>21 ноября 1916 года Ремарк был призван в армию, а 17 июня 1917 года направлен на Западный фронт. 31 июля 1917 года был ранен осколками гранаты в левую ногу, правую руку и шею. Остаток войны провёл в военных госпиталях Германии.
2 недели на фронте, легкие осколочные лечат год, потом пишешь книги как ебал-воевал
Ремарк не про это, ты просто его не читал или читал невнимательно.
Поди еще и не слышал ни про что кроме "На Западном фронте без перемен"
Я не он. Я мимо. Я читал у Ремарка Три товарища и На западном фронте без перемен. Не, спорю, было более-менее интересно. Но уж очень нытливо и грустненько, это с возрастом понимаешь. Читал-то я в бности, тогда норм было. В принципе как и у всех леваков, добренько-грустненько, такое театрально-драматическое добро, а на выходе получается Пол Пот и кульиура отмены.
>уж очень нытливо и грустненько
Вообще то Ремарк легко читается. Один из самых легкочитаемых писателей в том смысле что текст очень прост и лёгок, чтение льется само собой.
Особенно учитывая то что тогда именно форме текста придавалось особенное значение - так вот таких признанных классиков витиеватого и красивого текста как Набоков, Пруст, Джойс заепешься читать. Лично мне Ремарк хорош прежде всего в этом.
Основная часть потерь происходила в ходе крупных наступлений. Между ними была обычная окопная жизнь на линии фронта, когда вероятность выживания была довольно высокой.
То есть не читал. Лучшее у него Черный обелиск, Триумфальная арка, это вообще не про войну. Да и какой он нахрен левак, там либеральный общегуманизм и всё. Левые писатели про ПМВ это Анри Барбюс и Ярослав Гашек, оба по-своему охуенные и правильными вопросами задаются
>страшных солдатских баек таких же трусов как он сам и на их основе написал фэнтези книгу
Ну да, в реальности ПМВ для обычного солдата была просто легкой прогулкой, Бесконечным летом на 4 года, чисто на чилле крошили бошей/лягушатников и зарабываои себе славу. Ты только не ссы и подписывай контракт!
>Почему в своих произведениях Э.Ремарк уделяет особое внимание еде и напиткам?
Может, дело в том, что немцы почти не ели мяса года с 1915, а с осени 1916 не ели уже вообще ничего, кроме брюквы? И так до самого подарочка от левачков, благодаря которым получилось оккупировать Украину и получить доступ к её хлебу.
Зато кормили здесь весьма убого. Картошка стала большой редкостью; день изо дня, открывая в нашей огромной столовой крышки, мы находили в мисках водянистую похлебку из брюквы. Скоро на эти желтые дары земли мы больше не могли смотреть. И все же они лучше своей репутации, – если, конечно, их сперва хорошенько потушить с куском свинины, не пожалев при этом и перца. А этого как раз и не было.
На усиливающийся огонь мы не обращали внимания, а устроились в блиндаже и поубавили оставшиеся там продукты, поскольку наш желудок напомнил нам, что за время штурма у нас во рту не было и сухой крошки. Мы обнаружили ветчину, белый хлеб, повидло и глиняную бутыль имбирного ликера. Подкрепившись, я уселся на пустую коробку из-под бисквита и полистал несколько английских журналов, напичканных довольно-таки безвкусными выпадами против “the Huns”.
А знаешь, кто писал это? Юнгер. Или Юнгер, который с пур ля мерит ходил и четырнадцать, что ли, ранений получил, у тебя тоже беглец, только о жратве бабах думал?
Ещё я помню вроде был момент то ли у того же Юнгера, то ли у кого-то из историков, уже не вспомню, пиздец с памятью, что немцы, врываясь во время весеннего наступления, на английские позиции, начинали буквально пожирать все английские запасы, а до того не наступали. К сожалению, не могу привести точную цитату, так как не помню. Но ЧАТЖПТ с источниками намекает на Фергюсона, которого я как раз читал, потому вероятно именно у него и есть такой момент.
