладения объектами мысли (и не только мышления: ср. "мышление" с "способностью"/"virtu" и "качествами" (это понятия, отдельные друг от друга)).
8) Кто формирует мысль, тот формирует мир. ("Иллюстрация" этой, так называемой, "механики", "квантовой механики": "Weh spricht: Vergeh! Doch alle Lust will Ewigkeit, — will tiefe, tiefe Ewigkeit!" (ср. с Lustprinzip Фрейда в смысле "овладевания объектом мысли" (что здесь "объект"? что "субъект"? что "Weh"? что "Lust"? что является признаком полного "овладения" (окончания этого "процесса")? и т.д. (вдобавок: В. Волошинов, "Фрейдизм")))
9) Содержание объекта познания есть власть, данная миром. Соответственно: невозможно ни изменить власть, данную как-есть, ни зарегистрировать её пределы ("овладеть" ими), ни изменить её "характер" (содержание, самое власть). Власть есть то, что задаёт границу действительности (["плана имманентности" /] имманентного мира).
0) Всё остальное не требует познания [и в познании не нуждается].
Конечный итог этого занятия: порождение мысленных ориентиров, таких, которые предупреждают возможные инъекции суждений в "бессознательное" (априори неизвестное, апостериори - находящегося за пределом забвения (пример: исход Моисея из Египта, - последний канул в Лету)), конкретного рода и вида, - типа, - побеждающего и останавливающего желание побеждать и властвовать, вообще "волю к власти" в том смысле, в котором она является выражением, существенным, тела ("тело [пространство] философствует", не метафизическое и не "материальное" (JGB-12 - критика материализма (и "королевских" "двух тел"), JGB-13 и JGB-36 - "взамен")), а не метафизических "Само[стей]".
Противодействие ошибочным определениям (в смысле "assignment", быть может, программном), уводящим прочь от мира (die Welt, а не Umwelt) и собственной, действительной, неопределимой Само[сти] читателя.
Власть - это то, что даёт основание бытию. "С крепкими плечами пространство стоит, упираясь в ничто. Где есть пространство, там есть бытие." Где есть пространство, там существует тело. Тело философствует, и выражает силу. Выражение силы есть воля к власти. Следовательно, власть есть фундаментальный термин, который из любого рассуждения всегда возвращает к началу (мира), что в смысле суждения, что в смысле метафизики, в то же время власть не есть феномен, поддающийся собственно власти, и есть феномен-составляющее определение Бога из триады "власть, интеллект и благо". Постольку, поскольку последние два задаются первым элементом триады, власть оказывается фундаментальным элементом реальности, власть [Жизнь] оказывается тем, что стоит:
1) по ту сторону пространства и времени,
2) по ту сторону человека и времени,
3) по ту сторону награды и возмездия,
4) по ту сторону добра и зла,
и сугубо технически, только власть есть философски корректный термин который избегает противоречия (но не парадоксы) в круговых зависимостях определений и высказываний. Ни круговые регрессы, ни иные "проблематики" не являются философской проблемой для термина власти (см. также Das Nachtwander-Lied, 11: "[радость] проникновеннее, ужаснее, таинственнее, она больше жаждет, больше алчет, чем всякая боль, она хочет себя, она впивается в себя, воля кольца борется в ней", т.е. ср. "Macht" и "Lust" в смысле рассматриваемой проблематики).
Говоря языком "прагматизма" - "власть" - работает (во всех возможных высказываниях), и говоря в смысле "анархизма", - освобождает (собственную Само[сть], см. также Von den drei Bösen).
(В конечном счёте именно не определяемое никакими высказываниями, - не являющееся результатом ни метафизических суждений, ни неметафизических высказываний, - "философствующая" власть (тела) есть то, что "переносит центр тяжести" в саму реальность, то есть в его (тела) Само[сть], "прочно" "закрепляя" его (и его действительную, а не метафизическую, Само[сть]) в действительности. Через философствование тело обнаруживает Себя.
Всё остальное есть вопрос корректного идентифицирования сугубо власть-дающих стремлений, постольку-поскольку все остальные есть принадлежность аскетического идеала (то есть нигилизма и Ничто). Говоря проще: власть есть то, что всегда возвращает человека к реальности [NB: Oxford handbook of Thucydides]:
Фукидид и Платон, различаются в конечном счете своим мужеством перед реальностью: Платон – трус перед реальностью, следовательно, он ищет убежища в идеале; Фукидид владеет собою, следовательно, он сохраняет также и власть над вещами...)
[Позиция/диспозиция "по ту сторону власти/Macht" есть позиция стоящая не просто "вне Бога [der Gott] и/или мира [die Welt]", а позиция, находящаяся прямиком на позиции Ничто, следовательно, ни мыслительно, ни метафизически, - не возможная позиция, противоречащая условиям суждения/власти, не дающая никакой возможности [не делающая (machen) возможным] рассуждать, следовательно, - не существующая позиция, в реальности. (Следовательно, "ложь".)]
Если некогда я простирал над собой тихое небо и на собственных крыльях стремился в свои небеса;
– если, играя, я плавал в глубинах света, и птица-мудрость прилетала к свободе моей;
– и говорила мне так: "Взгляни, нет ни верха, ни низа! Всюду взмывай, вверх ли. вниз ли, – ты легкий! Пой! Перестань говорить!
– разве все слова не для тех, кто тяжел? Не лгут ли они тому, кто легок? Пой! Перестань говорить!":
– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
1) Во-первых, не что-то, равнозначное знанию (в смысле словоупотребления).
