Аннотация:
Это отвратительная литература. Блестящая, дисциплинированная — и отвратительная… (Ник Кейв)«Потребитель» — взгляд на внутренний мир иллюзии, галлюцинации, ненависти к самому себе, поиск идентификации через разидентификацию заблудшей души. Всепоглощающая книга. Она — не для брезгливых, хотя я уверен, что и ханжа будет загипнотизирован этой книгой. Текст, хоть и галлюцинаторный, предельно ясен, четок, краток: рассказчик буквально потрошит себя перед читателем. В конце концов, я оказался один на один с вопросом без ответа: являются ли галлюцинации искажением реальности, или в действительности они ближе к реальности мира? (Хьюберт Селби)М. Джира — изумительный писатель, чья вера в мощь языка почти сверхъестественна. «Потребитель» — одна из наиболее чистых, наиболее пугающих и самых прекрасных книг, которые я читал за последние годы. (Деннис Купер)Книга не рекомендуется для чтения людям с неустойчивой психикой.
Это отвратительная литература. Блестящая, дисциплинированная — и отвратительная… (Ник Кейв)«Потребитель» — взгляд на внутренний мир иллюзии, галлюцинации, ненависти к самому себе, поиск идентификации через разидентификацию заблудшей души. Всепоглощающая книга. Она — не для брезгливых, хотя я уверен, что и ханжа будет загипнотизирован этой книгой. Текст, хоть и галлюцинаторный, предельно ясен, четок, краток: рассказчик буквально потрошит себя перед читателем. В конце концов, я оказался один на один с вопросом без ответа: являются ли галлюцинации искажением реальности, или в действительности они ближе к реальности мира? (Хьюберт Селби)М. Джира — изумительный писатель, чья вера в мощь языка почти сверхъестественна. «Потребитель» — одна из наиболее чистых, наиболее пугающих и самых прекрасных книг, которые я читал за последние годы. (Деннис Купер)Книга не рекомендуется для чтения людям с неустойчивой психикой.
Рукопись этой книги более 30 лет пролежала в столе автора, который не предполагал ее публиковать. Попав прямо со школьной скамьи на самые кровавые участки Ленинградского и Волховского фронтов и дойдя вплоть до Берлина, он чудом остался жив. «Воспоминания о войне» попытка освободиться от гнетущих воспоминаний. Читатель не найдет здесь ни бодрых, ура-патриотических описаний боев, ни легкого чтива. Рассказ выдержан в духе жесткой окопной правды. Книга рассчитана на широкий круг читателей, интересующихся историей страны.
Боюсь показаться не оригинальным, но Кафка и Кьеркегор.
Первый может показаться очень абстрактным и метафоричным, но я никогда не испытывал такого отвращения к миру после всяких мемуаров об ужасах войн и концлагерей, как после Замка и, в меньшей степени, Процесса. Наверное, в этом и сила художественной литературы, нонфикшн, какой бы ужас там не описывался настолько глубоко в сознание не впечатывается.
Пояснить за "ужас" Кьеркегора сложнее, это более личные тараканы. Но более выразительного и глубокого описания пиздеца существования в этом сраном мире я не встречал. И, блядь, он описал в позапрошлов веке то, о чем человечество всерьез задумается только после мировых войн, освенцимов и гулагов. Масштаб описанного внутреннего пиздеца непревзойден. Как будто читал о себе, но с той разницей, что Кьеркегор мог найти утешения в религии, а я нет, от этого еще более жутко.
И да, то, что я написал это нихуя не рекомендации. Это мои личные тараканы. Я понимаю, что на не столь интроветных людей как я, что-то вроде этого (кстати, читал, годнота) произведет куда большее впечатление. Но вот в чем прикол, "реальные" ужасы войн это нихуя не мой личный опыт, я могу ужаснуться, но не могу по хардкору спроецировать в себя. А "абстрактный" агнст это то, что я чувствовал с ебаного детства, только Кафка и Кьеркегор это сформулировали и дали инструменты для дальнейшего анализа. Поэтому все дауны- аутисы - велкам ту экзистенциальный пиздец.
Первый может показаться очень абстрактным и метафоричным, но я никогда не испытывал такого отвращения к миру после всяких мемуаров об ужасах войн и концлагерей, как после Замка и, в меньшей степени, Процесса. Наверное, в этом и сила художественной литературы, нонфикшн, какой бы ужас там не описывался настолько глубоко в сознание не впечатывается.
Пояснить за "ужас" Кьеркегора сложнее, это более личные тараканы. Но более выразительного и глубокого описания пиздеца существования в этом сраном мире я не встречал. И, блядь, он описал в позапрошлов веке то, о чем человечество всерьез задумается только после мировых войн, освенцимов и гулагов. Масштаб описанного внутреннего пиздеца непревзойден. Как будто читал о себе, но с той разницей, что Кьеркегор мог найти утешения в религии, а я нет, от этого еще более жутко.
И да, то, что я написал это нихуя не рекомендации. Это мои личные тараканы. Я понимаю, что на не столь интроветных людей как я, что-то вроде этого (кстати, читал, годнота) произведет куда большее впечатление. Но вот в чем прикол, "реальные" ужасы войн это нихуя не мой личный опыт, я могу ужаснуться, но не могу по хардкору спроецировать в себя. А "абстрактный" агнст это то, что я чувствовал с ебаного детства, только Кафка и Кьеркегор это сформулировали и дали инструменты для дальнейшего анализа. Поэтому все дауны- аутисы - велкам ту экзистенциальный пиздец.
Очевиднейший Селин.
Весь Шаламов, весь Андреев, "Золотой Храм" Мисимы, "Бесы" и "ПиН" Достоевского, "Заводной Апельсин" Берджесса, "Американский Психопат" Брета Истона Эллиса, "Раскрашенная Птица" Косинского.
Пикрелейтед хорошо заходит.
Кафка не кажется достаточно мрачным.
Весь Шаламов, весь Андреев, "Золотой Храм" Мисимы, "Бесы" и "ПиН" Достоевского, "Заводной Апельсин" Берджесса, "Американский Психопат" Брета Истона Эллиса, "Раскрашенная Птица" Косинского.
Пикрелейтед хорошо заходит.
Кафка не кажется достаточно мрачным.
хм,очень интересные мысли
Благодарю,анон.
>Кафка не кажется достаточно мрачным.
Бля ну я же написал, это персональный адок. Если нет чего-то общего с ним, то не зайдет, конечно. А те, кому заходит, ничего более мрачного и безысходного не знают уже, это не только мной проверенный факт. Бля, я рили не знаю, какой существует более мощный образ вечной фрустрации и тотальной дискоммуникации, чем Замок.
Кьеркегора скорее для полноты картины привлек, тут надо особым складом личности обладать, чтобы по-настоящему им загрузиться (я загрузился).
А вот "Заводной апельсин", например, мне кажется весьма пасторальной историей о трудностях пубертантства. Вот Кубрик, да, правильным финалом исправил то, чем свою книгу загубил Берджес (из настоящего мрака выхода нет, Берджес лазейку оставил). Достоевский это мрак, только если ты религиозный человек, иначе многое начинает казаться надуманным.
Я просто к чему это. Нет никакой универсальной "мрачной литературы". Меня, конечно, ужасают всякие военно-концлагерные стори, но только во время чтения, это не то, о чем потом наяву бредишь. У кого-то наоборот. А есть у меня друг, который спрашивал, как справиться с ощущением потерянности во вселенной после Лавкрафта, которого я ему как развлекательную литературу посоветовал, рили. Никогда до этого не встреча, чтобы он на кого-то так действовал. Но тут фишка в чем, мне кажется, друг немного религиозный человек, таким свойственен особый антропоцентризм, а Г.Ф.Л. это мощный удар по такому интуитивному антропоцентризму, поэтому, наверное, такой эффект. Но мне немного смешно, мне Лавкрафт никогда по-настоящему мрачным не казался.
Кстати, могу еще дополнить свой список Лиготти. После Кафки и Кьеркегора для меня это не очень мощный стафф, но зато это подлинный мрак (как я его понимаю), пусть чуть-чуть и попсовый. У кого с инглишем атата - в июне, вроде, обещают большой перевод.
Еще не читал, но по описанию должно подойти -
>…Герои «Тишины и старика» — напряженно символические обобщения, помещенные в некий условный угрюмый урбанистический контекст. Городское существование, при всей его обычности и будничности, представлено здесь как мрачная, а подчас и кошмарная последовательность неизбывного, нескончаемого абсурда и ужаса.
>…Герои «Тишины и старика» — напряженно символические обобщения, помещенные в некий условный угрюмый урбанистический контекст. Городское существование, при всей его обычности и будничности, представлено здесь как мрачная, а подчас и кошмарная последовательность неизбывного, нескончаемого абсурда и ужаса.
Б. Травен, "Корабль мертвых". Только лучше поздний перевод - он не сокращенный, в отличие от старого.
Кобо Абэ - "Человек-Ящик", "Женщина в песках", "Чужое лицо", "Сожженная карта".
Кобо Абэ - "Человек-Ящик", "Женщина в песках", "Чужое лицо", "Сожженная карта".
Вячеслав Майер - Чешежопица
Это где ты такое у Кьеркегора нашел? Страх и трепет читал, не заметил такого
Большая часть заметной современной рупрозы довольно мрачна. Так как я сам человек по натуре мрачный, мне это по душе. Сенчин особенно хорош в доставке такой простой русской мрачноты. "Елтышевы" - на мой вкус лучший роман последних десяти лет. "Колыбельная" Данихнова тоже сильно доставила. Хотя она скорее смешная, просто надо уметь смеяться над мрачнотой. Масодов мрачный и стильный и про мертвых пионерок.
А вот Мамлеев хоть и мрачен, но пресен. Может, не понимаю его.
А вот Мамлеев хоть и мрачен, но пресен. Может, не понимаю его.
>А вот Мамлеев хоть и мрачен, но пресен. Может, не понимаю его.
У него ужасный язык.
Страх и трепет это скорее теологическая работа. А вообще - везде понемногу рассыпано. Это не во время чтения ощущается, скорее после, когда все складывается. Ну а так, у него "ненаучное послесловие" самая фундаментальная работа, там все обобщено. Ну, Или-Или можно тоже заценить.
И в третий раз. Это не рекомендация тем, кто ищет мрачняк, я просто личным опытом поделился с букачерскими бро. Книги стилистически не мрачные, они весьма легко (по меркам философии) написаны и с определенным юмором (одни его псевдонимы это троллинг, причем, в контексте его эпохи, довольно толстый). Я про то, каким начинаешь видеть мир, начитавшись хикку Серена, и каким он его сам видел. Беспросветная безнадега, от которой он сам, будучи, видимо, не особо религиозным, ринулся в религию (а Ницше, от похожих мыслей, в обратную сторону). Мне это запало ввиду резонанса с тем, что я сам переживал, когда это читал.
>хикку Серена
Он же обольститель...
Ну и хуй с ним тогда.
Уровня /б.
У меня эта серия книжек в детстве была, в том числе и этот том. Крипота моего детства.
Хорошее у тебя детство было.
А мне всякое цветастое говно дарили, Агнию Барто там и прочее.
Душа же требовала мрака.
Достоевский /thread
Удваиваю. Достоевский - депрессивное говно (в хорошем смысле). Если интересует мрак, сырость и безнадега то лучше Доста никого нет.
если кому интересно мое имхо;
Герои Достоевского не вызывают сопереживания. Скорее мысли на вроде "жиру бесятся", "горе от ума", "сама себе злобный дендромутант". Нет понятно, что воспаленное (а уж тем более больное) сознание может проблематику найди в чем угодно, но это психиатрам интересно. Если рассматривать героев как психически здоровых, их заморочки не кажутся живыми.
Апельсин может показаться страшным, только тем самым "стары кашкам", ну по-идее так оно автором и писалось, с этого угла. Но мне как самому любящему треш и угар молодости скорее зашло как бодрый боевичок. Сам же Алекс опять же жалости не вызывает. Отчасти потому что поделом, отчасти потому что промывка мозгов кажется наивным сюром. В реале ломают по настоящему, и от того сильно все мрачнее. Но на тот момент вероятно это был стильный ход.
Опять же, имхо, самые страшные вещи те которые разрушают саму ткань реальности (ну претендуют на это, реальности-то до нас похуй, понятно) и/или в разных пропорциях обесценивают решительно всё, и просвета не будет. С ходу я пример цельного произведения не приведу, вероятно если по сусекам поскрести.
Чисто в прикол таким произведением мог бы стать Американская история Икс, если бы после всех злоключений героя он бы еще узнал, что сам таки да. Но так как писал сам богоизбранный вся его мораль бы сломалась. Алсо интересен эффект таких фильмов на здоровых людей. Вся драма и концовка просто игнорируется, как лишенная логики, а герои воспринимаются именно как герои и иногда мученики.
Герои Достоевского не вызывают сопереживания. Скорее мысли на вроде "жиру бесятся", "горе от ума", "сама себе злобный дендромутант". Нет понятно, что воспаленное (а уж тем более больное) сознание может проблематику найди в чем угодно, но это психиатрам интересно. Если рассматривать героев как психически здоровых, их заморочки не кажутся живыми.
Апельсин может показаться страшным, только тем самым "стары кашкам", ну по-идее так оно автором и писалось, с этого угла. Но мне как самому любящему треш и угар молодости скорее зашло как бодрый боевичок. Сам же Алекс опять же жалости не вызывает. Отчасти потому что поделом, отчасти потому что промывка мозгов кажется наивным сюром. В реале ломают по настоящему, и от того сильно все мрачнее. Но на тот момент вероятно это был стильный ход.
Опять же, имхо, самые страшные вещи те которые разрушают саму ткань реальности (ну претендуют на это, реальности-то до нас похуй, понятно) и/или в разных пропорциях обесценивают решительно всё, и просвета не будет. С ходу я пример цельного произведения не приведу, вероятно если по сусекам поскрести.
Чисто в прикол таким произведением мог бы стать Американская история Икс, если бы после всех злоключений героя он бы еще узнал, что сам таки да. Но так как писал сам богоизбранный вся его мораль бы сломалась. Алсо интересен эффект таких фильмов на здоровых людей. Вся драма и концовка просто игнорируется, как лишенная логики, а герои воспринимаются именно как герои и иногда мученики.
Ебать я много накакал, хотел вкратце. И вроде графоманией не страдаю.
>герои достоевского не вызывают сопереживания
каждый раз плачу на сцене с лошадкой
Это где у него?
Пин же, Ницше потом так же гуфнулся.
А я улыбаюсь при воспоминании об отрывке из "Карамазовых", где дети идут и плачут о покойном мальчике, и один ребенок, плача, не отрываясь от горя, при этом наклоняется, чтобы подобрать и бросить кирпичик (так у Ф.М, кажется, и написано) в собаку.
Пруф или не было. Они там наоборот все переживали за Жучку, которой он иголок в фарш напихал.
Ремизов. "Крестовые сестры", "Пруд", "Часы" - везде пиздец и гримдарк.
А Козлов - унылый шлак, у него большая часть опусов похожа один на другой, как две капли мочи, только декорации разные.
>Мамлеев хоть и мрачен, но пресен
Мамлеев исключительно неудобочитаем, поэтому и не лезет.
Мамлеева надо с бекграундом читать. Вон там Дугин, Головин, Джемаль. Мы идем на Север, где не светит Солнце и не загораются звезды и только русский фашизм озаряет чернотой небытие воина православия во имя Аллаха. Ницше, Гегель, Эвола, Генон. Головин угорал по франкофонному хоррору и Лавкрафту, и тащил их в Южинский кружок.
Мамлеев как голос евразийского метафизического вектора современной культуры и литературы. Вот ознакомясь с ним можно вникать Мамлеевым.
Это же сборник анекдотов, что там жуткого?
>Вот ознакомясь с ним можно вникать Мамлеевым.
Мамлеев просто скучное гавно и нинужен.
Чоран - Искушение существованием, Механика утопии.
Маркиз Де Сад - Жюстина же.
Господа Головлевы
Удваиваю. У Щедрина вообще нет ничего НЕ мрачного. Бери любую вещь - не ошибешься.
>Если рассматривать героев как психически здоровых, их заморочки не кажутся живыми.
А простая мысль о том, что окружающая его героев действительность сама по себе больная и поврежденная - ни разу тебе в голову не приходила? Соответственно, уродливый поврежденный мир точно так же уродует людей, большей частью психически.
>Маркиз Де Сад - Жюстина же.
Нет.
Скучное говно но нужен
Самая мякотка то конечно в дневниках Кьеркегора, если кто знает английский (или датский) то хайли рекомендед, там аж 7 томов того самого
двачую, у дружбана до сих пор эта серия на полке стоит. издание охуительнейшее.
> Американская история Икс
>отомщу опустив героя!
ойвэй настолько плоско и банально
ебать дибил
Читника "У последней черты" Арцыбашева.
Действительно, говнота!
Вы охуели?
Это фантастика и гротеск же, ну.
Вот же пикча
Все на месте.
все ';то можно назвать одним словом - Чернуха
Шаламов же.
Начал читать 3 дня назад. Противно, мерзко, отвратительно. Очень годно.
Это политота.
До чистого мрака далеко.
Это не политота. Это в некотором смысле "Записки из мертвого дома" 2.0.
Какая нахуй политота, еблан? Это чистый беспримесный ледяной ад и мрак. Который ещё и на самом деле был, в отличие от воображаемых страшилок, написанных сытыми пидорами на тёплых диванах для того, чтобы пощекотать заплывшую жиром жопу таким же сытым пидорам на тёплых диванах.
"Очерки бурсы".
Тадеуш Боровский, "У нас в Аушвице".
Не маневрируй, маня.
Спасибо.
>Если по экспрессионизму угораешь, то мастрид.
"Голем" суровый, но очень романтичный. Сплошной гримдарк у Майринка в "Вальпургиевой ночи" и некоторых рассказах.
Соглашусь. Читал Шаламова лет в 12, может раньше и просто охуел от прочитанного - политикой я не интересовался ни в каком роде и ничего, кроме атмосферы, передаваемой описанием быта, не воспринимал. Через десяток лет перечитывал - когда на политику в произведениях литературы стало похуй - и снова охуел от того, чего не замечал в детстве.
А вообще, как мне кажется, "мрак" этот и темные "штучки-дрючки" это дело лично каждого. Я как-то на n-ный день запоя в кафе читал "Невыносимую лёгкость бытия" и, прочитав её до середины, подарил книгу официантке, разболтав к тому же ту на бесплатный стакан пива - книга мне внушила такое отвращение к миру и ненависть, что в том своём состоянии перенести я его не мог. Тем, мне кажется, и ценна литература да и искусство в целом - ты взаимодействуешь с ним, а не просто пялишься на буквы, которые сложены так, что какие-то привычно страшные штуки описывают. Это скучно.
А что тогда чистый мрак?
мимокрокодил
Не знаю. Не читал еще такого.
Как только появится - боюсь, нам всем не поздоровится.
В замке ничего такого мерзкого не заметил, роман как роман, ток сюжет немного ебанутый. Так его и не дочитал, лол. Даже ебаный Горький мрачнее этой хуйни.
>образ вечной фрустрации и тотальной дискоммуникации
>нашёл ламповую тян и лампово хиккует с ней в ламповой пристройке ламповой школы лампово работая ламповым сторожем
Лол.
У Кафки возле К. постоянно бабы трутся, что в Замке, что в Процессе.
>постоянно бабы трутся
И в этом мрак.
Лучше б мужики терлись?
Читал где-то 60% адвайсов. Самое ебанутое по сабжу это Леонид Андреев. После красного смеха неделю охуевший ходил
Лучше бы несовершеннолетние мальчики.
Двачую этого, остальных либо не читал, либо хуйня
Сам хотел тред создать, хотя кхм, может и создам. Другое настроение имею в виду, тут больно много фантастичного в треде, мне же хочется про Тьму. Тьма, наша Мать (Воннегут мимо), она принимает своих детей с радостью, она ласкает. Это понимал Новалис, но был слишком свят (поэт). Это понимал и этим жил Флобер. Далее молчу -- всё-таки может создам отдельный тред, там долго и вдумчиво буду обсасывать каждого Сына Тьмы.
Де Квинси читал? А книгу Our Lady Darkness? Жду тред, может и сам запилю
>Our Lady Darkness
я же говорю, я не особо по фантастике
>Де Квинси
Что посоветуешь? Занесу в список для чтения.
Когда мне 17 было, он мне тоже пиздец как доставил, а сейчас чет излишне вычурно.
>Что посоветуешь?
"Исповедь англичанина, любителя опиума", "Suspiria de profundis", "Убийство как одно из изящных искусств", "О стуке в ворота у Шекспира ("Макбет")".
Предупреждаю сразу - это не художественная литература в привычном смысле. Мемуары и эссеистика.
Посоветуйте ужасов. Читал что-то из Лавкрафта, но как-то не зашло.
"Кошмары аиста марабу" Уэлша, коли на то пошло. По началу кажется обычной чернухой про трущобную жизнь, но к концу выливается в сплошное осознание героем, что не жизнь такая, а он сам такой конченый уёбок, что на себя посмотреть страшно.
>Посоветуйте ужасов. Читал что-то из Лавкрафта, но как-то не зашло.
Есть целый хоррор-тред, он еще не утонул. Этот тред, как я понял, по "хоррор-реализму" - любой жестокой прозе, во всех смыслах.
Так что по теме - "Сад мучений" Октава Мирбо, "История, которой даже имени нет" Барбе д'Оревильи, сборник "Жестокие рассказы" Огюста Вилье де Лиль-Адана, "Орля" Ги де Мопассана. Это что касается французов. Они мастера такой прозы.
Ганса Гейнца Эверса читай, его рассказы переводили на русский еще до революции, в электронном виде доступен.
Реалистичный хоррор по-американски - прежде всего военные рассказы Амброза Бирса. Те, которые как бы без фантастики. Начни со "Случая на мосту через Совиный ручей", а там поймешь, надо оно тебе или не надо.
Латиноамериканский гримдарк - "Праздник Козла" Марио Варгаса Льосы, "Осень патриарха" Маркеса. Это "диктаторский роман", очень своеобразный и охуительно мрачный жанр. Если хочется мексиканского фолк-хоррора со сказочностью, где не поймешь, поехал ли главный герой или странности на самом деле случаются - то "Чак Моол" Карлоса Фуэнтеса.
Тихий Дон. Особенно хорош момент, когда Наталья пришла ночью от бабки Капитоновны. А вообще, вся книга состоит из неприятной реальности, и автор очень умело балансирует на середине сторон, давая читателю свободу мысли и выбора.
аноны, читайте Леонида Андреева. Просто все у него читайте. из самых мрачных могу посоветовать "Молчание", "Бездну", "Жизнь Василия Фивейского". вы меня благодарить будете за это. помяните еще мои слова
как эту хуйню можно читать и, уж тем более, считать это мрачным? написано топорно, в абзацах по одному-два предложения, цельную картину происходящего товарищ Майринк изобразить не может; в итоге чуть менее, чем все остается непонятным
Все там понятно, если читать не жопой, как сейчас принято.
Но мрачные только отдельные фрагменты, а не весь роман в целом.
>написано топорно
Я надеюсь, ты читал оригинал?
> Так его и не дочитал, лол
Так и Кафка его недописал, лол.
Две ободранные коленки этому шотакоту.
Дочитай Процесс.
я не настолько интеллектуален, чтобы знать немецкий.
во время чтения мысли приходили, что во всем плохой перевод виноват. может и в самом деле так. в любом случае, мне книга не понравилась
не знаю, мне только одна сцена приглянулась, где он в подвале дома Голема сидел. и то нельзя сказать, что так уж мрачно было. просто скорее входишь в положение героя
Лев Толстой "Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната".
Мамлеев, рассказы "Крыса", "Ковер-самолет"
Платонов "Котлован"
"Раскрашенная птица" Ежи Косински
Двачую Андреева. "Красный смех"-то
>Лев Толстой "Смерть Ивана Ильича", "Крейцерова соната".
"Холстомер", "После бала".
Кстати, о Тьме. Почему Лотреамона еще не посоветовали?
Хрен его знает, где там тьма. Современного молодого человека или девушку поверхностное прочтение Лотреамона без какого-либо понимания культурного контекста ввергнет в дикую скуку.
По-моему мрачной может считатсья книга Уэльбека "расширение пространства борьбы", вот там открываются бездны бытия современного человека.
Двачую. Мне эту книгу рекомендовали как "адъ из Израиль", а на выходе получилось не оче. Местами есть яркие монологи, в основном же нудятина похлеще Лавкрафта.
современный молодой человек или девушка
Бертольд Брехт.
Для примера - небольшое стихотворение "Детский крестовый поход":
https://litlife.club/br/?b=252780&p=55
Есть и длинные вещи.
Для примера - небольшое стихотворение "Детский крестовый поход":
https://litlife.club/br/?b=252780&p=55
Есть и длинные вещи.
чем же золотой храм вызвал упомянутые выше эмоции?
Человек-ящик весьма годно, но запутанно, много абсурдных ситуаций, может потому-что я не японец, мне сложно понять некоторые мысли автора, почти дочитал
Второй по значимости темой романа после красоты является тема «Возможно ли зло?». Дьявольщина там повсюду: болезнь и гибель отца, хромота Касиваги, черный пес, бредущий за главным героем, тайфун, паломничество на северо-запад. И сам ГГ пробует себя во зле, начиная с малого: топчет беременную, лжёт, предаётся лени, тратит деньги товарища.
Давайте апнем этот мрачный тред.
Не думаю, что я открою для кого-то новое. В своей жизни я читал всего несколько книг, и эта сразу стала моей любимой. И не потому что там едят говно и ебут коров. А потому что гг смог.
Сразу попрошу посоветовать что-нибудь в таком духе. Пытался во всяких Палаников, но меня не хватило.
Повесть пикрил легко зашла. О сыче, который поебался и сошлюханился.
Не в собаку, а в воробушков. Коля же хотел чтобы на его могиле птички хлебушек клевали, а он за ними наблюдал.
Полная хуйня.
Есть какие-нибудь лекции или статьи по нему? Вообще, в песнях Мальдорора есть какой-то глубокий смысл, или это просто сюрреализм вместе с цитированием других писателей?
Я, мои друзья и героин. — книга про прирожденную наркоманку. Ебля за наркотики присутствует, с некоторых моментов проигрывал как ненормальный когда её парня ебал гей за дозу, а она спала рядом Не художественное произведение.
Коллапс: почему одни общества выживают, а другие умирают — научно обосновано почему нам всем пизда.
Коллапс: почему одни общества выживают, а другие умирают — научно обосновано почему нам всем пизда.
Побольше бы мрака, господа.
Мрака пока недостаточно.
Внимательно перечитайте тред, посмотрите, что уже упомянули, и добавьте то, чего здесь еще не было.
Мрака пока недостаточно.
Внимательно перечитайте тред, посмотрите, что уже упомянули, и добавьте то, чего здесь еще не было.
Всеволод Гаршин. "Красный цветок", "Трус", "Медведи".
>Хрен его знает, где там тьма.
Объятый ужасом и дрожью, я заглядывал все глубже, глубже и наконец увидел... Увидел весь покрытый золотом трон из человеческого кала, а на нем с ухмылкою самодовольного кретина и облаченный в саван из замаранных больничных простынь восседал тот, кто величает себя Творцом! Сжимая в руке гниющий труп без рук и ног, он подносил его поочередно к глазам, и к носу, и ко рту -- да-да, ко рту, к своей разинутой пасти, так что не оставалось сомнений, что сделал он с сим омерзительным трофеем. Ноги его утопали в огромной луже кипящей крови, и порой из нее высовывались, как глисты из вонючей жижи, несколько голов, -- высовывались боязливо и в тот же миг скрывались вновь, дабы спастись от наказанья. Ослушнику грозил удар карающей пяты по переносице, но люди -- не рыбы, как обойтись им без глотка воздуха! А впрочем, если не рыбье, то лягушечье существованье влачили они, плавая в этом чудовищном болоте. Когда же рука Творца пустела, он шарил ногою и, зацепив за шею острыми, как клещи, когтями следующую жертву, выуживал ее из красного месива -- чем не отменный соус! Всех, всех ждала одна участь: первым делом Творец откусывал каждому голову, затем отгрызал руки и ноги, а напоследок сжирал туловище, -- собирал без остатка с костями вместе. Покончив с одним, брался за другого, и так всю вечность; час за часом. Лишь изредка он отрывался, чтобы возгласить: "Раз я вас сотворил, то волен делать с вами, что хочу. Вы невиновны предо мной, я знаю, но никакой вины не надо; я потому вас истязаю, что ваши муки -- мне отрада". И жуткий пир возобновлялся, и череп вновь трещал под челюстями, и комья мозга застревали в бороде. Что, читатель, верно у тебя самого потекли слюнки? Верно, и ты не прочь отведать свеженького, аппетитного мозга, только что извлеченного из головы славной "рыбки"?
Готфрид Бенн.
Доктор
1
Всё мое нёбо залепила плоть.
Все, что слыло телесностью и слизью,
Наверченной на вертелы костей,
Шибает в ноздри молоком и потом.
Мне ведомо, как пахнут все они -
Мадонны, шлюхи, - пахнут после пищи,
И после сна, и пахнут в женский цикл,
Ко мне приходят также кавалеры
С кистою на мошонке: дама ждет,
Надеясь, что в нее заронят семя
И бросят навзничь на Господен холм,
А полюбовник весь в рубцах и язвах -
И мозг его ярится, как фантом,
Спеша на выпас посреди тумана,
И сперма слабосильна, как слюна.
За плоть мне платят: но посередине
Моих занятий - срам. И черепа
С причинным местом схожи. Прозреваю:
Когда-нибудь и Палка, и Дыра,
Проступят на челе, взывая к Небу.
2
Венец творенья, боров, человек.
Ступай куда положено - в свинарник!
С семнадцати - с лобковой вошью слит,
Пахучий ротик, вновь пахучий ротик,
Запоры, алименты, геморрой,
Курортные романы, деньги, триппер
И язва или камни к сорока, -
И, полагаешь, ради вот такого
Земля взошла от Солнца до Луны?
Лепечешь о душе? При чем тут души?
Старуха Ночь засрала простыню,
И старец на постели обосрался,
И жрать пора, хоть не сдержать жратвы, -
И, полагаешь, звезды - в восхищенье?
Да к черту! Лучше выхаркни из дыр
Огонь и землю, осуши кишечник,
Проблюйся кровью -
Это подтолкнет
Твой самокат
К самоуничтоженью.
3
Прыщаво, гнилозубо существо,
Которое корячится в постели,
Сливает семя в половую щель
И мнит себя с богинею - и богом.
А плод его, папашу, оттолкнет:
С горбом, с желтухой, с заячьей губою,
Косой, безглазый или без яиц, -
Но даже если будет он нормальным,
Немногое изменит это: смерть
И почва из отверстий засочатся -
Гулянки, трах и брачный ритуал
Убийственны, равно как неизбежны.
И пальчики понюхать.
Зубочистка.
Ах, золотые рыбки!!!
Паренье! Вдохновение! Полет!
И прочерк будней. Бог привязан к сраму,
Как бубенец. О, добрый пастырь наш!
О, чувство сопричастности Творенью!
Козлу, чуть ветер, тошно без козы.
Ведет ее по раковым баракам
- Вон в том ряду лежат, кто снизу сгнил.
А в том ряду лежат, кто сгнил в середке.
Сиделок через час меняем. Вонь!
- Приподыми вот эту простыню.
Комочек сала, слизи, прелых соков -
А было мужиковским мужиком,
Росло, с ума сводило, бесновалось.
- Запомни эту язву на груди.
Букетик роз напоминает гума.
Коснись спокойно. Рана не болит.
- Из той, что с краю, хлещет в три ручья.
Откуда столько крови в человеке?
А той, правей, вдобавок ко всему,
Еще сначала выскоблили двойню.
- Их лечат сном. И только сном, и всем
Новоприбывшим говорят: здесь выспитесь.
По воскресеньям их будят для визитов.
- Есть не хотят. Все в пролежнях. От мух
Спасенья нет. Их раз в неделю моют.
Их моют так, как мыли бы скамьи.
- Похоже на распаханное поле:
Плоть превратилась в почву. Пышет жаром.
Сочится, изловчившись, сок. Земля зовет.
Доктор
1
Всё мое нёбо залепила плоть.
Все, что слыло телесностью и слизью,
Наверченной на вертелы костей,
Шибает в ноздри молоком и потом.
Мне ведомо, как пахнут все они -
Мадонны, шлюхи, - пахнут после пищи,
И после сна, и пахнут в женский цикл,
Ко мне приходят также кавалеры
С кистою на мошонке: дама ждет,
Надеясь, что в нее заронят семя
И бросят навзничь на Господен холм,
А полюбовник весь в рубцах и язвах -
И мозг его ярится, как фантом,
Спеша на выпас посреди тумана,
И сперма слабосильна, как слюна.
За плоть мне платят: но посередине
Моих занятий - срам. И черепа
С причинным местом схожи. Прозреваю:
Когда-нибудь и Палка, и Дыра,
Проступят на челе, взывая к Небу.
2
Венец творенья, боров, человек.
Ступай куда положено - в свинарник!
С семнадцати - с лобковой вошью слит,
Пахучий ротик, вновь пахучий ротик,
Запоры, алименты, геморрой,
Курортные романы, деньги, триппер
И язва или камни к сорока, -
И, полагаешь, ради вот такого
Земля взошла от Солнца до Луны?
Лепечешь о душе? При чем тут души?
Старуха Ночь засрала простыню,
И старец на постели обосрался,
И жрать пора, хоть не сдержать жратвы, -
И, полагаешь, звезды - в восхищенье?
Да к черту! Лучше выхаркни из дыр
Огонь и землю, осуши кишечник,
Проблюйся кровью -
Это подтолкнет
Твой самокат
К самоуничтоженью.
3
Прыщаво, гнилозубо существо,
Которое корячится в постели,
Сливает семя в половую щель
И мнит себя с богинею - и богом.
А плод его, папашу, оттолкнет:
С горбом, с желтухой, с заячьей губою,
Косой, безглазый или без яиц, -
Но даже если будет он нормальным,
Немногое изменит это: смерть
И почва из отверстий засочатся -
Гулянки, трах и брачный ритуал
Убийственны, равно как неизбежны.
И пальчики понюхать.
Зубочистка.
Ах, золотые рыбки!!!
Паренье! Вдохновение! Полет!
И прочерк будней. Бог привязан к сраму,
Как бубенец. О, добрый пастырь наш!