Стоит только вспомнить ПМВ, как набигают военные историки и начинают выяснять, кто круче - Ремарк или Юнгер. Про ПМВ никто больше не писал, видимо.
>не сметь вспоминать, если известно
Я вообще не пытался сказать, что Юнгер круче или наоборот, я привел запомнившуюся цитату из его книги, так как она очень подходит к контексту и объясняет проблемы с немцев о продовольствии, которые не отрицает даже турбопатриот Юнгер.
Либерал он, а не патриот. В ВМВ вместо того чтобы умереть за родину под Сталинградом, отсиделся в штабе в Париже.
>отсиделся в штабе в Париже.
Ну, хоть не в Варшаве.
>При виде обрамленных цветущими вишневыми деревьями берегов Неккара меня охватило необычайно сильное чувство родины. До чего же хороша была эта страна, поистине достойная того, чтобы проливать за нее кровь и жертвовать жизнью.
А теперь вспомним, что видел русский Ваня.
если брать начало 20 века с её интенсификацией производства, массовыми стройками, промышленным ростом, социальной не стабильностью, то шанс вернуться живым без психических/физических дефектов равнялся где-то к нулю.
У меня ВМВ оба деда прошли и оба досрочно померли лет в 50 на производстве или от последствий постоянной работы на производстве.
Чего страшного в войне, всё равно будешь подыхать на заводах и стройках, где шума грохота, уничтожения людского здоровья не меньше.
Угомонись школяндр. Вероятность помереть от поноса была выше чем все перечисленные тобой пункты
И.А. Бунин. Антоновские яблоки
...Вспоминается мне ранняя погожая осень. Август был с теплыми дождиками, как будто нарочно выпадавшими для сева, с дождиками в самую пору, в середине месяца, около праздника св. Лаврентия. А «осень и зима хороши живут, коли на Лаврентия вода тиха и дождик». Потом бабьим летом паутины много село на поля. Это тоже добрый знак: «Много тенетника на бабье лето — осень ядреная»... Помню раннее, свежее, тихое утро... Помню большой, весь золотой, подсохший и поредевший сад, помню кленовые аллеи, тонкий аромат опавшей листвы и — запах антоновских яблок, запах меда и осенней свежести. Воздух так чист, точно его совсем нет, по всему саду раздаются голоса и скрип телег. Это тархане, мещане-садовники, наняли мужиков и насыпают яблоки, чтобы в ночь отправлять их в город, — непременно в ночь, когда так славно лежать на возу, смотреть в звездное небо, чувствовать запах дегтя в свежем воздухе и слушать, как осторожно поскрипывает в темноте длинный обоз по большой дороге. Мужик, насыпающий яблоки, ест их сочным треском одно за одним, но уж таково заведение — никогда мещанин не оборвет его, а еще скажет:
— Вали, ешь досыта, — делать нечего! На сливанье все мед пьют.
И прохладную тишину утра нарушает только сытое квохтанье дроздов на коралловых рябинах в чаще сада, голоса да гулкий стук ссыпаемых в меры и кадушки яблок. В поредевшем саду далеко видна дорога к большому шалашу, усыпанная соломой, и самый шалаш, около которого мещане обзавелись за лето целым хозяйством. Всюду сильно пахнет яблоками, тут — особенно. В шалаше устроены постели, стоит одноствольное ружье, позеленевший самовар, в уголке — посуда. Около шалаша валяются рогожи, ящики, всякие истрепанные пожитки, вырыта земляная печка. В полдень на ней варится великолепный кулеш с салом, вечером греется самовар, и по саду, между деревьями, расстилается длинной полосой голубоватый дым. В праздничные же дни около шалаша — целая ярмарка, и за деревьями поминутно мелькают красные уборы. Толпятся бойкие девки-однодворки в сарафанах, сильно пахнущих краской, приходят «барские» в своих красивых и грубых, дикарских костюмах, молодая старостиха, беременная, с широким сонным лицом и важная, как холмогорская корова. На голове ее «рога», — косы положены по бокам макушки и покрыты несколькими платками, так что голова кажется огромной; ноги, в полусапожках с подковками, стоят тупо и крепко; безрукавка — плисовая, занавеска длинная, а понева — черно-лиловая с полосами кирпичного цвета и обложенная на подоле широким золотым «прозументом»...