2) Во-вторых, что-то, чьим объектом является знание ("власть - отношение знания к объекту знания"; владеющий ("повелевающий") знанием и содержащий знание о знании, мета-знание (что есть также знание)), и что не является подчинённым познанию (т.е. "методам", "принципам" познания); интеллект оперирует знанием, но не занимается самим познанием.
3) Познание есть явление ["процесс"] отдельное от знания. Власть, предоставляемая познанием, равносильна и по содержанию ничем от откровения не отличается, так, что и то (откровение), и другое (познание), - может быть объектом одного и того же знания (см. также работы Аверроэса).
4) Познание есть овладевание, знание есть формирование (интеллект, познавая, формирует знание как форму, содержанием которой является власть).
5) Die Form ist flüssig, der „Sinn“ ist es aber noch mehr. Man ist um den Preis Künstler, daß man das, was alle Nichtkünstler Form nennen, als Inhalt, als die Sache selbst empfindet. Damit gehört man freilich in eine verkehrte Welt.
6) Знание есть предмет искусства, чтобы об этом ни утверждалось "технологами" (искусство это личное и доступное немногим, технология это безличное и доступное всем); познание есть также предмет знания, направленного на овладевание самим знанием, мета-знания (но это (мета-)знание не может предоставить познание-как-явление, как "функцию", как власть, - только сформировать и обозначить знание о нём);
7) Познание это материя для формирования знания интеллектом. "Картина мира" есть прежде всего предмет искусства, эстетики (пре-сократическое), а не "технологии", диалектики (пост-сократическое). "Техника", как и "технология" формируются после овладения объектами мысли (и не только мышления: ср. "мышление" с "способностью"/"virtu" и "качествами" (это понятия, отдельные друг от друга)).
8) Кто формирует мысль, тот формирует мир. ("Иллюстрация" этой, так называемой, "механики", "квантовой механики": "Weh spricht: Vergeh! Doch alle Lust will Ewigkeit, — will tiefe, tiefe Ewigkeit!" (ср. с Lustprinzip Фрейда в смысле "овладевания объектом мысли" (что здесь "объект"? что "субъект"? что "Weh"? что "Lust"? что является признаком полного "овладения" (окончания этого "процесса")? и т.д. (вдобавок: В. Волошинов, "Фрейдизм")))
9) Содержание объекта познания есть власть, данная миром. Соответственно: невозможно ни изменить власть, данную как-есть, ни зарегистрировать её пределы ("овладеть" ими), ни изменить её "характер" (содержание, самое власть). Власть есть то, что задаёт границу действительности (["плана имманентности" /] имманентного мира).
0) Всё остальное не требует познания [и в познании не нуждается].
Конечный итог этого занятия: порождение мысленных ориентиров, таких, которые предупреждают возможные инъекции суждений в "бессознательное" (априори неизвестное, апостериори - находящегося за пределом забвения (пример: исход Моисея из Египта, - последний канул в Лету)), конкретного рода и вида, - типа, - побеждающего и останавливающего желание побеждать и властвовать, вообще "волю к власти" в том смысле, в котором она является выражением, существенным, тела ("тело [пространство] философствует", не метафизическое и не "материальное" (JGB-12 - критика материализма (и "королевских" "двух тел"), JGB-13 и JGB-36 - "взамен")), а не метафизических "Само[стей]".
Противодействие ошибочным определениям (в смысле "assignment", быть может, программном), уводящим прочь от мира (die Welt, а не Umwelt) и собственной, действительной, неопределимой Само[сти] читателя.
Власть - это то, что даёт основание бытию. "С крепкими плечами пространство стоит, упираясь в ничто. Где есть пространство, там есть бытие." Где есть пространство, там существует тело. Тело философствует, и выражает силу. Выражение силы есть воля к власти. Следовательно, власть есть фундаментальный термин, который из любого рассуждения всегда возвращает к началу (мира), что в смысле суждения, что в смысле метафизики, в то же время власть не есть феномен, поддающийся собственно власти, и есть феномен-составляющее определение Бога из триады "власть, интеллект и благо". Постольку, поскольку последние два задаются первым элементом триады, власть оказывается фундаментальным элементом реальности, власть [Жизнь] оказывается тем, что стоит:
1) по ту сторону пространства и времени,
2) по ту сторону человека и времени,
3) по ту сторону награды и возмездия,
4) по ту сторону добра и зла,
и сугубо технически, только власть есть философски корректный термин который избегает противоречия (но не парадоксы) в круговых зависимостях определений и высказываний. Ни круговые регрессы, ни иные "проблематики" не являются философской проблемой для термина власти (см. также Das Nachtwander-Lied, 11: "[радость] проникновеннее, ужаснее, таинственнее, она больше жаждет, больше алчет, чем всякая боль, она хочет себя, она впивается в себя, воля кольца борется в ней", т.е. ср. "Macht" и "Lust" в смысле рассматриваемой проблематики).
Говоря языком "прагматизма" - "власть" - работает (во всех возможных высказываниях), и говоря в смысле "анархизма", - освобождает (собственную Само[сть], см. также Von den drei Bösen).
(В конечном счёте именно не определяемое никакими высказываниями, - не являющееся результатом ни метафизических суждений, ни неметафизических высказываний, - "философствующая" власть (тела) есть то, что "переносит центр тяжести" в саму реальность, то есть в его (тела) Само[сть], "прочно" "закрепляя" его (и его действительную, а не метафизическую, Само[сть]) в действительности. Через философствование тело обнаруживает Себя.