О, чувство сопричастности Творенью!
Козлу, чуть ветер, тошно без козы.
Ведет ее по раковым баракам
- Вон в том ряду лежат, кто снизу сгнил.
А в том ряду лежат, кто сгнил в середке.
Сиделок через час меняем. Вонь!
- Приподыми вот эту простыню.
Комочек сала, слизи, прелых соков -
А было мужиковским мужиком,
Росло, с ума сводило, бесновалось.
- Запомни эту язву на груди.
Букетик роз напоминает гума.
Коснись спокойно. Рана не болит.
- Из той, что с краю, хлещет в три ручья.
Откуда столько крови в человеке?
А той, правей, вдобавок ко всему,
Еще сначала выскоблили двойню.
- Их лечат сном. И только сном, и всем
Новоприбывшим говорят: здесь выспитесь.
По воскресеньям их будят для визитов.
- Есть не хотят. Все в пролежнях. От мух
Спасенья нет. Их раз в неделю моют.
Их моют так, как мыли бы скамьи.
- Похоже на распаханное поле:
Плоть превратилась в почву. Пышет жаром.
Сочится, изловчившись, сок. Земля зовет.
>Объятый ужасом и дрожью, я заглядывал все глубже, глубже и наконец увидел... Увидел весь покрытый золотом трон из человеческого кала, а на нем с ухмылкою самодовольного кретина и облаченный в саван из замаранных больничных простынь восседал тот, кто величает себя Абу! Сжимая в руке гниющий труп двача без рук и ног, он подносил его поочередно к глазам, и к носу, и ко рту -- да-да, ко рту, к своей разинутой обезьяньей пасти, так что не оставалось сомнений, что сделал он с сим омерзительным трофеем. Ноги его утопали в огромной луже кипящей крови, и порой из нее высовывались, как глисты из вонючей жижи, несколько битардов-омежек, -- высовывались боязливо и в тот же миг скрывались вновь, дабы спастись от наказанья. Ослушнику грозил удар карающей пяты по переносице и перманентный бан, но люди -- не рыбы, как обойтись им без беспрерывного скролленья нулевой! А впрочем, если не рыбье, то лягушечье существованье влачили они, плавая в этом чудовищном /б/олоте. Когда же рука Абу пустела, он шарил ногою и, зацепив за шею острыми, как клещи, когтями следующую жертву, выуживал ее из красного месива -- чем не отменный соус! Всех, всех ждала одна участь: первым делом Абу откусывал каждому голову, затем отгрызал руки и ноги, а напоследок сжирал туловище, -- собирал без остатка с костями вместе. Покончив с одним, брался за другого, и так всю вечность; час за часом. Лишь изредка он отрывался, чтобы возгласить: "Раз я вас сотворил, то волен делать с вами, что хочу. Вы невиновны предо мной, я знаю, но никакой вины не надо; я потому вас истязаю, что ваши муки -- мне отрада". И жуткий пир возобновлялся, и череп вновь трещал под челюстями, и комья мозга застревали в бороде. Что, читатель, верно у тебя самого потекли слюнки? Верно, и ты не прочь отведать свеженького, аппетитного мозга, только что извлеченного из головы славной "рыбки"?
ТРИ ВЗГЛЯДА СКВОЗЬ ОПАЛ
1
Итак: вокруг деревни чахлый виноград,
тишь серых облаков, и холм желтеет вяло,
прохлада родника: двуслойный свет зарцала
блеск камешков и чернь теней хранят.
Путь осени, кресты в вечерний свет скользят,
поют паломники, кровавых вервий взмахи.
Тень одинокого ушла в себя и в прахе
листвы бредёт, о бледный ангел, через сад.
Из мрака дует фен. И нимфы всласть визжат
из-под сатиров; похоть пастырей унылей:
персты безумья их в гирляндах белых лилий
в златой алтарь Творца вцепиться норовят.
2
Ему в смягченье — капелька росы одна
на розмарине: прёт из гробовых разъятий
и богадельни дух горячки и проклятий.
Скелет из склепа встал - кость мшиста и бледна.
Вся в синей слизи, под вуалями жена,
чьи волосы от слез грязны и шелудивы,
мальчишки видят сны в ветвях засохшей ивы,
проказа ест их лбы - прохладна и влажна.
А вечер нежится у круглого окна;
Святой ушёл - а раны на холсте зияют,
из нимбов ангелочки выползают,
отхаркиваясь в тёрн — и харкотня красна.
3
В гной ладан льёт слепой, весь изъявлен.
Блеск одеяний, факелы; псалмы гнусавят;
девицы плоть Христа отравой губ слюнявят;
овосковев, сквозь огнь и чад ступают вон.
В полночном танце прокажённый обращён
в кукушку дохлую. Сад чудных превращений;
гримас цветов, улыбок, острых ощущений;
и чёрный тёрн уже созвездьем оплетён.
О, бедность, нищий суп, хлеб, сладкий лук и со
и грёзы тихой жизни в хижине у леса.
Над желтизной полей небесная завеса,
как встарь, колоколов вечерний перезвон.
Георг Тракль
1
Итак: вокруг деревни чахлый виноград,
тишь серых облаков, и холм желтеет вяло,
прохлада родника: двуслойный свет зарцала
блеск камешков и чернь теней хранят.
Путь осени, кресты в вечерний свет скользят,
поют паломники, кровавых вервий взмахи.
Тень одинокого ушла в себя и в прахе
листвы бредёт, о бледный ангел, через сад.
Из мрака дует фен. И нимфы всласть визжат
из-под сатиров; похоть пастырей унылей:
персты безумья их в гирляндах белых лилий
в златой алтарь Творца вцепиться норовят.
2
Ему в смягченье — капелька росы одна
на розмарине: прёт из гробовых разъятий
и богадельни дух горячки и проклятий.
Скелет из склепа встал - кость мшиста и бледна.
Вся в синей слизи, под вуалями жена,
чьи волосы от слез грязны и шелудивы,
мальчишки видят сны в ветвях засохшей ивы,
проказа ест их лбы - прохладна и влажна.
А вечер нежится у круглого окна;
Святой ушёл - а раны на холсте зияют,
из нимбов ангелочки выползают,
отхаркиваясь в тёрн — и харкотня красна.
3
В гной ладан льёт слепой, весь изъявлен.
Блеск одеяний, факелы; псалмы гнусавят;
девицы плоть Христа отравой губ слюнявят;
овосковев, сквозь огнь и чад ступают вон.
В полночном танце прокажённый обращён
в кукушку дохлую. Сад чудных превращений;
гримас цветов, улыбок, острых ощущений;
и чёрный тёрн уже созвездьем оплетён.
О, бедность, нищий суп, хлеб, сладкий лук и со
и грёзы тихой жизни в хижине у леса.
Над желтизной полей небесная завеса,
как встарь, колоколов вечерний перезвон.
Георг Тракль
ПРОКЛЯТЫЕ
1
Рассвет. Старухи за водой спешат.
Заря во тьме каштанов лыбит рот.
Из лавки тёплый хлебный дух плывёт,
подсолнухи склонились у оград.
Речной кабак ещё гугнит без сна,
гитарный звон, ленивый звяк монет.
Пречистый, на малышку льётся свет:
перед стеклянной дверью ждёт она.
О, синий блеск в стекле — немой зазыв!
В терновой черноте он не померк.
Смеётся, как дурак, горбатый клерк,
в воде испуг и похоть отразив.
2
Чума встречает вечер в голубом,
гость закрывает дверь, печален он.
Свой чёрный груз в окно склоняет клён
юнец поник чуме в ладони лбом.
Миганья злобных век её часты,
и пятерни юнца ей космы мнут,
и слезы чистые его текут
в глазницы ей, что исчерна пусты.
Куст змей багровых из её нутра
с шипеньем разрастается - и вдруг
мертвец сползает из девичьих рук
и окаймлён прискорбием ковра.
3
В пожухлый сад текут колокола,
просвечен мрак каштанов синевой.
Как сладок плащ на женщине чужой.
Дух резеды: и жгучий привкус зла
во всём. И лоб, холодный как во льду,
склоняешь в грязь и прах крысиных гнёзд,
залитых скарлатинным светом звёзд;
и опадают яблоки в саду.
Чернеет ночь. И белый полог сна
бредущего юнца фен с силой рвёт;
и мертвецы ему зажали рот.
Смеётся Соня — как она нежна!
Георг Тракль
1
Рассвет. Старухи за водой спешат.
Заря во тьме каштанов лыбит рот.
Из лавки тёплый хлебный дух плывёт,
подсолнухи склонились у оград.
Речной кабак ещё гугнит без сна,
гитарный звон, ленивый звяк монет.
Пречистый, на малышку льётся свет:
перед стеклянной дверью ждёт она.
О, синий блеск в стекле — немой зазыв!
В терновой черноте он не померк.
Смеётся, как дурак, горбатый клерк,
в воде испуг и похоть отразив.
2
Чума встречает вечер в голубом,
гость закрывает дверь, печален он.
Свой чёрный груз в окно склоняет клён
юнец поник чуме в ладони лбом.
Миганья злобных век её часты,
и пятерни юнца ей космы мнут,
и слезы чистые его текут
в глазницы ей, что исчерна пусты.
Куст змей багровых из её нутра
с шипеньем разрастается - и вдруг
мертвец сползает из девичьих рук
и окаймлён прискорбием ковра.
3
В пожухлый сад текут колокола,
просвечен мрак каштанов синевой.
Как сладок плащ на женщине чужой.
Дух резеды: и жгучий привкус зла
во всём. И лоб, холодный как во льду,
склоняешь в грязь и прах крысиных гнёзд,
залитых скарлатинным светом звёзд;
и опадают яблоки в саду.
Чернеет ночь. И белый полог сна
бредущего юнца фен с силой рвёт;
и мертвецы ему зажали рот.
Смеётся Соня — как она нежна!
Георг Тракль
Я думаю, подойдёт "Приглашение на казнь" Набокова. Или дитература Франца Кафки, например.
не бейте
не бейте
На, сука. На, сука, на-на на, сука!
Генрих Сапгир
БАБЬЯ ДЕРЕВНЯ
Белесоглазый, белобровый,
косноязычный идиот.
Свиней в овраге он пасет.
Белесоглазый, белобровый,
кричит овцой, мычит коровой.
Один мужик в деревне. Вот —
белесоглазый, белобровый,
косноязычный идиот.
Веревкой черной подпоясан,
на голом теле — пиджачок.
Зимой и летом кое в чем,
веревкой черной подпоясан.
Он много ест. Он любит мясо.
По избам ходит дурачок,
веревкой черной подпоясан,
на голом теле — пиджачок.
Вдова — хозяйка пожилая —
облюбовала пастуха.
Собой черна, ряба, суха
вдова — хозяйка пожилая.
Но сладок грех. Греха желая,
зазвала в избу дурака.
Пылая, баба пожилая
борщем кормила пастуха.
Урчал. Бессмысленно моргая,
таращил мутные глаза.
Так чавкал, что хрустело за
ушами — и глядел моргая.
Как сахар, кости разгрызал.
Пил молоко, как пес, лакая.
Насытился. Сидит, рыгая.
Как щели, мутные глаза.
Как быть, что делать бабе вдовой?
Он — как младенец. Спит пастух.
Тряпье. Капусты кислый дух...
Как быть, что делать бабе вдовой?
Она глядит: мужик здоровый,
литая грудь, на скулах пух.
Как быть? Что делать бабе вдовой?
В ней кровь разбередил пастух.
Вдруг ощутила: душит что-то,
Все учащенней сердца стук.
Босая — к двери. Дверь — на крюк!
К нему! Упало, брякнув, что-то
и разбудило идиота.
В его мычании — испуг.
— Не бойся! — жарко шепчет кто-то.
Все учащенней сердца стук...
Ночь. Ночь осенняя, глухая,
все холоднее, все темней.
На лампу дует из сеней.
Ночь, ночь осенняя, глухая.
В садах шуршит листва сухая.
Черна деревня. Нет огней.
Ночь! Ночь осенняя, глухая.
Все холоднее, все темней.
Спят на полу и на полатях.
Ворочаются на печи.
Как печи, бабы горячи.
И девкам душно на полатях.
Там сестры обнимают братьев
среди подушек и овчин.
Возня и вздохи на полатях.
Томленье, стоны на печи.
Парней забрали. Служат где-то.
Мужья — на стройках в городах.
В тайге иные — в лагерях.
Иных война пожрала где-то.
Зовут их бабы! Нет ответа.
Деваться девкам не-ку-да!
В солдатах парни, служат где-то,
в столицах, в дальних городах.
Тоскуют бедра, груди, спины.
Тоскуют вдовы тут и там.
Тоскуют жены по мужьям.
Тоскуют бедра, груди, спины.
Тоскуют девки, что невинны.
Тоскуют самки по самцам.
Тоскуют бедра, груди, спины -
тоскуют, воя, тут и там!
И лишь рябая — с идиотом.
Лежат, обнявшись. Дышит мгла.
Сопят. В любви рябая зла!
Блудит рябая с идиотом.
Лампадка светит из угла.
Христос с иконы смотрит: кто там?
А там — рябая с идиотом.
Сопит и трудно дышит мгла.
Вот лопоухий, редкобровый,
шерстистолобый идиот.
Уснул, открыв слюнявый рот.
Вот лопоухий, редкобровый
урод. Но сильный и здоровый.
Один мужик в деревне. Вот,
вот — лопоухий, редкобровый
и вислогубый идиот!
1958
БАБЬЯ ДЕРЕВНЯ
Белесоглазый, белобровый,
косноязычный идиот.
Свиней в овраге он пасет.
Белесоглазый, белобровый,
кричит овцой, мычит коровой.
Один мужик в деревне. Вот —
белесоглазый, белобровый,
косноязычный идиот.
Веревкой черной подпоясан,
на голом теле — пиджачок.
Зимой и летом кое в чем,
веревкой черной подпоясан.
Он много ест. Он любит мясо.
По избам ходит дурачок,
веревкой черной подпоясан,
на голом теле — пиджачок.
Вдова — хозяйка пожилая —
облюбовала пастуха.
Собой черна, ряба, суха
вдова — хозяйка пожилая.
Но сладок грех. Греха желая,
зазвала в избу дурака.
Пылая, баба пожилая
борщем кормила пастуха.
Урчал. Бессмысленно моргая,
таращил мутные глаза.
Так чавкал, что хрустело за
ушами — и глядел моргая.
Как сахар, кости разгрызал.
Пил молоко, как пес, лакая.
Насытился. Сидит, рыгая.
Как щели, мутные глаза.
Как быть, что делать бабе вдовой?
Он — как младенец. Спит пастух.
Тряпье. Капусты кислый дух...
Как быть, что делать бабе вдовой?
Она глядит: мужик здоровый,
литая грудь, на скулах пух.
Как быть? Что делать бабе вдовой?
В ней кровь разбередил пастух.
Вдруг ощутила: душит что-то,
Все учащенней сердца стук.
Босая — к двери. Дверь — на крюк!
К нему! Упало, брякнув, что-то
и разбудило идиота.
В его мычании — испуг.
— Не бойся! — жарко шепчет кто-то.
Все учащенней сердца стук...
Ночь. Ночь осенняя, глухая,
все холоднее, все темней.
На лампу дует из сеней.
Ночь, ночь осенняя, глухая.
В садах шуршит листва сухая.
Черна деревня. Нет огней.
Ночь! Ночь осенняя, глухая.
Все холоднее, все темней.
Спят на полу и на полатях.
Ворочаются на печи.
Как печи, бабы горячи.
И девкам душно на полатях.
Там сестры обнимают братьев
среди подушек и овчин.
Возня и вздохи на полатях.
Томленье, стоны на печи.
Парней забрали. Служат где-то.
Мужья — на стройках в городах.
В тайге иные — в лагерях.
Иных война пожрала где-то.
Зовут их бабы! Нет ответа.
Деваться девкам не-ку-да!
В солдатах парни, служат где-то,
в столицах, в дальних городах.
Тоскуют бедра, груди, спины.
Тоскуют вдовы тут и там.
Тоскуют жены по мужьям.
Тоскуют бедра, груди, спины.
Тоскуют девки, что невинны.
Тоскуют самки по самцам.
Тоскуют бедра, груди, спины -
тоскуют, воя, тут и там!
И лишь рябая — с идиотом.
Лежат, обнявшись. Дышит мгла.
Сопят. В любви рябая зла!
Блудит рябая с идиотом.
Лампадка светит из угла.
Христос с иконы смотрит: кто там?
А там — рябая с идиотом.
Сопит и трудно дышит мгла.
Вот лопоухий, редкобровый,
шерстистолобый идиот.
Уснул, открыв слюнявый рот.
Вот лопоухий, редкобровый
урод. Но сильный и здоровый.
Один мужик в деревне. Вот,
вот — лопоухий, редкобровый
и вислогубый идиот!
1958
Спасибо. Спасибо анон
Из того, что вроде бы не называли.
Илья Кормильцев. Витаструктуры.
Александр Грин. Крысолов.
Елизаров Миша. Кубики.
Илья Кормильцев. Витаструктуры.
Александр Грин. Крысолов.
Елизаров Миша. Кубики.
Давайте-давайте.
Стихи тоже можно.
Помрачнее.
Стихи тоже можно.
Помрачнее.
Александр Иванов
*
Не вырваться уже из западни:
окутан цепью ржавою железной,
на дыбу вздернут, я висел над бездной,
и медленный огонь лизал ступни.
Я понял все: мне суждено пропасть,
шипела кожа, рвался вопль из мрака,
вгрызалась в печень жирная собака,
но я плевал в пылающую пасть.
Безумно хохотали палачи,
троились хари в жуткой круговерти,
Зоил, смеясь, напялил маску смерти
и сладострастно корчился в ночи.
Из преисподней подымался газ,
в кровавой пене мчался астероид,
в единственном глазу сверкал сфероид,
пока не вытек и последний глаз.
Слепящий луч сознания потух.
Я распадался, но не ведал страха.
«Ужо,— я хрипло возопил из праха,—
отмстит врагам неубиенный дух!»
Жаль, нынче не успею аз воздать,
сложу в мешок раздробленные кости
и с дыбы слезу, — зван сегодня в гости,
передохну, а завтра — вновь страдать...
Николай Олейников
Карась
Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?
Жареная рыба,
Бедный мой карась,
Вы ведь жить могли бы,
Если бы не страсть.
Что же вас сгубило,
Бросило сюда,
Где не так уж мило,
Где — сковорода?
Помню вас ребенком:
Хохотали вы,
Хохотали звонко
Под волной Невы.
Карасихи-дамочки
Обожали вас —
Чешую, да ямочки,
Да ваш рыбий глаз.
Бюстики у рыбок —
Просто красота!
Трудно без улыбок
В те смотреть места.
Но однажды утром
Встретилася вам
В блеске перламутра
Дивная мадам.
Дама та сманила
Вас к себе в домок,
Но у той у дамы
Слабый был умок.
С кем имеет дело,
Ах, не поняла, —
Соблазнивши, смело
С дому прогнала.
И решил несчастный
Тотчас умереть.
Ринулся он, страстный.
Ринулся он в сеть.
Злые люди взяли
Рыбку из сетей,
На плиту послали
Просто, без затей.
Ножиком вспороли,
Вырвали кишки,
Посолили солью,
Всыпали муки...
А ведь жизнь прекрасною
Рисовалась вам.
Вы считались страстными
Попромежду дам...
Белая смородина,
Черная беда!
Не гулять карасику
С милой никогда.
Не ходить карасику
Теплою водой,
Не смотреть на часики,
Торопясь к другой.
Плавниками-перышками
Он не шевельнет.
Свою любу
Он не назовет.
Так шуми же, мутная
Невская вода.
Не поплыть карасику
Больше никуда.
1927
Карась
Жареная рыбка,
Дорогой карась,
Где ж ваша улыбка,
Что была вчерась?
Жареная рыба,
Бедный мой карась,
Вы ведь жить могли бы,
Если бы не страсть.
Что же вас сгубило,
Бросило сюда,
Где не так уж мило,
Где — сковорода?
Помню вас ребенком:
Хохотали вы,
Хохотали звонко
Под волной Невы.
Карасихи-дамочки
Обожали вас —
Чешую, да ямочки,
Да ваш рыбий глаз.
Бюстики у рыбок —
Просто красота!
Трудно без улыбок
В те смотреть места.
Но однажды утром
Встретилася вам
В блеске перламутра
Дивная мадам.
Дама та сманила
Вас к себе в домок,
Но у той у дамы
Слабый был умок.
С кем имеет дело,
Ах, не поняла, —
Соблазнивши, смело
С дому прогнала.
И решил несчастный
Тотчас умереть.
Ринулся он, страстный.
Ринулся он в сеть.
Злые люди взяли
Рыбку из сетей,
На плиту послали
Просто, без затей.
Ножиком вспороли,
Вырвали кишки,
Посолили солью,
Всыпали муки...
А ведь жизнь прекрасною
Рисовалась вам.
Вы считались страстными
Попромежду дам...
Белая смородина,
Черная беда!
Не гулять карасику
С милой никогда.
Не ходить карасику
Теплою водой,
Не смотреть на часики,
Торопясь к другой.
Плавниками-перышками
Он не шевельнет.
Свою любу
Он не назовет.
Так шуми же, мутная
Невская вода.
Не поплыть карасику
Больше никуда.
1927
Борис Панкин
---
Могила или крематорий,
Какая разница, скажи?
Когда артерия в моторе
Рванет, и перестанет жить
Кусок изношенного мяса,
Что был вчера еще тобой.
И вот ты на столе распластан,
Чувак с трубой сыграл отбой,
Лежишь не в самом лучшем виде.
Прости мой ёрнический слог.
Надеюсь - свидимся в Аиде,
Даст бог. Пусть это будет бог.
Дай бог, чтоб там хоть что-то было -
Пространство, свет, любовь, печаль...
А крематорий ли, могила -
Без разницы. Прощай. Прощай.
---
в прожорливом чреве вагона
встречает лиловый рассвет
на полке казенной,
капризный и томный, -
великий, но русский поэт.
измучен нарзаном и колой
бессонницей мается он, -
рифмует глаголы
уныло и квёло, -
типичный, кароче, гандон.
его волосатые ноги
сиротски в проходе торчат.
как будто бы строгий,
но, в целом, убогий,
ублюдочный, в сущности, взгляд.
он едет, допустим, с визитом
в далекие, скажем, места.
он быть знаменитым
хотел, но корытом
разбитым накрылась мечта.
зато есть пальцовки да бзики,
да мутный укуреный бред. -
бездарный, безликий,
гнилой, безъязыкий,
херовенький, в общем, поэт.
в прожорливом чреве вагона
трясется движению в такт
махины стотонной
капризный и томный,
напыщенный, злобный мудак.
---
тупая пизда эвридика
в глухой мухосрани живёт
пускай прозвучит это дико
никто эту шмазь не ебёт
поскольку уродлива сука
и мнит о себе дохуя
в мозгу её мрак и разруха
меж бедер скукоженных сухо
в утробе свернулась змея
тупая пизда эвридика
тупая тупая пизда
в глазах ее цвета индиго
не вспыхнет огонь никогда
никто не согреет запястий
её не ухватит за грудь
её задыхаясь от страсти
никто не рискнет в её пасти
клыкастой свой болт сполоснуть
о эта пизда эвридика
такая тупая пизда
что боги друг другу смотри-ка
сказали однажды беда
такая отвратная бикса
давайте шутить господа
пусть воды угрюмого стикса
не примут ее никогда
тупая пизда эвридика
с обидою смотрит на мир
а время все тикает тика-
ет время все тикает тика-
ет сонное время вей з мир
протикает всё без остатка
истает что твой леденец
пиздец эвридике несладко
пиздец эвридике пиздец
---
погляди-ка эвридика
как здесь тихо боже ж мой
ну-ка водочки плесни-ка
время вмазать по одной
было муторно и мутно
станет глухо и темно
в этом небе изумрудном
в этот вечер беспробудный
где всегда одно кино
где на всех одна замутка -
трое сбоку ваших нет
скучно дико стрёмно жутко...
где мой черный пистолет?
погляди-ка эвридика
как пустынно здесь и дико
мрачный мир в густом тумане
глухо брезжит бледный свет
медяки звенят в кармане
еле слышен звон монет
погляди насколько немо
проплывает мимо тень
вон еще другая слева
в мятых латах но без шлема
(зябко, дика, плащ надень)
нам здесь тоже быть похоже
до конца небытия
оттого озноб по коже
мы с тобой теперь не больше
чем мы сами - ты да я
будем так же как и эти
тени без имен без лиц
не подобие растений
но без памяти (с ресниц
изморозь смахни, родная)
словно росчерком пера
жизнь закончилась цветная
что там дальше я не знаю
ну идем уже - пора
---
геронтофил сергей есенин
и алкоголик н. рубцов
холодным вечером осенним
пия дешевое винцо
сидят на лавочке у сквера
напротив вывески продмаг
два хмурых милиционера
в листву впечатывают шаг
вороны каркают сварливо
толпятся в небе облака
и вместе с сыростью с залива
приходит смертная тоска
---
Могила или крематорий,
Какая разница, скажи?
Когда артерия в моторе
Рванет, и перестанет жить
Кусок изношенного мяса,
Что был вчера еще тобой.
И вот ты на столе распластан,
Чувак с трубой сыграл отбой,
Лежишь не в самом лучшем виде.
Прости мой ёрнический слог.
Надеюсь - свидимся в Аиде,
Даст бог. Пусть это будет бог.
Дай бог, чтоб там хоть что-то было -
Пространство, свет, любовь, печаль...
А крематорий ли, могила -
Без разницы. Прощай. Прощай.
---
в прожорливом чреве вагона
встречает лиловый рассвет
на полке казенной,
капризный и томный, -
великий, но русский поэт.
измучен нарзаном и колой
бессонницей мается он, -
рифмует глаголы
уныло и квёло, -
типичный, кароче, гандон.
его волосатые ноги
сиротски в проходе торчат.
как будто бы строгий,
но, в целом, убогий,
ублюдочный, в сущности, взгляд.
он едет, допустим, с визитом
в далекие, скажем, места.
он быть знаменитым
хотел, но корытом
разбитым накрылась мечта.
зато есть пальцовки да бзики,
да мутный укуреный бред. -
бездарный, безликий,
гнилой, безъязыкий,
херовенький, в общем, поэт.
в прожорливом чреве вагона
трясется движению в такт
махины стотонной
капризный и томный,
напыщенный, злобный мудак.
---
тупая пизда эвридика
в глухой мухосрани живёт
пускай прозвучит это дико
никто эту шмазь не ебёт
поскольку уродлива сука
и мнит о себе дохуя
в мозгу её мрак и разруха
меж бедер скукоженных сухо
в утробе свернулась змея
тупая пизда эвридика
тупая тупая пизда
в глазах ее цвета индиго
не вспыхнет огонь никогда
никто не согреет запястий
её не ухватит за грудь
её задыхаясь от страсти
никто не рискнет в её пасти
клыкастой свой болт сполоснуть
о эта пизда эвридика
такая тупая пизда
что боги друг другу смотри-ка
сказали однажды беда
такая отвратная бикса
давайте шутить господа
пусть воды угрюмого стикса
не примут ее никогда
тупая пизда эвридика
с обидою смотрит на мир
а время все тикает тика-
ет время все тикает тика-
ет сонное время вей з мир
протикает всё без остатка
истает что твой леденец
пиздец эвридике несладко
пиздец эвридике пиздец
---
погляди-ка эвридика
как здесь тихо боже ж мой
ну-ка водочки плесни-ка
время вмазать по одной
было муторно и мутно
станет глухо и темно
в этом небе изумрудном
в этот вечер беспробудный
где всегда одно кино
где на всех одна замутка -
трое сбоку ваших нет
скучно дико стрёмно жутко...
где мой черный пистолет?
погляди-ка эвридика
как пустынно здесь и дико
мрачный мир в густом тумане
глухо брезжит бледный свет
медяки звенят в кармане
еле слышен звон монет
погляди насколько немо
проплывает мимо тень
вон еще другая слева
в мятых латах но без шлема
(зябко, дика, плащ надень)
нам здесь тоже быть похоже
до конца небытия
оттого озноб по коже
мы с тобой теперь не больше
чем мы сами - ты да я
будем так же как и эти
тени без имен без лиц
не подобие растений
но без памяти (с ресниц
изморозь смахни, родная)
словно росчерком пера
жизнь закончилась цветная
что там дальше я не знаю
ну идем уже - пора
---
геронтофил сергей есенин
и алкоголик н. рубцов
холодным вечером осенним
пия дешевое винцо
сидят на лавочке у сквера
напротив вывески продмаг
два хмурых милиционера
в листву впечатывают шаг
вороны каркают сварливо
толпятся в небе облака
и вместе с сыростью с залива
приходит смертная тоска
Рекомендую этот пиздец.
очевидная трилогия масодова.
ещё "коровы" стокоу. не совсем про мрак, но безысходности и ощущения разложения и надвигающегося пиздеца там предостаточно.
>в хуй
Автор украинец?
Автор наркоман (в обоих смыслах).
Это не тот который написал "Ушастый" когдато произвел на меня впечатление) жесткая жесть
Ну да. Про ловлю вены крючком я до того нигде не встречал.
Но вот пикрил - говно полное.
Нечитаемое шизофреническое говнище.
Кст, сажа с картинкой давно не работает.
А ты как хотел? Чтобы и читабельно, и мрак, и нормально? Нахуй с треда пошел
Но у Ремизова все три пункта соблюдены.
И у Кафки тоже.
И у Адамовича.
И у Бирса.
И еще дохуя-дохуя у кого.
Шиза, как правило, штука унылая и однообразная, несмотря на формальное многообразие проявлений. Интересная, разве что, психиатрам - с чисто профессиональной точки зрения.
Кафка конечно крутой это факт, но что это читабельно - кому как?
Бирс - он слишком неизвестен для масс, а значит не особо интересен, хотя он то же крутой
Петухов - тем то и интересен что Проклятый - это же предельно точное описание кетаминового трипа, и атмосфера 1992 года доставляет!
Да все уже почти забыли про твоего Петухова, а лет через десять вообще забудут, уймись. Такие поделия только в определенное время и были кому-то там интересны.
Ну ты сам все верно расписал - это чистый продукт своего времени, и интересен он именно этим, ну и да шизофреничность доставляет
Да, это жёстко
"Классификатор пришельцев" лучше
Эдгар По: Ворон, Преждевременное погребение, Маска Красной Смерти, Падение дома Ашеров, Убийство на улице Морг, Чёрный кот, Чёрт на колокольне, Морелла, Береника, Колодец и маятник и т.д.
>Чёрт на колокольне
???
>Эдгар По
Аффтар для эмобоев.
это основоположник всего жанра
Думаю, талантливые, прирождённые эмо-киды и с "Ангела необъяснимого" По способны впасть в депрессию и отчаяние.
Разве эмо не закончились в 2008?
Чисто знать для истории, читать необязательно.
Ну "Ворон" мне покатил, ладно.
>Ну "Ворон" мне покатил, ладно.
Я надеюсь - в подлиннике?
>Я надеюсь - в подлиннике?
Если бы!
Если не знаешь английского - перевод Бетаки наиболее близкий к оригиналу. У него нестандартное решение для перевода рефрена - хотя, по мне, совершенно адекватное; но в остальных строчках он намного точнее остальных переводчиков - хотя Бетаки сохраняет одну сквозную рифму через всё стихотворение, а Бальмонт, скажем, от неё отказался.
Хотя оригинал, разумеется, не заменит.
Там, например, замечательная звукопись, когда в тишине раздаётся лёгкое зловещее постукивание:
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
Там, например, замечательная звукопись, когда в тишине раздаётся лёгкое зловещее постукивание:
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
Ah, distinctly I remember
It was in the bleak December
And each separate dying ember
Rot it's ghost upon the floor
Стихотворение шикарное. Не люблю поэзию, но американцев (По, Эмерсон, Фрост, Уитман) плюс Теннисона обожаю.
Не совсем по теме, конечно, но как можно не любить того же Фроста - это для меня непостижимо.
Внезапно "Страшная месть" Гоголя. Я недавно сподобился перечитать и надо сказать более гнетущей атмосферы я в последнее время нигде не видел.
Читал лет в 15, может только по этому, но воспоминания о книге какие то жутковатые.
Палю мрачную и удручающую годноту из классики, которую прочел на данный момент.
Эмиль Золя "Жерминаль".
Арчибальд Кронин "Замок Броуди".
Эмили Бронте "Грозовой перевал".
Из современников - Людмила Петрушевская, почти все ее творчество, что касается взрослых. Особенно сборники “Жила-была женщина, которая хотела убить соседского ребенка" и "Черная бабочка".
Эмиль Золя "Жерминаль".
Арчибальд Кронин "Замок Броуди".
Эмили Бронте "Грозовой перевал".
Из современников - Людмила Петрушевская, почти все ее творчество, что касается взрослых. Особенно сборники “Жила-была женщина, которая хотела убить соседского ребенка" и "Черная бабочка".
Это про гомоеблю?
Кто о чем, а дырявый - о своем, о насущнос.
>насущном.
slffx.
>Внезапно "Страшная месть" Гоголя. Я недавно сподобился перечитать и надо сказать более гнетущей атмосферы я в последнее время нигде не видел.
А "Петербургские повести"? Сплошной же гримдарк, если вчитаться как следует.
После этой книги тоже в детстве захотел устроить рахову и вырезать всех чеченцев.
Федор Сологуб. "Мелкий бес". Образцовый ужас погружения из унылого омерзительного ада обыденной жизни в полное безумие. Совершенно инфернальный главный герой.
Не ты один, не ты один...
Здравствуйте! А среди присутствующих есть ценители творчества Николая Коляды? Прочитал сборник его пьес сегодня. До этого школьником был на спектакле Персидская сирень. Могу сказать, что такой безысходности у него предостаточно, но авторское отношение к героям, к сопереживанию их судьбам поднимает их на почти запредельный уровень. Хотя описывает грязноватый рутинный, матерный, разухабистый, безалаберный быт рядовых, немного опустившихся граждан перестроечного и постперестроечного времени.
Что запомнилось:
НЮНЯ - история про двух одиноких стариков, встретившихся благодаря объявлению. Чувство гнетущего одиночества старости перед лицом неминуемой смерти. Спор бедняка с богачом.
ЧАЙКА ПРОЛЕТЕЛА - история матери, всю жизнь ждавшей своего непутевого сына, который погиб от милицейского произвола, но для нее оставшимся самым светлым человеком.