— Хозяйственная бабочка! — говорит о ней мещанин, покачивая головою. — Переводятся теперь и такие...
А мальчишки в белых замашных рубашках и коротеньких порточках, с белыми раскрытыми головами, все подходят. Идут по двое, по трое, мелко перебирая босыми ножками, и косятся на лохматую овчарку, привязанную к яблоне. Покупает, конечно, один, ибо и покупки-то всего на копейку или на яйцо, но покупателей много, торговля идет бойко, и чахоточный мещанин в длинном сюртуке и рыжих сапогах — весел. Вместе с братом, картавым, шустрым полуидиотом, который живет у него «из милости», он торгует с шуточками, прибаутками и даже иногда «тронет» на тульской гармонике. И до вечера в саду толпится народ, слышится около шалаша смех и говор, а иногда и топот пляски...
К ночи в погоду становится очень холодно и росисто. Надышавшись на гумне ржаным ароматом новой соломы и мякины, бодро идешь домой к ужину мимо садового вала. Голоса на деревне или скрип ворот раздаются по студеной заре необыкновенно ясно. Темнеет. И вот еще запах: в саду — костер, и крепко тянет душистым дымом вишневых сучьев. В темноте, в глубине сада — сказочная картина: точно в уголке ада, пылает около шалаша багровое пламя, окруженное мраком, и чьи-то черные, точно вырезанные из черного дерева силуэты двигаются вокруг костра, меж тем как гигантские тени от них ходят по яблоням. То по всему дереву ляжет черная рука в несколько аршин, то четко нарисуются две ноги — два черных столба. И вдруг все это скользнет с яблони — и тень упадет по всей аллее, от шалаша до самой калитки...
Поздней ночью, когда на деревне погаснут огни, когда в небе уже высоко блещет бриллиантовое созвездие Стожар, еще раз пробежишь в сад.
Шурша по сухой листве, как слепой, доберешься до шалаша. Там на полянке немного светлее, а над головой белеет Млечный Путь.
— Это вы, барчук? — тихо окликает кто-то из темноты.
— Я. А вы не спите еще, Николай?
— Нам нельзя-с спать. А, должно, уж поздно? Вон, кажись, пассажирский поезд идет...
Долго прислушиваемся и различаем дрожь в земле, дрожь переходит в шум, растет, и вот, как будто уже за самым садом, ускоренно выбивают шумный такт колеса: громыхая и стуча, несется поезд... ближе, ближе, все громче и сердитее... И вдруг начинает стихать, глохнуть, точно уходя в землю...
— А где у вас ружье, Николай?
— А вот возле ящика-с.
Вскинешь кверху тяжелую, как лом, одностволку и с маху выстрелишь. Багровое пламя с оглушительным треском блеснет к небу, ослепит на миг и погасит звезды, а бодрое эхо кольцом грянет и раскатится по горизонту, далеко-далеко замирая в чистом и чутком воздухе.
— Ух, здорово! — скажет мещанин. — Потращайте, потращайте, барчук, а то просто беда! Опять всю дулю на валу отрясли...
А черное небо чертят огнистыми полосками падающие звезды. Долго глядишь в его темно-синюю глубину, переполненную созвездиями, пока не поплывет земля под ногами. Тогда встрепенешься и, пряча руки в рукава, быстро побежишь по аллее к дому... Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!
За что умирал каргокультистский хрюндель с хисторача?