Всё остальное есть вопрос корректного идентифицирования сугубо власть-дающих стремлений, постольку-поскольку все остальные есть принадлежность аскетического идеала (то есть нигилизма и Ничто). Говоря проще: власть есть то, что всегда возвращает человека к реальности [NB: Oxford handbook of Thucydides]:
Фукидид и Платон, различаются в конечном счете своим мужеством перед реальностью: Платон – трус перед реальностью, следовательно, он ищет убежища в идеале; Фукидид владеет собою, следовательно, он сохраняет также и власть над вещами...)
[Позиция/диспозиция "по ту сторону власти/Macht" есть позиция стоящая не просто "вне Бога [der Gott] и/или мира [die Welt]", а позиция, находящаяся прямиком на позиции Ничто, следовательно, ни мыслительно, ни метафизически, - не возможная позиция, противоречащая условиям суждения/власти, не дающая никакой возможности [не делающая (machen) возможным] рассуждать, следовательно, - не существующая позиция, в реальности. (Следовательно, "ложь".)]
Если некогда я простирал над собой тихое небо и на собственных крыльях стремился в свои небеса;
– если, играя, я плавал в глубинах света, и птица-мудрость прилетала к свободе моей;
– и говорила мне так: "Взгляни, нет ни верха, ни низа! Всюду взмывай, вверх ли. вниз ли, – ты легкий! Пой! Перестань говорить!
– разве все слова не для тех, кто тяжел? Не лгут ли они тому, кто легок? Пой! Перестань говорить!":
– о, как не стремиться мне со всей страстью к Вечности и к брачному кольцу колец – к Кольцу Возвращения!
Никогда еще не встречал я женщины, от которой желал бы детей, кроме той, что люблю я: ибо я люблю тебя, о Вечность!
Ибо я люблю тебя, о Вечность!
Понимая что сострадания нет в мире познания...
Der große Erkenntnisprinzip.
Was ist gut? — Alles, was das Gefühl der Macht, den Willen zur Macht, die Macht selbst im Menschen erhöht.
Was ist schlecht? — Alles, was aus der Schwäche stammt.
Was ist Glück? — Das Gefühl davon, dass die Macht wächst, dass ein Widerstand überwunden wird.
Nicht Zufriedenheit, sondern mehr Macht; nicht Friede überhaupt, sondern Krieg; nicht Tugend, sondern Tüchtigkeit (Tugend im Renaissance-Stile, virtù, moralinfreie Tugend)
Die ["Guten"/]Schwachen und ["höheren"/]Missrathnen sollen zu Grunde gehn: erster Satz unsrer Menschenliebe. Und man soll ihnen noch dazu helfen.
Was ist schädlicher als irgend ein Laster? — Das Mitleiden der That mit allen Missrathnen und Schwachen — das Christenthum... [... denn Christenthum ist Platonismus für’s „Volk“... [... „Jenseits von Gut und Böse“... Dies heisst zum Mindesten nicht „Jenseits von Gut und Schlecht“.]]
Sei klug, Ariadne!..
Du hast kleine Ohren, du hast meine Ohren:
steck ein kluges Wort hinein! —
Muss man sich nicht erst hassen, wenn man sich lieben soll?..
Ich bin dein Labyrinth.....
Словом,
Что хорошо? - Все, от чего возрастает в человеке [человеке-как-типе (человек - это - конец)] чувство силы, воля к власти, могущество.
или, возвращаясь к исходной [и предпосылке] всей мысли ("Я (Ich) - это Само[сть] (Selbst), Само[сть] - это Я", - Von den drei Bösen вместо "Es" на месте "Ich" Фрейда, - на месте "Ich" должно быть Selbst (а всё остальное, - нигилизм: "Это мое достояние, и я люблю его; оно нравится мне таким, какое есть, и я один желаю быть хозяином его. Ни потребности естества моего, ни божественного закона, ни человеческого установления не хочу я видеть в добродетели моей; не хочу и того, чтобы стала она для меня путеводителем на небо, в рай. Предмет любви моей – земная добродетель: в ней мало мудрости и совсем мало смысла, понятного всем. Но эта птица свила у меня гнездо свое: потому я люблю и ласкаю ее, и теперь золотые яйца высиживает она у меня.")):
— Denn so lange das Leben aufsteigt, ist Glück gleich Instinkt. —
Bei abgehellter Luft,
wenn schon des Monds Sichel
grün zwischen Pupurröthen
und neidisch hinschleicht,
— dem Tage feind,
mit jedem Schritte heimlich
an Rosen-Hängematten
hinsichelnd, bis sie sinken,
nachtabwärts blass hinabsinken:
so sank ich selber einstmals,
aus meinem Wahrheits-Wahnsinne,
aus meinen Tages-Sehnsüchten,
des Tages müde, krank vom Lichte,
— sank abwärts, abendwärts, schattenwärts,
von Einer Wahrheit
verbrannt und durstig
— gedenkst du noch, gedenkst du, heisses Herz,
wie da du durstetest? —
dass ich verbannt sei
von aller Wahrheit!
Nur Narr! Nur Dichter!...
[ Verschenke dich selber erst, oh Zarathustra!
— Ich bin deine Wahrheit...
[Vorausgesetzt, dass die Wahrheit ein Weib ist.] ]
Кто вы? Вы ницшешиз?