СКАЗ О МЕРТВОЙ ЦАРЕВНЕ - история опустившейся ветеринарной работницы, которая мучается экзистенциальным кризисом, но постоянно убивает животных электрическим током в профессиональных обязанностях.
МУРЛИН МУРЛО - история о городской дурочке, видевшей Бога, и приезжего образованного специалиста в антураже провинциальной действительности.
Реквестирую наиболее мрачный труд Дерриды после "Дессиминации", ее не советовать.
Молли как екатеринбургоблядок и богемопидор вообще с ним дружит ирл, насколько я знаю.
Кто такой Молли?
>Николая Коляды
Левиафан театрального мира Екатеринбурга, годный только для показа элитным комиссиям. Держится на том же принципе "Меня прессуют, помогите, иначе народ не узнает правды". Руководитель - алкаш и неумеха, актёрский состав считает себя звёздами, но текуч из-за неадекватности Коляды.
Имеет мировое признание, от чего у местных разрыв, вроде и говно, но старшие что-то в нем находят. Прикол.
Оп, Селина-то осилил? Он настоящий нигилист, не то что уёбки из /б.
Такая же серия книг была у бабушки, а помню только картинки одной из книг, где был бал, а потом набежали крысы и пожрали всех кто был на этом бале (может это был не бал а семейный вечер, вроде елка наряжена была). Вообщем крутые книжки
Ознакомился я с творчеством Данихнова и Сенчина, что можно еще поглотить в таком же стиле?! читаю не в электронке, для этого приходится заказывать книги, так что посоветуйте, антоши
Всяких Андреевых, Сологубов, Платоновых и так далее советовать не буду, это явно не про то.
>>Данихнов
Тут сложно. Мамлеев - Шатуны, Елизаров - Мультики, Масодов - Тепло твоих рук, Пелевин - День бульдозориста
>>Сенчин
Другая жизнь Трифонова. Сорокин -Тридцатая любовь Марины. Ну или наоборот, деревенская проза Шукшина, например. С перекосами в другой сеттинг: проза Сергея Уханова - Черная молофья, Иванов - Ненастье, Сергей Жадан - Ворошиловград, Адольфыч Нестеренко - Чужая, Огненное погребение, Лимонов - Подросток Савенко, Молодой негодяй, Нестеров - Русь пробуждается, Гиголашвили - Чертово колесо, Джонни - Сказки темного леса.
Все это с ооочень большой натяжкой подходит под реквест. Просто думаю тебе интересна жизнь представителя черни со специфическими интересами и любопытной судьбой на территории Совка или его развалин с мрачновато-чернушным сеттингом.
А для самых настоящих ценителей рекомендую найти следующее замечательное произведение:
СВЕТЛАНА ВИКАРИЙ - ВОТ МОЯ ДЕРЕВНЯ
История протухшая, но интересная.
Любопытная мадама на старости лет выложила на ссаной прозе.ру свой дебютный роман про то в какой же, люди добрые, сраной деревне она живет и какое неотесанное быдло ее, несчастную жертву росреалий, окружает. Книжка, прямо скажем, не ахти, но написана ни чем не хуже чем пишет какой-нибудь говнодел вроде Козлова, Санаева или Прилепина, которых я советовать не стал. Но тут история сельской сатир_эссы только начинается. Реднеки в деревне оказались не настолько глухими, чтобы не знать как залезть в интернеты, но достаточно зашоренными, чтобы не знать, представляете, про СМЕРТЬ АВТОРА Барта. Не поняв аллюзий, метафор, иронии, постиронии и прочего вокабуляра бутлрэпера из снг, они решили ну как-нибудь так грохнуть во всех смыслах охуевшего творца ирл. Потихонечку, полегонечку начали осуществлять сценарий "Соломенных псов" в задрищенских реалих Великой.
Светлана Рейтер(известная любителям левацкого издательства Common place) делала репортаж на эту тему https://lenta.ru/articles/2014/03/11/vikarij/
Так же мусолили в аналоге Пусть бугуртят на России-1.
Кстати, можете на это самое ComPlace обратить внимание. Если избегать полит.хуиты, то там много есть по сабжу. Сборник статей и пьес Щекочихина например роскошный с замечаетльной обложкой. Рекомендую.
Прочитал букварь. Я в отчаянии.. Какой сюжет.
Словарь ещё мрачнее. Спойлер концовки: кончится одним из самых мрачных слов, ЯЩУР.
Примерно посередине, правда, в качестве проблеска надежды будет одно из самых милых слов русского языка - по всем аспектам, от фонетического до смыслового: оленята. (Просто скажи сейчас это слово вслух. Тебе ведь хочется. Не сдерживай себя. вот увидишь, на душе сразу станет светлее.)
Спасибо, антош. Книга Мамлеева - Шатуны уже едет ко мне, также гуглил Сорокина, заказал Тридцатая любовь Марины, Сердца четырех, Норма, и сборник рассказов Моноклон стоит начинать знакомиться с Сорокиным с этих романов?! С Масодовым сложнее, хотел заюзать роман Черти, и сборник рассказов Небесная соль, так вот книг нигде не нашел, точнее нашел те первые издания 2000х у пары лиц, которые требуют за книгу по 4т.р. с трилогией, где Тепло твоих рук* проще, данные книги можно заказать. В общем буду читать, отписывать тут.
"Шатуны"Мамлеев
Шатуны хороши, но могут и не зайти с первого раза. Тут вон многим не нравится что-то в них. Даже если не вкатываться во всю Южинскую движуху, то можно прочесть их как смешной ситком с духом "Техасской резни бензопилой", только в совково-подмосковных реалиях растворенных в Канте.
У Сорокина у тебя вышел очень хороший набор для ознакомления. Разве что Моноклон я бы заменил на Пир, Опричника, ну или Метель. Но ничего. Рекомендую такой путь: Тридцатая любовь Марины - Норма - Сердца четырех - Моноклон.
А с Масодовым, ну иш ты чего захотел лол. Реликвии. Из поколения в поколение идти книги будут. Это не первые издания, это единственные издания. И каждой книги всего по тысячи. И все. С тех пор их не было и, есть вероятность, что уже никогда не будет. Дорожают каждый день, как книжные биткоины.
Попробуй с экрана почитать сборник "Небесная соль" и "Мрак твоих глаз". Если бешенно зайдет, то тоже можешь вкатиться в Масодова и таки купить. Это того стоит.
Хочу именно что-то в духе Масодова. Всё остальное читал, хорошо, но не то немного.
Есть что-то в подобной стилистике? Можно забугорное, любого года.
Такого, братан, нет. Есть у меня мнение, что Масодов не какой-то хуй с горы и уж тем более не коллаба, а просто шифрующийся Пепперштейн. Попробуй его "Военные рассказы" и пикарлейтед навернуть и поймешь о чем я толкую. У него есть и знания, и способности, и, главное, предрасположенность к тому, чтобы сделать такой текст, какой делает некто Масодов. У Вована, допустим, тоже есть и первое и второе, но у него дикая залупа на Совок и он никогда бы в жизни не стал развивать его мифологию хоть в каком-либо виде.
Да, я тоже не думаю, что Масодов - это левый чувак, слишком хорошо пишет, как уже давно состоявшийся писатель, а масодовщина - всё таки эксперементальная проза за гранью добра и зла (чего я собственно и хочу от книжки). Начинать с такого свой творческий путь было бы странно.
Пепперштейна не читал, попробую, спасибо за наводку.
Меня умиляеют "печенька" и "пассатижи"
>Начинать с такого свой творческий путь было бы странно.
А Лотреамону начинать свой творческий путь с "Песен Мальдорора" было не странно? Тогда это тоже было за гранью добра и зла.
Пытался года три назад в мифогенную любовь каст. Не смог, просто не понял.
"Уважаемые пассатижи!" ©
Тут анон их телеграмма на своем канале недавно раскопал польский хоррор "Святой Вроцлав" Орбитовского.
Там стандартная социалистическая панелька оказывается черным монолитом, сводящим жильцов в безумный коллективизм, за домом элементы конца света, мрак, бесконечный дождь, сумасшедший пророк, линчевание. В общем такой польский мрак.
По твоему совету начал читать "Военные рассказы". Не понимаю почему, но мне это нравится. Я другой анон, не тот, которому ты отвечал.
>Ознакомился я с творчеством Данихнова и Сенчина, что можно еще поглотить в таком же стиле?!
Сложно подобрать в таком же стиле, в современной рупрозе "Колыбельная" и "Елтышевы" выделяются.
Попробуй Елизарова, действительно.
снегирева попробуй...только не попсовую Веру а нефтяную венеру (тока смотри не заплачь в конце)
Заинтриговал.
Хм, может и годно, опять же книгу хуй найдёшь, как читать сука
Да негодно, забей. Снегирев банальный.
Ух, ты на бабос залетел небось.
Мог бы на алибе, за пять соток, приобрести пикарлейтед. Он бы заместил тебе весь верхний ряд, кроме Моноклона, да там еще и Очередь, Субботник, Роман, Пир, Лед, Сало и Месяц в Дахау. Надеюсь ты все это не на озоне/лабиринте брал, а то цена на твоего Сорокина там выходит в район 1.2-1.5к, полагаю.
Шатуны еще в каком-то паскудном виде. Но набор хороший.
Как ты и угадал, брал я все на озоне, 1.5к за верхний ряд Сорокина, - это не догохо. Мамлеева я в другом экземпляре не нашел, хоть что то, потому что в электронке не читаю, а его и там нет. Как то так
Со сборником Сенчина аккуратнее еще. Читай по рассказу в день. Это очень неудачная проза. От авторского гения в "Ложке сахара" или "Приближаются сумерки" можно охуеть. Ощущение будто Глуховского или потуги какого-нибудь Васи с прозы.ру навернул. Может отбить желание на дальнейшее чтение.
Купил тоже самое из Сорокина, что и ты, только заместо 30ЛМ взял Метель и Норму с СЧ от AdMarginem, вышло около 800 рублей.
А ещё, я бы вот этого Мамлеева лучше взял: https://www.chitai-gorod.ru/catalog/book/938135/
Если уж дрочить и на обложечки, а не только на содержание, то есть два издания Шатунов, которые, как по мне, самые симпатичные и подходящие для этой цели. Первый это уже классический от АД М. Переплюнуть такое считай невозможно. Без дураков, гениальная работа. Такую у себя храню. Купил для коллекции, читал и так уже много раз до этого, да и в печатном виде имел(сборник "Крылья ужаса" где птичка с топором нарисована). Но хотел себе именно пикарлейтед. До этого был еще обоссаный покетбук, как тот, чуть вышел, но его раздербанила собака.
Второй это такой подарочный вариант, подходит для тех кто хочет кому-то сделать презент и приобщить к творчеству Юрия Витальевича. Небольшой сборничек куда входит несколько рандомных рассказов, Шатуны и Крылья ужаса. Очень красивая обложка, не смог найти картинку, но сзади там изображена такая заебатая здоровая муха. Такую я своей мадаме подарил после похода в театры на постановку по ранним и средним рассказам Мямли. Ей тоже заебись зашло.
Специфическое издание от Терры, похожее на работы Барбышева из Локида, по мне, слабее
А на алибе не смотрел Мамлеева? Там наверняка есть.
Елтышевы - лучшее у него?
Бля, начал читать, до этого даже не помню, что так заходило.
Очень интересная стилистика и, действительно, есть некоторые моменты, которые напоминают Масодова. В букаче это произведение обсуждали?
Елтышевы Ромки Сенчина зашла норм, к рассказам пока не притрагивался. Буду аккуратен.
Да меня и то издательство устраивает, главное все что хотел из Сорокина я приобрел, после Мамлеева буду вкатываться.
Твой пикралейтед Шатунов хуй где найдешь, а если постараешься найти, бабок отдашь прилично, за 500р тебе уже этот экземпляр никто не продаст. А справа с мухами я хотел заказать, есть точь в точь в мягкой обложке,но забил хуй. предлагают вот такой вариант Шатунов, как на пике, издание 1996 года, но я хз, если только для коллекции.
Такой пик шатунов мониторить только на озоне или алибе. Сам брал на озоне за 190 что ли рублей буквально год-полтора назад. Собственно, там букинистику вполне реально достать по разумным ценам. Там же некогда дважды купил "Путешествие на край ночи" меньше тысячи рублей вместе с доставкой в свою мухосрань.
На озоне нет, можешь даже не искать. На алибе за 300-500 можно взять данное издание, как на моем пике выше, из букинистики тоже годный вариант Шатунов, закажу. Еще есть такой вариант, первый раз вижу.
Так в том и дело, что надо ждать, если сильно хочется. Мелькают часто, раскупаются быстро. Подпишись, чтобы уведомили о появлении. Вот кстати там брал.
Мне кажется да. У него случайно получился такой его личный опус магнум. Он парень простой, никаких претензий, всем бы так. Но так уже никто не пишет в плохом смысле. То есть бывают всякие Васи, вроде убогого пидора Прилеплера: увидят о ебать Благоволительницы, а чем я хуже, ща то же по бырику сделаю свой БОЛЬШОЙ РОМАН. Ни в чем не разбираясь, не понимая как, зачем и почему была написана та книга, не обладая талантом, знаниями и способностями - быстренько выдает хуиту про Соловки на семьсот страниц.
Вот издадут еще "Бесконечную шутку", вооо че начнется. Охуеете. Да и после "Дома листьев" сейчас уже, небось какой-нибудь гений нахуярил что-то нечитабельное, но САМОБЫТНОЕ.
Кроме Сорокина, Пепперштейна и какого-нибудь ноунейма что-то интересное, масштабное и конкурентоспособное с мировой литературой выдать у нас никто не может. Да и они не хотят. Сидим как фуфелы.
Кстати, у Сенчина есть еще и стихи. И они в почете у разных бутлреперов. Там вон Иван Смех в коллабе с разными МБ Пакетами записывали творчество по ним. Слушать особо нечего. Рефлексия по поводу страшной жизни тута здеся и "тридцатничка". Это и тут уже всех заебло в такой форме, а в другом месте вообще не зайдет. Последний сезон мультсериала(!) про Коня(!!) БоДжека(!!!) уделывает по мрачности, таланту и подачи любые подобные потуги. Рекомендую. Сначала может показаться что это обычный ситком про ситкомы где люди с фуррями снимают кино, но потом открывается настоящий Достоевский Это вам не унылые книжки, нудные сериальчки и вой про панельки умственно-отсталого пидора в трениках с собачьим погонялом. Серьезно. Гениальный сериал.
Я же говорил. Замечательно там все.
Да, я про это издание говорил. По оформлению похоже на издания Локида двадцатилетней давности. Только там как-то все это лучше было. Под такой картиной даже еврейские анекдоты, пикарлейтед, неплохо заходят.
А насчет издания от АД М. Минута поиска - http://www.libex.ru/detail/book209156.html
200 рублей. Налетай, если кому надо. Да и в Алибе объявление подайте. За 500 рублей точно продавец найдется.
соус пика?
Александр Селезнев. Замечательный художник.
>Последний сезон мультсериала(!) про Коня(!!) БоДжека(!!!)
Это второй?
Селин по части мрака хорош? Вообще хороший писатель?
Третий уже, недавно вышел. Кстати да, концентрация беспросветного уныния в хорошем смысле зашкаливает. Смешные фурри рушат свои жизни и ломают судьбы.
Да, это Селезнев. Он чудесный.
Непричастные подумают что мы в какую-то игру играем, но на самом деле это уже четвертый сезон лол.
https://www.youtube.com/watch?v=AdIuzfCowxc
И он становится лучше и мощнее с каждым годом. Это, кстати, тот уровень который пытался всю жизнь взять Истон Эллис, но так и не добрался до него. Ни в прозе, ни в сценариях.
Ну какого мрака. Такого затхлого и скучного, разве что. Было забавно когда я читал несколько переводов "Путешествия" и один из авторов пытался, за каким-то хуем, стилизовать довольно занудный и скучный текст под Платонова лол. Это было любопытно, но потом оказалось что это какой-то сумасшедший деятель запилил. В обычном виде переводной, думаю и оригинальный, Селин ничего из себя не представляет. Тех кого принято называть "потерянным поколением" при всей своей задроченности и опошленноости намнооого интереснее этого господина. И заметь, обычно принято говорить что он колоссально повлиял на мировую культуру. Но посмотри кто его котировал больше всего лол. Ссаные битники и их батя Миллер. А еще ублюдком Миллера является Эдичка. А он хороший знакомый Дугина и тот тоже за Луи заступается, по кумовству. Иной причины он ни разу не озвучивал. По жизненнным перепитиям я осведомлен в каком говне и с какой дрожью копашатся молодежные глисты с рэп-конкурсов. Так вот и там Селин популярен.
Так что если испытываешь симпатии к Миллерам, Берроузам, Керуакам, Буковски и другим обрыганам от литературы, но может и понравится. Вон последний, когда уже потец на лбу выступил, узнал про какие-то там пастмадернизмы, когда те уже перестали быть модными, и пока еще не вошли в нее снова, выдал еще более уебищную макулатуру, чем ту что писал всю жизнь. Закос под пулп фикшен и сай-фай зины шестидесятых. Там и Селин присутствовал.
Ты попробуй, может тебе понравится по каким-то иным причинам. Но я бы всех этих зарубежных пидоров опрокинул и сразу к Эдичке перешел за таким делом. Свой пидорок. Более талантливый и черноземный. Самое то.
>нахуярил что-то нечитабельное, но САМОБЫТНОЕ.
О Молли, научи меня лабать экспериментальный стафф... О Стилист Всея Букача, научи меня панчить чтоб читателю было в кайф... Мы, потешные шезлонги, будем записывать и внимать...
Пиши сердцем.
>Непричастные подумают что мы в какую-то игру играем, но на самом деле это уже четвертый сезон лол.
Лол, моя вина.
>То есть бывают всякие Васи, вроде убогого пидора Прилеплера: увидят о ебать Благоволительницы, а чем я хуже, ща то же по бырику сделаю свой БОЛЬШОЙ РОМАН. Ни в чем не разбираясь, не понимая как, зачем и почему была написана та книга, не обладая талантом, знаниями и способностями - быстренько выдает хуиту про Соловки на семьсот страниц.
Кстати, а зачем написали "Благоволительниц"?
И когда Прилепа успевает свои книги писать, и передачи ведёт по телеку, и в обсуждениях участвует, подкасты на радио наговаривает, батальон имени себя на Донбассе пилит. Откуда время писать книгу на 700 страниц? Пиздос.
>Кстати, а зачем написали "Благоволительниц"?
Много зачем. Но если брать широко, то у Литтела лейтмотив о том, что если бы мы\ты\он жили в третьем рейхе, то с высокой вероятностью были бы нацистами по своей воле.
Почитал вас, заказал Литтела.
Да, там хорошо показывается как же так получается, что жили как цивилизованные люди, хуи на блюде. Здоровались с соседями, обсуждали литературу, пили пиво, женились и ездили в соседнюю страну отдыхать и тут хуяк. Через год ты уже едешь в ту же страну, по оче деловым соображениям, укладывать соседей в траншеи сардинным методом. И все это делаешь особо без задней мысли, мандража и сомнений.
Книга очень хорошая, но сразу предупреждаю покупателей. Если вы, конечно, живете в картине "русского" мира, то дропнете книгу уже на первой пятидесятой странице. Убить автора у вас не выйдет,во французком смысле а он проделал огромную работу и уверяю лучше вас, вашего папы, политрука и даже деда фронтовика разбирается в вопросе. Он не дает прямой оценки и не порицает Рейх, не хвалит Совок и даже можно решить шо Бандера таки патриот и был отпизжен и увезен в концлагерь в самом начале и книги и войнушки. Мало кому такая информация сейчас понравится.
Вроде военные преступления нацистов не зависят от русскости моего мира. Но я тебя понял.
Двачую. Тоже охуел от Бандеры в начале книги.
Сослуживцы быдло, командиры дураки, бабы бляди-генеральские подстилки, один я в белых подштанниках стою красивый
=>/ga/=>oper.ru
"Прилепин" - это проект типа "Донцовой" и прочей такой хуйни.
Купил вот таких "шатунов" рублей за 50, т.к. книжный блок был вклеен вверх ногами в обложку. А так - оформление пиздатое.
Хорошо сказал.
>Исповедь...
К ней что перевод нормальный сделали?
>Переплюнуть такое считай невозможно. Без дураков, гениальная работа. Такую у себя храню. Купил для коллекции
Двачую, но я свою отдал хуй знает кому и хуй знает зачем... :(
Читаю "Мифогенную любовь каст". Есть где-нибудь в интернете комментарии более-менее развернутые? Я, признаться, понимаю дай бог чтобы четверть всех отсылок, но тут производится впечатление, что это не бред ради бреда, а вполне себе цитаты на практически всю нутряную мифологию советского быта. И если Мурзилку там видно всем, то, кто такой Бакалейщик или что за враг был в Ленинграде у Дунаева понять уже гораздо сложнее.
Где-то на лайвлибе какой-то сноб писал, что, дескать, все эти цитаты уже разжеваны и можно достать, но, типа, приятней искать аллюзии самому. Может быть, автору и приятней, но мне, признаться, тяжко охватить все это. Поэтому, может, кто встречал хоть какие-то комментарии?
Где-то на лайвлибе какой-то сноб писал, что, дескать, все эти цитаты уже разжеваны и можно достать, но, типа, приятней искать аллюзии самому. Может быть, автору и приятней, но мне, признаться, тяжко охватить все это. Поэтому, может, кто встречал хоть какие-то комментарии?
Удваиваю. «Женщина в песках» показалась куда мрачнее вышеупомянутого «Процесса», несмотря на схожесть сюжета/замысла.
Я бы посоветовал Эмиля Сёрана.
Только он Чоран.
И он не так уж мрачен, несмотря на свой декларативный пессимизм.
У Петухова из годноты только Звездная месть же, в детстве люто обмазывался им. Правда под конец слишком жирно потекла смесь из православия и славяно-арийства. Но поначалу даже годно было.
В каком порядке посоветуешь Кьеркегора читать? Насколько надо быть в теме гегельянской философии, чтобы понять мысль Кьеркегора?
Сиоран же.
Посоветуйте че почитать из этой тематики. За всю жизнь24лвл прочитал всего пару детективчиков, так что читаю медленно и нужно осознано сделать выбор. Сам я кстати oche впечатлительный. После прочтения хочу ходить в отчаянии и угнетении, чтоб весь мир прогнившим казался. Очень хотелось бы что-нибудь из зарубежной литературы, тк на всяких Ванек, Манек, Светлан не могу со всей серьёзностью смотретьну со школьной литературой все норм было, где там старые года, царская Россия и прочее, а вот современников не потяну наверно. Не обязательно кстати мерзкое и противное. Вот такой вот реквест.
Чоран. Он румын, в румынском языке другие правила написания и произношения. Просто французы его фамилию на свой манер переделали. И ударение, естественно, на последний слог перенесли.
Октав Мирбо. "Сад мучений".
Реквестирую какого-то мрачного чтива, но чтобы с христианским подтекстом. С удовольствием прочитал трилогию Гюисманса. Что думаете насчет Уильяма Фолкнера и Фланнери О'Коннор? Насколько эти авторы релевантны моему запросу?
Может Ник Кейв?
Но Фолкнер под твой запрос не подходит, я думаю.
Барбе д'Оревильи почитай. Фанатичный католик и любитель многословной чернухи.
Этих книг ещё не было, вроде. После Фёдора Михайловича такой экзистенциальный пиздец накрыл. Хотелось вскрыться и рыдать.
Двачую Кейва. Он хотя и топорно использует библейские мотивы, но в итоге вал атмосферы сшибает напрочь.
Приводить Записки из подполья это пошло даже как-то
Хуешло. Забери свои бессмысленные словечки и пиздуй отсюда нахуй с Набокичем в обнимку.
Как же ты порвался, свинота.
мимо
Что пошлого, лол?
За латиноамериканцев спасибо.
Ну банально, очевидно, какое тебе удобно слово подбери. Вряд ли кто то интересующийся литературой, в частности мрачной, не знает Доста.
Ну и разорвало, а при чем тут Набокич и почему свалить? Ты же тут быдло, а не я, раз не понимаешь очевидных вещей,
>мам, у нево бамбит!
Ребята, а разве это не пошлый мем? Почему вы его используете?
>при чем тут Набокич
и тут же
>Ты же тут быдло, а не я
Что-то уровня "ну ты и пидор, засади уже мне побыстрее!"
>раз не понимаешь очевидных вещей
Нешто мы не понимаем? Слишком мейнстримно, пацаны засмеют - чё этого тухлого пгмщика с литры лишний раз поминать.
Аноны, а ничего, что Литтелл - еврей? Впрочем, ни от кого другого, такую книгу, наверное, и не приняли бы.
Пиздец ты злой, прямо кишки наружу вылезают с говном которое в тебе сидит.
мимо
Ты уже второй раз, а все еще мимо. Так до конца и останешься.
Какой второй раз, маня?
Первично он француз. Французская самоидентификация ему важнее еврейской.
А так да, у него кошерные раввины в роду даже были.
Такой, такой, таня. Не придуривайся.
Тебе может стоить лечение пройти в определенных местах? Потому что ты мне так и не объяснил какой же второй раз.
На вряд ли данный анон уже сюда зайдёт, но на всякий случай.
Будь добр, подскажи, Уэльбек часом ли не относится ко всей этой когорте из Селина и его последователей? Уж больно стиль напоминает местами, хотя и со своей изюминкой.
Да тут я сижу, Анон. Просто либо хуита тут какая-то творится, либо добавить уже нечего. Разве что вот на Анона смотрю с болью в сердце и мне очень стыдно лол. Дело в том, что у меня есть к МЛК развернутые комментарии - я недавно два часа, можно сказать, лекцию про него и Масодова посонам читал, но у меня нет никакой возможности все это записать буквами. Нет времени и это очень большая телега даже не в три полных поста на двоще.
А по поводу Уэльбека мне как раз сказать особо нечего. Тебе, судя по посту, он зашел, но я читал две-три книги и мне пиздец как это не понравилось. Какая-то заунывная поебота, которая мне напоминает Деллило и Франзена, но никак не может соперничать с ними они мне нравятся. Именно к вон тому девичьему кружку его не могу отнести и к самому засранному петушиному углу французов тоже не поставить. Он где-то посередине с Бегбедером весит, как чтиво для спешащего и не особо требовательного читателя. Но и те и другие влияние, само собой оказывают. Особенно сейчас, когда у вот этой тусовки интеллектуальных карликов случился настоящий ренессанс в Сраной и сейчас ты даже /b/ не сможешь проскроллить, чтобы не нарваться на тред про ПУСТЬМУДЕРНИЗЬМ. И тут же вылезет новый модник и так рукивбоки заявит ЭХ, КОЛХОЗ! ДА УЖЕ ЖЕ МЕТАМУДЕРН. Страшно это все конечно. Если нравится, то пожалуйста, но осторожно. Аккуратнее нужно быть с французами. На одного Литтелла там сто бартов, фуко и бодрийяров и тысяча их подсосов сектантов.
А еще у Уэльбека ебало как у Васи Рогова смешанное с Михаилом Гребенщиковым, но мало кто помнит кто все эти люди
> Дело в том, что у меня есть к МЛК развернутые комментарии
А это лично твои изыскания или ты можешь ткнуть на какую литературу или статьи.
Почему такая неприязнь к французам?
Конечно это мои личные размышления на основе каких-то литератур и всяческих статей. Приличного места куда можно ткнуть незнакомого человека я не знаю. Там же советский космос, сказки и мифология. Звучит просто, но нельзя просто так кому-то дать связку томов и надеяться что после их прочтения слот-машина в его голове выдаст те самые три топора, а не три банана. Еще об этом чуть ниже.
Нет какой-то особенной неприязни к французам. Ни к жителям страныклассическим жителям, по крайней мере. Сразу скажу, чтобы некоторым любителям "Крови электрической"которая мне нравится, но по другим причинам, а не тем что раз в три года выливает из себя местный сумасшедший освободить время для просмотра бутлрэпа. Я очень радиакального традиционализма придерживаюсь и если считаете там Луи Кашелол, Стерлигова и прочих интересных личностей полными долбоебами, то можете дальше не читать. Я где-то в такую правую сторону укатываюсь.
Про что телегу то толкаю. Французкую культуру мало того что засрали за полвека, так еще это говно протекло через поломанную берлинскую стену и отправилось на самолетах в лигу плюща. Нельзя просто так сказать "ну все французы пидорасы". Из-за шайки левых долбоебов не надо всех в один петушиный угол сгонять. Есть же Де Бенуа, Веннер, Генон, да даже Буррио из свежих. А если конкретно про тех кого я в том посте по-македонски задел, то про Уэльбека, честно сказать нечего больше. Если у тебя есть какой-то очень интересный авторский анализ, то с удовольствием прочту и его и книги к которым он привязан. А Бегбедер это вообще мимо темы. Даже говорить как-то неловко. Это просто ебаный бездарь. Просто посмотри как он осветил 9/11 в Windows on the World и как это сделал Деллило в Falling man и даже Фостер Уоллес в своем милипиздрическом эссе. Сразу все понятно станет.
Так что не надо всех французов под один шконарь загонять. Это все равно что сказать "ну вся русня комми-долбоебы" основываясь на том что на территории Совка был научный коммунизм и прочий диамат. Любые, абсолютно любые, попытки на серьезном ебале говорить про пустмудернизмы и уж тем более про его метащенков - это точно такое же пересыпание пыли из одной коробки в другую и процесс запхания Христа в Богородицуну если это не постирония хе хе. Очень примитивное вероисповедание, очень хуевая гуманитарная база и пиздец какой плохой инструментарий.
Но да и хуй бы с ним. И у Ги Дебора мне нравятся некоторые вещи. И даже у Барта я видел несколько дельных абзацев. И у Годара есть хорошие фильмы. И Ханеке(хоть и австриец) замешивал цемент охуенных фильмов с этим компостом. И как бы там Триер и Баскова не изъебывались - и их фильмы заебись. Но вот таких примеров единицы. Благодаря легкости вхождения и огромного пространства для маневрирования в армию интеллектуальных карликов попадают люди с настоящим потенциалом, которые ведтуся на этот бич-пакет от философии и задешево реализуются в этом пространстве зарекомендовывая себя настоящими обсосами. По итогам маленький кораблик правой повестки утопает в этом океане говна. На его место всплывает целая флотилия ебучих альтрайтов, сжв и прочего скота, культура искусственным образом усредняется с калом, люди превращаются в машинки, которые при срабатывании скрипта вместо своего мнения выдают рандомный text типа Elsewhere.org и при этом не сгорают от стыда.
А настоящая потеха в том что нет никакого постмодернизма. Вообще. Ни в одном из миллиона его трактовок. Стоит протереть свои зассспанные глаза и увидеть, что это не страшный монстр, а просто куча хлама на поломанном стуле. А вот почему это так я не скажу. Это к вопросу и о МЛК. На год вперед губу раскатываю в надежде закончить и издать труд(ну или высер, если вы модный парень) отчасти на эту тему. Очень хочется почесать языком, но не могу сейчас этого сделать. Ну типа тами премиумная часть этого поста аофщарфщш
Дорога Маккартни или Маккормика, ну тот который ещё фильм сделали. Арагорном
Твое сообщение я не читал, но у меня к тебе вопрос чисто технического характера - нахуй ты используешь так много спойлеров? Ты ебан?
>Ты ебан?
>Я очень радиакального традиционализма придерживаюсь и если считаете там Луи Кашелол, Стерлигова и прочих интересных личностей полными долбоебами, то можете дальше не читать. Я где-то в такую правую сторону укатываюсь.
И ты этого мудозвона еще спрашиваешь?
Анон, не слушай этих ебланов. Отлично пишешь, надеюсь, что книга таки выйдет.
хотя ты имеешь отличные от моих взгляды
Типичный левый марксист, из палаты мер и весов
За что ты любишь КЭ если не троллинг и не секрет?
Семён, плиз.
Нахуй столько спойлеров?
Кек. Неужели ты думаешь, что этот анон стал бы тут себе подсемёнивать? Смысл? Просто большинство читающих и одобряющих молчит, а петушары типа тебя, которые связные рассуждения выдать просто неспособны, визжат на всю доску, поэтому я и написал этот пост:
Видимо, способ создания комического эффекта. Формально не нарушая целостность литературного текста, можно сделать какие-то ремарки или шуточки/замечания.
>Неужели ты думаешь, что этот анон стал бы тут себе подсемёнивать?
Я не просто думаю. Я знаю.
Давай еще что-нибудь выдай в ответ, поупражняйся в пустопорожних и неудачных попытках быть остроумным.
>одобряющих
Кого одобряющих-то?
А мне зашли псоглавцы и не надо пиздить тапками, но еще все произведения автора который написал "логово механизма", такая вот смесь из бандитских девяностых и мистики в среде потерявшихся и опустившихся людей из спальных районов.
еще помню был автор рассказов про винтовых, по биографии помню, что обычный московский студент из химического вуза, тоже все описано с такой спокойной безысходностью
Предлагаю зафорсить "насущнос".
Сасай писос.
> я рили не знаю, какой существует более мощный образ вечной фрустрации и тотальной дискоммуникации, чем Замок.
Моя жизнь.
Василь Быков, «Дожить до рассвета».
Ваня, иди работай уже.
Вкочусь. Кто посоветует из серии VASA INIQUITATIS ирл где купить можно? Если у кого есть - за Масодова в бумажном варианте плачу 15 т.р. с пруфами и полной предоплатой. Витткоп тоже куплю в бумажном вариеанте.
Чертей можно на алибе или либексе взять за 4-6к. Всего Масодова за 15к можно было еще года три назад приобрести. Сейчас в 25-30к это затея выйдет.
Витткоп почем покупаешь? У меня есть Некрофил и Торговка детьми, но они потрепанные.
>Некрофил и Торговка детьми,
Некроила не чиато, так что 5 т.р. торговка детьми за 10 учстроит?
Аноно, сможещь мне в этом помочь? комиссионные с меня
Ты из дс? Вбрось свои контакты.
Я из Самары
За 10 к рублей, я тебе продам Торговку детьми, но из рук в руки и в ДС. Если тебя качество устроит, потому что она потрепанная.
Вот невезуха! М не одни балеты в четверть стоимости втсанут
Могу отправить, но с предоплатой. Вообще вбрось свой вк/тг, там обсудим.
Да чем тебе помочь то. Разве тем что следи за деньгами и не найдеяся на местных цыганят. Набивай на алибах цену божескую в 4к+торг сразу барыги налетят.