И.А. Бунин. Антоновские Яблоки
«Ядреная антоновка — к веселому году». Деревенские дела хороши, если антоновка уродилась: значит, и хлеб уродился... Вспоминается мне урожайный год.
На ранней заре, когда еще кричат петухи и по-черному дымятся избы, распахнешь, бывало, окно в прохладный сад, наполненный лиловатым туманом, сквозь который ярко блестит кое-где утреннее солнце, и не утерпишь — велишь поскорее заседлывать лошадь, а сам побежишь умываться на пруд. Мелкая листва почти вся облетела с прибрежных лозин, и сучья сквозят на бирюзовом небе. Вода под лозинами стала прозрачная, ледяная и как будто тяжелая. Она мгновенно прогоняет ночную лень, и, умывшись и позавтракав в людской с работниками горячими картошками и черным хлебом с крупной сырой солью, с наслаждением чувствуешь под собой скользкую кожу седла, проезжая по Выселкам на охоту. Осень — пора престольных праздников, и народ в это время прибран, доволен, вид деревни совсем не тот, что в другую пору. Если же год урожайный и на гумнах возвышается целый золотой город, а на реке звонко и резко гогочут по утрам гуси, так в деревне и совсем не плохо. К тому же наши Выселки спокон веку, еще со времен дедушки, славились «богатством». Старики и старухи жили в Выселках очень подолгу, — первый признак богатой деревни, — и были все высокие, большие и белые, как лунь. Только и слышишь, бывало: «Да, — вот Агафья восемьдесят три годочка отмахала!» — или разговоры в таком роде:
— И когда это ты умрешь, Панкрат? Небось тебе лет сто будет?
— Как изволите говорить, батюшка?
— Сколько тебе годов, спрашиваю!
— А не знаю-с, батюшка.
— Да Платона Аполлоныча-то помнишь?
— Как же-с, батюшка, — явственно помню.
— Ну, вот видишь. Тебе, значит, никак не меньше ста.
Старик, который стоит перед барином вытянувшись, кротко и виновато улыбается. Что ж, мол, делать, — виноват, зажился. И он, вероятно, еще более зажился бы, если бы не объелся в Петровки луку.
Помню я и старуху его. Все, бывало, сидит на скамеечке, на крыльце, согнувшись, тряся головой, задыхаясь и держась за скамейку руками, — все о чем-то думает. «О добре своем небось», — говорили бабы, потому что «добра» у нее в сундуках было, правда, много. А она будто и не слышит; подслеповато смотрит куда-то вдаль из-под грустно приподнятых бровей, трясет головой и точно силится вспомнить что-то. Большая была старуха, вся какая-то темная. Панева — чуть не прошлого столетия, чуньки — покойницкие, шея — желтая и высохшая, рубаха с канифасовыми косяками всегда белая-белая, — «совсем хоть в гроб клади». А около крыльца большой камень лежал: сама купила себе на могилку, так же как и саван, — отличный саван, с ангелами, с крестами и с молитвой, напечатанной по краям.
Под стать старикам были и дворы в Выселках: кирпичные, строенные еще дедами. А у богатых мужиков — у Савелия, у Игната, у Дрона — избы были в две-три связи, потому что делиться в Выселках еще не было моды. В таких семьях водили пчел, гордились жеребцом-битюгом сиво-железното цвета и держали усадьбы в порядке. На гумнах темнели густые и тучные конопляники, стояли овины и риги, крытые вприческу; в пуньках и амбарчиках были железные двери, за которыми хранились холсты, прялки, новые полушубки, наборная сбруя, меры, окованные медными обручами. На воротах и на санках были выжжены кресты. И помню, мне порою казалось на редкость заманчивым быть мужиком. Когда, бывало, едешь солнечным утром по деревне, все думаешь о том, как хорошо косить, молотить, спать на гумне в ометах, а в праздник встать вместе с солнцем, под густой и музыкальный благовест из села, умыться около бочки и надеть чистую замашную рубаху, такие же портки и несокрушимые сапоги с подковками. Если же, думалось, к этому прибавить здоровую и красивую жену в праздничном уборе, да поездку к обедне, а потом обед у бородатого тестя, обед с горячей бараниной на деревянных тарелках и с ситниками, с сотовым медом и брагой, — так больше и желать невозможно!