"В тех случаях, когда я решительно говорю «Нет» вплоть до войны, можно было бы сделать серьезную ошибку, полагая, что за этим скрывается целая череда ужасных переживаний. Тот, кто имеет представление обо мне, может сделать выводы обратные. Я не признаю вражды к вещам, пока сохраняется хоть малейшее личное разногласие. Если я веду войну против христианства, это возможно только потому, что я никогда не испытал ничего мутного или печального с этой стороны — наоборот, самые достойные люди, которых я знаю, были христианами без лицемерия, и я в последнюю очередь виню отдельных людей за то, что они наследники тысячелетней судьбы. Мои предки были протестантскими священниками: если бы я не унаследовал от них высокое и чистое понимание христианства, я бы не знал, откуда у меня право вести войну против христианства. Моя формула для этого: антихристианин сам является необходимой логикой в развитии настоящего христианина, во мне христианство побеждает само себя. Другой случай: я сохранил из своих отношений с Вагнером и его женой только самые приятные и возвышенные воспоминания: именно этот факт позволил мне принять нейтральную точку зрения и рассматривать проблему Вагнера как культурную проблему... Даже для антисемитов, которых я, как известно, вообще не поддерживаю, я, опираясь на свой немалый опыт, мог бы привести немало положительных аргументов. Это не мешает, а скорее обусловливает, что я веду беспощадную войну против антисемитизма — это одно из самых болезненных проявлений абсурдного, совершенно необоснованного самоподражания Рейха — англичанам..."
Der Rest folgt daraus.
>это одно из самых болезненных проявлений абсурдного, совершенно необоснованного самоподражания Рейха — англичанам...
>Selbst für Antisemiten, denen ich, wie man weiß, am wenigsten hold bin, würde ich, meinen nicht unbeträchtlichen Erfahrungen nach, manches Günstige geltend zu machen haben: dies hindert nicht, dies bedingt vielmehr, daß ich dem Antisemitismus einen schonungslosen Krieg mache, — er ist einer der krankhaftesten Auswüchse der so absurden, so unberechtigten reichsdeutschen Selbst-Anglotzung…
>Даже в отношении антисемитов, которых я, как вы знаете, меньше всего люблю, я, основываясь на своем немалом опыте, должен был бы сказать многое в пользу: это не мешает, а, скорее, требует от меня вести беспощадную войну с антисемитизмом — одним из самых болезненных порождений нелепого, неоправданного самолюбования рейхснемцев...
"Ein Kriegsmann." ©
[ Должно быть, нет никакого "созерцания", способного описать всю глубину могущества мысли, необходимую для того, чтобы описать весь мир. Тем не менее, то, что является предпосылкой для этого, не включает в себя энциклопедичность (что обычно и предполагается, в случаях вроде этих).
Смысл в том, чтобы в минимально возможном количестве высказываний уместить максимально возможный дескриптивный (и по необходимости, - нормативный, постольку поскольку дескриптивное есть неявно-нормативное) инструментарий, максимально "могущественный", выражающий максимум власти и минимум знаков относительно "внешней" к нему реальности, - мира.
Всё "остальное" - "следует" (выводится, как Macht есть то что выводит Consequenz) из этого основания, - точно так же, как и в математике, - из минимума теории создаётся целая область мышления, могущественная как в теории, так и на практике, - посредством инструментария (как интуиции, так и логики, как формализма, так и неформальной строгости).
["Der Wille zur Macht."]
Следствие этого: мысль должна охватывать, - по возможности, - минимум высказываний, знаков, - и максимум власти.
[Пример такой мысли: der Ewige Wiederkunft.]
Действенный метод ("для этого"): недеяние ("у-вэй").
[Должно оказаться, что тело философствует, - а не "разум", - не слова (как у Сократа), - а ум (весь, целиком, - как у Гераклита или Эмпедокла (Фукидид - вероятно, уже более смешанный тип, - в виде проформы (греческий язык ещё не сформировался в законченном виде, во время Фукидида) определённой рациональности и в то же время позитивистский)).]
[[Европейские аналоги: психоанализ (свободные ассоциации, в т.ч. телесные), TAE/Focusing, Image Streaming, Liberating Structures, толкование сновидений (reverie), "мозговой штурм", и прочие.]]
[[[Ложные ситуации устраняются сами, в силу безвластности (не соответствия ориентации мышления, der Wille zur Macht).]]]
Деятельность, направленная на устранение незнания, не есть деятельность, ведущая к росту власти, или, что одинаково и с другим всем-известным-влечением, - сексуальным, - "владением собою" ("власть над собой" по смыслу не идентична "росту власти", но коррелирует с последней).
(К вопросу о эросе Платона (Сократ - эротик), направленном на "молодых мальчиков", и к вопросу, почему "любовь" (или любовь) к истине не есть [Б/]благо.)
Вывод: любовь не есть благодеяние, - даже "любовь к мудрости". ("А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?") ]
Смысл в том, чтобы в минимально возможном количестве высказываний уместить максимально возможный дескриптивный (и по необходимости, - нормативный, постольку поскольку дескриптивное есть неявно-нормативное) инструментарий, максимально "могущественный", выражающий максимум власти и минимум знаков относительно "внешней" к нему реальности, - мира.
Всё "остальное" - "следует" (выводится, как Macht есть то что выводит Consequenz) из этого основания, - точно так же, как и в математике, - из минимума теории создаётся целая область мышления, могущественная как в теории, так и на практике, - посредством инструментария (как интуиции, так и логики, как формализма, так и неформальной строгости).
["Der Wille zur Macht."]
Следствие этого: мысль должна охватывать, - по возможности, - минимум высказываний, знаков, - и максимум власти.
[Пример такой мысли: der Ewige Wiederkunft.]
Действенный метод ("для этого"): недеяние ("у-вэй").