Например прямо сейчас - http://www.alib.ru/find3.php4?tfind=%E8%EB%FC%FF+%EC%E0%F1%EE%E4%EE%E2
продается Трилогия под одной обложкой за 11к. Черти за 4.5к и Тепло твоих рук отдельно за 3.5к.
Смотрим далее:
Тепло - 3к http://www.libex.ru/detail/book438112.html
Мрак - 3к http://www.libex.ru/detail/book518418.html
Сладость - 4.5к
http://www.libex.ru/detail/book715600.html
Трилогия по одной обложкой - тоже 11к(тот же продавец)
http://www.libex.ru/detail/book825624.html
На авито москвич барыжит каждой книгой трилогии 5к за штуку - https://www.avito.ru/moskva/knigi_i_zhurnaly/ilya_masodov_trilogiya_1151244110
Торговка детьми - 4к http://www.libex.ru/detail/book391848.html
За Масодова сам думай. Тут как с биткоинами. Дорожает каждый месяц, а имеющиеся книги уходят либо к тем кто не будет продавать(мне), либо к охуевшим уродам. Брать ли том с полной трилогией? Ну хуй знает. Он редкий, 750 тираж, но три трилогия отдельная выглядит красивее, собрать ее сложнее(каждой по 1000 экз), да и все "томики" что я видел были ну очень задроченные. Удачи.
Бляжд, спать хочу.
>>но три трилогия отдельная выглядит красивее
охуенно.
Трилогия в трех книгах ну прекрасных тетрадачках прекраснее.
Так же можешь прочекать аукционы и мелкие сайты букинистики, но все что я прислал намного надежнее. Дрочи только продаванов на супы. Пусть фоткают выбранные тобой страницы, там 14, 88, 34, 43 и чайной ложкой рядом. Пришлют пруфы - вперед осуществлять ПОЧТОВЫЙ перевод.
Самое забавное, что несколько книг Масодова у меня лично пропали вообще по глупости. Одну потерял при переезде, вторую дал пизде какой-то почитать, она не вернула, контакт утерян и так далее. Так бы у меня был весь Масодов на бумаге, кроме Чертей.
>Тред о самых мрачных,самых циничных и отвратительных книгах, которые повествуют нам не о хорошем солнечном мирке, а о истинной природе этого мира. Этот мир мрачное и злое место.
Тут элитарные мрачные господа посмеиваются над наивными и жизнерадостными книгами,не имеющих отношение к реальности.
чет проиграл
Тут элитарные мрачные господа посмеиваются над наивными и жизнерадостными книгами,не имеющих отношение к реальности.
чет проиграл
Поржал над пубертатным максималистом. Такие господа, претендующие на то, чтобы быть дохуя разумными, не понимают очевидную мысль, что предельный пессимизм абсолютно неразумен и иррационален, так как он мотивирует быть ноющим эмо-кидом. Выбор здорового человека - рациональный и сдержанный оптимизм, видящий как плохое, так и хорошее в реальности. Всем экзистенциализма, в общем.
Пессимизм > иррационализм > говно > рационализм > моча > экзистенциализм.
Спс, подрочил 2 раза
Похуизм > пессимизм > иррационализм > говно > рационализм > моча > экзистенциализм.
Платонов — русофоб?
Ты — долбоеб?
Платонов — русофил. Но такой... странный немножко.
Похуизм > иррационализм > говно > рационализм > моча > экзистенциализм > пессимизм
А в чем проблема тупо переиздать Масодова?
У нас РФ ребята одни и те же лицензии на всякие комиксы по человекам-паукам покупают и ничего. Да и эро-инди всякое тоже спокойно.
Или с книгами сложнее? Предположу что нет
У нас РФ ребята одни и те же лицензии на всякие комиксы по человекам-паукам покупают и ничего. Да и эро-инди всякое тоже спокойно.
Или с книгами сложнее? Предположу что нет
Видимо проблема в том что автор все таки существует в правовом поле, а вот из материального он куда-то съебался и даже никакого представителя не оставил на этой земле. Подписать бумажки тупо не с кем. Или он сам не желает выходить на связь. А вот права на человеков-пауков раздают, успевай деньги только заносить.
Но и да. Климат и народец в стране тоже поменялся. Маленькая и тихая Колонна может самой настоящей пизды получить, а не предупреждение, как раньше, прямо в своей Твери. На местах есть оперативная агрессивная чернь для урегулирования духовных вопросов - даже указки от чекиста не надо, сами проявят инициативу если рылом наткнутся.
А вот почему никакой ушлый Анонимус не начал репродукции лепить и распродавать втихоря сампиздатом, вот это вопрос.
> Климат и народец в стране тоже поменялся.
Не обольщайся - народец всегда такой и был, стоит только копнуть поглубже. Все попытки сделать его хоть на чуть-чуть другим за последние сто лет показали свою абсолютную контрпродуктивность.
Я думаю ты понял о чем я толкую. Без лишних размусоливаний. Маленькое издательство, к слову, по этим причинам может и само на контакт не идти. Спокойнее издавать французких ноунеймов в нашей степи для 3.5 ценителей, чем оглядываться на нефтяное озеро.
елизаров вообще годнота
Недавно приобрел его Мультики в печатном варианте.
>Маленькое издательство, к слову, по этим причинам может и само на контакт не идти.
А это да, сколько угодно.
Но, похоже, на контакт идти банально не с кем. Может быть, человека, скрывавшегося за этим псевдонимом, уже нет в живых - кто знает?
Другой знаменитый писатель-невидимка первой половины XX века, Б. Травен, не имел прямых контактов даже со своим агентом. Все сообщения только через почту. И "Б. Травен" - это всего лишь его псевдоним. Все "раскрытия" подлинной личности, все якобы фотографии реального писателя, опубликованные посмертно - не более чем предположительные. Подлинная личность автора по-прежнему неизвестна. Анонимус с большой буквы "А".
Масодов, похоже, еще более закрытый, чем даже Травен. И дело тут даже не в скандальности его вещей. Просто ему так хотелось!
Тогда, как ты и сказал, еще проще должно быть.
В миру его уже нет, права непонятно у кого.
Тупо издаешь самиздатом книжек 50 тестовым тиражом.
Продаешь во вконтактике, смотришь на реакцию.
Еще как вариант, связаться с прошлыми издательствами и разузнать у них насчет прав, причем не важно существуют они или нет уже, инфа есть инфа.
>Б. Травен
Ну он был радикальным леваком, скрывался от властей долгое время, привык к конспирации. У Масодова скорее бегство от публики, а у Травена чисто практические соображения. Попросту убить могли бы или посадить, если бы его анонимность раскрыли.
"Куб" Шкарина? Или есть что-то еще и моя коллекция нарко-книг неполна?
А какие писатели у тебя там есть?
Скорей всего тупо боятся. Колонну и так по судам гоняли с прошлым тиражем, а сейчас и православный воен может и на камазе со взрывчаткой в офис издательства заехать.
Боевые православные не по этой теме. Cкорее юнит класса "жлоб" из пикарлейтед, танцор-козак или коколченец майора Захера Залуплера.
Ну автор местами явно пиздит, хотя он и не отрицал, что писал для себя и не претендует на охуенно достоверный пересказ, да и история его мутная какая-то, по документам он после ранения не воевал и во многих событиях о которых рассказывал не участвовал. Хотя если усреднить его рассказы о плохих русских, получится все равно мрачно и русские будут не такими уж хорошими.
>>501736
Что за форс
Что за форс
"Успех" Мартина Эмиса. Если сформировать свое внимание на конкретном брате, даже семье целиком, то отчаяние там вселенских масштабов, буквально кармическая деконструкция
>"Успех" Мартина Эмиса. Если сформировать
Сфокусировать
Прослушал данную аудиокнигу за ночь,понравилось,достаточно мрачно
Хз, ребзь, то ли я не понимаю в каком значении вы слово "мрак" юзаете (мне ближе понимание его Антоном, что Кьеркегора форсил, но, по-моему, старина Серега таки оффтоп).
Я прочитал местные форсы, что могу сказать.
Мамлеев был бы охуенен, если бы писал в духе первых глав Шептунов. Всеми этими метафизическими терками на кухнях он только смешит. Хотя самый угарный момент был, когда во время пикника шуты живодерствовали. Это настолько комичная в плохом смысле картина, особенно после глав про Соннова, что остаток книги я без усмешки уже не воспринимал. Самое пиздатое - история Лидиньки, это годная идея и с мужем, и с предсмертным трахом. Но в целом - макулатура.
Масодова читать было интересно, но мрак так комиксовый какой-то. Я вполне могу представить какую-нибудь японскую трешатину или аниму по этим книгам. Книжки прикольные, но инфернальность там лубочная какая-то, что ли, хз.
Андреев лучше всего, особенно повесть про попа. Но после каждого рассказа остаётся ощущение недожатости. Да, он подводит героев к настоящей густенной тьме, но каждый раз прерывает повествование на ее пороге. Что было бы с попом, после краха его фанатизма? Как бы жил гимназист, после того секса в лесу? Я думаю, все поняли к какому имени я клоню.
Да, мрачнее Федырмихалыча я так ничего и не читал, кроме Кафки, пожалуй. Есть еще у Чехова отдельные рассказы по-настоящему черные, Палата, там, Крыжовник, Повесть скучного человека. Гоголь мог в Тьму.
Всякие ужасы войн/гулагов и пр. скорее про унижение и деградацию, чем про Тьму. Такое духовное экспло, когда читаешь, то любопытство всегда перевешивает ужас, невольно возникает ощущение скорее кунсткамеры или террариума, а не ада. Хотя лучшие из рассказов Бирса для меня как раз про мрак, как я его понимаю. На мой вкус, про войну страшнее никто не писал.
Для меня хороший критерий, это страх перед перечитыванием. Я, например, не рискнул перечитать Превращение, Записки из подполья, кое-что из Чехова, когда хотел это сделать.
Кароч, без обид, но тред ни о чем. 90% это детские страшилки про черную-черную комнату или, ещё хуже, бытовуха уровня кровь кишки, твоё место у параши, Маня.
Я прочитал местные форсы, что могу сказать.
Мамлеев был бы охуенен, если бы писал в духе первых глав Шептунов. Всеми этими метафизическими терками на кухнях он только смешит. Хотя самый угарный момент был, когда во время пикника шуты живодерствовали. Это настолько комичная в плохом смысле картина, особенно после глав про Соннова, что остаток книги я без усмешки уже не воспринимал. Самое пиздатое - история Лидиньки, это годная идея и с мужем, и с предсмертным трахом. Но в целом - макулатура.
Масодова читать было интересно, но мрак так комиксовый какой-то. Я вполне могу представить какую-нибудь японскую трешатину или аниму по этим книгам. Книжки прикольные, но инфернальность там лубочная какая-то, что ли, хз.
Андреев лучше всего, особенно повесть про попа. Но после каждого рассказа остаётся ощущение недожатости. Да, он подводит героев к настоящей густенной тьме, но каждый раз прерывает повествование на ее пороге. Что было бы с попом, после краха его фанатизма? Как бы жил гимназист, после того секса в лесу? Я думаю, все поняли к какому имени я клоню.
Да, мрачнее Федырмихалыча я так ничего и не читал, кроме Кафки, пожалуй. Есть еще у Чехова отдельные рассказы по-настоящему черные, Палата, там, Крыжовник, Повесть скучного человека. Гоголь мог в Тьму.
Всякие ужасы войн/гулагов и пр. скорее про унижение и деградацию, чем про Тьму. Такое духовное экспло, когда читаешь, то любопытство всегда перевешивает ужас, невольно возникает ощущение скорее кунсткамеры или террариума, а не ада. Хотя лучшие из рассказов Бирса для меня как раз про мрак, как я его понимаю. На мой вкус, про войну страшнее никто не писал.
Для меня хороший критерий, это страх перед перечитыванием. Я, например, не рискнул перечитать Превращение, Записки из подполья, кое-что из Чехова, когда хотел это сделать.
Кароч, без обид, но тред ни о чем. 90% это детские страшилки про черную-черную комнату или, ещё хуже, бытовуха уровня кровь кишки, твоё место у параши, Маня.
PS. Если говорить отдельно про хоррор, то неплохо зашёл Нэвилл, особенно история художника из Номера 16 (молодого). У Лиготти что-то такое проклевывается, но он слишком манерный и слишком любит форму.
ребзя, посоветуйте что-то про невалидов, по типу "Черное на белом".
Масодов не мрак, это аниме. Нет, серьёзно, попробуй почитать, держа в голове это.
> Масодов не мрак, это аниме.
Вообще-то, я именно так и написал.
Я читал отзывы, что там много тупого мяса и не стал даже притрагиваться. Зато прослушал пикрелейтед и хочу ещё.
А иди-ка ты нахуй, эстет ебаный.
И аудиокниги свои забирай, дегенерат хуев.
Бля, да пошерстите тупо библиографию Колонны. Там куча французской пидорасни, типа Гийоты, но и интересное, помимо вашего любимого Масодова, там тоже издавали.
А что зашкварного в аудиокнигах. У меня, например, при чтении в поездках развивается сильная тошнота. Разве в самолёте могу читать текст. А так, для поездок идеальный формат. Музыку я все равно в наушниках не люблю слушать.
Единственное, бесит, когда чтец начинает актерствовать. Мне нравится лёгкое акцентирование без скатывания в аудиоспектакль.
Зашквар спрашивать чужое мнение, особенно в быкаче, а не делать, то, что нравится самому.
А не уметь опознать риторический вопрос, что даже подчеркнуто отсутствием вопросительного знака, уж не говорю про контекст, зашквар в /бо? Вопрос не риторический.
Прочитал Сад Пыток. Если честно, дико устаревше. Т.е. написано хорошо, мысль понятна и не плоска, мрак как бы есть, но это мрак для людей той эпохи. Перед первой мировой это было охуительно. Сегодня просто поэтический артефакт слишком тенденциозный, и слишком привязанный к месту и времени - предвоенная Европа. Если честно, какой-нибудь По или Мейчен в контексте мрака и то не настолько старомодными будут казаться.
Лол. Видимо, анон просто не любит аудиокниги, поэтому и взбугуртнул. Оставь его. Сам я после твоего(вроде) поста послушал «ритуал», мне понравилось.
Не, не мой, я тут не советовал. Хотел Кобо Абэ, но его уже до меня упомянули. Я щас отчитываюсь по прочитанному в рамках треда:
Кстати, по этим постам уже можно мои вкусы понять, есть что в такого спалить, "экзистенциально" ужасного из недооценного там, или просто малоизвестного?
>Кстати, по этим постам уже можно мои вкусы понять, есть что в такого спалить, "экзистенциально" ужасного из недооценного там, или просто малоизвестного?
"Особый отряд № 731", Хироси Акияма.
Ну, чет по одному названию кажется, что там галимое гуро. Зачем так толсто троллить?
Это мемуары человека, который служил в отряде. Смакования гуро там нет, вообще книга крайне сдержанная.
Ну все равно, это военщина, про которую я выше писал, что это духовное экспло. Да и вообще меня не впечатляют и не трогают картины жестокости или такого подобного, я и не эмпат, чтобы сострадать и пить анксиолитики после протоколов Нюрнбергского процесса, ни садист, чтобы подобным упиваться. Я фрустрированный потенциальный хикка, которому приходится насильно пребывать в социуме, т.к. нет возможности присесть мамке на шею (что сделал бы с удовольствием), с настоящим большим эндогенным депрессивным психозом в анамнезе, мне похуй массовые бойни, меня пугает бессмысленная хуйня над нашими головами и нихуя внутри нас. Самое мрачное произведение сходу - Крыжовник Чехова. Вот теперь советуй, если есть что.
Блядь, ну если Федырмихалыча читать, как реалиста, то да, смех один. Моя любимая стори из его книг под этим углом, как Маврикий ждал Лизу, пока она ебалась с альфачом, а потом ее забили, а Маврикий как-то автором явно чуть ли не героически выставлялся, не помню деталей, очень давно Бесов читал. С бытовой точки зрения Идиот и БК в это просто надрыв животика. Но него герои редко герои в традиционном смысле. Там вся фишка, что он нихуя не реалист. Герои у него это как функции некие, или темы в симфонии, что ли, хуй знает, как кратко описать, и суть во взаимодействии этих тем, в их диалоге в прямом и переносном смысле. Под таким углом Достоевского бесконечно можно перечитывать, находить новые закоулки, и мгла у него густа и непроходима как ни у кого ни до ни после.
Пикрелейтеды.
"Чур, мой дым" мне в моём детстве тётка почитать дала, мол, вот тебе книжка, я слышала, ты читать любишь. Прочтя книгу я понял, что тётка её сама не читала, иначе бы не стала мне её давать. Книга автобиографическая и действительно, в целом, не то чтобы взрослая, всё-таки автор о своём детстве рассказывает, но чернухи для детской книги там что-то слишком уж дохрена. Вся книга от корки до корки пропитана безысходностью, а "светлых моментов детства" я оттуда вообще не помню.
Пятрас Цвирка - детский писатель, у которого рассказы либо крайне добрые и солнечные, либо сразу прямо наоборот. Промежуточных рассказов я не видел. Помню, я где-то в деревне нашёл потрёпанную книгу типа как на пике, читал просто взахлёб, а потом наткнулся на первый рассказ в духе "а давай-ка расскажу детям что такое отчаяние". Названия не помню, помню что рассказ был про крестьянскую лошадь и её жеребёнка. Анон, это был первый и последний на данный момент раз в моей жизни, когда я рыдал над книгой. Это было лет 12 назад, книг на тот момент было прочитано дохуя, с того момента прочитано ещё больше, но таких эмоций ещё не вызывала ни одна ни до, ни после. Писатель мне очень понравился, действительно. Но с тех пор я его не читал, просто не мог себя заставить. Рекомендую, если детский стиль повествования не вызовет у тебя предрассудков.
"Роман с кокаином" меня не зацепил, поэтому я прочёл только где-то треть, но под тему треда вполне подходит, мне кажется, там жизнь говно, главгерой мудак и всё очень плохо.
"Чур, мой дым" мне в моём детстве тётка почитать дала, мол, вот тебе книжка, я слышала, ты читать любишь. Прочтя книгу я понял, что тётка её сама не читала, иначе бы не стала мне её давать. Книга автобиографическая и действительно, в целом, не то чтобы взрослая, всё-таки автор о своём детстве рассказывает, но чернухи для детской книги там что-то слишком уж дохрена. Вся книга от корки до корки пропитана безысходностью, а "светлых моментов детства" я оттуда вообще не помню.
Пятрас Цвирка - детский писатель, у которого рассказы либо крайне добрые и солнечные, либо сразу прямо наоборот. Промежуточных рассказов я не видел. Помню, я где-то в деревне нашёл потрёпанную книгу типа как на пике, читал просто взахлёб, а потом наткнулся на первый рассказ в духе "а давай-ка расскажу детям что такое отчаяние". Названия не помню, помню что рассказ был про крестьянскую лошадь и её жеребёнка. Анон, это был первый и последний на данный момент раз в моей жизни, когда я рыдал над книгой. Это было лет 12 назад, книг на тот момент было прочитано дохуя, с того момента прочитано ещё больше, но таких эмоций ещё не вызывала ни одна ни до, ни после. Писатель мне очень понравился, действительно. Но с тех пор я его не читал, просто не мог себя заставить. Рекомендую, если детский стиль повествования не вызовет у тебя предрассудков.
"Роман с кокаином" меня не зацепил, поэтому я прочёл только где-то треть, но под тему треда вполне подходит, мне кажется, там жизнь говно, главгерой мудак и всё очень плохо.
https://i.livelib.ru/boocover/1000500246/o/f26a/Emil_Zolya__Tvorchestvo.jpeg
Эмиль Золя - Творчество
Эмиль Золя - Творчество
Хз, Золя тенденциозный весь какой-то очень, это, так сказать, режет слух. Так то, если осмыслять, то Госпожа Бовари Флобера помрачнее всех натуралистов будет. А в контексте "саг" так Голсуорси попизже будет. Пожалуй, и попизже Бальзака.
О, анончик тоже пострадал от «чернухи от тётушки». Поделюсь же и я своей историей.
Когда мне исполнилось 11 лет, бабкина двоюродная сестра, классический божий одуванчик, подогнала мне на днюху пару книг с цветными глянцевыми обложками. Первым литературным сокровищем оказался пятый, блядь, том «Вейского цикла» Латыниной. Оно и сейчас-то мозгоёбство записное, а тогда у мелкого пиздюка сразу вызвало моментальный янихуянепонял.жпг.
Вторая книжка оказалась более доступной для понимания. «Палачка» чеха Когоута оказалась забористой сказкой про школу палачей в эдакой альтернативной Чехии. Начинка соответствовала. Это был вдохновлённый «Пражской весной» чёрный гротеск, набитый ёблей несовершеннолетних и не только, пытками, казнями, расчленёнкой и прочей чернухой. А мне хули, прочитал, потом ещё перечитывал непонятные места. Тогда, в середине девяностых, на фоне творившегося вокруг пиздеца, эта книга меня даже не смутила. Это сейчас, с высоты прожитого опыта, я понимаю, что этот ёбаный высер, не несущий, к тому же, художественной или познавательной ценности, всё же каким-то образом не прошёл бесследно для неокрепшей детской психики. Через год эту книгу у меня выпросил одноклассник, и я больше её не видел. По ходу дела, у него были более адекватные родственники.
Луи Каше- это Варг Викернес, а Герман Стерлигов еврейский клоун- шоумен, который сделал из своего хутора ебаного типичную секту. Особенно доставляло слушать про то, как его 9-летний сын сам построил дом или про то, как он березовой корой все болячки может вылечить от саркомы до перелома. А все врачи- ебаные колдуны. Ох воу, неужели на букаче такое дремучее быдло сидит. А ведь вроде илитарный раздел.
Для меня Стерлигов живой пример либертарианца, а либертарианство - это модно и молодёжно, разве нет?
-мимо
Стерлигов - живой пример поехавшего уебанца.
Самое прикольное то, что поехал он как типичный еврейский мешугинер, являясь при этом 100% русским. Да еще дворянином.
> стерлигов
> либертарианец
Орнул. Он же бывший бандос, поехавший на коспирологии с уклоном в фашизм и патриархальщину.
А мне доставляет как от него у либералов зубы скрипят, прям как от Дугина, хотя тот фашист конечно, причём настоящий.
Ну про бандоса не знаю, а в политику он не лезет, живёт в своей общине, имеет право говорить всё что хочет и вывешивать какие угодно таблички на своей частной собственности. Я в общем-то имею ввиду образ жизни, а не петушиную философию "мы за всё хорошее тут, за нацистов, но чтоб не холокостили, за коммунистов, но чтоб не экспроприировали, за гомофобов, но чтоб пидоров не убивали".
>Где ты в Пахомии либералов обнаружил?
Уже и либералы у нас не такие? Либерахи тогда.
>> Ох воу, неужели на букаче такое дремучее быдло сидит
Продолжаю отчитываться о прочитанном. Спасибо тому пидору, что посоветовал Елтышевых и скатил тред вбросом своих фриков (не пизди, что не знал, что так и будет).
Роман реально крутой. Где-то до последней трети книги читал не понимая нахуя я не дропаю этот "Пусть говорят" или сагу об овощной грядке, но к концу действительно начало поступать стоящее, и, главное, как раз по теме треда. Не знаю, так задумывалось, или случайно получилось, но то, что Сенчин выбрал таких тупых героев в итоге и дало нужный эффект, мгла загустела как надо. Остался только вопрос, планировал ли он сочувствие к своим персонажам. Потому, что если да, то роман получился вопреки, и это охуительный пример, как текст перерос автора. Если получилось, что задумывалось, то Сенчин реально хорош, сукин сын.
Так что вопрос, господа, читать другое его творчество, или этот роман просто свалившаяся свыше на шукшиноида удача?
Роман реально крутой. Где-то до последней трети книги читал не понимая нахуя я не дропаю этот "Пусть говорят" или сагу об овощной грядке, но к концу действительно начало поступать стоящее, и, главное, как раз по теме треда. Не знаю, так задумывалось, или случайно получилось, но то, что Сенчин выбрал таких тупых героев в итоге и дало нужный эффект, мгла загустела как надо. Остался только вопрос, планировал ли он сочувствие к своим персонажам. Потому, что если да, то роман получился вопреки, и это охуительный пример, как текст перерос автора. Если получилось, что задумывалось, то Сенчин реально хорош, сукин сын.
Так что вопрос, господа, читать другое его творчество, или этот роман просто свалившаяся свыше на шукшиноида удача?
>проступать стоящее*
>свалившаяся свыше на шукшиноида удача
this
>вбросом своих фриков
Можно на этих фриков и с другой точки зрения посмотреть. Они напоминают персонажей Достоевского. Такая гремучая смесь Смердякова, Ставрогина, Свидригайлова и прочих, отмеченных Тьмой.
А про каких фриков вы говорите?
Викернес, Дугин и прочие пиздлявые фашиствующие шарлатаны.
Не понимаю, почему Викернес пиздливый шарлатан. Он просто уголовник.
Это он сел по уголовной статье, а так-то идейный земблеёб-неоязычник и ns. Пока сидел - успел набредить целый Vargsmål, после кичи еще что-то там набредил на тему одинизма. Периодически издается.
То что они уголовники, шарлатаны и ушлые бизнесмены не значит, что они не правы.
>ЯСКОЗАЛ
Аргументы, плз. Ты выдвинул тезис - тебе и доказывать. Подробно. А лучше съеби отсюда в отдельный тред имени себя и там развлекайся, дроча свое эго.
Тут про них два упоминания было за тред. Ты же забежал сюда и обыграл знаменитый анекдот в модной трактовке:
"Товарищи, я не сплю. А теперь я буду срать" и обосрался на все купе. Никто с тобой не спорил и не спрашивал твоего карликового мнения. Скорее всего ты левачок, атеист и паралезованного вируна-фронтовика, из соседней комнаты, променяешь на другое недееспособное мясо с войс-морфером. Никакие аргументы и разговоры с таким истеричным, клубящимся мясом, как ты обычно не работают. Все позвонки по полу разлетятся, но будешь дальше юлить и отбрехиваться мякиной с ютуба.
>Аргументы, плз. Ты выдвинул тезис - тебе и доказывать
Собака ты ебаная, блядь, начни уже, наконец, думать своей башкой и выброси чуждые тебе правила риторики куда подальше - ты, ебанат, даже разобраться в готовой системе не можешь, куда ты лезешь? Зачем тебе это? Какой там тезис? "не значит, что они не правы"? Здесь нет тезиса, мудила ты ёбаный, потому что здесь не утверждается ничего конкретного. Если более точно, здесь сказано "Если 1 является 2, то это не значит, что 1 является 3(неправым)". Здесь от тебя, пидораса выблеванного пиздою, требуют аргументации неправоты человека, которую ты вводишь из-за их "уголовности" и "политичности".
Или у тебя как-то выводится "пиздливость"(что бы это ни значило) из определения человека как причастного к нс движению или, например, к неоязычеству? Ну расскажи же, блядь, будь добр - продемонстрируй! - как же ты, ёбаный неуч, производишь такие трудные логические операции и позволь нам вкусить твоего определённо непиздливого объективного знания, крупиц твоего ясного как бензиновая лужа сознания.
Или здесь дело в слове "шарлатан"? Как же тогда у такого светоча логических операций возможно определение "идейный ..язычник" сразу после "шарлатана"? Ты знаешь, капля с уретры, что значит "шарлатан"?
Ёбаные помойные дегенераты, блядь. Все эти детишки, блядь, изучающие риторику в виде логики по пятиминутным образовательным программам с ютуба - и нет бы, блядь, из видео - так эти мудаки из срачей в комментариях подчерпывают свои знания. Черпаки, блядь. Говна.
мимо
>пок-пок-пок-коааа-коааа-коааа-пуууук-пррррджжжфсссссс
Ясно. Сажаскрыл.
Как я и сказал. Какой смысл тебе, плебею, приводить какие-то аргументы или тратить время на текст. Все равно ты ничего не поймешь, слишком насрано в голове, да и стараний для понимания не приложешь. На любое мнение, которое отличается от спича твоего учителя с ютуба, ты просто разозлишься и начнешь засирать тред ссылками на текст иноверца и звукоподражанием своего пьяного папы:
>пук
>пук
>пук
Видели мы таких несчастных детей с рабочих окраин. Знаем.
Хочу пожелать анончику, который так яро забугуртил, больше терпения.
Ты возможно тут недавно, иначе знал бы, что это борда для забитых молчунов, которых в школе никто не замечает. Утром они молчат, залипая в тетрадочку, пока их однокашники общаются, учатся и стараются весело провести время друг с другом, вечером же эти самые тихони превращаются в достойнейших демагогов, элитариев и у которых все самое дорогое и лучшее, которые требуют аргументов, что-то пиздят о тезисах и пр. и пр. Жаль в конце это сводится к гринтексту и шаблонной клоунаде про "пук с параши", "ясн", "свиномордого обоссали", "пукан сгорел" и тд.
Не обращай на них внимание и уж точно не трать нервы. Добра.
Ты возможно тут недавно, иначе знал бы, что это борда для забитых молчунов, которых в школе никто не замечает. Утром они молчат, залипая в тетрадочку, пока их однокашники общаются, учатся и стараются весело провести время друг с другом, вечером же эти самые тихони превращаются в достойнейших демагогов, элитариев и у которых все самое дорогое и лучшее, которые требуют аргументов, что-то пиздят о тезисах и пр. и пр. Жаль в конце это сводится к гринтексту и шаблонной клоунаде про "пук с параши", "ясн", "свиномордого обоссали", "пукан сгорел" и тд.
Не обращай на них внимание и уж точно не трать нервы. Добра.
Не мечи бисер перед порванной свиньей. Она этого не заслужила.
Прочитал "Колыбельную". Может не совсем говно, но пиздец пресно. Хоть я и угарал тут выше над попытками Мамлеева напустить инфернальности на "южинцев" из романа, но Шептунов хоть Соннов как-то вытаскивал. А тут просто сосание из пальца. Нет, мрак и апатия это соседки, любой настоящий депрессивный подтвердит, но разве соседки, не более. И делать роман из апатического концепта, весьма плоского, которого только на рассказ хватило бы, это импотенция. Не знаю, как бы не фальшиво, что уже не пиздец, но пока худшее из насоветанного тут. Плоско, монотонно, ещё юмор этот почти кэвээновский ужасный. А язык! О, боги! Насколько приятно было читать Масодова, хоть он и оффтоп, как по мне, настолько тоскливо Данихнова. Ему только лицензионные соглашения писать можно разрешить. И в этом даже нет лаконичности стиля, это просто серо. Короче, тредик, радовал ты меня до этого, пусть большую часть книг трудно назвать соответствующими теме, но сейчас извини, почему-то ты проглотил очевидное писательское пол шестого.
> Это понимал и этим жил Флобер.
Бро, надеюсь ты ещё тут. Прямо тронуло, что кто-то кроме меня в нем подлинный мрак увидел, почему-то мало кто в нем эту сторону просекает.
И раз уж тред так и не создал, спали пару не очевидных и не заезженных имён.
Несчастный Данихнов - хуевейший писатель. Хуже Мамлеева уже очень сложно написать, но Данихнов постарался и написал хуже.
Ну, у Мамлеева просто плохо написано, а с появления "интеллигенции" это просто умора, но концепт интересный, а первые главы Шатунов и вовсе крутыми считаю. А тут все плохо. Но у меня не от этого подорвало, кстати, а от того, что в этом на редкость адекватном (по крайней мере до поры) треде эта макулатура, вроде как, не раз в положительном ключе всплывало. Подрывает веру в букачера, лол.
>всплывала
Данихнова просто тупо форсят.
У Мамлеева, несмотря на ужасающий язык и общее неумение писать - нет-нет, да и проступает Тьма. Благодаря ли его желанию, вопреки ли - но проступает, как бы хуево он ни писал. У Данихнова ничего, кроме СКУКИ - всеми, блядь, большими буквами, нахуй! - нет вообще.
Ну-ну Данихнов охуительный. Сенчин еще. У Сорокина раньше годно получалось. Это из современных россиянских.
>да и проступает Тьма
Хуй поймешь,что тебе за Тьма нужна. Читай пикрелейтед.
Более мрачную концовку я читал в рассказе Гарри Гаррисона (сейчас не нашел, но он есть), где мужик домой попасть не мог, так как телепорт отправил его туда, откуда он вернуться не может.
Тут советовали Мультики. Прочитал. Не понял. Там вообще открытый вопрос о параноидном бреде эпилептика? О чем вообще книга, поясните за глубинный смысл. То, что диафильм стал сценарием для ГГ я понял, поднялся по учебе, решил идти в пед, надо думать, рано или поздно станет криминальным педагогом. Но даже если вопрос бред или не бред открытый (рассказчик ненадежный, никаких прямых улик у него нет, только интерпретации, корешей могли просто закрыть, пока он галлюцинировал и т.д.). Но в истории явно что-то притчевое смутно ощущается. В чем идея?
Самый смак. Если представить себя на месте гг, то вообще пиздец.
Последняя похожая - "Моллой", Бэккет
О Мариенгоф класс, читал лет 10 назад, очень впечатлило, понравилась стилистика изложения.
Хуйня ваш Дост, однако.
Всегда поражало каким это образом он ухитряется напичкать своих персонажей ОБВМ, а повествование отяготить тягомотиной.
Нудновато и тяжело. Как телега ползущая по глубокой петербургской грязи. Зачем эти ваши записки если есть Эмиля Золя?
> если есть Эмиля Золя
В последнее время часто вижу этого автора в руках у простоватых барышень в книжных магазинах. Кто его среди них зафорсил? При этом, обычно, Золя соседствует с каким-то уж совсем вырвиглазным шлаком. Ни на что не намекаю, просто делюсь наблюдением.
Блядь, ну почему вот эти диванные критики оказываются школьниками или бывшешкольниками неосиляторами? И ведь сами себя на первых предложениях палите.
Вообще непонятно, зачем в XXI веке читать Золя, если ты не специалист и не изучаешь историю Франции XIX века.
> Ох воу, неужели на букаче такое дремучее быдло сидит.
Мало того, оно при своей дремучести еще имеет наглость предъявлять какие-то претензии на аристократизм. Выражается это, правда, лишь в том, что любого, кто не разделяет его точку зрения, которую оно считает единственно верной, оно обзывает "плебеем". И на этом, в общем-то, все и заканчивается.