Склад средней дворянской жизни еще и на моей памяти, — очень недавно, — имел много общего со складом богатой мужицкой жизни по своей домовитости и сельскому старосветскому благополучию. Такова, например, была усадьба тетки Анны Герасимовны, жившей от Выселок верстах в двенадцати. Пока, бывало, доедешь до этой усадьбы, уже совсем обедняется. С собаками на сворах ехать приходится шагом, да и спешить не хочется, — так весело в открытом поле в солнечный и прохладный день! Местность ровная, видно далеко. Небо легкое и такое просторное и глубокое. Солнце сверкает сбоку, и дорога, укатанная после дождей телегами, замаслилась и блестит, как рельсы. Вокруг раскидываются широкими косяками свежие, пышно-зеленые озими. Взовьется откуда-нибудь ястребок в прозрачном воздухе и замрет на одном месте, трепеща острыми крылышками. А в ясную даль убегают четко видные телеграфные столбы, и проволоки их, как серебряные струны, скользят по склону ясного неба. На них сидят кобчики, — совсем черные значки на нотной бумаге.
Крепостного права я не знал и не видел, но, помню, у тетки Анны Герасимовны чувствовал его. Въедешь во двор и сразу ощутишь, что тут оно еще вполне живо. Усадьба — небольшая, но вся старая, прочная, окруженная столетними березами и лозинами. Надворных построек — невысоких, но домовитых — множество, и все они точно слиты из темных дубовых бревен под соломенными крышами. Выделяется величиной или, лучше сказать, длиной только почерневшая людская, из которой выглядывают последние могикане дворового сословия — какие-то ветхие старики и старухи, дряхлый повар в отставке, похожий на Дон-Кихота. Все они, когда въезжаешь во двор, подтягиваются и низко-низко кланяются. Седой кучер, направляющийся от каретного сарая взять лошадь, еще у сарая снимает шапку и по всему двору идет с обнаженной головой. Он у тетки ездил форейтором, а теперь возит ее к обедне, — зимой в возке, а летом в крепкой, окованной железом тележке, вроде тех, на которых ездят попы. Сад у тетки славился своею запущенностью, соловьями, горлинками и яблоками, а дом — крышей. Стоял он во главе двора, у самого сада, — ветви лип обнимали его, — был невелик и приземист, но казалось, что ему и веку не будет, — так основательно глядел он из-под своей необыкновенно высокой и толстой соломенной крыши, почерневшей и затвердевшей от времени. Мне его передний фасад представлялся всегда живым: точно старое лицо глядит из-под огромной шапки впадинами глаз, — окнами с перламутровыми от дождя и солнца стеклами. А по бокам этих глаз были крыльца, — два старых больших крыльца с колоннами. На фронтоне их всегда сидели сытые голуби, между тем как тысячи воробьев дождем пересыпались с крыши на крышу... И уютно чувствовал себя гость в этом гнезде под бирюзовым осенним небом!