[Должно оказаться, что тело философствует, - а не "разум", - не слова (как у Сократа), - а ум (весь, целиком, - как у Гераклита или Эмпедокла (Фукидид - вероятно, уже более смешанный тип, - в виде проформы (греческий язык ещё не сформировался в законченном виде, во время Фукидида) определённой рациональности и в то же время позитивистский)).]
[[Европейские аналоги: психоанализ (свободные ассоциации, в т.ч. телесные), TAE/Focusing, Image Streaming, Liberating Structures, толкование сновидений (reverie), "мозговой штурм", и прочие.]]
[[[Ложные ситуации устраняются сами, в силу безвластности (не соответствия ориентации мышления, der Wille zur Macht).]]]
Деятельность, направленная на устранение незнания, не есть деятельность, ведущая к росту власти, или, что одинаково и с другим всем-известным-влечением, - сексуальным, - "владением собою" ("власть над собой" по смыслу не идентична "росту власти", но коррелирует с последней).
(К вопросу о эросе Платона (Сократ - эротик), направленном на "молодых мальчиков", и к вопросу, почему "любовь" (или любовь) к истине не есть [Б/]благо.)
Вывод: любовь не есть благодеяние, - даже "любовь к мудрости". ("А если мы и не любим друг друга от всего сердца, нужно ли из-за этого сердиться?") ]
[ Сократ: власть объекта.
Ницше: власть субъекта (посредством истинного объекта, - объект "неисчерпаем" и "переполняет" субъекта, т.е. это власть объекта-через-субъекта, когда в случае Сократа, в конечном счёте, - субъект не нужен).
В конечном счёте, после критики: "объект" Бодрийяра оказывается ложной публицистикой, власть субъекта превышает возможности объективации субъекта в объект, т.к. исходный объект ("нуль-объект"), из которого субъект исходит и в который "возвращается", - объективации не поддаётся. (Следовательно, в случае Сократа, - это всё же власть объекта, но выраженная несубъективно, корректно лишь грамматически (т.е. это власть слова, прежде всего), - но не философски.)
[Другими словами: фундаментальная ошибка, - Große Irrtum.] ]
[ Тело философствует, а значит, даёт власть и причину расширять сферу власти, that is, в случае философствования "разума" (только тело и есть разум, неотъемлемый от действительности вопреки "непостижимости") производится ничего кроме замкнутой философии, - именно потому, что "разум" замкнут в теле (и "разум" есть "инстинкт"), а тело не замкнуто ни в каких пределах, кроме пределов действительности.
[К критике теорий, подобных "theory of solitary sailor", - "solitary" именно потому, что мозг есть нечто "solitary" внутри тела-"корабля Тесея". (Когда как при мышлении телом и в т.ч. чувственном контакте (как физическом, так и "метафизическом", в т.ч. сексуальном) тело не одиночно, не "solitary", никогда.)
(NB: власть есть основание существования. Власть есть и основание мышление, что умом, что телом (к проблеме: "искусственный интеллект").)] ]
[ >исходный объект ("нуль-объект"), из которого субъект исходит и в который "возвращается", - объективации не поддаётся
ключевой момент, т.е. будет некорректно называть этот "объект" объектом или Объектом, т.к. это будет возврат к сократическому мышлению (в "По ту сторону добра и зла" Ницше показывает более корректные методы мышления этого несуществующего (в том смысле, в котором мы его конципируем, этот "объект" есть "симулякр") в смысле невозможности им ни словесно, ни телесно, ни тотально, ни даже верой (или "верой") или познанием, - овладеть, вместо этого указывая корректную ориентацию (orientierung) философствования (чем бы то ни было), позволяющую не отклониться прочь (в Ничто) от самого существования (в нигилизм, который наступает в случае Сократа (см. "Проблема Сократа" в СИ))
(другими словами, Ницше философски корректно разрешает ту проблему, которую Гегель так и не смог разрешить) ]
> Теория одиночного мореплавателя.
> Теория [аскетического идеала].
> Теория Бога Отрицания.
Заратустра спустился с горы, не повстречав никого на своем пути. Но когда вошел он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, оставивший священную хижину свою, чтобы поискать в лесу кореньев. И обратился старец к Заратустре с такими словами:
"Мне знаком этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Имя его Заратустра; но преобразился он.
Тогда ты свой пепел нес в горы: неужели ныне хочешь ты нести огонь свой в долины? Неужели не боишься кары, грозящей поджигателю?
Да, я узнаю Заратустру. Взор его чист, и нет на лице его отвращения. Не оттого ли и идет он так, словно танцует?
Заратустра изменился, ребенком стал Заратустра и пробудился от сна. Чего же хочешь ты от спящих?
Словно в море, погрузился ты в одиночество, и море носило тебя. Увы! Тебе хочется снова выйти на берег? И опять самому таскать бренное тело свое?"
И отвечал Заратустра: "Я люблю людей".
"Но не потому ли, – сказал святой, – ушел я в лес и пустыню, удалившись от всех, что слишком любил людей?
Теперь я люблю Бога: людей я не люблю. Человек для меня слишком несовершенен. Любовь к нему убила бы меня".
Заратустра отвечал: "Разве говорил я что-то о любви? Я несу людям дар".
"Не давай им ничего, – сказал святой, – лучше возьми у них часть их ноши и неси вместе с ними – это будет для них лучше всего, если только это будет по вкусу и тебе самому!
И если хочешь ты давать им, дай не больше милостыни, да еще заставь просить ее!"
"Нет, – отвечал Заратустра, – я не подаю милостыню. Для этого я недостаточно беден".
Святой посмеялся над Заратустрой и сказал: "Так постарайся же, чтобы они приняли сокровища твои! Не доверяют они отшельникам и не верят, что приходим мы к ним ради того, чтобы дарить.