Ну так вот эти персонажи и форсят Золю, зачем читать русское ведь это скучно и для быдла, а Золя иностранец, о как! Да только вся их манякритика начинается и заканчивается на "Хуйня неймавтора".
Мало тебя говном накормили? Ты даже не прожевал еще, не пойми что городишь, а уже добавку просишь.
>голос со стороны параши.txt
Ты покормил сам себя своим же собственным говном, болезный. Зачем ты это сделал, я не знаю, но дело твое.
Зачем ты указываешь название своего личного дневника прежде чем его цитировать?
У этого сеньора, видимо, какие-то проблемы с голосами в голове? и с парашей. Не проходите мимо, окажите помощь!
Как минимум потому что он охуенен. Интересный, атмосферный, мрачный пугающий, сквозящий обреченностью и все такое.
>обычные петухоманявры
ОК, ОК. Давай дальше исполняй, интересно.
Неожиданно. Я думал это очередной лапушок триггерящийся на чужое мнение, только при упоминании парочки фамилий, которые раскритиковал его любимый видеоблоггер. Но это снова тот же самый дурачок собрался с силами и завел свой обычный паттерн. Еще когда свое васянское мнение озвучивал что-то там про засирание треда ворчал. Не имею смысла отвечать тебе дальше. Все равно что с интернет-ботом в 2002-м году общаться. Очень скучно и однообразно.
Как-то жиденько, даже странно. Ну-ка, давай еще раз попробуй, ОК? Больше страсти, больше энергии, больше жизни!
>раскритиковал его любимый видеоблоггер
Весь ваш срач было интересно кого ты подразумеваешь. ТрэшСмэша что ли?
Мимо
Вас там кроме гринтекста и стандартного набора петушиных фразочек не учат ничему?
>голос со стороны параши.txt
Накормил свинюку говном, аж на капс прорвало.
Пидоран, ты же обещал больше не отвечать - забыл уже?
И вообще - тебя, что, в свинарнике растили? Чому тебя так на свиней и говно тянет?
Давай еще проверещи что-нибудь в последний раз.
Ну-ка давай, поднатужься! Голос!
>голос со стороны параши.txt
Где я тебе что-то обещал, даун? Ты совсем кукухой уже поехал чтоле? Вот же тебя порвало, столько высрал.
Найс верещание, пидоран. Вижу, талант верещать у тебя охуительный, а память, как и положено пидорану, короткая.
Так это не ты выше по треду проверещал, что ли?
> Не имею смысла отвечать тебе дальше.
Не ты? Или это был другой пидоран? Такой же, как и ты?
Пролистал тред, не увидел нигде вроде. По теме рекомендую "Пламень" Пимена Карпова, весьма мрачная и тяжелая книга написана необычным языком. Автор практически неизвестен широкому кругу.
Когда читал, было ощущение, что он на Масодова повлиял. Не стилистически, а идейно.
>Ну так вот эти персонажи и форсят Золю, зачем читать русское ведь это скучно и для быдла, а Золя иностранец, о как! Да только вся их манякритика начинается и заканчивается на "Хуйня неймавтора".
>Глеб Успенский: «Редкие описания в его романах бесцветны и банальны до невозможности, а кроме того - потрясающе небрежны»
>Лев Толстой: «Достоевский - серьёзное отношение к делу, но дурная форма, однообразные приёмы, однообразие в языке»
>Владимир Набоков : «Достоевский есть не что иное, как низкопробное трюкачество, не имеющее себе равных по глупости во всей мировой литературе. К тому же все его известные сочинения создавались в условиях крайней спешки».
Достоевский - занудный и небрежный руSSкий писатель, от которого пахнет затхлостью РПЦ, а чтение его похоже на жевание черствого хлеба с плесенью. Золя - мастер реализма, все что хотел выразить Достоевский, он говорит четко, ясно и красиво, не забывая об суровом реализме.
Сейчас бы слепо вторить манямнению Толстого и Набокова, особенно второго.
Что у Золя читал и что посоветуешь?
>Сейчас бы слепо вторить манямнению Толстого и Набокова, особенно второго.
А, ну конечно. Достоевский же известен своей изящностью, а не литературными кирпичами и ляпами, а также навязчивым растеканием мыслью по литературному пустому и гниловатому древу его творчества.Я могу тыкнуть в любой абзац и в 9 из 10 случаев попаду в какое-нибудь "Он стоял, не двигаясь, среди мрачного потока одухотворенной русской ярмарки, одновременно лобзая чернозем священной русской земли и взывая к русскому Богу с вопросом "А НЕ ТВАРЬ ЛИ Я?" Я не говорю что Достоевский совсем туфта, я говорю что Достоевский это как Золя, но для славянофилов-почвенников которые бьются в припадке во время церковной службы. Если Золя пишет в стиле реализма, то Федор натягивает свою эпилептическую слову на окружающий его глобус.
Мне доставило Творчество, Добыча, Чрево Парижа и Человек-Зверь. Творчество особенно хорошо читается, если ты до этого в общих чертах в курсе о творческой богеме того времени.
Ну не знаю, воздействие на меня Достоевича схоже с воздействием Александра Терехова, других писателей, способных погрузить меня в такое подавленное состояние я не припомню, хотя читал всякое. Золю не читал, каюсь.
Достоевский тоже погружал меня в подавленное состояние. Особенно он меня довил здоровенными абзацами.
Ну, нихуя, эстет в треде, все в башню из слоновой кости! Спасибо, что открыл всем глаза, мы же все, простофили пэтэушные, Доста все ещё реалистом считаем, и любим за красоту и изысканность стиля.
Охуеть, такие как ты, первооткрыватели, переведутся вообще в бо или нет?
Ну, ладно, залупу Набокова на Достоевского, как и на кучу других писателей, понять можно, но ты то какого хуя раскрывать глаза тут всем кинулся?
Жду не дождусь, когда юный любитель Золя наткнется на Розанова и прибежит рассказывать всю горькую правду о Гоголе.
Бляаадь, Золя, сука. Ну ладно там Гонкуры, Флобер, Мопассан, на худой конец, хотя не изящнее Доста писал, но, блядь, нет, Золя. Самый скучный, тенденциозный, и, главное, сильнее всего к своей эпохе привязанный из всего французского пантеона. А я тут Мирбо за неактуальность предъявил, лол, не ждал тогда, что Золя всплывёт, серьезно, промолчал бы.
Ох, лол. АКТУАЛЬНОСТЬ, ТЕНДЕНЦИОЗНОСТЬ, СКУЧНОСТЬ Ну если уж топить за актуальность, то ваш ПГМ-ный экспонатЪ Достоевский еще мене актуален чем тот же Золя. Золя хотя бы реалист, без капли вымученных религиозных, политических, философских примесей в своих произведениях, а эта ваша достоевщина суть дикая смесь русского дремучего православия, бессмысленных эпилептических страданий и неуемной шизофренической рефлексии.
Золя для вас скучен, ибо вам подавай НАДРЫВ и истерику Достоевского, бессмысленную драму истерических созданий, а не суровую беспощадную и безразличную действительность.
Да и добавлю, что Золя что хотел - запечатлеть срез общества этой эпохи через свои произведения, то он по сути и сделал. Так что предъявлять ему за "привязанность к эпохе" это сущий идиотизм.
Алексей Чапыгин
Макридка
Голодная Макридка не может спать... Лежит она под армяком на полу и, широко вытаращив голубые глаза, глядит в черное пространство холодной избы...
В темноте окна избы мутно белеют. Лицо у Макридки серое, опухшее, с большими, почти безумными глазами, окруженное русыми ощетинившимися волосами.
Макридка давно плакала и перестала – на ее лице от слез засохли темные полосы грязи...
Иногда она порывисто сосет рукав накинутого на нее армяка и злым, ноющим, но слабым голосом кричит: – Мамка, ись хочу! В холодной темноте не слышно мамки, но Макридка знает, что мамка лежит тут на лавке, под шубой.
«Даве мамка присела на пол да как заверещит и почала кататься... Что ей попричилось такое?..» – думает Макридка. Ей хочется решить, почему мамка каталась. Но неожиданно для себя Макридка кричит, и голос ее вместо капризного голодного крика раздается шепотом: – И-ись хочу! Ей хочется плакать, но глаза у ней сухие... Она не может их сомкнуть и без плача сосет рукав армяка.
За окнами гуляет резкий ветер с колючим снегом, от мороза иногда вздрагивает, потрескивая, изба...
Ветер хлопает воротами раскрытого пустого хлева... гудит в трубе и бренчит дырявой заслонкой печки, порываясь в избу; он выдувает золу из холодных жаратков на шесток, с шестка зола сыплется по избе, а когда шаростит зола по полу, то Макридка думает: «Жихорь, видно...» – и тащит на голову армяк.
Макридка давно бы ушла на печь, но ей лень... ноги болят... да на печи от настуженных кирпичей холодней, чем на полу. «Мамка давно уж не топит печь».
Иногда Макридка щупает свои маленькие острые зубы, шатает их... ей не больно... Ей думается, что она могла бы их вынуть, пососать и снова вставить, они все порато шевелятся...
Макридка не без злобы думает о мамке.
«Зачем она меня омманула? Сама баяла: «Придет, Макридка, рождество, славить пойдем...
нам каравашков подадут... поедим... печку стопим, воды нагреем... попьем, а потом татка с войны придет, опять хорошо жить станем...» Помнит Макридка, как она просила мамку: «Теперь бы, мамка, по миру сходить?» – но мамка упрямилась, сама такое баяла: «Не подадут, Макридка...
Нашим суседям нечего есть...
Сами мужики да бабы пошли хлеба просить в иную волость...
Старики да ребятенки дома, и те тоже голодают да мрут... В рождество все домой придут, Макридка, и мы у них выпросим. Молись богу». Она верила мамке, хоть порой плакала и кричала: «Ись хочу!..» Мамка собирала где могла и отдавала ей весь хлеб, а когда ничего не находила, то гладила ее по голове и баяла: – Нету, дитятко... Ничего нету... Помрем мы без татки...
Еще вчера Макридка радовалась: – Рождество на дворе!.. – но сегодня уж не рада... не рада потому, что мамка не встает, дрыхнет – вон уж побирушки пошли Христа славить под окнами, все каравашки да шаньги оберут, а мамка не встает... Светло стает в избе, а в поле там далеко, далеко звонят...
— Мамка же! Пойдем славить... ись хочу! Мамка молчит. Под овчинной шубой ей небойсь тепло.
«Ишь какое у ней брюхо толстущее... Без меня, видно, налопалась чего-нибудь... – думает Макридка, жадными, голодными глазами оглядывая мать. – Щеки толстые, а нос вострый...
Глаза в матицу смотрят».
— Мамка же... мамка! Молчит. Макридка переводит глаза в угол, к дверям, на то место, где стоял татка... Потом пришел староста и увел его на войну. Тогда татка стукал головой о стену и плакал. Ей жалко татку. Он всего раз плакал, но так жалостно, что она все время помнит это... Мамку вот не жаль – она часто плачет, Макридка обыкла. Татка когда пошел, то баял: – Пропадут ведь мои-то...изведутся.
— А бог-от на что?.. Ироем будешь... – баял староста и перекрестился.
Татка целовал Макридку, всю переслюнявил да слезой испачкал... Мамка с ним на чугунку ходила, провожала, а у Макридки бахил не было, она дома сидела и плакала. Она плакала о татке, а пуще того ей было жаль воронуху – кобылу, татка ее продал, а Макридка воронуху дрочила по морде и кормила из рук сеном. Теперь одна погонялка в сенях осталась... Ею татка пьяный часто бил мамку.
Макридка оглядывает избу. Вон мостина стоит, в ней хлеб был...
Макридка поборола одолевающую лень, собрала последние силы и поползла к корзине, сняла ее с лавки и, заглянув в нее, потянула жадно носом и ртом хлебный запах...
– Ись... ись хочу!..
Она укусила дранки корзины и застонала... Ныли десны... было больно голове... Макридка отдохнула на полу, а потом, поднявшись на четвереньки, снова поползла к армяку и взглянула в угол на лавку, где лежала мамка. Первый раз Макридке мамка показалась страшной-страшной... Она все лежит и ничего не бает... Макридке стало холоднее, чем прежде, она, дрожа и стуча зубами, спряталась под армяк, норовя согреться... Потом как будто бы куда-то тихо, тихо опустилась; там ей стало тепло и радостно – ее встретили ребята, не то свои, не то чужие, но все ласковые, у всех в мостинках много морошки и куманики, но Макридке вдруг стало снова холодно, она приподнялась на полу и увидала чужую белую тетку в углу, в серебряной сдерихе...
Тетка глядит на Макридку, и страшно Макридке, и сказать хочется: – Тетка! Отчего мамка не встает? – но вместо вопроса она дрожит, съежившись в комок. Белая тетка все смотрит на нее большущими глазами, и смутно кажется Макридке, что от глаз тетки чтото в ней прячется и деревенеет, и Макридка бестолково, беззвучно шепчет синими губами: – Тета... тета... студено... тета – ись!..
Холодное мерцание зимнего утра разлито по избе... Слышны на деревне голоса христославок-побирушек. На полу из-под серого армяка торчат неподвижные светлые клочья волос.
На лавке, в углу, лежит мертвая, опухшая матка. На мерзлых тесаных бревнах избы над ее головой белый иней начертал мохнатую серебряную фигуру в жемчужном кокошнике. Из угла с божницы, с надтреснутой скоробленной доски, смотрит хмурое лицо старого святителя.
Макридка
Голодная Макридка не может спать... Лежит она под армяком на полу и, широко вытаращив голубые глаза, глядит в черное пространство холодной избы...
В темноте окна избы мутно белеют. Лицо у Макридки серое, опухшее, с большими, почти безумными глазами, окруженное русыми ощетинившимися волосами.
Макридка давно плакала и перестала – на ее лице от слез засохли темные полосы грязи...
Иногда она порывисто сосет рукав накинутого на нее армяка и злым, ноющим, но слабым голосом кричит: – Мамка, ись хочу! В холодной темноте не слышно мамки, но Макридка знает, что мамка лежит тут на лавке, под шубой.
«Даве мамка присела на пол да как заверещит и почала кататься... Что ей попричилось такое?..» – думает Макридка. Ей хочется решить, почему мамка каталась. Но неожиданно для себя Макридка кричит, и голос ее вместо капризного голодного крика раздается шепотом: – И-ись хочу! Ей хочется плакать, но глаза у ней сухие... Она не может их сомкнуть и без плача сосет рукав армяка.
За окнами гуляет резкий ветер с колючим снегом, от мороза иногда вздрагивает, потрескивая, изба...
Ветер хлопает воротами раскрытого пустого хлева... гудит в трубе и бренчит дырявой заслонкой печки, порываясь в избу; он выдувает золу из холодных жаратков на шесток, с шестка зола сыплется по избе, а когда шаростит зола по полу, то Макридка думает: «Жихорь, видно...» – и тащит на голову армяк.
Макридка давно бы ушла на печь, но ей лень... ноги болят... да на печи от настуженных кирпичей холодней, чем на полу. «Мамка давно уж не топит печь».
Иногда Макридка щупает свои маленькие острые зубы, шатает их... ей не больно... Ей думается, что она могла бы их вынуть, пососать и снова вставить, они все порато шевелятся...
Макридка не без злобы думает о мамке.
«Зачем она меня омманула? Сама баяла: «Придет, Макридка, рождество, славить пойдем...
нам каравашков подадут... поедим... печку стопим, воды нагреем... попьем, а потом татка с войны придет, опять хорошо жить станем...» Помнит Макридка, как она просила мамку: «Теперь бы, мамка, по миру сходить?» – но мамка упрямилась, сама такое баяла: «Не подадут, Макридка...
Нашим суседям нечего есть...
Сами мужики да бабы пошли хлеба просить в иную волость...
Старики да ребятенки дома, и те тоже голодают да мрут... В рождество все домой придут, Макридка, и мы у них выпросим. Молись богу». Она верила мамке, хоть порой плакала и кричала: «Ись хочу!..» Мамка собирала где могла и отдавала ей весь хлеб, а когда ничего не находила, то гладила ее по голове и баяла: – Нету, дитятко... Ничего нету... Помрем мы без татки...
Еще вчера Макридка радовалась: – Рождество на дворе!.. – но сегодня уж не рада... не рада потому, что мамка не встает, дрыхнет – вон уж побирушки пошли Христа славить под окнами, все каравашки да шаньги оберут, а мамка не встает... Светло стает в избе, а в поле там далеко, далеко звонят...
— Мамка же! Пойдем славить... ись хочу! Мамка молчит. Под овчинной шубой ей небойсь тепло.
«Ишь какое у ней брюхо толстущее... Без меня, видно, налопалась чего-нибудь... – думает Макридка, жадными, голодными глазами оглядывая мать. – Щеки толстые, а нос вострый...
Глаза в матицу смотрят».
— Мамка же... мамка! Молчит. Макридка переводит глаза в угол, к дверям, на то место, где стоял татка... Потом пришел староста и увел его на войну. Тогда татка стукал головой о стену и плакал. Ей жалко татку. Он всего раз плакал, но так жалостно, что она все время помнит это... Мамку вот не жаль – она часто плачет, Макридка обыкла. Татка когда пошел, то баял: – Пропадут ведь мои-то...изведутся.
— А бог-от на что?.. Ироем будешь... – баял староста и перекрестился.
Татка целовал Макридку, всю переслюнявил да слезой испачкал... Мамка с ним на чугунку ходила, провожала, а у Макридки бахил не было, она дома сидела и плакала. Она плакала о татке, а пуще того ей было жаль воронуху – кобылу, татка ее продал, а Макридка воронуху дрочила по морде и кормила из рук сеном. Теперь одна погонялка в сенях осталась... Ею татка пьяный часто бил мамку.
Макридка оглядывает избу. Вон мостина стоит, в ней хлеб был...
Макридка поборола одолевающую лень, собрала последние силы и поползла к корзине, сняла ее с лавки и, заглянув в нее, потянула жадно носом и ртом хлебный запах...
– Ись... ись хочу!..
Она укусила дранки корзины и застонала... Ныли десны... было больно голове... Макридка отдохнула на полу, а потом, поднявшись на четвереньки, снова поползла к армяку и взглянула в угол на лавку, где лежала мамка. Первый раз Макридке мамка показалась страшной-страшной... Она все лежит и ничего не бает... Макридке стало холоднее, чем прежде, она, дрожа и стуча зубами, спряталась под армяк, норовя согреться... Потом как будто бы куда-то тихо, тихо опустилась; там ей стало тепло и радостно – ее встретили ребята, не то свои, не то чужие, но все ласковые, у всех в мостинках много морошки и куманики, но Макридке вдруг стало снова холодно, она приподнялась на полу и увидала чужую белую тетку в углу, в серебряной сдерихе...
Тетка глядит на Макридку, и страшно Макридке, и сказать хочется: – Тетка! Отчего мамка не встает? – но вместо вопроса она дрожит, съежившись в комок. Белая тетка все смотрит на нее большущими глазами, и смутно кажется Макридке, что от глаз тетки чтото в ней прячется и деревенеет, и Макридка бестолково, беззвучно шепчет синими губами: – Тета... тета... студено... тета – ись!..
Холодное мерцание зимнего утра разлито по избе... Слышны на деревне голоса христославок-побирушек. На полу из-под серого армяка торчат неподвижные светлые клочья волос.
На лавке, в углу, лежит мертвая, опухшая матка. На мерзлых тесаных бревнах избы над ее головой белый иней начертал мохнатую серебряную фигуру в жемчужном кокошнике. Из угла с божницы, с надтреснутой скоробленной доски, смотрит хмурое лицо старого святителя.
Они все, натыкаясь на Набокова, начинают Достоевского говнить. У них пока ещё мозгов не хватает понять, что он троллил таких манек, обсирая ну практически всех.
Такие никогда не переведутся, потому что они Достоевского-то не читали, по его приведённому примеру видно, что он неосилил в 10 классе «преступление и...», ну а хуле, жертвы чужого мнения и форсов.
А тебе Тургенев нравится?
Ага, но особая умора, это набор претензий. Неудобоваримый стиль, не реалист, имел некоторый (весьма замороченный но кого это ебет, правда) стояк на православие. В голове так и вертится древний мем "а мужики то не знали".
Не могу не предоставить, как подобные личности десять лет аргументировали в ЖЖ неправоту оппонентов, называя их Шариковыми.
>десять лет назад*
Сегодня опять двоих парней вели на толчок. Месяца не проходило, чтоб кого-нибудь не сводили.
На такое избиение смотрела вся зона.
На этот раз парней вели за то, что они хотели замочить рога, а потом, чтоб их не повели на толчок, порезать себя. «Бездыханных, истекающих кровью, нас на толчок не поведут, — думали парни. — Отвезут в больничку, в Миасс или в Челябинск, вылечат, а потом будут вести следствие и осудят». Их не страшило, что за убийство рога им дадут по десять лет, они больше боялись толчка: вдруг рога порежут, а себя не успеют. Тогда — толчок.
Одного звали Витя, срок у него три года, второго Саша, он приговорен к двум годам. На толчок их вели три бугра и рог. Его-то они и хотели замочить.
Все шестеро зашли в толчок. На улице двоих оставили, чтоб никого не пускать. Березовые палки приготовили заранее, и теперь бугры и рог, пройдя к противоположной от дверей стене, остановились.
— Ну, — сказал рог негромко, — хотели, значит, замочить. — Он помолчал, размахнулся и с плеча ударил палкой ближнего, Витю, по богонельке. От адской боли Витя прижался к стене. — А ты, — сказал рог и обрушил второй удар на — Сашу. — Кто из вас затеял это? Кто первый предложил меня замочить? Ну?
Один из бугров крикнул пацанам:
— Отойти от стены, быстро!
Бугор хотел потешиться палкой.
— Подожди, — сказал рог бугру, и бугор отступил, давая рогу простор для размаха.
Рог сделал по нескольку ударов, спрашивая парней, кто из них является организатором. Ребята молчали. Тогда рог, распсиховавшись, начат их бить по туловищу не останавливаясь. Оба признались, что являются организаторами.
— Не может быть, — вскричал рог, — чтоб оба задумали враз! Первый, кто первый из вас это предложил?
Парки наперебой говорили; «Я»,— и рог, ударив несколько раз по богонелькам, отошел в сторону. Он уступал место буграм.
— Не будем, не будем, больше никогда не будем, — говорили ребята, изворачиваясь от ударов.
— Стойте, — сказал рог, покурив, — хотите, чтоб вас не били?
— Хотим, — в один голос ответили парни.
— Знаете, сколько в толчке дырок? — И рог палкой показал на отверстия, в которые оправлялись.
— Нет, — ответили ребята.
— Быстро залазьте в дыры, пройдите под толчком и сосчитайте, сколько дыр всего.
Парни не решались. Рог занес над головой палку.
— Или будем продолжать.
— Нам не залезть в дырку, — сказал Витя.
— Залезете, и не такие залазили, — ответил рог.
Ребята смотрели на отверстия и не двигались с места.
— Считаю до пяти. Раз… два…
Пацаны ступили к отверстиям, рог перестал считать. Оба щуплые и, просунув ноги в отверстия, руками держась за мочой пропитанные доски, без особого труда проскользнули вниз. Здесь по колено испражнений, и резкий запах человеческих нечистот ударил в нос. Но что запах! Избитые, павшие духом, они не обратили внимания и, с трудом вытаскивая из нечистот нога, стали продвигаться по направлению к выходу, считая отверстия. Толчок глубокий, его чистили несколько раз в год, и парни двигались чуть согнувшись. Впереди шел Витя. Перед ним была темнота, лишь косые лучи света проникали в отверстия. «…Пять, шесть…»— считал он отверстия, очень медленно двигаясь вперед. Яма толчка вырыта с уклоном в одну сторону, чтоб его легче было чистить, и потому правая нога парней утопала в нечистотах глубже, чем левая. Резкий запах испражнений больше действовал на глаза, чем на обоняние, и потому глаза слезились. Спроси их сейчас рог, согласны ли они жить в нечистотах до совершеннолетия, если их никто пальцем не тронет, ребята, наверное, согласились бы. Пацаны понимали: отверстия сосчитают, но истязания не прекратятся. Их еще будут бить. А сейчас, ступая по испражнениям, они получили передышку. Как здорово, что их сейчас никто не бьет. После толчка жить станет еще хуже. Они заминируются, и ребята не будут с ними общаться. Хоть вешайся. Чуть что, любая мареха может кышкнуть, а захочет — ударить. А жить, жить им в колонии почти что два года. «…Семнадцать, восемнадцать, — считал Витя, стараясь не сбиться со счета. — Уж лучше бы мне вообще отсюда не вылазить, а захлебнуться здесь… девятнадцать, двадцать, двадцать один».
Все, отверстия кончились. Витя в Саша еле вылезли. Бугры и рог стояли у выхода и курили. Толчок наполнен запахом испражнений. Для парней принесли школьную робу. Она висела на раме без стекол, наполовину свешиваясь на улицу.
Бугры и рог оглядели ребят. Испражнения с их ног сваливались на пол. Рог, сделав несколько быстрых шагов, остановился возле парней. Ткнув палкой в ногу Вите и испачкав конец в испражнениях, он приблизил ее к Витиному лицу.
— Ешь! — зло сквозь зубы сказал он.
Витя смотрел на нечистоты и молчал.
— Жри, падла, — повторил рог.
Витя опустил глаза. Сейчас ему хотелось умереть. Мир опостылел. Лучше бы захлебнулся в испражнениях.
— Глотай, сука, а не то все начнется по новой.
Подошел бугор и размахнулся палкой.
— Жри! — И палка опустилась на отбитую богонельку.
Рог приблизил палку с нечистотами почти к самым губам парня.
Витя, давясь, проглотил.
— Мало! — закричал рог. — Еще!
И Витя проглотил еще.
Теперь рог приблизил конец палки к Саше.
— Ну…
Саша, чуть поколебавшись, тоже съел испражнения.
— Еще! — приказал рог.
Саша проглотил во второй раз.
Рог кинул палку в отверстие, отряхнул руки, будто они были в пыли, и закурил.
— Мойтесь и переодевайтесь. — И рог вышел.
Парни сняли робу, помылись холодной водой и, надев школьную одежду, пошли в отряд.
На такое избиение смотрела вся зона.
На этот раз парней вели за то, что они хотели замочить рога, а потом, чтоб их не повели на толчок, порезать себя. «Бездыханных, истекающих кровью, нас на толчок не поведут, — думали парни. — Отвезут в больничку, в Миасс или в Челябинск, вылечат, а потом будут вести следствие и осудят». Их не страшило, что за убийство рога им дадут по десять лет, они больше боялись толчка: вдруг рога порежут, а себя не успеют. Тогда — толчок.
Одного звали Витя, срок у него три года, второго Саша, он приговорен к двум годам. На толчок их вели три бугра и рог. Его-то они и хотели замочить.
Все шестеро зашли в толчок. На улице двоих оставили, чтоб никого не пускать. Березовые палки приготовили заранее, и теперь бугры и рог, пройдя к противоположной от дверей стене, остановились.
— Ну, — сказал рог негромко, — хотели, значит, замочить. — Он помолчал, размахнулся и с плеча ударил палкой ближнего, Витю, по богонельке. От адской боли Витя прижался к стене. — А ты, — сказал рог и обрушил второй удар на — Сашу. — Кто из вас затеял это? Кто первый предложил меня замочить? Ну?
Один из бугров крикнул пацанам:
— Отойти от стены, быстро!
Бугор хотел потешиться палкой.
— Подожди, — сказал рог бугру, и бугор отступил, давая рогу простор для размаха.
Рог сделал по нескольку ударов, спрашивая парней, кто из них является организатором. Ребята молчали. Тогда рог, распсиховавшись, начат их бить по туловищу не останавливаясь. Оба признались, что являются организаторами.
— Не может быть, — вскричал рог, — чтоб оба задумали враз! Первый, кто первый из вас это предложил?
Парки наперебой говорили; «Я»,— и рог, ударив несколько раз по богонелькам, отошел в сторону. Он уступал место буграм.
— Не будем, не будем, больше никогда не будем, — говорили ребята, изворачиваясь от ударов.
— Стойте, — сказал рог, покурив, — хотите, чтоб вас не били?
— Хотим, — в один голос ответили парни.
— Знаете, сколько в толчке дырок? — И рог палкой показал на отверстия, в которые оправлялись.
— Нет, — ответили ребята.
— Быстро залазьте в дыры, пройдите под толчком и сосчитайте, сколько дыр всего.
Парни не решались. Рог занес над головой палку.
— Или будем продолжать.
— Нам не залезть в дырку, — сказал Витя.
— Залезете, и не такие залазили, — ответил рог.
Ребята смотрели на отверстия и не двигались с места.
— Считаю до пяти. Раз… два…
Пацаны ступили к отверстиям, рог перестал считать. Оба щуплые и, просунув ноги в отверстия, руками держась за мочой пропитанные доски, без особого труда проскользнули вниз. Здесь по колено испражнений, и резкий запах человеческих нечистот ударил в нос. Но что запах! Избитые, павшие духом, они не обратили внимания и, с трудом вытаскивая из нечистот нога, стали продвигаться по направлению к выходу, считая отверстия. Толчок глубокий, его чистили несколько раз в год, и парни двигались чуть согнувшись. Впереди шел Витя. Перед ним была темнота, лишь косые лучи света проникали в отверстия. «…Пять, шесть…»— считал он отверстия, очень медленно двигаясь вперед. Яма толчка вырыта с уклоном в одну сторону, чтоб его легче было чистить, и потому правая нога парней утопала в нечистотах глубже, чем левая. Резкий запах испражнений больше действовал на глаза, чем на обоняние, и потому глаза слезились. Спроси их сейчас рог, согласны ли они жить в нечистотах до совершеннолетия, если их никто пальцем не тронет, ребята, наверное, согласились бы. Пацаны понимали: отверстия сосчитают, но истязания не прекратятся. Их еще будут бить. А сейчас, ступая по испражнениям, они получили передышку. Как здорово, что их сейчас никто не бьет. После толчка жить станет еще хуже. Они заминируются, и ребята не будут с ними общаться. Хоть вешайся. Чуть что, любая мареха может кышкнуть, а захочет — ударить. А жить, жить им в колонии почти что два года. «…Семнадцать, восемнадцать, — считал Витя, стараясь не сбиться со счета. — Уж лучше бы мне вообще отсюда не вылазить, а захлебнуться здесь… девятнадцать, двадцать, двадцать один».
Все, отверстия кончились. Витя в Саша еле вылезли. Бугры и рог стояли у выхода и курили. Толчок наполнен запахом испражнений. Для парней принесли школьную робу. Она висела на раме без стекол, наполовину свешиваясь на улицу.
Бугры и рог оглядели ребят. Испражнения с их ног сваливались на пол. Рог, сделав несколько быстрых шагов, остановился возле парней. Ткнув палкой в ногу Вите и испачкав конец в испражнениях, он приблизил ее к Витиному лицу.
— Ешь! — зло сквозь зубы сказал он.
Витя смотрел на нечистоты и молчал.
— Жри, падла, — повторил рог.
Витя опустил глаза. Сейчас ему хотелось умереть. Мир опостылел. Лучше бы захлебнулся в испражнениях.
— Глотай, сука, а не то все начнется по новой.
Подошел бугор и размахнулся палкой.
— Жри! — И палка опустилась на отбитую богонельку.
Рог приблизил палку с нечистотами почти к самым губам парня.
Витя, давясь, проглотил.
— Мало! — закричал рог. — Еще!
И Витя проглотил еще.
Теперь рог приблизил конец палки к Саше.
— Ну…
Саша, чуть поколебавшись, тоже съел испражнения.
— Еще! — приказал рог.
Саша проглотил во второй раз.
Рог кинул палку в отверстие, отряхнул руки, будто они были в пыли, и закурил.
— Мойтесь и переодевайтесь. — И рог вышел.
Парни сняли робу, помылись холодной водой и, надев школьную одежду, пошли в отряд.
Вообще, новаторство Масодова сомнительно хоть в чем-то. "Народная" инфернальность и мистицизм и у Белого была и еще много у кого, до революции был определенный интерес ко всем этим странным сектам, типа скопцов и прочего.
Поэтому и не люблю Шептунов. Лучшая часть, про "простолюдинов" весьма вторична, а про "интеллигенцию" просто нелепый фарс, причем есть четкое ощущение, что так не было задуманно, а так получилось. Самый позорный эпизод, когда шуты живодерят котят на пикнике, южинцы жеманно восторгаются, а Соннов смотрит со стороны и типа приобщается к чему-то охуенно величественному. Если эта сцена не задумывалась изначально как угарный стеб, то это просто провал.
Блядь, с бодуна Масодова и Мамлеева перепутал, сорри.
Не так убог Достоевский, как его верные фанаты. Унылость у них в крови, сермяжный геморрой освещает их путь, надрыв широкой почвеннической славянофильской души смешивается с эпилептическим самоедским припадком, а кому все это не нравиться - тот школота.
Твои личные претензии и комплексы насчёт православия и эпилепсии не очень интересны, олух.
Про сермяжный геморрой забыл, человек-достоевский. Хотя может ты им наслаждаешься, кто знает.
>"Народная" инфернальность и мистицизм и у Белого была и еще много у кого
У Пимена Карпова она, кажется, была самой сильной. Но читать "Пламень" без комментариев и глоссария, продираясь через дремучий кержацкий говор - не самая простая задача. А его издают обычно без того и другого.
Вот серьзно, стараюсь не вмешиваться в срачи, чтобы не поощрять их, но тут не могу удержаться. Ты точно Достоевского читал? Или просто узнал, что он популярен в неприятных тебе кругах и приписал ему все, на чем эти круги шкварятся?
Да, у Доста есть шизинка, и ее суть в том, что его почвенничество и православие это страх перед собственным нигилизмом. Он, кстати, в Дневниках неоднократно по поводу таких, как ты, баттхерты изливал. Мол, все эти его "темные" идеологи, это не с потолка взято, это его собственные мысли, зачастую, от которых он спасался как мог. Кстати, похож в этом на Кьеркегора, который, по сути, бомбя на одной почве с Ницше ринулся в религию, испугавшись нигилизма. Нигилистические проповеди героев Доста, зачастую, сильнее и проработанее его же почвенничества (весьма сложно устроенного), но зачем разбираться, правда? Ты же убедил себя, что Достоевского любят только отбитые православные русофилы или те, кто еще не читал лекцию о нем Набокова, не открыл глаза, и по простоте душевной считает его великим, по завету училки Мариванны?