Войдешь в дом и прежде всего услышишь запах яблок, а потом уже другие: старой мебели красного дерева, сушеного липового цвета, который с июня лежит на окнах... Во всех комнатах — в лакейской, в зале, в гостиной — прохладно и сумрачно: это оттого, что дом окружен садом, а верхние стекла окон цветные: синие и лиловые. Всюду тишина и чистота, хотя, кажется, кресла, столы с инкрустациями и зеркала в узеньких и витых золотых рамах никогда не трогались с места. И вот слышится покашливанье: выходит тетка. Она небольшая, но тоже, как и все кругом, прочная. На плечах у нее накинута большая персидская шаль. Выйдет она важно, но приветливо, и сейчас же под бесконечные разговоры про старину, про наследства, начинают появляться угощения: сперва «дули», яблоки, — антоновские, «бель-барыня», боровинка, «плодовитка», — а потом удивительный обед: вся насквозь розовая вареная ветчина с горошком, фаршированная курица, индюшка, маринады и красный квас, — крепкий и сладкий-пресладкий... Окна в сад подняты, и оттуда веет бодрой осенней прохладой.
Дело в том, что с нами ехали два подрядчика по каменным работам. Всем известен этот тип кулака из Мещовского уезда Калужской губернии: широкая, лоснящаяся, скуластая красная морда, рыжие волосы, вьющиеся из-под картуза, реденькая бороденка, плутоватый взгляд, набожность на пятиалтынный, горячий патриотизм и презрение ко всему нерусскому - словом, хорошо знакомое истинно русское лицо.
Куприн или Сталин?
Куприн или Сталин?
Не фарс Гашека же обсуждать. А Барбюс и Сассун как-то не особо в России популярны.
>разумным и целесообразным
Выживание в ПМВ - это вообще не про разумность. Ты можешь сколько угодно выстраивать стратегию выживания - но потом твой блиндаж заливают газом до полного вытеснения кислорода и шансов нет. Или сидишь джве недели под ураганным огнем и рандомчемодан прямым попаданием разносит бункер. Или в глубоком тылу прилетает ероплан и кидает боньбу прямо тебе в темечко. Дохрена примеров что у Барбюса, что у Юнгера.
>База. Юнгер так и воевал. Фронт-ранение-отдых в тылу.
Ошибка выжившего, как она есть. Просто сосчитай, сколько при этом смертей сам же Юнгер поминает. Одна его рота в ночь перед кайзершлахтом чего стоит.
Сассун действительно был не против сасснуть иногда.
Юнгер хранил у себя дома череп английского офицера? Или я это выдумал в памяти своей? Стальные грозы быстро пробежал, там такого нет, в дневниках вроде тоже нет. А где ещё искать хуй знает. Не писал же он про череп в утёсах из мрамора.
Ммммм тот самый голод, когда со свининой тушишь брюкву. Если это голод в военное время, то талоны на еду в СССР и вечный голод в мирное время на протяжении 50 лет, как назвать?
>талоны на еду в СССР и вечный голод в мирное время на протяжении 50 лет, как назвать?
Социализм!
>В Германии был голод
>аряяя в савке
Больное животное, ты?
НИ ЩМЕТЬ РЯЯЯЧЯЯ! НИ ЩМЕЕЕЕТЬ СРАВНИВАТЬ
Хеерчмонь, спокойно. Голод при краснюках никто не отрицает, просто у тебя подрыв в защиту немецкого барина произошёл, услышал, что его обвиняют. Сразу начал верещать
>ряяяяяяяяя а у вас неграф линчуютьб!!111
Оттого вопрос: что для простого солдата было более разумным и целесообразным в условиях войны и демобилизации:
1) Получить пулю и страдать в лазаретах, понимая, что медицина может плюс-минус облегчить боль, но не спасти. И бояться ампутаций;
2) Вдохнуть газ и в будущем выхаркивать жёлтоватые, зеленоватые слюни, которые придётся нещадно запивать таблетками, либо прогонять сигарами;
3) Случайно оказаться под гусеницами танка и лишиться ног, но получить пенсию и награды. Если, конечно, солдат не умрёт от шока;
4) Попасть под струю огнемёта и получить ожог определенной степени тяжести, но не будут задеты важные органы, как легкие, сердце, печень, а маска сможет помочь сохранить лицо;
5) Всегда ходить на передке, слушая как падают снаряды, оценивать их и получить фобию, страх, различные треморы.
Мнение?