Слишком одиноко звучат шаги наши по их улицам. И если ночью, лежа в своих постелях, задолго до восхода солнца услышат они идущего человека, то спрашивают сами себя: "Куда это крадется вор?"
Так не ходи же к людям, оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему не хочешь ты быть, подобно мне, – медведем среди медведей, птицей среди птиц?"
"А что святой делает в лесу?" – спросил Заратустра.
И тот отвечал: "Я слагаю песни и пою их; слагая песни, я смеюсь, плачу и напеваю: так славлю я Бога.
Пением, плачем и смехом славлю я Бога, Господа моего. Что же несешь ты нам в дар?"
Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: "Что могу дать я вам! Лучше позвольте мне уйти поскорее отсюда, чтобы ничего не отнять у вас!". И так расстались они друг с другом, старец и муж, смеясь, словно двое детей.
Но когда Заратустра остался один, так сказал он в сердце своем: "Возможно ли это? Этот святой старец в своем лесу еще ничего не слышал о том, что Бог умер!".
Вывод: теория мёртворождённого.
> Теория [аскетического идеала].
> Теория Бога Отрицания.
Заратустра спустился с горы, не повстречав никого на своем пути. Но когда вошел он в лес, перед ним неожиданно предстал старец, оставивший священную хижину свою, чтобы поискать в лесу кореньев. И обратился старец к Заратустре с такими словами:
"Мне знаком этот странник: несколько лет тому назад проходил он здесь. Имя его Заратустра; но преобразился он.
Тогда ты свой пепел нес в горы: неужели ныне хочешь ты нести огонь свой в долины? Неужели не боишься кары, грозящей поджигателю?
Да, я узнаю Заратустру. Взор его чист, и нет на лице его отвращения. Не оттого ли и идет он так, словно танцует?
Заратустра изменился, ребенком стал Заратустра и пробудился от сна. Чего же хочешь ты от спящих?
Словно в море, погрузился ты в одиночество, и море носило тебя. Увы! Тебе хочется снова выйти на берег? И опять самому таскать бренное тело свое?"
И отвечал Заратустра: "Я люблю людей".
"Но не потому ли, – сказал святой, – ушел я в лес и пустыню, удалившись от всех, что слишком любил людей?
Теперь я люблю Бога: людей я не люблю. Человек для меня слишком несовершенен. Любовь к нему убила бы меня".
Заратустра отвечал: "Разве говорил я что-то о любви? Я несу людям дар".
"Не давай им ничего, – сказал святой, – лучше возьми у них часть их ноши и неси вместе с ними – это будет для них лучше всего, если только это будет по вкусу и тебе самому!
И если хочешь ты давать им, дай не больше милостыни, да еще заставь просить ее!"
"Нет, – отвечал Заратустра, – я не подаю милостыню. Для этого я недостаточно беден".
Святой посмеялся над Заратустрой и сказал: "Так постарайся же, чтобы они приняли сокровища твои! Не доверяют они отшельникам и не верят, что приходим мы к ним ради того, чтобы дарить.
Слишком одиноко звучат шаги наши по их улицам. И если ночью, лежа в своих постелях, задолго до восхода солнца услышат они идущего человека, то спрашивают сами себя: "Куда это крадется вор?"
Так не ходи же к людям, оставайся в лесу! Иди лучше к зверям! Почему не хочешь ты быть, подобно мне, – медведем среди медведей, птицей среди птиц?"
"А что святой делает в лесу?" – спросил Заратустра.
И тот отвечал: "Я слагаю песни и пою их; слагая песни, я смеюсь, плачу и напеваю: так славлю я Бога.
Пением, плачем и смехом славлю я Бога, Господа моего. Что же несешь ты нам в дар?"
Услышав эти слова, Заратустра поклонился святому и сказал: "Что могу дать я вам! Лучше позвольте мне уйти поскорее отсюда, чтобы ничего не отнять у вас!". И так расстались они друг с другом, старец и муж, смеясь, словно двое детей.
Но когда Заратустра остался один, так сказал он в сердце своем: "Возможно ли это? Этот святой старец в своем лесу еще ничего не слышал о том, что Бог умер!".
Вывод: теория мёртворождённого.
Скажите мне, братья мои: что считается у нас худшим и наихудшим? Разве не вырождение? - А как раз на него мы и наталкиваемся там, где нет дарящей души.
Наверх ведет путь наш, от рода к высшему роду. Но ужасно нам вырождающееся чувство, которое заявляет: "Все – для меня".
Вверх устремляется наше чувство: оно есть символ нашего тела, символ возвышения. Символы таких возвышений суть имена добродетелей.
Так проходит тело через Историю – в становлении и в борьбе. А дух – что он для тела? Он – глашатай его битв и побед, товарищ и отголосок его.
Все наименования добра и зла суть символы: они не говорят, а только намекают, молча указывая. Глупец тот, кто в названиях ищет знания.
Будьте же внимательны, братья мои, в те часы, когда дух ваш заговорит притчами и символами: ибо тогда зарождается добродетель ваша.
Тогда тело возвышается и воскресает; своей благодатью окрыляет оно дух ваш, и становится он творцом и ценителем, несущим любовь и благо всем вещам.
Когда переполненное сердце ваше волнуется и разливается, подобно потоку, иэто – благо и вместе с тем опасность для живущих на берегу: тогда зарождается добродетель ваша.
Когда вы возвысились над похвалой и порицанием и воля ваша желает повелевать всеми вещами как воля любящего: тогда зарождается добродетель ваша.