Вопрос не в том, что ты его хейтишь, у всех книижных червей найдутся персональные ветряные мельницы, и даже не за что, мало ли, вдруг ты правда как-то анально пострадал от бородатых сермяжных русофилов.
Вопрос - как. Безграмотно, демунстрируя не только какой-то вменяемой критики к его книгам, хотя такой за 150 уже столько, что надо быть нихуевым мыслителем, чтобы предъявить то, что еще не успели, но ты даже первлоисточник очевидно оче хуево и поверхностно знаешь.
Мне похуй, что ты там пишешь, я в бо только незнакомые глазу обложки уже давно захожу посмотреть, просто ты себя выставляешь посмешищем и дураком. Уймись, для своего же блага. Никомы ты тут пукан не подорвешь своей "русофобией". Сходи в какой-нибудь православный паблик лучше, может там кого удивишь.
> демонстрируя отсутствие*
Это ты типа демонстрируешь богатство своего словарного запаса и яркость письменной речи? Как же убого выглядит, я даже брезгливость ощутил.
Знаешь, вот говорю о родителях и думаю. Что в любимых историях пересиженных рецидивистов часто фигурируют мама-балетмейстер и папа-генерал КГБ. И человек — будто данное произведение физики и лирики. Самоутверждение. Пусть и чрез ложь.
Я это понимаю. Прошлое, бывает, так запутывается. Что некоторые фантазии принимают вид реально происходивших событий. И, наоборот, действительные факты какой-то чертовой сказкой кажутся. Тут просто определиться нужно. Чтоб разум не потерять. А было или не было… Кому это интересно?
Ладно. Мать моя в аспирантуре училась, кандидатскую сочинять заканчивала. Знаешь же, что такое кандидатская диссертация? Например, у рабочих на стройке бывают перекуры. Вот ты берешь и строчишь опус на тему «Использование сигареты при возведении высотных зданий в городе Ленинграде». Подсчитываешь время перекуров, ущерб здоровью, или возможность обсудить при перекуре дальнейшие действия… Короче! Матушка моя что-то там анализировала на тему педагогики в США.
Я тогда совсем мелкий был, только-только в школу пошел. А мать на шесть месяцев в Штаты отправилась, детали уточнять. В те года! Железный занавес, дядя Сэм… Вперед к победе коммунизма. До сих пор пытаюсь понять, что тогда произошло?
В общем, где-то через год после возвращения из Штатов, мою мать упрятали в психушку. В скворечник. Остались я и бабушка. Мать я уже никогда больше не видел. Наверное, закололи ее до такого состояния, что бабушка мне ее показывать не решилась. А может быть, и совсем угробили, экспериментальный препарат испытывая. Не могу сказать, что я так уж благодарен, что она вообще меня родила.… Но это дело такое, зов биологии, продление рода, бессмысленная бесконечность. Ну родила и родила. Но вот за две вещи я ей благодарен: за любовь к чтению и еще за то, что целый год я с репетитором фортепьяно осваивал.
Музыкальный слух, знаешь, выжить помогал. Фальшь слышишь. Я тебе скажу, что когда обычный человек врет, то он обязательно голосом фальшивит. Даже если он приучен ко лжи, то все равно, рано или поздно сползет с мелодии. Сфальшивит. Актеров годами правдиво лгать учат, чтоб слух не резало. Так что вот тебе практическое применение музыкального образования.
Так мы с бабушкой остались. Я ни о чем не спрашивал, а старушка делала вид, что родителей у меня в природе не существовало. Аист принес. Так и жили, придуриваясь. Я уже в подворотнях с пацанами покуривать начал, но делал вид, что в аиста верю. Любил я бабушку. Она плакала по ночам и богу за меня молилась.
Когда ее хоронили, я ничего не чувствовал. Вообще ничего. Будто дьявол в меня свистнул. Насквозь пробил. Ничего в сердце, совсем ничего. Гроб во двор вынесли. Толпа поддатая уже в ожидании поминок нервничает. Соседка меня леденцами кормит, говорит: «Иди с бабушкой попрощайся». А я смотрю на соседку как на полоумную: чего мне с трупом прощаться? Бабушки уже нет. Это все равно, что пойти к ее зимним ботиночкам прощаться. Я же человека любил, живого человека, а не то, что сейчас в землю зарывать несут. Ничего, ничего не чувствовал. Окаменел.
Что дальше? Подворотня. Мне ведь очень нужно было, чтобы улица меня признала, вчерашнего домашнего мальчика. Какие-то родственники дальние объявились, ленинградской пропиской озабоченные. Я их ненавидел. Жестокость родилась. У них свой сын был, Павлик, на два года меня старше. Он мне подзатыльник как-то отвесил, так я ему руку дверью сломал. Подкараулил, когда он через дверной проем к выключателю потянулся, ну и бахнул ногой по двери. Избили меня за это.
Плевать я на них хотел.
И через короткое время — в ДВК. За кражу из овощного магазина. Помидоры такие были в пятилитровых банка, болгарские, «Глобус», самые вкусные!
А ДВК — это так называемая бессрочка., так в то время детские зоны назывались. Зоны для тех, кому еще четырнадцати не исполнилось — с этого возраста уголовная ответственность наступала. Можно было срок давать. А до этого возраста судить закон не позволял. Вот и «бессрочка». Мне тогда двенадцать было.
Вот так, братишка! И с той самой минуты, когда одноухий сержант захлопнул за мной дверь камеры в отделении милиции, я никогда больше на свободу не выходил. Никогда. Так что тюремные ворота для меня — это двери в параллельное пространство, которое я не знаю и знать не хочу. Ничего там нет, кроме судорожного поиска наслаждений. Ничего. Там люди слабеют, мельчают… Ну разве что война вас оправдывает.
Слышу иногда или читаю о тюремных наших «ужасах», и пытаюсь представить себе тех людей, которые это сочиняют. Кто они, эти люди? Сидели ли они в лагерях? И если сидели, то как жили, кем жили? И чего ради жизнишки свои никчемные так уберечь тщились? Наверное мнили они, что очень, очень нужны человечеству со своими переживаниями сопливыми. И ради этого вгрызались в жизнь. Как же — оправдание. Выжить любой ценой! Ну и выжили. И такое понаписали…
И правда, бог обиженных жалеет. До поры до времени, а потом куражится, если обиженный уж и на бога обижается. И правда, что на запряженных дураках тот бог вселенную объезжает! Мученики липовые. О жестокости философствуют, о нравственном начале…
А дети — звери! Чистые и озверевшие. Вот так природа проявляется, изнутри, из естественных начал. И если о детях не говорить, то все остальные разговоры бессмысленны.
Знаешь, братишка, когда меня сюда с распадом легких привезли, то я, признаюсь, смалодушничал. Впервые в жизни сам себя пожалел. Пожалел, что не смогу дотянуть до того времени, когда смогу о жизни рассуждать, когда мыслить смогу. Размышлять не как уголовник по кличке Фашист, в баланде из наркомовской пайки сваренный, а так отстраненно, чтобы себя пристально рассмотреть. Себя, как постороннего. Холодным взором и ясным. Как состарившийся викинг, которому рассуждать позволили. Так мне казалось, что я увижу нечто..
И вот когда я это представил, на мгновение лишь, но представил, что же я увижу там, в себе… То клянусь, брат, обрадовался тому, что подыхаю в неведении, в затмении. Да еще вино вот с тобой пью. И улыбаюсь время от времени. Какая туту к черту исповедь! Какая литература назидательная.… Так, хрип один сквозь кашель.
Я это понимаю. Прошлое, бывает, так запутывается. Что некоторые фантазии принимают вид реально происходивших событий. И, наоборот, действительные факты какой-то чертовой сказкой кажутся. Тут просто определиться нужно. Чтоб разум не потерять. А было или не было… Кому это интересно?
Ладно. Мать моя в аспирантуре училась, кандидатскую сочинять заканчивала. Знаешь же, что такое кандидатская диссертация? Например, у рабочих на стройке бывают перекуры. Вот ты берешь и строчишь опус на тему «Использование сигареты при возведении высотных зданий в городе Ленинграде». Подсчитываешь время перекуров, ущерб здоровью, или возможность обсудить при перекуре дальнейшие действия… Короче! Матушка моя что-то там анализировала на тему педагогики в США.
Я тогда совсем мелкий был, только-только в школу пошел. А мать на шесть месяцев в Штаты отправилась, детали уточнять. В те года! Железный занавес, дядя Сэм… Вперед к победе коммунизма. До сих пор пытаюсь понять, что тогда произошло?
В общем, где-то через год после возвращения из Штатов, мою мать упрятали в психушку. В скворечник. Остались я и бабушка. Мать я уже никогда больше не видел. Наверное, закололи ее до такого состояния, что бабушка мне ее показывать не решилась. А может быть, и совсем угробили, экспериментальный препарат испытывая. Не могу сказать, что я так уж благодарен, что она вообще меня родила.… Но это дело такое, зов биологии, продление рода, бессмысленная бесконечность. Ну родила и родила. Но вот за две вещи я ей благодарен: за любовь к чтению и еще за то, что целый год я с репетитором фортепьяно осваивал.
Музыкальный слух, знаешь, выжить помогал. Фальшь слышишь. Я тебе скажу, что когда обычный человек врет, то он обязательно голосом фальшивит. Даже если он приучен ко лжи, то все равно, рано или поздно сползет с мелодии. Сфальшивит. Актеров годами правдиво лгать учат, чтоб слух не резало. Так что вот тебе практическое применение музыкального образования.
Так мы с бабушкой остались. Я ни о чем не спрашивал, а старушка делала вид, что родителей у меня в природе не существовало. Аист принес. Так и жили, придуриваясь. Я уже в подворотнях с пацанами покуривать начал, но делал вид, что в аиста верю. Любил я бабушку. Она плакала по ночам и богу за меня молилась.
Когда ее хоронили, я ничего не чувствовал. Вообще ничего. Будто дьявол в меня свистнул. Насквозь пробил. Ничего в сердце, совсем ничего. Гроб во двор вынесли. Толпа поддатая уже в ожидании поминок нервничает. Соседка меня леденцами кормит, говорит: «Иди с бабушкой попрощайся». А я смотрю на соседку как на полоумную: чего мне с трупом прощаться? Бабушки уже нет. Это все равно, что пойти к ее зимним ботиночкам прощаться. Я же человека любил, живого человека, а не то, что сейчас в землю зарывать несут. Ничего, ничего не чувствовал. Окаменел.
Что дальше? Подворотня. Мне ведь очень нужно было, чтобы улица меня признала, вчерашнего домашнего мальчика. Какие-то родственники дальние объявились, ленинградской пропиской озабоченные. Я их ненавидел. Жестокость родилась. У них свой сын был, Павлик, на два года меня старше. Он мне подзатыльник как-то отвесил, так я ему руку дверью сломал. Подкараулил, когда он через дверной проем к выключателю потянулся, ну и бахнул ногой по двери. Избили меня за это.
Плевать я на них хотел.
И через короткое время — в ДВК. За кражу из овощного магазина. Помидоры такие были в пятилитровых банка, болгарские, «Глобус», самые вкусные!
А ДВК — это так называемая бессрочка., так в то время детские зоны назывались. Зоны для тех, кому еще четырнадцати не исполнилось — с этого возраста уголовная ответственность наступала. Можно было срок давать. А до этого возраста судить закон не позволял. Вот и «бессрочка». Мне тогда двенадцать было.
Вот так, братишка! И с той самой минуты, когда одноухий сержант захлопнул за мной дверь камеры в отделении милиции, я никогда больше на свободу не выходил. Никогда. Так что тюремные ворота для меня — это двери в параллельное пространство, которое я не знаю и знать не хочу. Ничего там нет, кроме судорожного поиска наслаждений. Ничего. Там люди слабеют, мельчают… Ну разве что война вас оправдывает.
Слышу иногда или читаю о тюремных наших «ужасах», и пытаюсь представить себе тех людей, которые это сочиняют. Кто они, эти люди? Сидели ли они в лагерях? И если сидели, то как жили, кем жили? И чего ради жизнишки свои никчемные так уберечь тщились? Наверное мнили они, что очень, очень нужны человечеству со своими переживаниями сопливыми. И ради этого вгрызались в жизнь. Как же — оправдание. Выжить любой ценой! Ну и выжили. И такое понаписали…
И правда, бог обиженных жалеет. До поры до времени, а потом куражится, если обиженный уж и на бога обижается. И правда, что на запряженных дураках тот бог вселенную объезжает! Мученики липовые. О жестокости философствуют, о нравственном начале…
А дети — звери! Чистые и озверевшие. Вот так природа проявляется, изнутри, из естественных начал. И если о детях не говорить, то все остальные разговоры бессмысленны.
Знаешь, братишка, когда меня сюда с распадом легких привезли, то я, признаюсь, смалодушничал. Впервые в жизни сам себя пожалел. Пожалел, что не смогу дотянуть до того времени, когда смогу о жизни рассуждать, когда мыслить смогу. Размышлять не как уголовник по кличке Фашист, в баланде из наркомовской пайки сваренный, а так отстраненно, чтобы себя пристально рассмотреть. Себя, как постороннего. Холодным взором и ясным. Как состарившийся викинг, которому рассуждать позволили. Так мне казалось, что я увижу нечто..
И вот когда я это представил, на мгновение лишь, но представил, что же я увижу там, в себе… То клянусь, брат, обрадовался тому, что подыхаю в неведении, в затмении. Да еще вино вот с тобой пью. И улыбаюсь время от времени. Какая туту к черту исповедь! Какая литература назидательная.… Так, хрип один сквозь кашель.
Короче, о «Фашисте».
В том бессрочном заведении, куда я был препровожден, работала воспитательница, которой ясновидящие дети дали кликуху «Людоед». Я думаю, что дети ей льстили. Работа надсмотрщицей в детской зоне как нельзя лучше подчеркивала ее садистическую сущность. Внешний ее облик был отражением внутреннего. Здесь форма не противоречила содержанию.
Представь себе гражданина Кобзона, только с жиденькими серенькими волосиками, на затылке припучкованными и розовым пластмассовым гребешком приколотым. Розовое и серое. Глаз умирает от такого сочетания. Ментовская форма без погон, юбка с растянутыми на заднице швами. Колени, как грибы на дереве. И бесформенные буфера шестого размера. Вот тебе образ той воспетухи.
Днем и ночью маячила она перед нашими глазами. Мне физиономия эта до сих пор в кошмарных снах мерещится. Было еще в школе спасение от нее. Но вскоре это чудовище взяло на себя дополнительную нагрузку — начало преподавать нам географию. И мне кажется, что эта образина навсегда вытеснила доступных дворовых девок из подростковых снов маленьких арестантов. Вот такая, брат, эстетика.
Знаешь, даже не сомневаюсь, что эта сволочь знала, как деревенские полудурошные мальчики под юбку к ней заглядывают. Пришло время физиологического любопытства. К ботинку зеркальце привязывали и ждали, когда она по рядам двинется: с понтом тетрадки проверять. А сама чуть ли не раком через парту прогибается и быстро так оглядывается: смотрят или не смотрят. По кайфу ей было. Говорят, что иногда, чтоб особый кураж словить, она без трусов приходила. Лет сорок ей тогда было. За последней партой Лёва Дурак сидел, так он прямо на уроках дрочил нее, а она ему в глаза смотрела.
Ходили слухи, что у нее отец повесился. Вроде бы чуть ли не на глазах у дочери. Вот она и тронулась. А мне ее жалко было. Одновременно и отвращение и жалость. И ненавидела она меня за то, что не интересовала меня ее анатомия, не привязывал я зеркальце к штиблетам, не нырял по юбку с растянутыми швами. И пахла она дурно. И ненавидеть бы ей меня до отправки в спец-ПТУ, но все произошло иначе. Неожиданно все произошло.
Сорвалась. Закричала. Я всего лишь урок плохо выучил. Ну какая на хрен разница, какое именно количество алмазов добывают в Ботсване! Если бы она наша была, Ботсвана эта… А так — штаб-квартира «Де Бирс» и негры в шахтах американский империализм укрепляют. Ну так вот ей и ответил, мол тебе, дуре, какая разница, для кого и в каком количестве жители Ботсваны алмазы выкапывают. Шучу, конечно. Но нечто подобное она в моих глазах усмотрела. Сорвалась. Заорала: «Весь в мамашу пошел! Тебя не здесь, а в психушке сгноить надо!».
Стул рядом стоял. Хороший стул. Железный. Не окажись этого стула в том самом месте, возможно и дальнейшая моя жизнь развернулась бы по иному сценарию. Но был стул. И стул этот таким образом на башку ее обрушился, что левая ножка глаз её жабий вырвала, а граненая перекладина в значительной степени череп деформировала. Так что серое и розовое наконец-то живым красным насытилось.
И вот когда сбежавшиеся вертухаи отбивали мне здоровье, то подзадоривая друг друга, вопили: «Фашист! Фашист! Женщину изуродовал!» вот так, поднявши предмет мебели на советскую извращенцу, я стал фашистом. Сначала мне обидно было — фашист. У нас в семье шесть человек блокаду не пережили. А потом я понял вдруг, пацанским еще умишком, что если тебя всякая мразь из своего общества исторгает, то этому радоваться надо! Счастье это, когда тебя вертухаи ненавидят. Значит, правильный ты человек. Чужой для них. И опасный.
В том бессрочном заведении, куда я был препровожден, работала воспитательница, которой ясновидящие дети дали кликуху «Людоед». Я думаю, что дети ей льстили. Работа надсмотрщицей в детской зоне как нельзя лучше подчеркивала ее садистическую сущность. Внешний ее облик был отражением внутреннего. Здесь форма не противоречила содержанию.
Представь себе гражданина Кобзона, только с жиденькими серенькими волосиками, на затылке припучкованными и розовым пластмассовым гребешком приколотым. Розовое и серое. Глаз умирает от такого сочетания. Ментовская форма без погон, юбка с растянутыми на заднице швами. Колени, как грибы на дереве. И бесформенные буфера шестого размера. Вот тебе образ той воспетухи.
Днем и ночью маячила она перед нашими глазами. Мне физиономия эта до сих пор в кошмарных снах мерещится. Было еще в школе спасение от нее. Но вскоре это чудовище взяло на себя дополнительную нагрузку — начало преподавать нам географию. И мне кажется, что эта образина навсегда вытеснила доступных дворовых девок из подростковых снов маленьких арестантов. Вот такая, брат, эстетика.
Знаешь, даже не сомневаюсь, что эта сволочь знала, как деревенские полудурошные мальчики под юбку к ней заглядывают. Пришло время физиологического любопытства. К ботинку зеркальце привязывали и ждали, когда она по рядам двинется: с понтом тетрадки проверять. А сама чуть ли не раком через парту прогибается и быстро так оглядывается: смотрят или не смотрят. По кайфу ей было. Говорят, что иногда, чтоб особый кураж словить, она без трусов приходила. Лет сорок ей тогда было. За последней партой Лёва Дурак сидел, так он прямо на уроках дрочил нее, а она ему в глаза смотрела.
Ходили слухи, что у нее отец повесился. Вроде бы чуть ли не на глазах у дочери. Вот она и тронулась. А мне ее жалко было. Одновременно и отвращение и жалость. И ненавидела она меня за то, что не интересовала меня ее анатомия, не привязывал я зеркальце к штиблетам, не нырял по юбку с растянутыми швами. И пахла она дурно. И ненавидеть бы ей меня до отправки в спец-ПТУ, но все произошло иначе. Неожиданно все произошло.
Сорвалась. Закричала. Я всего лишь урок плохо выучил. Ну какая на хрен разница, какое именно количество алмазов добывают в Ботсване! Если бы она наша была, Ботсвана эта… А так — штаб-квартира «Де Бирс» и негры в шахтах американский империализм укрепляют. Ну так вот ей и ответил, мол тебе, дуре, какая разница, для кого и в каком количестве жители Ботсваны алмазы выкапывают. Шучу, конечно. Но нечто подобное она в моих глазах усмотрела. Сорвалась. Заорала: «Весь в мамашу пошел! Тебя не здесь, а в психушке сгноить надо!».
Стул рядом стоял. Хороший стул. Железный. Не окажись этого стула в том самом месте, возможно и дальнейшая моя жизнь развернулась бы по иному сценарию. Но был стул. И стул этот таким образом на башку ее обрушился, что левая ножка глаз её жабий вырвала, а граненая перекладина в значительной степени череп деформировала. Так что серое и розовое наконец-то живым красным насытилось.
И вот когда сбежавшиеся вертухаи отбивали мне здоровье, то подзадоривая друг друга, вопили: «Фашист! Фашист! Женщину изуродовал!» вот так, поднявши предмет мебели на советскую извращенцу, я стал фашистом. Сначала мне обидно было — фашист. У нас в семье шесть человек блокаду не пережили. А потом я понял вдруг, пацанским еще умишком, что если тебя всякая мразь из своего общества исторгает, то этому радоваться надо! Счастье это, когда тебя вертухаи ненавидят. Значит, правильный ты человек. Чужой для них. И опасный.
>Да, у Доста есть шизинка, и ее суть в том, что его почвенничество и православие это страх перед собственным нигилизмом.
Это не шизинка. Эпилепсия, когда без лечения - она по-другому на психику действует. Как раз вот так. Постоянно разрывая душу и разум меж двух крайностей. Между грехом и покаянием, между гедонизмом и аскезой, между добротой и жестокостью. Достоевского до самой смерти так и крутило меж двух огней, равномерно поджаривая. А самое главное, что дает, а не отнимает (в основном-то она отнимает, болезнь же, сука, мерзкая!) эпилепсия -патологическую въедливость и тщательность. Внимание к таким деталям, которые обычный человек просто не замечает, пропускает. А эпилептик не может пропустить, его на них циклит, мысли начинают по кругу пережевываться.
А наиглавнейшая и постоянно пережевываемая мысль у Достоевского - это то, что наш мир тяжело и непоправимо поврежден. А отсюда и все остальное. Поврежденный мир - поврежденные люди - поврежденные чувства, мысли - и никакого из этого выхода, в общем, и нет. Вот он и кричит, вот он и бьет тревогу, как канарейка в шахте. Может быть, религия с ее ритуалами дарует забвение от этого осознания поврежденности - вот он и пытался с помощью религии искать покой. Тщетно. Потому что не было в нем настоящей веры, выжжена была ожиданием смертной казни, каторгой и солдатчиной. Вот и пытался с помощью формальной религиозности возродить ее. Тщетно пытался. Но все-таки пытался.
Его вообще трудно понять, пока не приобретен какой-никакой жизненный опыт, как положительный, так и отрицательный, и поэтому школотронам, да и студням молоденьким его читать совершенно бесполезно. Нечем им его пока воспринимать, соответствующий понятийный аппарат сформироваться не успел. Не надо торопить события, все само придет.
Писательский дар вообще в некотором смысле никакой не дар. Это бремя, тяжелое и неприятное бремя. А то и вовсе проклятие. С Достоевским как раз последний случай. У него просто не было выбора. Он был обречен стать писателем, он был обречен на тяжелый слог, он был обречен на удушающую религиозность. Такова селява...
Просто не реагируйте на высеры этих залетышей. Они уже своими петушиными обидами (а это именно они, потому что критикой это не назовешь) все показали. Как минимум большинство из них даже Михалыча не читали! Ведь как можно поливать помоями его за язык, основываясь на детской обиде за тяжело дававшихся "Бедных людей" в 5 классе?
Или за скуку при чтении, когда есть страшный и одновременно очень смешной "Двойник"? Или захватывающие "Униженные и оскорбленные", которые читаются на раз два?
Это какой-то антифорс, получается, не более. Через какое-то время эти гориллы доберутся до претензий к Андрееву, Бунину от того же Набокова и начнут поносить уже их, в каждом треде.
Или за скуку при чтении, когда есть страшный и одновременно очень смешной "Двойник"? Или захватывающие "Униженные и оскорбленные", которые читаются на раз два?
Это какой-то антифорс, получается, не более. Через какое-то время эти гориллы доберутся до претензий к Андрееву, Бунину от того же Набокова и начнут поносить уже их, в каждом треде.
Ну, я слово шизинка применил по греческому корню, расщепление, не в медицинском смысле. А вообще, все так, я даже в соседнем треде употребил слово "вязкий", имея ввиду эпилептоидный характер.
Я уже дал выше наводку, а то скучно уже. Розанов про Гоголя. По-моему, в букаче ещё не всплывало.
Я тоже несколько удивлён тому, что Достоевича за язык ругают. Я то на одном дыхании фактически "Бесов" и "ПиН" осилил.
Ну, хз, мне тоже текст на 90% из душных диалогов состоящий трудновато эмоционально читать. Это как в музыке очень длинная последовательность не разрешенных аккордов, утомляет. Но я это как компромисс для себя некий воспринимаю, тот случай, когда ради "что" на "как" легко закрыть глаза.
К Бунину, положим, претензии совсем другого сорта. Но то такое. Вряд ли школотроны способны будут сформулировать истинные претензии к Бунину. Те, которые заслуженные, а не полуграмотное облаивание букач-стайл.
Кстати Ф.М. еще и самый петербургский писатель. Прямо читаешь и будто по родному городу бродишь только 150 с лишним лет назад.
Вот!
У петербуржцев к нему свое, особое отношение. Петербургское.
>Его вообще трудно понять, пока не приобретен какой-никакой жизненный опыт, как положительный, так и отрицательный, и поэтому школотронам, да и студням молоденьким его читать совершенно бесполезно. Нечем им его пока воспринимать, соответствующий понятийный аппарат сформироваться не успел. Не надо торопить события, все само придет.
Не так раздражителен Достоевский, как его поклонники с такими вот снисходительными речами. Мудрые-премудрые пескари, которые познали неведомое в этих затхлых книгах и теперь козыряют своим знанием аки бабки на лавке.
А на самом деле это школьники. У кого еще школота вылезает через каждые три слова, блядь?
Да как же ты заебал из треда в тред свое манямнение с маняпроекциями про Достоевского писать. Еще и семенишь как собака паршивая.
Это ты мне тут предъявляешь, что-то мудрый пескарь? Вы кучу говно-текста снисходительного вываливаете на любого, кто заикнется что ему не нравиться зудобрительная манера напейсания букововок и душноватость Достоевского.
Так все просто, утырок. Нехуй из треда в тред лить говно, заключающееся в личных обидах и претензиях, в духе "ну он же эпилептик111" и в довесок ко всему еще и семенить. Написал пост с обидками к Достоевскому, завалил ебальник.
И хули ты тогда на говно исходишь, говно?
Заебись верещишь, пидоран.
А еще громче можешь?
Ну-ка, давай, попробуй, у тебя получится, я верю в тебя и в твои способности к верещанию.
Голос!
Аж слезу от ностальгии пустил...
Ввоинствующий дегенерат убил такой прекрасный тред (модератор, ну удоли чтоли все что с вот этой собакой связано , будь человеком)
поэтому можно и такое пообсуждать.
Помню читал пикарлейтед в детстве и это очень модная детсткая книга от прошаренного автора на момент 2001-2003-го года. В ней был интернет-слэнг аж до падонковской языковой реформы, бложики, ГОСТЕВУХИ, зог, кровавая гэбня и сектанты одновременно, дримерство, вирус в подземельеях Метро-2 и хуй пойми что еще. Но самое смешное, что концепция мини-лорчика произведения почти полностью походила на унылый "Мир и Хохот" Мямли, что вышла в том же году.
>собакой
От собаки и слышно.
Понимаешь, надо сочнее, надо громче, надо ЛУЧШЕ верещать как немытая псина, ты не стараешься, а только отбрыкиваешься от настоящего себя.
Не бойся, наверни шмат говна с барского плеча и верещи!
Фраза не имеет смысла. Есть выражение "[одежда] с барского плеча", то есть отдать или сделать что-то со снисхождением, как барин своему холопу со своего барского плеча даёт шубу, например. Шмат говна с барского плеча - это что-то странное. Как на барском плече оказался шмат говна, зачем кому-то его наворачивать.
Что ты от этой косноязычной истерички добиться хочешь лол? Ему лет 18, но это уже натуральный обосранный бомж. Ворвался в тред и будет вонять пока его наконец не выкинут отсюда.
Хейтер Достоевского на подсосе. Мало того, что семенил 2 дня, собака, так еще и подсос.
Эта проклятая сука уже больше недели этим занимается.
В д/ на него уже крысили? А то моча безмолвствует, пока этот пидор портит лучшие треды букача.
Замечательный подрыв филейной части. Образцовый, я бы сказал. Эталонный.
Уходите, пожалуйста, к себе в соцсети и не шумите, ОК?
Будешь знать как Федормихалыча подсирать, сука ебливая!
этот пидор и в муваче постоянно треды засерает. марвелодетей во всех несогласных с ним детектирует и петушиными фантазиями вайпает. то-ли вниманиеблядь, то-ли просто ебнутый на всю бошку.
говна пососи, ок?
Найс пидоран заверещал. Ну-ка давай еще разок, да погромче, да повизгливее!
Голос!
Михаил Кречмар
ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ
История эта так и осталась непонятной для большинства ее участников. Точнее сказать, никто из нас не видит ее до сих пор целиком. Кто-то из участвовавших в ней лиц считает ее состоящей из цепи несчастных случайностей, кто-то видит в ней злой рок Провидения, кто-то – одно из бесчисленных последствий вселенского жидомасонского заговора. Стоила она, по самым скромным оценкам, не менее десятка человеческих жизней.
В любом случае в нашей истории было одно действующее лицо, которое знало всю правду, да, в общем, знает ее и сейчас. Только оно этого никогда никому не расскажет, как не рассказало до сих пор сотни и тысячи подобных историй. Я считаю Колыму реально действующим лицом.
Для бывшего советского человека Колыма объединяет в себе два достаточно разных понятия.
В первую очередь – это огромный золотодобывающий район, бывшее советское Эльдорадо, охватывающее территорию Колымского нагорья – величественного каменного развала площадью в несколько сотен тысяч квадратных километров. С этого развала и стекает в Северный Ледовитый океан огромный поток Колымы и ее притоков. Граниты этого нагорья пронизаны клиньями белого кварца, наполненного сгустками желтого металла, который по разным причинам возведен человечеством в ранг вселенского идола. Именно сгустки этого металла и спровоцировали на Колыме одно из самых массовых жертвоприношений в истории Западной цивилизации.
Люди из-за золота совершали достаточно зверств по всему миру. Однако, именно тут, на Колыме из-за него погибло больше всего человек. Возможно, только какие-нибудь неизвестные нам рудники доколумбовой Америки унесли такое количество жизней. Но, я в этом абсолютно уверен, нигде этого не случалось за более короткое время. Зверства Колымы - людоедство, убийство голых голодных людей, которых оставляли в пятидесятиградусный мороз в железном нетопленном вагоне , расстрелы по жребию безумного майора Гаранина превосходят любые ужасы Освенцима. Просто руководство Советской России находилось в момент конца войны на правильной стороне и избежало международного трибунала. Полмиллиона человек погибло при добыче пятисот тонн золота.
Аура страшных событий висит над Колымой до сих пор, и я искренне считаю, что до сих пор она подвигает обитающих тут людей на самые дикие поступки.
Безусловно, Колыма очень красива. Но эта красота не предполагает присутствия там человека. Я думаю, что черные скалы, голые каменистые безлесые склоны, корявые лиственницы, пурги и торосы в той же степени являются соучастниками творившихся там кошмаров – наряду с прокурорами, конвоирами и другими винтиками крутившейся тут машины смерти.
История, которую я хочу рассказать, не имела ничего общего с колымскими лагерями смерти – их полностью ликвидировали за сорок лет до того, как она произошла. Она произошла на реке Колыме – географическом феномене, последней крупной реке Евразии, если следовать по Северу на Восток.
Мы с товарищем вступили в эту историю примерно ближе ко второй ее половине и вышли из нее ближе к концу. Однако, из-за склонности к анализу и наблюдениям, я продолжал следить за ее развитием до самого конца – точнее, до того места, которое мне сегодня кажется этим концом.
Тогда мы работали в научно-исследовательском учреждении, которое изучало приспособления животных к Северу. Особое место среди этих животных занимал гигантский колымский лось – громадное нелепое существо, состоящее из ног, горба, огромных рогов и ушей. Он имеет довольно отдаленное сходство со своими европейскими и уссурийскими сородичами – хотя бы из-за своих размеров. Самые крупные звери весят почти тонну и носят рога почти двух метров в размахе. Загадкой является хотя бы то, как такой громадный зверь ухитряется прокормить себя среди, в общем-то, скудной северной природы.
Нам предстояло найти место для строительства биостанции по изучению этих зверей. Я вспомнил (видимо, в не очень добрый час), что когда-то наблюдения с самолета показали их очень большое количество на реке… назовем ее Коскодон. Коскодон был притоком Колымы в том месте, где Колыма пересекает административную границу с Якутией. Идти туда на лодке было четыреста с лишним километров, и еще – минимум – полтораста вверх по Коскодону. Я, правда, собирался немного смухлевать с доставкой – по Колыме вниз до устья ходили самоходные баржи, и я надеялся, что хоть одна возьмет нас на борт и довезет прямо до устья реки. Вверх мы уже пойдем только своими силами – на лодке с подвесным мотором «Вихрь».
Там нам предстояло исследовать почти двести километров в поисках подходящего места для строительства и вернуться уже перед самым ледоставом. Обратно по Колыме, как я предполагал, нас поднимет такая же самоходная баржа, возращающаяся обратно.
Таким образом, на самоходной барже, моторной лодке, и частично – на своих двоих, нам предстояло проделать тысячу двести километров – по шестьсот в каждую сторону.
Несколько слов стоит сказать об обитающих на Колыме людях.
Вопреки широко распространенному убеждению, там практически не осталось ни бывших заключенных, ни, даже, их потомков. Легенда гласит, что после смерти Генералиссимуса колымские лагеря пустели с фантастической быстротой – причем, в первую голову их покидала охрана, боявшаяся мятежей. Позднее в эти места пришли люди, работающие по срочному договору с государством – государство гарантировало им высокую (в три раза выше, чем в среднем по стране) зарплату. Потом обещавшее им это государство исчезло, и в многочисленных колымских поселках эти люди остались почти без средств к существованию. Естественно, те, у кого не хватило средств покинуть эти «благословенные» места, кинулись выживать самыми разнообразными способами. Значительная часть колымских обитателей переселилась в одну относительно теплую и плодородную долину в ее верховьях (теплую и плодородную, насколько это может быть на Колыме). Там они начали заниматься сельским хозяйством, расхватав пахотную землю у существовавшего там еще в советские времена совхоза. Хозяйство это выражалось в выращивании картофеля, капусты и моркови. Те из них, кто не чувствовал в себе тяги к земледелию, ушли в тайгу, добывать шкурки соболя и мясо пресловутого колымского лося на продажу.
И над всем этим висел дрожащий, опасный, и, тем не менее, чертовски привлекательный призрак золота…
Золото на Колыме составляло монополию государства, и добывать его можно было только под недреманным государевым оком – на приисках, которые оставались государственными предприятиями, в старательских артелях, где все поголовно доносили друг на друга, или на горно-обогатительных фабриках. Вольное старательство называлось хищничеством, и государство выжигало его огнем и железом. Однако, многочисленные банды, в основном состоящие из кавказцев, (так называемое «Ингушзолото»), до сих пор весьма эффективно скупают это самовольно добытое золотишко, и, судя по всему, обладают в тех краях властью, посильнее государственной.
Этот центр человеческой жизни на Колыме так и назывался – «Сеймчанский оазис», и главный поселок – он же основная пристань самоходных барж, курсирующих отсюда до Северного Ледовитого Океана, называется Сеймчан.
Поселок Сеймчан был, как принято говорить в старину, уездным городом, то есть – райцентром. Ехать нам предстояло в совершенно неизвестные места, и для проведения предварительной разведки я пошел испытаннейшим путем – пошел искать районного охотоведа.
ЕСТЕСТВЕННАЯ ИСТОРИЯ
История эта так и осталась непонятной для большинства ее участников. Точнее сказать, никто из нас не видит ее до сих пор целиком. Кто-то из участвовавших в ней лиц считает ее состоящей из цепи несчастных случайностей, кто-то видит в ней злой рок Провидения, кто-то – одно из бесчисленных последствий вселенского жидомасонского заговора. Стоила она, по самым скромным оценкам, не менее десятка человеческих жизней.
В любом случае в нашей истории было одно действующее лицо, которое знало всю правду, да, в общем, знает ее и сейчас. Только оно этого никогда никому не расскажет, как не рассказало до сих пор сотни и тысячи подобных историй. Я считаю Колыму реально действующим лицом.
Для бывшего советского человека Колыма объединяет в себе два достаточно разных понятия.
В первую очередь – это огромный золотодобывающий район, бывшее советское Эльдорадо, охватывающее территорию Колымского нагорья – величественного каменного развала площадью в несколько сотен тысяч квадратных километров. С этого развала и стекает в Северный Ледовитый океан огромный поток Колымы и ее притоков. Граниты этого нагорья пронизаны клиньями белого кварца, наполненного сгустками желтого металла, который по разным причинам возведен человечеством в ранг вселенского идола. Именно сгустки этого металла и спровоцировали на Колыме одно из самых массовых жертвоприношений в истории Западной цивилизации.
Люди из-за золота совершали достаточно зверств по всему миру. Однако, именно тут, на Колыме из-за него погибло больше всего человек. Возможно, только какие-нибудь неизвестные нам рудники доколумбовой Америки унесли такое количество жизней. Но, я в этом абсолютно уверен, нигде этого не случалось за более короткое время. Зверства Колымы - людоедство, убийство голых голодных людей, которых оставляли в пятидесятиградусный мороз в железном нетопленном вагоне , расстрелы по жребию безумного майора Гаранина превосходят любые ужасы Освенцима. Просто руководство Советской России находилось в момент конца войны на правильной стороне и избежало международного трибунала. Полмиллиона человек погибло при добыче пятисот тонн золота.
Аура страшных событий висит над Колымой до сих пор, и я искренне считаю, что до сих пор она подвигает обитающих тут людей на самые дикие поступки.
Безусловно, Колыма очень красива. Но эта красота не предполагает присутствия там человека. Я думаю, что черные скалы, голые каменистые безлесые склоны, корявые лиственницы, пурги и торосы в той же степени являются соучастниками творившихся там кошмаров – наряду с прокурорами, конвоирами и другими винтиками крутившейся тут машины смерти.
История, которую я хочу рассказать, не имела ничего общего с колымскими лагерями смерти – их полностью ликвидировали за сорок лет до того, как она произошла. Она произошла на реке Колыме – географическом феномене, последней крупной реке Евразии, если следовать по Северу на Восток.
Мы с товарищем вступили в эту историю примерно ближе ко второй ее половине и вышли из нее ближе к концу. Однако, из-за склонности к анализу и наблюдениям, я продолжал следить за ее развитием до самого конца – точнее, до того места, которое мне сегодня кажется этим концом.
Тогда мы работали в научно-исследовательском учреждении, которое изучало приспособления животных к Северу. Особое место среди этих животных занимал гигантский колымский лось – громадное нелепое существо, состоящее из ног, горба, огромных рогов и ушей. Он имеет довольно отдаленное сходство со своими европейскими и уссурийскими сородичами – хотя бы из-за своих размеров. Самые крупные звери весят почти тонну и носят рога почти двух метров в размахе. Загадкой является хотя бы то, как такой громадный зверь ухитряется прокормить себя среди, в общем-то, скудной северной природы.
Нам предстояло найти место для строительства биостанции по изучению этих зверей. Я вспомнил (видимо, в не очень добрый час), что когда-то наблюдения с самолета показали их очень большое количество на реке… назовем ее Коскодон. Коскодон был притоком Колымы в том месте, где Колыма пересекает административную границу с Якутией. Идти туда на лодке было четыреста с лишним километров, и еще – минимум – полтораста вверх по Коскодону. Я, правда, собирался немного смухлевать с доставкой – по Колыме вниз до устья ходили самоходные баржи, и я надеялся, что хоть одна возьмет нас на борт и довезет прямо до устья реки. Вверх мы уже пойдем только своими силами – на лодке с подвесным мотором «Вихрь».
Там нам предстояло исследовать почти двести километров в поисках подходящего места для строительства и вернуться уже перед самым ледоставом. Обратно по Колыме, как я предполагал, нас поднимет такая же самоходная баржа, возращающаяся обратно.
Таким образом, на самоходной барже, моторной лодке, и частично – на своих двоих, нам предстояло проделать тысячу двести километров – по шестьсот в каждую сторону.
Несколько слов стоит сказать об обитающих на Колыме людях.
Вопреки широко распространенному убеждению, там практически не осталось ни бывших заключенных, ни, даже, их потомков. Легенда гласит, что после смерти Генералиссимуса колымские лагеря пустели с фантастической быстротой – причем, в первую голову их покидала охрана, боявшаяся мятежей. Позднее в эти места пришли люди, работающие по срочному договору с государством – государство гарантировало им высокую (в три раза выше, чем в среднем по стране) зарплату. Потом обещавшее им это государство исчезло, и в многочисленных колымских поселках эти люди остались почти без средств к существованию. Естественно, те, у кого не хватило средств покинуть эти «благословенные» места, кинулись выживать самыми разнообразными способами. Значительная часть колымских обитателей переселилась в одну относительно теплую и плодородную долину в ее верховьях (теплую и плодородную, насколько это может быть на Колыме). Там они начали заниматься сельским хозяйством, расхватав пахотную землю у существовавшего там еще в советские времена совхоза. Хозяйство это выражалось в выращивании картофеля, капусты и моркови. Те из них, кто не чувствовал в себе тяги к земледелию, ушли в тайгу, добывать шкурки соболя и мясо пресловутого колымского лося на продажу.
И над всем этим висел дрожащий, опасный, и, тем не менее, чертовски привлекательный призрак золота…
Золото на Колыме составляло монополию государства, и добывать его можно было только под недреманным государевым оком – на приисках, которые оставались государственными предприятиями, в старательских артелях, где все поголовно доносили друг на друга, или на горно-обогатительных фабриках. Вольное старательство называлось хищничеством, и государство выжигало его огнем и железом. Однако, многочисленные банды, в основном состоящие из кавказцев, (так называемое «Ингушзолото»), до сих пор весьма эффективно скупают это самовольно добытое золотишко, и, судя по всему, обладают в тех краях властью, посильнее государственной.
Этот центр человеческой жизни на Колыме так и назывался – «Сеймчанский оазис», и главный поселок – он же основная пристань самоходных барж, курсирующих отсюда до Северного Ледовитого Океана, называется Сеймчан.
Поселок Сеймчан был, как принято говорить в старину, уездным городом, то есть – райцентром. Ехать нам предстояло в совершенно неизвестные места, и для проведения предварительной разведки я пошел испытаннейшим путем – пошел искать районного охотоведа.
А как ты его в муваче определил, лол? Они же все однотипные. Шаблонные словечки: "Пидоран, свинья, верещишь" и окончание в духе "Голос подай, давай еще скажи, хрю-хрю" и тд. Таких, блядь, сотни в /б. Их там в инкубаторах выращивают они и не отличаются индивидуальностью.
Он там палился, что в букаче сидит?
Районные охотоведы (а на поселок Сеймчан их оказалось почему-то аж целых два), как и ожидалось, были отчаянными головами и пьяницами. Охотовед Митя, человек типажа, известного в народе как «семь на восемь, восемь на семь» тут же осведомился, сколько патронов к дробовику мы берем с собой на Коскодон. И, узнав, что всего-то не больше сотни, предложил поехать с ним в рейд и отобрать нужное количество у охотников. Этот же Митя, после безумной попойки, продолжавшейся полтора дня, устроил нас пассажирами на баржу, идущую вниз по Колыме торговать с Якутией. Другой районный охотовед по фамилии Чайка и кличке Казак, невысокий, черноволосый и черноглазый крепыш все время изучал нас прищуренным взглядом. И под конец сказал слова, к которым стоило бы прислушаться повнимательнее.
- Вы, ребята, там, на Коскодоне, повнимательнее будьте. Там не все просто…
Я буркнул что-то вроде того, что нынче везде непросто.
На это Чайка и произнес:
- Да там как-то непроще всего. Люди пропадают.… За три года три человека.
Тут я уже заинтересовался, но не так сильно, как стоило бы.
- Местные разборки. То ли золото там ищут, то ли охотники участки делят.
Я ответил, что не собираюсь там ни искать золото, ни отбирать участки. Чайка тут же познакомил меня с местным охотником, владельцем участка на Коскодоне, по фамилии Чулков. Звали его, естественно, Чулком.
Чулок вел себя вполне гостеприимно и предлагал жить на его зимовье.
- Там у меня раб живет, он все как надо устроит, - сказал он под конец, как что-то само собой разумеющееся.
Таежное рабовладение до сих пор довольно широко распространено в глухих районах Восточной Сибири. Как правило, «рабом» становится человек, по той или иной причине находящийся не в ладах с законом – долголетний алиментщик, поселковый хулиган или воришка. Он скрывается от суда и следствия на какой-нибудь таежной заимке, при этом выполняет всю черную работу для её основного хозяина – заготавливает и рубит дрова, готовит еду, обдирает зверьков, но главное – сторожит хозяйство в отсутствии промысловика. Такое «рабство» не дает человеку совсем уж опускаться, и некоторые «рабы» так привыкали к этой жизни, что оставались при своих содержателях уже после того, как истекал срок нахождения их под следствием.
Судя по всему, именно такой раб и проживал на базе Чулка.
Чулок немного рассказал и об исчезновениях других охотников в низовьях Коскодона. По его словам, все получалось не столь уж страшно. Первый пропавший охотник был уже довольно пожилым человеком и пропал по осени во время заброски на свой участок.
- Примерно в такое вот время: - сказал Чулок, и Чайка снова резко посмотрел на нас.
- Коскодон – река быстрая. Где-нибудь сердчишко схватило, его в лодке под завал занесло – поминай, как звали.
- Вещи бы выплыли, - заметил Чайка.
- Да там двести километров искать. Можно и не заметить.
- Ну ладно. А другие два?
По словам Чулкова и другие два случая имели какие-то вполне внятные объяснения. В одном случае, охотник добирался до своего зимовья в пургу, при этом реки замерзли еще не до конца. Человек мог попасть в промоину и утонуть. Другой должен был выбираться на прииск Рябчик в трехстах километрах от зимовья. Триста километров колымской тайги в декабре могут укатать кого угодно. И, главное, найти на этих трехстах человека, замерзшего, как клубочек, под бревном или под валежником – задача не выполнимая в принципе. Особенно, если лыжню замело, что случается не только в метель, но и во время любой поземки, и в этих краях на похожих лыжах ходит еще пять или шесть человек.
- Люди – оне мудаки, - отрезюмировал охотник Чулков, - вечно с ими чё-то случается.
- На корабль я вас устрою. Железный. Ииик. - сказал уже поздней ночью Митя.
- Оно, может, вы и не собираетесь там искать золото или участок присматривать, - с сомнением сказал на прощание Чайка-казак, - Но всегда есть шанс попасть под раздачу.
Железным кораблем, на который нас устроил Митя, была самоходная баржа, 1947 года постройки. Капитан баржи был весьма своеобразным вариантом плавающего колымского коробейника. Он скупал у местных аграриев капусту и картошку и вез ее вниз по Колыме, в страну вечной мерзлоты, страшный якутский поселок Черский, притаившийся возле кромки льдов Восточносибирского моря. Носил он затасканную кличку «Валет» - по причине наличия фамилии Карточкин.
Торговля капустой обещала принести баснословный барыш. Кроме того, в арктических поселках низовий Колымы Валет планировал затовариться соленой и копченой рыбой – и в свою очередь, продать это «наверху». Кроме того, он погрузил на баржу огромное количество горного оборудования, которое ехало на прииск Рябчик. Ответственный за все это железо мужик Семёныч уже третий день ходил по палубе баржи, повторяя одно и то же: «Я – помбур . А помбур должен быть тупой и сильный. Я помбур».
На борту кроме нас, помбура Семёныча, еще двух геологов прииска, двух охотников – братьев Скуловых, которые забрасывались на другой приток Колымы – Угликан, были еще два угрюмых типа.
- Это моя команда – представил их Валет – Сахар и Демагог. Один корабль привязывает, другой отвязывает.
Должен сказать, что Валет принципиально игнорировал любую моряцко-матросскую лексику, как то слова «ходят», «швартуют» и т.д..
Кроме того, он не удосужился даже объяснить нам, кто из этой страхолюдной парочки Сахар, а кто – просто Демагог.
Должен сказать, что в главном капитан Валет был прав. Ни в какой другой деятельности, кроме привязывания и отвязывания судна его команда замечена не была. Все на своей барже занимался сам Валет. Даже варил кашу.
- Ну их к черту, - объяснил он наше недоумение. – Отравят еще. Не по злобе, просто люди такие. Мудаки оне. Они сами жрут только то, что готовить не надо – себя боятся.
Ко всему этому плавучему паноптикуму мы привязали свою лодку, а сами устроились наверху – среди труб, картошки, капусты, двух запасных дизелей для самоходки (одному запасному дизелю капитан Валет категорически не доверял). Геологи-помбуры поставили на баке палатку, а братья-охотники расположились на корме – просто расстелив на палубе свои страхолюдные спальные мешки-кукули из оленьего меха.
Братья держались совершенно на особицу, ни с кем не знакомились, и даже не разговаривали. Капитан Валет сказал, что они родом из старожилов – из тех считанных семей, которые жили здесь до тридцатых годов. Эти семьи пришли сюда еще в середине восемнадцатого века и перемешались со всеми аборигенами крайнего Севера. Низкорослые, черноглазые и черноволосые, они и выглядели, как аборигены, хотя крестились и звались по православному обычаю. На нас всех они поглядывали угрюмо, и где-то даже – злобно. А может, это просто казалось из-за их монгольского разреза глаз.
Первые двести километров пути вниз по реке ознаменовались тем, что мы утопили свою лодку. В какой-то момент кто-то из геологов увидел, что вместо болтающейся в кильватерной струе плоской жестянки «Крыма» из под воды торчит туго натянутая веревка. Валет застопорил двигатель, мы всей командой потянули за этот конец – и вытащили лодку из под воды, как ни странно, такую же целехонькую, какую мы ее привязали в Сеймчане. Видимо, ее утопили брызги от волн, которые подхлестывали через нос лодки на коротком поводке. Лодку отпустили на веревке подальше, и Валет стал иногда поглядывать за корму. Возможно, даже более внимательно, чем по курсу, потому что через тридцать километров баржа нашла свою мель – первую в этом походе.
Мой студент Руслан раньше был матросом на похожей посудине и хорошо представлял себе, что надо делать в подобных ситуациях. Он с лихвой заменял собой Сахара и Демагога, а также – мне иногда так казалось – и капитана Валета. По крайней мере, частично.
Мы заводили с судна на берег длиннющий трос, цепляли его за деревья на берегу, а затем кораблик начинал елозить по выпуклой спине мели. Колыма – сильная река, и течение в ней - что надо. Течение размывало гальку под днищем баржи, и, таким образом, река сама стаскивала с себя серое вонючее громыхающее насекомое.
Знай я, сколь часто мне придется прибегать к этой манипуляции в дальнейшем, я бы уделил ей уже тогда гораздо больше внимания.
Я пишу сейчас только о неприятностях нашего плавания, но было бы несправедливо не сказать и о многих приятных сторонах этой поездки.
Прежде всего – Колыма – фантастически красивая река. Как уже говорилось – в верхнем течении – это река горная. Причем – река большая. Больше всего она по своим масштабам напоминает Неву. Но такую Неву, которая течет со скоростью и мощью железнодорожного экспресса, прозрачная и серая вода которой не уступает по чистоте разлитой в бутылки питьевой воде. Обширные галечные поля-косы обрамляют несущийся поток воды неправильными полумесяцами то с одной, то с другой стороны, иногда вдаваясь в реку длинными пепельными языками, или, неожиданно, всплывают каменными спинами многочисленных островов и мелей.
За галечниковыми косами колымских берегов встают горы. Иногда они плавно спускаются к реке пологими склонами, иногда – сваливаются к воде иззубренными скальными обрывами. По этим обрывам видно, с какой безумной мощью прорезала и продолжает прорезать горный массив эта титаническая водяная струя. Иногда, прямо посреди реки, поднимаются на высоту пятиэтажного дома обелиски скал – на местном наречии – клыки – остатки тех самых кварцевых жил, которые, рассыпавшись, и заполнили речные долины золотым песком.
Горы покрывает редкий лиственничный лес, травянисто-зеленый летом, оранжево-желтый осенью и черный и страшный зимой. Над ним нависают темно-зеленые каракулевые воротники зарослей кедрового стланика. А выше начинаются бесплодные и голые плато, гребни и вершины, насквозь промороженные и вылизанные ветрами – подлинная страна холода, ветра и камня, населенная снежными баранами, сурками и птицами.
Вдоль реки, а местами – и прямо посередине, на островах, на Колыме растут тополя и огромные корейские ивы - чозении. Временами это напоминает классический европейский парковый лес, а иногда – непроходимая и захламленная тайга. Именно долинные леса и сосредотачивают в себе всю жизнь на Севере – сюда стремятся все живые существа – от птиц – рябчиков и глухарей, до зайцев, медведей и лосей.
Но, как уже говорилось выше, вся красота этих мест не предполагает присутствия здесь людей.
Люди, конечно, не были бы людьми, если бы они в таком красивом и диком месте не придумали бы кого-нибудь куда-нибудь не пускать. В среднем течении Колымы Советская власть, в своей неизъяснимой милости, для «не пускания» определила кусок реки, километров в сто длиной и обозвала его заповедником. Там жили те же самые лоси, медведи, глухари, росла лиственничная тайга (правда, изрядно потрепанная пожарами). Самое главное – там не было золотоносных речек, и, соответственно – именно эта территория никому не была нужна. (Собственно говоря, именно по этому принципу в бывшем Советском Союзе создавалось подавляющее большинство заповедников). И, как всегда, все получилось черт-те как.
Охрану этого заповедника государство поручило булычанским якутам.
Появление якутов на Колыме (равно как и отвод половины этой реки в республику Якутию) выглядит анекдотом. Правда, довольно скверным.
Дело в том, что якуты пришли на Колыму позднее русских, будучи маркитантами при казачьих ватагах. А потом они привели туда свои роды, создали там систему полуторговых факторий, и, в конечном итоге, сумели создать впечатление, будто существовали на этой реке всегда, вытеснив оттуда коренных жителей – эвенов и юкагиров.
Естественно, к заповеднику булычанские якуты относились, как к собственной вотчине. Будучи существами территориальными, они чужаков в эти места не пускали, но сами черпали из этого источника без особых ограничений. На страже интересов этой общины стояла и местная ассоциация малочисленных народов, так что найти какую-нибудь управу на этих людей было в высшей степени проблематично. Собственно, никто и не искал.
Кордонов в заповеднике было два – верхний и нижний, естественно. Каждый из них заселяла банда (иначе не поворачивается язык назвать это законное вооруженное формирование) из трех-четырех инспекторов. Все они жили меновой торговлей с баржами на реке, а кое-кто, по слухам, занимался и речным грабежом.
Несмотря на крайнюю малочисленность булычанских якутов и их этническую однородность, в Колымском заповеднике постоянно происходили всяческие неприятности. Вечно там кто-то в кого-то стрелял, резал по пьянке, бил молотком по голове, стамеской под ребра или привязывал на ходу за моторной лодкой.
Впоследствии я неоднократно слышал версию, что серия коскодонских происшествий началась с каких-то разборок в заповеднике. Жизнь косвенно подтвердила это предположение.
Шайка булычанских якутов на моторной лодке подлетела к нашей барже на закате. Послышался мат, звяканье передаваемых с корабля в лодку бутылок, наконец, на палубу глухо шлепнулись две лосиные ляжки. Команда корабля и помбур оживились, а братья Скуловы насупились. По слухам, территория, отошедшая заповеднику, была раньше угодьями их семьи.
Когда я говорю, что по мощи Колыма не уступает железнодорожному составу, это намного недостает до действительности. Именно на спине этого потока, с небольшой помощью корабельного дизелька, мы доехали до устья Коскодона менее чем за сутки. В верховьях Коскодона недавно прошли дожди, река вспухла и мутный поток тащил сорванные с берегов бревна, куски торфа и мелкий древесный мусор. В устье реки мы загрузили лодку нашим снаряжением, и, заведя мотор, двинулись вверх по течению.
Небо было низким, время от времени с краев плоских облаков сыпалась белая крупа первого снега. Лес уже потерял свои пронзительные желтые краски – деревья побурели и порыжели. Ветер сдул листья с тополей, и они торчали вверх огромными серыми мертвыми метлами. Сопки по бортам долины стали буро-черными и верхушки их присыпало пудрой первого снега. По краям леса перелетали черные вороны, в паре мест с опушек взлетели глухари. Я несколько раз останавливался на косах, которые еще торчали из воды, пытаясь рассмотреть следы. Но чувствовалось, что дождь со снегом будет продолжать идти и если так дело пойдет дальше, то дня через два река просто выйдет из берегов.
Базу охотника Чулкова мы нашли очень скоро. Это был огромный блокгауз, сложенный из бревен в обхват – наверное, так выглядели замки первых рыцарей Европы. Тех, которые жили не в землях римского влияния, а на границе с языческими странами – Русью и Литвой. Только здесь в качестве язычников выступали медведи и росомахи.
Степан Сиблов оказался долговязым мужиком в возрастном интервале от тридцати пяти до шестидесяти лет. Бывает такая порода людей – она закостеневает в каком-то предпожилом возрасте, рамки которого определяют спиртное, табак, невзгоды и принципиальное ничегонеделание.
Скрывался в лесу он оттого, что как-то, будучи в беспамятстве, пырнул ножиком своего собутыльника после разгрузки баржи. Сам он не видел в этом своем действии ничего особенно предосудительного. Судя по всему, точно так же считала и поселковая милиция – Степану дали беспрепятственно скрыться из поселка, и если кто-то из стражей закона за каким-то лешим заезжал на Коскодон, ему предупредительно давали на время затаиться в лесу. По крайней мере, ни для кого не составляло секрета его местопребывание, и при минимальном желании водворить его за решетку не составило бы никакого труда.
Охотник Чулков Степана кормил, поил, давал крышу над головой и даже, якобы, откладывал ему в поселке какие-то деньги, в чем я, честно говоря, несколько сомневался.
Все это Степан рассказал нам в первые пятнадцать минут, покуда привязывал нашу лодку и помогал таскать вещи в дом.
- Бабу мне два раза в год привозят – из поселка Разлога, что на водоразделе стоит. Весной и перед новым годом. Возят ее по всей реке, чтоб мужики могли пользоваться.
- Одна баба-то?
- Да нет, разные. Там вдов много – мужики поспивались, да и сгинули – кто замерз, кто потонул.
На чердаке избы у Чулкова хранилось несколько десятков килограммов книг и журналов. Журналы для таких людей поступали одним путем – охотник приходил на поселковую почту и собирал все то, что не забиралось по подписке. Я обратил внимание, что таким образом собирались три журнала прямо противоположных направлений – «Наш Современник», «Молодая Гвардия» и «Новый мир». Их и читал Степан долгими зимними вечерами… И не только зимними. Но мир, описываемый журналами, для него существовал отдельно от его собственного мира, с постоянными пьянками, поножовщиной, дождями, пургами, привозными женщинами. По-моему, в этот мир журналов он даже не очень верил.
- Дикое место. Но нисколько не глухое, - говорил нам Сиблов, который не видел людей уже почти три месяца.
- Зимой здесь просто проходной двор. Постоянно по тайге гудят «Уралы» - народ с приисков мясо скупает, рыбу. Иркутские перекупщики за пушниной приезжают. Иногда здесь возле избы по пять грузовиков стоит. Сами мясо тоже пытаются охотить. Мы с ними боремся – в прошлом году пришло с побережья три «Урала» за сохатыми. Чулок им по покрышкам пострелял – они и свалили. Правда, обещали вернуться и разобраться. Но не вернулись.
- А что тут говорят – люди пропадают? – вспомнил я намеки охотоведа Чайки.
- Дааа… Люди… Мудаки они. С ними вечно чего-то происходит. Вот и пропадают. Кто в пурге замерзнет, кто в наледь попадет. Мишка может прихватить кого-нибудь. Или стрельнет кто-нибудь оленя в стаде по неосторожности, местные его и прикопают. - заключил Свиблов. – Но я один никуда с базы и не хожу – вдруг заявил он.
Все вышесказанное он произнес совершенно естественно – такие вещи для него, скрывающегося убийцы, были, судя по всему, в порядке вещей.
На базе Чулкова мы прожили довольно долго. Мы поднимались вверх по реке, проходили маршруты по гребням хребтов, тщательно проглядывая долины речек, впадающих в Коскодон, считали следы и пытались оценить численность сохатых на этой реке. Получалось не очень хорошо. Судя по всему, браконьерская вольница, кинувшаяся на границу с Якутией, за десять лет со времени последних подсчетов, изрядно разредила поголовье этих зверей. Практически каждый вечер мы возвращались на базу и там, при свете керосиновой лампы, Свиблов рассказывал нам истории из таежной жизни, от которых, буквально, холод пробегал по спине.
Через десять дней я решил, что ситуация прояснилась. Численность лосей в этом районе невелика, и организация здесь биостанции была явно нецелесообразна. Я решил вернуться на Колыму – через неделю там должен был возвращаться «железный корабль» капитана Валета. А в устье Коскодона стояла метеостанция, и я рассчитывал получить на метеостанции дополнительные сведения о природе этого места.
Метеостанции на советском севере были настоящими культурными центрами. Во-первых, туда попадали и там задерживались, люди активные, образованные и любознательные. На метеостанциях стояли дизель-электростанции и кинопередвижки, впоследствии именно там появилось такое чудо мировой техники, как антенны спутникового телевидения. Привычка к постоянным многодневным наблюдениям, а также необходимость выживать в суровых условиях, сделали этих людей настоящим кладезем информации о местах, где эти метеостанции располагались.
Поэтому именно на метеостанцию Усть-Коскодон я и направился для того, чтобы окончательно составить представление об этих местах и целесообразности разворачивания тут стационарных исследований.
Река петляла среди крутых шерстистых боков сопок, иногда залетая боками под завалы смытого с берега леса. Или растягиваясь на многокилометровые плесы, подернутые рябью хариусовых прыжков.
На одном из поворотов нашу лодку обстреляли с берега.
Я увидел прямо перед носом лодки всплеск с рикошетом – как будто кто-то бросил камень, пуская блинчики. И тут же даже сквозь рев мотора услышал приглушенный выстрел. Я выжал газ до упора, пытаясь сообразить, какую позицию в тайге занимает стрелок, и насколько быстро мне удастся уйти с его линии прицеливания. Если удастся, конечно. Руслан также понял, что происходит, и устроился спина к спине, схватив карабин, который был у нас один на двоих, и направив его в сторону леса. Пока мы скрывались за поворотом, по нам выстрелили еще как минимум два раза.
Проехав, а точнее, пролетев по реке еще десять километров, я завел лодку в глухую протоку, которая вела под горы. Там мы пришвартовались, и я устроил временный бивак за древесным завалом.
Безусловно, кое-кто решит, что надо было дать полный газ и лететь до устья Коскодона. Я изначально так и хотел, но потом подумал, что если нас захотят преследовать, то перегруженную лодку будет гораздо легче нагнать на длинной дистанции.
А методически искать затаившуюся и вооруженную группу среди круговерти проток, древесных завалов и бурелома не решится самый преотчаянный таежный Чингачгук – это все равно, как искать голой рукой кобру на каменной россыпи в темноте. В конце концов, вы ее обязательно найдете.
Собственно говоря, это и была вторая цель моей остановки – я был отнюдь не против поглядеть в лицо гражданам, стреляющим из леса по проходящим моторкам.
До конца я не был уверен, что нас на сто процентов хотели убить. Возможно, задача стрелка была просто напугать вторгшихся на чужую (с его точки зрения) территорию людей.
Мы пережили эту ночь, безусловно, не самую приятную в нашей жизни, укрывшись за завалом из снесенных рекой деревьев, не разжигая огня, и ничем не обнаруживая своего присутствия.
Не было слышно ни шума мотора, ни лязга вездеходных гусениц. Конечно, бандиты, если это были они, могли потихоньку сплавится вниз по реке на лодке, но это произошло бы только в том случае, если бы они были твердо уверены, что ранили или убили нас обоих.
Я подождал до середины следующего дня, затем, со многими предосторожностями, вывел лодку из протоки и «добежал» до коскодонской метеостанции насколько можно быстрее.
Мы подъехали на метеостанцию Усть-Коскодон уже по вечернему холодку. Как всегда, станция была расположена не с точки зрения элементарного удобства, а с точки зрения обеспечения лучших условий для метеонаблюдений. То есть, засунута она была в глухую потайную протоку, идти от пристани до нее было с полкилометра по разбитой тракторами дороге, стояла она на продуваемой всеми ветрами бесплодной площадке. Рядом располагалась метеоплощадка и две огромные антенны для связи с внешним миром.
Преодолев разбитый гусеницами тундряк, мы ввалились в тамбур метеостанции, и тут же были встречены двумя небритыми мрачными личностями в милицейских полушубках.
- Ну и откуда вы такие красивые нарисовались – протянул с издевкой тот, что постарше и попьянее. – Документы! Снимайте шубы и расходитесь по разным комнатам!
Подобное веселое обращение даже на Севере было некоторым откровением, но, памятуя все связанные с Коскодоном неурядицы, я не стал сильно дергаться. Точнее - не стал дергаться вообще.
Однако, будучи не на шутку перепуганному, мне в голову кроме логичных объяснений, касающихся местной бытовой уголовки, которой, как вы поняли, было в здешних углах хоть отбавляй, лез еще всякий бред, вроде начала войны, контрреволюции и диверсантов с Марса. В конце концов, однажды, в 1991 году, я, в аналогичной ситуации, вернулся из тайги в совершенно другую страну.
В радиорубке меня допросил старший оперуполномоченный капитан Свиридов – так звался милиционер, что выглядел постарше и попьянее.
Но я довольно сильно удивился, когда обнаружил, что все вопросы Свиридова касаются не Коскодона, а Колымского заповедника, который мы проехали поздним вечером, остановившись только один раз ради встречи с непонятной ватагой то ли егерей, то ли браконьеров.
Во-первых, он наотрез отказывался верить, что мы появились с верховий Коскодона.
- Ну мы же не видели, откуда вы приехали, - с неопровержимой логикой заявил он.
Во-вторых, он проверил мои документы с такой тщательностью, как будто в ближайших окрестностях работал целый взвод фальшивопечатников и по крайней мере, половина местных жителей пользовалась поддельными аусвайсами.
В-третьих, его страшно удивляло, почему я не спрашиваю его о том, что случилось. Здесь я резонно предполагал, что все как-нибудь разъяснится само собой.
Об этом у нас были принципиально разные сведения, но так как Свиридов начисто отказывался слушать меня, а мне он ничего не рассказывал, то диалог наш напоминал разговор слепого с глухим.
В конце концов, мне все-таки разрешили рассказать нашу коскодонскую одиссею. Тут уже пришло время задуматься Свиридову. Он заставил меня рассказать эту историю один, два, три раза.
Рассказывая ее, я, конечно, должен был постоянно помнить о несколько сомнительном статусе нашего временного хозяина Степана. Поэтому, упоминая его, я использовал сдержанный эвфемизм «один мужик».
Как ни странно, оперуполномоченный, который тщательно фиксировал каждое мое слово, первый раз услышав это слово, согласно кивнул, словно давая понять, что хорошо знает о чем идет речь. Подозреваю, что именно с этого места его доверие к моему рассказу мгновенно выросло.
Так как я нашу одиссею повторял с упорностью ростовщика Джафара, которого несли топить в водоеме святого Хазрета, то оперуполномоченный в конце концов смилостивился и решился рассказать свою часть истории.
Кордоны заповедника на реке Колыме имели устойчивую связь с центральной усадьбой по меньшей мере, раз в сутки, и, когда с дальнего кордона этого самого заповедника, связи не было три дня подряд, начальство этого государственного образования забеспокоилось и затребовало туда приезд лесников с кордона ближнего.
Лесники с ближнего кордона обнаружили на дальнем кордоне труп одного лесника, и отсутствие другого. Кроме лесника там отсутствовали моторная лодка и все наличное оружие. Одновременно с этим пропала связь с ближним кордоном, где, на страже рубежей, оставался еще один лесник.
Тут уже руководство заповедника не выдержало и потребовало выезда милиции. Так и появился на реке катер «Прогресс» старого пьяницы, рыбака и охотника капитана Свиридова. Для техники безопасности, и «вместо собаки, чтоб разговаривать» он прихватил с собой стажера, имени которого моя память не сохранила. Именно этот стажер и сторожил студента Руслана, пока Свиридов занимался моим допросом.