Когда вы презираете мягкое ложе и все приятное, однако, легко засыпаете даже возле роскошных постелей неженок: тогда зарождается добродетель ваша.
Когда вы начинаете желать одной волей и этот поворот от всего, что заботит вас, называете необходимостью: тогда зарождается добродетель ваша.
Поистине, она – новое добро и новое зло! Голос нового родника, доносящийся из глубин!
В ней могущество, в этой новой добродетели; она – господствующая мысль, осененная мудрой душой: золотое солнце, и вокруг него – змей познания.
О воля моя! Ты, отвратительница всех несчастий, необходимость моя! Сохрани меня от ничтожных побед!
Ты, изволение души моей, которое зову я судьбой! Ты, пребывающая во мне и надо мною! Сбереги и сохрани меня для великой судьбы!
И последнее величие свое, о воля моя, сохрани для последней борьбы, чтобы быть тебе неумолимой в победе своей! О, кто не был побежден собственной победой своей!
О, чей взор не темнел в этих опьяняющих сумерках! О, у кого из победителей ноги не подкашивались и не разучивались стоять!
Пусть созревшим и совершенным встречу я некогда великий свой полдень: подобно расплавленной меди, словно туча, чреватая молниями, как грудь, наполненная молоком:
– созревшим для себя самого и сокровенной воли своей, будто лук, пламенеющий к стреле своей, как стрела, пламенеющая к звезде своей;
– к звезде, созревшей и совершенной в зените своем, – пылающей, пронзенной, блаженной под разящими стрелами солнца;
– словно солнце и неумолимая воля его, готовая погибнуть в победе своей!
О воля, отвратительница всех бед, необходимость моя! Сохрани меня для великой победы!
В безднах сердца несправедливое ко всему светоносному, холодное ко всем другим солнцам – так совершает каждое солнце круги свои.
Мы переучились. Мы стали скромнее во всех отношениях. Мы больше не выводим человека из «духа», из «божества», мы поставили его ниже животных. Мы считаем его самым сильным животным, потому что он самый хитрый: следствием этого является его духовность. С другой стороны, мы защищаемся от тщеславия, которое хотело бы снова проявиться здесь: как будто бы человек был великой скрытой причиной эволюции животных. Он вовсе не венец творения; всякое существо находится рядом с ним на той же ступени совершенства... И утверждая это, мы все же утверждаем слишком много: человек есть, относительно говоря, самое выродившееся животное, самое больное, самое опасно отклонившееся от своих инстинктов — и, конечно, при всем том, самое интересное! — Что касается животных, то Декарт был первым, кто с достойной восхищения смелостью осмелился рассматривать животное как машину: вся наша физиология стремится доказать это положение. Развивая эту мысль логически, мы также не исключаем и человека, как это делал Декарт: современные понятия о человеке развиваются именно в механическом направлении [ср.: нейробиология, "нейросемиотика", нейропсихоанализ, социология (Луман), "кибернетика" (каббала) и пр.]. В прошлом человеку в качестве приданого высшего порядка была дана «свободная воля»: сегодня мы отняли у него и саму волю, в том смысле, что ее больше нельзя понимать как способность. Старое слово «воля» служит лишь для обозначения результирующей, своего рода индивидуальной реакции, которая необходимо следует за множеством отчасти противоречивых, отчасти гармоничных стимулов: — воля уже не «работает», уже не «движет»… Раньше в сознании человека, в «духе», видели доказательство его высшего происхождения, его божественности; чтобы усовершенствовать человека, ему советовали, подобно черепахе, замкнуть свои чувства в себе, прекратить всякое соприкосновение с земными вещами, сбросить с себя смертную оболочку: тогда останется в нем самое главное — «чистый дух». Мы также более тщательно обдумали это: осознание, «разум», рассматривается нами как симптом относительного несовершенства организма, как попытка, нащупывание, ошибка, как труд, на который без необходимости тратится много нервной энергии, — мы отрицаем, что что-либо может быть сделано совершенно, пока оно остается осознанным. «Чистый дух» — это чистая глупость: если мы исключим нервную систему и чувства, «смертную оболочку», то мы совершим ошибку — и ничего больше!...
[И чтобы повторить то, что не дойдёт до людей практически никогда:
— Все вещи крещены в источнике вечности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло суть только бегущие тени, влажная печаль, ползущие облака. — ["Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!"]
или, другими словами: все суждения о истине и лжи покоятся на структуре и организации суждений, о которых мы не можем сказать, истинны они, или ложны (потому что это бы означало неустранимую круговую зависимость), - на суждениях ни злых, ни добрых, по ту сторону добра и зла, по ту сторону истинности и ложности.
Следовательно, разум - это инстинкт, и следовательно,
— Denn so lange das Leben aufsteigt, ist Glück gleich Instinkt. —
и весь мир, пускай "интеллигибельно" понимаемый, есть der Wille zur Macht (практически: между совокупностями суждений, которые "строят мир" ("богами", модусами), — ни истинными, ни ложными, но могущими быть (в т.ч. проверенными) на [философскую] валидность), — и ничего кроме этого...
[ — Антисемит совсем не будет оттого приличнее, что он лжёт по принципу. Священники, которые в таких вещах тоньше и очень хорошо понимают возражение, лежащее в понятии убеждения, т. е. обоснованной, ввиду известных целей, лжи, позаимствовали от евреев благоразумие, подставивши сюда понятие “Бог”, “воля Божья”, “откровение Божье”. Кант со своим категорическим императивом был на том же пути: в этом пункте его разум сделался практическим. - Есть вопросы, в которых человеку не предоставлено решение отосительно истинности их или неистинности: все высшие вопросы, все высшие проблемы ценностей находятся по ту сторону человеческого разума... Коснуться границ разума - вот это прежде всего и есть философия... Для чего дал Бог человеку откровение? Разве Бог сделал что-нибудь лишнее? Человек не может знать сам собою, что есть добро и что зло, поэтому научил его Бог своей воле... Мораль: священник не лжёт, - в тех вещах, о которых говорят священники, нет вопросов об “истинном и ложном”, эти вещи совсем не позволяют лгать. Ибо, чтобы лгать, нужно быть в состоянии решать, что здесь истинно. Но этого как раз человек не может; священник здесь только рупор Бога. Такой жреческий силлогизм не является только еврейским или христианским: право на ложь и на благоразумие “откровения” принадлежит жрецу в его типе, будь то жрецы decadence или жрецы язычества. (Язычники - это все те из относящихся к жизни положительно, для которых Бог служит выражением великого Да по отношению ко всем вещам.) - “Закон”, “воля Божья”, “священная книга”, “боговдохновение” - всё это только слова для обозначения условий, при которых жрец идёт к власти, которыми он поддерживает свою власть - эти понятия лежат в основании всех жреческих организаций, всех жреческих и жреческо-философских проявлений господства. “Святая ложь” обща Конфуцию, книге законов Ману, Магомету, христианской церкви; в ней нет недостатка и у Платона. “Истина здесь” - эти слова, где бы они ни слышались, означают: жрец лжёт. — ]]
— Все вещи крещены в источнике вечности и по ту сторону добра и зла; а добро и зло суть только бегущие тени, влажная печаль, ползущие облака. — ["Мы с тобой оба – вне добра и вне зла, и не творим ни того, ни другого. По ту сторону добра и зла обрели мы остров свой и зеленый луг – мы вдвоем, только я и ты! Поэтому должны мы жить в мире и согласии!"]
или, другими словами: все суждения о истине и лжи покоятся на структуре и организации суждений, о которых мы не можем сказать, истинны они, или ложны (потому что это бы означало неустранимую круговую зависимость), - на суждениях ни злых, ни добрых, по ту сторону добра и зла, по ту сторону истинности и ложности.
Следовательно, разум - это инстинкт, и следовательно,
— Denn so lange das Leben aufsteigt, ist Glück gleich Instinkt. —
и весь мир, пускай "интеллигибельно" понимаемый, есть der Wille zur Macht (практически: между совокупностями суждений, которые "строят мир" ("богами", модусами), — ни истинными, ни ложными, но могущими быть (в т.ч. проверенными) на [философскую] валидность), — и ничего кроме этого...
[ — Антисемит совсем не будет оттого приличнее, что он лжёт по принципу. Священники, которые в таких вещах тоньше и очень хорошо понимают возражение, лежащее в понятии убеждения, т. е. обоснованной, ввиду известных целей, лжи, позаимствовали от евреев благоразумие, подставивши сюда понятие “Бог”, “воля Божья”, “откровение Божье”. Кант со своим категорическим императивом был на том же пути: в этом пункте его разум сделался практическим. - Есть вопросы, в которых человеку не предоставлено решение отосительно истинности их или неистинности: все высшие вопросы, все высшие проблемы ценностей находятся по ту сторону человеческого разума... Коснуться границ разума - вот это прежде всего и есть философия... Для чего дал Бог человеку откровение? Разве Бог сделал что-нибудь лишнее? Человек не может знать сам собою, что есть добро и что зло, поэтому научил его Бог своей воле... Мораль: священник не лжёт, - в тех вещах, о которых говорят священники, нет вопросов об “истинном и ложном”, эти вещи совсем не позволяют лгать. Ибо, чтобы лгать, нужно быть в состоянии решать, что здесь истинно. Но этого как раз человек не может; священник здесь только рупор Бога. Такой жреческий силлогизм не является только еврейским или христианским: право на ложь и на благоразумие “откровения” принадлежит жрецу в его типе, будь то жрецы decadence или жрецы язычества. (Язычники - это все те из относящихся к жизни положительно, для которых Бог служит выражением великого Да по отношению ко всем вещам.) - “Закон”, “воля Божья”, “священная книга”, “боговдохновение” - всё это только слова для обозначения условий, при которых жрец идёт к власти, которыми он поддерживает свою власть - эти понятия лежат в основании всех жреческих организаций, всех жреческих и жреческо-философских проявлений господства. “Святая ложь” обща Конфуцию, книге законов Ману, Магомету, христианской церкви; в ней нет недостатка и у Платона. “Истина здесь” - эти слова, где бы они ни слышались, означают: жрец лжёт. — ]]
- Пять предисловий к пяти ненаписанным книгам
- 1872 Рождение трагедии
- Несвоевременные размышления в четырех частях
- Об истине и лжи во вненравственном смысле (и др.)
2. 1876-1882
- 1878 Человеческое, слишком человеческое
- 1881 Утренняя заря
- 1882 Веселая наука
3. 1883–1885: Так говорил Заратустра
4. 1886-1888
- 1886 По ту сторону добра и зла
- 1887 К генеалогии морали
- 1888 Случай Вагнер
- 1888 Сумерки идолов
- 1888 Ницше contra Вагнер
- 1888 Антихрист (опубликовано в 1895)
- 1888 Ecce Homo (опубликовано в 1908)
Тред №1 https://2ch.hk/ph/arch/2023-10-04/res/124037.html
Тред №2 https://2ch.hk/ph/arch/2024-02-25/res/134698.html
Тред №3