Все это в местном отделении милиции гордо назвали оперативно-следственной бригадой.
На ближнем кордоне оперативно-следственная бригада застала жуткую картину. Оставленный для догляду лесник лежал в воде практически обнаженный и кожа с его тела слезала длинными широкими полосами.
Был он мертв, к их приезду, уже, наверное, сутки.
Как ни странно, именно с этим случаем проблем никаких не возникло. Оказывается, неопытный человек решил сполоснуться в избе, не затапливая баню. Воду он начал греть в алюминиевом жбане для молока, который поставил на хорошо растопленную печку. Что случилось дальше, трудно предположить с точностью, но, судя по всему, лесник про жбан слегка подзабыл, и тот взорвался, обварив его кипятком и паром. Человек успел добежать до реки, упал в воду, и там умер.
Услышав эту жуткую историю, я мгновенно вспомнил вердикты Степана и Чулкова по поводу здешних исчезновений.
«Люди… Мудаки оне…»
Но ведь вокруг нашей лодки летали настоящие пули!
Составив по правилам протокол, Свиридов двинулся на кордон дальний, где, по его мнению, его и ждало настоящее дело.
Дело его там, может быть, и ждало, только к нему уже изрядно приложили руку лесники с кордона ближнего.
- Труп они с улицы убрали, избу вымыли, потрогали руками все, что возможно, передвинули все, что возможно передвинуть, и напились вдрызг, - последнее капитан произнес с мечтательной завистью.
Тем не менее, факт оставался фактом – лесник был убит выстрелом из огнестрельного оружия, второй лесник, ведомственное оружие и лодка с мотором исчезли.
Собственно говоря, в поисках этого лесника, оперативно-следственная бригада и двинулась на «Прогрессе» вниз по реке.
- Вот, продолжал свою повесть Свиридов, - едем мы. Видим – лодка привязанная стоит. Мы подъезжаем, хотя видим – не заповедницкая это лодка. Но мало ли – человек или видел что. Или слышал может.
И вот он – человек. Местный он, сеймчанский. Охотник Гранкин. Прямо возле лодки лежит. Полголовы снесло. Но на этот раз, видимо, из дробовика. В лодке шарили – нет оружия, нет горючего, может, еще чего нет. Откуда мы знаем? Не мы с ним в путь собирались. Ну мы что? Берем остатки горючего и идем вниз. Всех расспрашиваем. Никто никого не видел. И вот мы здесь. Горючего нет ни литра. Как там Валет, когда он обратно пойдет?
- Ну вот, - завершил свою жуткую историю капитан Свиридов, - эт же ты представляешь, сколько мне сейчас работы? Сколько жмуров за раз! Вам-то что – шлепнул человека и все, дело сделано, - похоже, капитан Свиридов всех встреченных людей считал убийцами (не убил, так убьет, или убить думает). А мне мороки – аж жуть! И все эти мертвяки висят ВЕЧНО! Нет срока давности по нему! И даже уйду я на пенсию, придет вместо меня еще мудак какой-то, и то он будет про эти висяки бумаги писать, начальству отписывать!
Идиотская мысль, что эти убийства можно раскрыть, капитану Свиридову даже не приходила в голову.
Под конец этого мартиролога капитан расчувствался, приказал накрывать стол, разрешив сесть за него всем, в том числе и подозреваемым – то есть, нам с Русланом.
- Но водки пока не наливать! - грозно сдвинул Свиридов брови. - Еще с ними не все ясно! А то они самогонку выпьют – а там – раз – и виновны!
Мысль, что виновные могут выпить его самогонку, была, судя по всему, капитану непереносима.
- А где теперь эти покойники-то, - спросил Руслан
- А как где? Здесь – в леднике лежат! В лесу их оставлять нельзя – или мыши объедят или медведи растащат. Вот и доставили их сюда. Чай тут метеостанция – государственное место.
Метеостанцией руководил государственный человек Федор Чибисов. Метр шестьдесят ростом, коренастый, лысый, чернобородый, черноглазый и смуглый, он походил на какого-нибудь кунака или абрека из кавказских рассказов то ли Толстого, то ли Лермонтова. Ежели бы мне довелось быть последователем Ломброзо, то я попытался именно на него повесить все здешние мыслимые и немыслимые преступления. Закавыка для последователя Ломброзо заключалась бы при этом в пикантном обстоятельстве, что Чибисов не мог отлучаться от метеостанции, вверенных ему приборов и рации больше, чем на восемь-двенадцать часов. За это время он просто физически не смог бы произвести такую бездну злодейств, каковую исторгали тутошние места. Лет ему было за пятьдесят, может быть – около шестидесяти. И виды он повидал во время службы на бесчисленных метеостанциях Советского Севера – любые.
Напарником его на метеостанции был совсем еще молодой паренек по кличке Попович. Был он из новообращенных православных. Веру свою он обрел в метеорологическом техникуме. Водку он называл «шайтан-водой», но пил исправно.
Вот делайте со мной что хотите, дорогие читатели, но при любой сюрреалистической жизненной ситуации, которую доводилось мне наблюдать, существовал некий крестящийся или бормочущий мантры балбес, который от души развлекал всех окружающих. Нет, это не голливудские штампы, правда истинная!
Но в данном случае, Попович составлял всего лишь одну из деталей декорации.
Одной из главных достопримечательностей Усть-Коскодонской метеостанции был самогонный аппарат. Такого циклопического сооружения, мне, признаться, не доводилось видеть даже в кино и на карикатурах про жизнь люмпенского элемента. Медный змеевик, по легенде, гнули вокруг телеграфного столба. Сам агрегат стоял в специально приспособленном для этого сарае. Змеевик для лучшего охлаждающего эффекта был выпущен на улицу и зимой покрывался мохнатым белым инеем.
Самогоном метеостанция славилась на всю Колыму. Собственно, по-моему, этот самогон и приманил сюда оперативно-следственную бригаду.
Славилась она, откровенно говоря, количеством самогона, а не его качеством. Был тот напиток вонюч, жгуч и годился, с моей точки зрения, только, чтобы заливать его в двигатель. Тем не менее, пили его все местные жители совершенно исправно, и приезжали километров за триста.
Конечно, разговоры с Чибисовым очень сильно прояснили для меня ситуацию с здешней обстановкой в природе. По его словам, несмотря на общую удаленность от центров цивилизации, зимой тайга здесь гудела от рева двигателей вездеходных грузовиков.
- Всем занимаются – пушниной, мясом, левым золотишком. Даже не сказать, чем больше.
- Уж конечно, поддакнул я, кивнув в сторону ледника, на котором к настоящему времени хранилось уже три трупа.
- Да нет, это ты зря, - скривился Чибисов, - это все просто потому что мудаки оне.
Чибисов в качестве иллюстраций рассказал пару историй, когда люди, по его мнению, не были мудаками.
- На одной метео, в бассейне реки… он назвал реку, - на метеостанции жила молодая семья и начальник. Вообще, баба – на метео всегда не есть очень хорошо, только если она не страшнее медведицы, которая при этом готовит как в ресторане «Приморский» в Магадане на улице Коммуны. Ну, муж этой девахи был парнем энергичным, наладил вокруг капканные путики, лося бил, лису, росомаху. В общем, зарабатывал как мог себе на квартиру. Но при этом метеозаботы маленько подзабросил. Жена же его потихоньку с начальником начала сходиться. Парень это заметил, но вида не подал. Но начал колотить медведей с удвоенной силой. Тут у начальника подходит время отпуска. Он уезжает, обещает вернуться через полгода. Парень ему через пару месяцев отправляет посылку с вяленой медвежатиной – дескать, напомнить о Севере. Съел начальник это мясо, тестя, пару друзей угостил – и все в ящик сыграли. Отправил он им мясо медведя с самым высоким содержанием трихинеллеза. Шлепнул он их так же верно, как если б своей рукой из винта положил. А в итоге самому ничего не было.
- Во как оно бывает, когда люди мудаками не оказываются, - торжествующе завершил Чибисов.
На следующий день Свиридов связался с Сеймчаном по рации и дотошно расспрашивал радиста метеоцентра, радиста госпромхоза, охотника Чулкова и охотоведов, которых для этой цели специально оторвали от пьянки. Тут я начал понимать, что, будучи хамом, бездельником и пьяницей, капитан Свиридов, как бы то ни было, дело свое знал хорошо, был дотошен, въедлив и аккуратен в мелочах.
В конечном счете, то ли, для проверки показаний, то ли для рыбалки и охоты Свиридов решил подняться по Коскодону и пообщаться со Свибловым. Он, так же как и я, продолжал говорить: «с тем мужиком». Почему-то мне казалось, что со Степаном плохого не выйдет.
Как оказалось – совершенно зря.
Степана они нашли на пороге избы. Мертвого. Еще точнее – убитого из дробовика.
- Мы бы, конечно, вас заарестовали – протянул по возвращению опер Свиридов. – Но тут вот какая незадача. Этот ваш Сиблов выходил на связь когда вы уже тут были. Никак его на вас не повесишь. А так – отлично бы все сложилось. Люди вы не тутошние, никого из местных мы не обидим, если вас посадим. А так – пес его знает, что делать со всеми этими покойниками, которые здесь плодятся, как мухи на солнце.
Как ни странно, милиционеры не стали сильно обращать внимание на наш рассказ об обстреле лодки.
- Вы ж живы остались, - несколько нелогично, с нашей точки зрения, заявил Свиридов. – Что же – мне еще один висяк добавлять?
Я, может быть, слишком эмоционально, спросил – а как он собирается раскрывать этот «таежный клубок»?
А я и не собираюсь – с римской прямотой ответствовал колымский детектив. – Такие дела сами по себе решаются, я их только записываю Вот кто-нибудь пропадет последний раз – значит, он здесь и постреливал. Ну, наливай!
Я понял, что с нас сняты все возможные подозрения.
Рация Коскодонской метеостанции начала обслуживать почти исключительно представителей власти, скопившихся на метеостанции в преизрядном количестве. Милицейское начальство Сеймчана, видимо, решив, что: во-первых – вряд ли когда им удастся еще раз загнать оперуполномоченного в такое проклятое богом место; во-вторых – раз уж его загнали, тем более – со стажером, то надо поручить ему сделать в этом месте все, что елико возможно. Не проходило сеанса связи, чтобы оперу Свиридову не давали поручения выловить на бескрайних колымских просторах какого-нибудь хищника-старателя, беглого алиментщика, проверить документы на постройку какого-нибудь барака и т.д. Опер Свиридов к делу подходил творчески. Не выходя из дома, он рапортовал о выполнении всех этих поручений, причем в своих рапортах проявлял фантазию, достойную Агаты Кристи. Алиментщики скрывались в тайге, предупрежденные неизвестными недоброжелателями (или доброжелателями – с какой стороны поглядеть), хищники-старатели, испуганные его появлением, уходили на какой-нибудь дальний кордон, бараки не находились по причинам пурги, ливня или внезапного подъема воды.
Но однажды, после очередного разговора с начальством, Свиридов вдруг схватил свой плащ, планшет, фуражку, а также автомат на случай, если повстречается что-нибудь съедобное, стажера и таинственно поехал на прииск Рябчик в восьмидесяти километрах вниз по Колыме.
- Труп, - мрачно сказал начальник Чибисов. – А то и два. Ничто больше опера от самогонки не оторвет.
- Да ну, труп, - усомнился Попович, - что здесь, война на самом деле, что ли? Вон их уже четыре штуки на леднике лежит.
Тем не менее, и он примолк, когда на следующее утро Свиридов со стажером выволокли из лодки два продолговатых брезентовых свертка.
- Поножовщина? – спросил умудренный Чибисов.
- Хрена тебе, - ответствовал еще более умудренный Свиридов, - метанол.
Он зашел в дом и залпом проглотил стакан самогона, после чего соизволил вернуться к объяснениям.
- Привезли водку из Зырянки на закрытие промывочного сезона. Ящиков двадцать. В одном из них была бутылка метилового спирта. А может и не одна. Два пролетария налетели на нее – вот – он махнул рукой в сторону ледника.
- Что за год такой проклятый. И место тоже, - продолжил он. – Наверное, надо вообще все перестать делать, чтоб ничего не случилось, - он рухнул на нары и заснул.
- Ну вот – кто говорит, что не мудаки, - сказал этим же вечером Чибисов, подымливая беломором на крыльце домика. – Пили б у меня самогон – живы б остались.
К концу сентября на метеостанции Усть-Коскодон, кроме основного состава, скопились шесть покойников, два милиционера, и мы – научные сотрудники. Вертолета в Сеймчане как не было так и не было, вся надежда была на «железный корабль» капитана Валета. Однако, прошли уже все мыслимые и немыслимые сроки. Температура ночами падала за тридцать градусов, вот-вот должна была пойти шуга. При этом всем мы понимали – идти вверх по такой реке, как Колыма – это не катиться по ней вниз. На подъем уйдет дней пять, а то и вся неделя. Причем дни будут сокращаться, а ночи – увеличиваться, морозы будут давить сильнее и сильнее. В это время, время ледостава, вода начинает как будто густеть, затем с на перекатах начинает образовываться шуга – плавучий лед, похожий в первые часы своего существования на снежную кашу. Очень скоро он начинает катиться по реке сплошным шелестящим потоком, образуя тягучую массу, которая на следующий день встает сплошной сверкающей глазурью.
Оказаться в такое время на реке на катере, барже или моторной лодке – это почти наверняка потерять ее, а самому остаться на ползимы посреди тайги, пока не появится устойчивый санный путь.
Мысли у нас, что и говорить, были нехорошие. Я считал патроны к винтовке и заряжал их к дробовику, Руслан, Попович и стажер вкалывали как проклятые на заготовке дров, даже капитан Свиридов начал интересоваться, можно ли делать брагу из кедровых иголок и лиственничной коры.
На Колыме появились лодки.
Это были охотники-промысловики, по последней воде перед ледоставом уходившие на свои участки. Они везли с собой все – бензин, муку, сахар, гвозди, продукты, рубероид для крыш, брезент для палаток, запчасти для снегоходов, инструменты для строительства – все, что было им необходимо для промысла в полном отрыве от поселковой жизни.
Первыми проезжали те, у кого участки находились дальше всего по Коскодону. Я запомнил любопытную пару – отца и сына, носивших знаменитую революционную фамилию Гершуни . Им было подниматься вверх по реке почти триста километров – их угодья отстояли в восьмистах километрах от основного дома. Они посидели на метеостанции, рассказали нехитрые поселковые новости – как Коля-Мясо с моста упал и как пьяные якуты Фимку Попова на тракторе переехали, и пошли вверх по реке – к своим соболям, сохатым, белкам, оленям и невесть откуда вылетающим метким и не очень пулям.
Следующая лодка шла снизу – с прииска Рябчик, и новость, которую она привезла, ошарашила нас насмерть.
- Баржу ждете? – спросил управляющий приискового магазина Сенька Шарапов, прихлебывая вонючего чибисовского самогона. – Да, шла такая снизу, была. Прошла вверх от нас километров двадцать, тут капитана на ней кондрат хватил, он и помер. Команда там зимовать собирается.
Я судорожно обдумывал сложившуюся ситуацию. Выход подсказал мне студент, Руслан.
- Арсеньич, - сказал он, - мне на учебу надо. Вас работа ждет. Вы же рассказывали – у вас в экспедиции катер был на Анадыре. Я тоже на катере мотористом был. На похожем. Хрена ли – спустимся на лодке до этой баржи, заведем ее – и потихоньку-потихоньку подымем в Сеймчан. Заодно и сами поднимемся.
Идея была безумной, простой – и единственно верной. Я даже не стал долго рассуждать – мы покидали в лодку минимум вещей, сказав колымским детективам, что остановимся напротив метеостанции и заберем их вместе со всеми их трупами.
- Ну уж фиг вам! – взорвался капитан Свиридов. – Индейская хижина то есть! С вами поеду! Покойника, то есть место происшествия, осматривать! Это кто сказал про кондрат? Патологоанатом, млин! А ты здесь сиди, жмуров сторожи, - рявкнул он на стажера, - а то эти – он махнул рукой на Чибисова и Поповича, - их на самогонку переведут. Эй, Наука, - он риторически обратился к нам – из трупов самогонку гонят?
Мы подошли к самоходке и с удивлением обнаружили, что Сахар и Демагог уверенно готовились к зимовке. Причем делали они это так сноровисто, что мне показалось, будто делают они это не первый раз. Они поделили каюты, разобрали теплые вещи, и их совершенно не смущало мертвое тело Валета, завернутое в брезент тут же на палубе.
На наши слова, что мы собираемся на «их» самоходке подниматься в Сеймчан они отреагировали безо всякого энтузиазма.
-Эва вы что задумали, - говорили они по очереди, - вы ж реку видели, мелей-то на ней сколько?
Подъем кораблика на четыреста километров вверх по реке в преддверии зимы казался им делом гораздо более фантастическим, чем восемь месяцев зимовки в железном коробе судна.
Собственно говоря, с ними никто не собирался разговаривать – ни мы, ни милиционеры, не собирались куковать на Колыме до установления зимнего пути. Хотя, проверив груз корабля, опер Свиридов только присвистнул.
- Да, ребята, здесь пару лет жить можно!
Торговля Валета в низовьях Колымы принесла довольно ощутимые результаты: трюмы самоходки были сплошняком заставлены бочонками с соленой и копченой рыбой, вяленым мясом и оленьими языками. Как впоследствии выяснилось, кроме этой меновой части, существовала еще и финансовая прибыль. Но о ней немного ниже.
История о лоцмане, знающем все мели на реке полностью соответствовала нашему возвращению.
Вообще, мало что в моем богатом экспедиционном опыте могло посоперничать в своем сюрреализме с этим подъемом по предзимней Колыме. Из тайги перед ледоставом выходили самые невероятные ее обитатели – геологические отряды, семьи охотников, какие-то старатели-одиночки и забившийся в поисках вдохновения в колымскую глушь поэт-художник. Все они спешили на стук дизеля, как на звон последнего трамвая, грузились на железную палубу, разбивали на ней таборы и лагеря, и принимали посильное участие в процессе движения корабля к теплым и освещенным домам, магазинам, столовым, школам и кинотеатрам.
Палатка жены охотника Шмидта, где она жила с взрослым сыном, стояла рядом с выложенной шеренгой из семи завернутых в брезент покойников. Когда мы садились на очередную мель, кто-то из пассажиров садился в лодку, заводил конец на берег, и мы, елозя и скребя дном, с мели сходили. Иногда трос, заведенный на берег, лопался и отлетал на палубу. Пару раз его удар приходился по палатке жены охотника Шмидта, а как-то раз пришелся по шеренге брезентовых кукол. Вечером, во время ужина в кубрике (а его по праву занимали люди, захватившие судно первыми – то есть мы, и капитан Свиридов, Руслан мрачно поинтересовался – остаются ли синяки на трупах.
Но наибольшую пикантность этому плаванию добавляли деньги капитана Валета.
Дело в том, что кроме бочек с чебаками, чирами, муксуном, хариусом и оленьими языками, капитан Валет выручил во время торговли в низовьях реки довольно крупную сумму. Об этом каждому, кто поднимался на палубу нашего плавучего паноптикума, по секрету «на всю жизнь» рассказывали Сахар и Демагог. Сами они оценивали ее в семьсот миллионов рублей, что на те деньги составляло около ста тысяч долларов. Естественно, в низовьях Колымы таких денег не водилось, а если и водились, то их никто бы ни за какую картошку Валету не отдал. Но Сахар, Демагог и большая часть пассажиров в эти деньги верили свято. Как и в то, что спрятаны они на самоходке. А так как любая значительная сумма того времени, будучи собрана в рублях, занимала бы довольно значительный объем, то к поискам этих денег втихаря подключилось все население этого ковчега.
Поэтому днем наша баржа жила естественной, так сказать, жизнью. Она буром шла против течения. Садилась на мели, вертелась на них. Как неуклюжая серая плоская рыбина, рыча ползла по плесам, цепляя за кусты и упавшие в воду деревья. Ее обитатели также вели себя совершенно адекватно. Стояли вахту, заводили концы, обслуживали машину, выбирали курс, варили еду. Ночью же, на стоянках, с ней происходили странные вещи. Юркие тени шмыгали в кромешной темноте вдоль бортов, отвинчивали заглушки на трубах, приподнимали линолеум в кубриках, отвинчивали все, что могло скрывать в себе хоть какие-то емкости – а мест таких на любом кораблике, будь это самый ледащий катер, было хоть отбавляй. Как вся эта братия, вооруженная фомками, стамесками, топориками и гаечными ключами, расходилась друг с другом в тесных трюмах, машинном отделении и заставленной бочками, палатками и мешками палубе для меня до сих пор остается загадкой.
Во время одной из таких остановок мы утопили свою лодку. Она попала под корму баржи во время одного из ее неуклюжих пируэтов и мгновенно ушла под воду. На этот раз мы ее больше не видели.
Вечером мы с Русланом сидели на корме баржи и слушали ночной лес.
- Лодку жалко, - мрачно сказал Рус, - послужила она нам хорошо.
- Черт с ней – отозвался я. – Валить отсюда надо. Что-то здесь не то происходит. Посчитай – на четыреста километров реки здесь живет девяносто человек. Уже сейчас погибло семь. Прикинь – мы находимся в пределах математической ошибки судьбы.
Гибель Сиблова, двух лесников заповедника, охотника Гранкина, Валета и двух старателей не были последними в этом году. Зимой ко мне пришел Юрий, сын промысловика Гершуни, который останавливался тогда в нашем лагере. Он рассказал мне историю смерти своего отца, которая случилась где-то через месяц после того, как мы с Русланом покинули эти края. Сам он пошел ставить капканы и забрал с собой собаку. Гершуни-старший перевернул вверх гусеницами снегоход и остался его ремонтировать.
Гершуни-младший потом говорил, что, оставь он в зимовье собаку, отец остался бы жив.
- Вернулся я к базе уже затемно. Перевернутый снегоход стоял так же, как это было с утра. Я несколько раз позвал, но отец не ответил. Понял я, что случилось что-то. Собака скулила, жалась к зимовью. Сел я в зимовье, всю ночь не спал, дверь в зимовье заложил.
Я представил себе беспросветно черную ноябрьскую колымскую ночь, когда мороз уже давит за сорок, а тьма длится шестнадцать часов в сутки. И двадцатилетний пацан с двустволкой шестнадцатого калибра, который понимает, что что-то ужасное произошло, и верит в это, и не верит, но не знает ничего наверняка.
- Стало светать, я собаку на улицу выпихнул. Залаяла она в ста метрах от зимовья, я тогда вышел на улицу, взял с собой все «пули» (пулевые патроны). Собака в кустах лает, видно, что там темное что-то копошится и урчит. Понял я, что медведь это. Залез на тополь недалеко и стал сквозь кусты по медведю стрелять. Двенадцать раз выстрелил. Непонятно – пули, наверное, о ветки «играли», наконец он шевелиться перестал. Я в избу пошел, чаю попил, собака вернулась, уже умер он. Медведь, то есть. И отец там под ним. Он его ветками всякими закидал и сам там сверху сидел.
- Надо было мне из тайги выходить. Вертолет вызывать. Пошел я на ближайшую избу – к Чулку на участок.
Да уж, - подумал я. До участка Чулка надо было идти сорок с чем-то километров. и это – опять же в ноябре, когда шесть часов ходового времени, ночевать приходится у костра под открытым небом, и все это – помня о том, что день – два назад дикий зверь при похожих же обстоятельствах убил его отца, и отец сейчас лежит мертвый и промороженный, как кусок дерева в избушке. И то, что он делает сейчас – отцу уже не поможет, а только наоборот – может привести к концу их корень – колымских греков Гершуни. И сорок километров в это время, когда еще не все реки и ручьи замерзли, несмотря на мороз, и черная вода парит над белыми стылыми берегами…
- Три дня шел. Пришел – у Чулка рация сломана. Надо к соседу идти.
Еще шестьдесят километров – подумалось мне.
- Ну, Чулок со мной вместе пошел. Четыре дня еще шли. Ну, госпромхоз прислал вертолет – за свой счет, у милиции опять денег не нашлось. Повезли его в поселок.
- А ты?
- А я там остался. Промышлять, семью кормить.
Эпилог второй.
Развязка, которую я считаю окончательной, наступила только через три года. Той весной Митя-обалдуй и Чайка-казак поехали по своим инспекторским делам вниз по Колыме. В устье Угликана, возле кордона Колымского заповедника, они увидели дымок костра и причаленную лодку.
Возле костра сидели уже знакомые нам братья Скуловы – те, которые исчезли из моего рассказа, сойдя с баржи Валета в устье Угликана.
По инспекторскому же обычаю, Митя-обалдуй и Чайка-казак попросили у братьев показать документы на оружие. Оружия этого у костра лежало аж пять единиц, и ни на одно ружье никаких документов братья показать не смогли. Тем не менее, вели себя они подчеркнуто дружелюбно, и даже попросили заехать на обратном пути – дескать, документы обнаружиться могут.
Спустившись еще на полтораста километров вниз и справив какие-то там свои дела, ребята вернулись.
Братья приняли их не менее радушно, чем в прошлый раз.
Напоили чаем, посетовали, что документы не нашлись, и один из них вызвался проводить инспекторов к лодке. Другой отошел на десять метров в сторону, и когда охотоведы уже начали садиться в «Крым», выхватил из кустов СКС и открыл огонь.
Первыми выстрелами он насмерть поразил Чайку. Митя же, обалдуй обалдуем, но даже получив пулю в нижнюю челюсть, успел схватить свой «Тигр» и выстрелить в Скулова.
Какой бы это не выглядело фантастикой, первой же пулей он уложил стрелявшего наповал.
И тут же сразу несколько раз выстрелил во второго, уже вытащившего нож.
Самое любопытное – это то, что Митя, даже раненый в голову, ухитрился остаться в живых.
На кордоне услышали перестрелку – а в общей сложности из двух винтовок сделали пятнадцать выстрелов – и поехали посмотреть, что случилось. Раненого Митю подобрали, вывезли в больницу и зашили.
Как потом выяснилось, один из отобранных карабинов принадлежал убитому охотнику Гранкину.
Тут колымские милиционеры облегченно вздохнули и списали на злодейскую деятельность Скуловых весь коскодонский и околокоскодонский висяк. Как и все колымское население.
Перестрелка на Угликане и гибель «братьев-разбойников» подвела черту лишь под смертями охотника Гранкина, «раба» Сиблова, и, возможно – еще трех промысловиков за три предыдущих года. Скорее всего, именно братья Скуловы и стреляли тогда по нашей лодке.
Однако, мартиролог «колымской истории» значительно длиннее.
Лесник заповедника Рябов обварился и умер от ожогов.
Капитан Валет умер от сердечного приступа.
Лесник Хамзаев был найден застреленным из карабина лесника Цыцерова.
Два старателя на прииске «Рябчик» умерли от бутылки метанола, непонятным образом затесавшейся в ящик самой обычной водки.
Промысловик Гершуни был убит медведем-шатуном в середине ноября.
Лесника Цыцерова больше никто никогда не встретил.
За два месяца на четырехстах километрах реки, которые населяло всего девяносто человек погибло восемь.
Почему так случилось, знает только одна Колыма.
Таков печальный итог.
Демагог через год выехал на «материк», и неожиданно оказался с большими деньгами. Возможно, это и были деньги капитана Валета.
История эта так и осталась непонятной для большинства ее участников. Точнее сказать, никто из нас не видит ее до сих пор целиком. Кто-то из участвовавших в ней лиц считает ее состоящей из цепи несчастных случайностей, кто-то видит в ней злой рок Провидения, кто-то – одно из бесчисленных последствий вселенского жидомасонского заговора. Стоила она, по самым скромным оценкам, не менее десятка человеческих жизней.
В любом случае в нашей истории было одно действующее лицо, которое знало всю правду, да, в общем, знает ее и сейчас. Только оно этого никогда никому не расскажет, как не рассказало до сих пор сотни и тысячи подобных историй. Я считаю Колыму реально действующим лицом.
У меня есть своя собственная точка зрения на эту череду бессмысленных смертей и потерь.
Случилось все это потому, что люди, имевшие еще не так давно и кусок хлеба в настоящем, и кусок масла в будущем, то есть – прирученные, оказались отпущены на свободу. Предоставлены сами себе. И повели они себя так, как это им казалось естественным для них.
Поэтому я изначально собирался назвать этот рассказ «Колымская история». Но немного позднее я понял, что это просто история одичания людей и перехода их в естественное первобытное состояние. С точки зрения большинства ее действующих лиц люди делились на две категории – одни погибали – и были поэтому мудаки; а вторых не удавалось даже посадить – и они мудаками не были. Поэтому я называю ее просто - естественной историей.
Что за долбоеб сюда это скидывает?
у этого еблана узнаваемое оформление постов. я его и в других разделах видел.
еблан не палится.
Найс собачка, хорошо верещишь, хорошие рефлексы.
Ну-ка еще раз, по команде!
Голос!
Это невежество, истерики, необразованность, косноязычность и набор шаблонов выдает в нем опытного камрада и рабочую пчелку. Мы не может действовать их же левцкими методами, кляузами, поэтому просто желаю ему смерти.
Неплохо верещащему калоедскому пидорану взбомбило, так что аж принялся летать по треду на жопной тяге и срать проекциями.
Нужно понять почему собаку так разрывает от русского классика. Может просто от русского? Ну-ка, псина, ответь, Булгаков тоже дерьмо?
А ты все про жопы да говно, да? Нравится эта тема? Давай спиздани что-нибудь.
Надо добрее к нему быть. Мало ли чего он такой агрессивный. Может жизненные обстоятельства тяготят.
>Но читать "Пламень" без комментариев и глоссария, продираясь через дремучий кержацкий говор - не самая простая задача. А его издают обычно без того и другого.
"Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился".
Братие! Ближние мои! Что зрим? Чего очевидцами содеялись? Се зрим, с сокрушенным сердцем, околоточна в пирозе запечена и торговцем Семипудовым во граде Завихряйске съедена. Поразмыслим. Не об околоточном, в пирозе погребение себе нашедшем, восплачем, ибо что есть околоточный с философской точки зрения? Коль скоро околоточный может быть в пирозе запечен, толь скоро другой околоточный может быть вновь испечен. И не на сем пути может быть побеждено наше мудрое министерство революционерами, в лютой злобе невинный доселе пирог в орудие адской злобы превратившими. Ибо неизвестно еще: кто скорее кого устанет, - сомутители ли есть околоточных, или министерство новых околоточных печь. Не об околоточном купно с ближними его восплачем, но об оном заблудшем купце Семипудове, читательчики мои милые! Сколь злоба сердце его обуяла, что в неделю сыропустную, в самое прощеное воскресение купец третьей гильдии оскоромился, съевши пирога с околоточным надзирателем. Вот что ужасно, братие. Поста забвение. Купец, заветов прошлого держительство, вместо того, чтобы съесть, как полагается, пирожка с тешечкой, пирожка с визигою, с осетровой щекой, с налимьей печенкою, блинчика с творогом, блинчика со сметаною, блинчика с вареньем, - околоточного вкусил. Тьфу!
Под окном в холодном огне заката качали тяжелыми шапками сонно тополя, липы. Где-то у горы в лесных камышах, одинокий, плакал о любви коростель. В доме плясали и ухали мужики под всплески струн.
А за открытой настежь дверью Феофан, крепкий как кремень, преклонив перед низким дубовым престолом колено, читал глухим, замогильным голосом акафисты праведникам, переступившим через кровь.
Шумы росли, вздымались, покрывая струны и песни. У черного престола, в пороге падали навзничь жеглые духини. Кормчие в разгоряченном клубке тел и вер, сплетаясь емко, кликали клич, чтоб загасить солнце, супротив Сущего ополчиться, да принять муку лютую, любжу смертную.
Недвижимо Феофан стоял на коленях перед престолом, зажав в костлявых руках черную, закапанную желтым воском книгу.
Застыли, точно завороженные, и мужики.
Под дубовым, изукрашенным старою резьбою балдахином, в рамах малинового бархата висели над престолом отреченные картины: праматерь Ева с обнаженным сердцем, прободенным острыми мечами, и Каин, в смятенье и ужасе застывший над убитым им Авелем.
Перед картинами горели лампады. Кровосмесительницу Еву, братоубийцу Каина и иных отверженцев Феофан чтил, как истых мучеников, прошедших через очистительный огонь зла и принявших муки от духа.
В свете, смешанном с неверным сумраком, голубой плавал ладан. Феофан вещую запевал песню — песню Глубин. А духини катались по полу, кувыркались, выли, топая пятками так, что пламя лампад вздрагивало, колебалось и гасло. Кидались на Феофана. Лютовали — да отведает отреченных любж греха смертного — да освятит бури, бездны и тьму.
Но тверд был Феофан, хоть и жег сердце его острый, как коса смерти, искус.
Со взором отверженным и жестоким, с клеймами ожогов на щеке и тучей черно-седых, взлохмаченных волос Феофан весь был точно глухой ночной ураган.
Так встречал странник радость земли в потаенном доме.
Не смешно, в отличие от "Стульев" и Дорошевича.
Карпов совсем не смешной, что верно то верно. "Пламень" ебанут на отличненько, извращен, жесток, но при этом очень поэтичен. И как раз по теме треда.
Стихи у него тоже попадаются очень доставляющие.
СКИТАЛЬЦЫ
Бродяг и странников отверженное поле,
И над дорогою зажженная звезда.
И крылья радости, и черный парус боли —
Все в схватке яростной плывет невесть куда.
Спеша за бурями по предзакатным плитам
Туда, где демоны и где всему предел,
Жизнь гадом слизистым, больным и ядовитым,
Сжирает странников — за грудой груду тел.
И нет отверженцам ни от кого пощады...
(Вон триумфатором бредет средь них чума.)
И только демоны в отверзстой пасти гада
Поют ектению заре, сойдя с ума.
ИСТОРИЯ ДУРАКА
Ты страшен. В пику всем Европам…
Став людоедом, эфиопом, —
На царство впёр ты сгоряча
Над палачами палача.
Глупцы с тобой «ура» орали,
Чекисты с русских скальпы драли,
Из скальпов завели «экспорт» —
Того не разберёт сам чёрт!
В кровавом раже идиотском
Ты куролесил с Лейбой Троцким,
А сколько этот шкур дерёт —
Сам чёрт того не разберёт!
Но все же толковал ты с жаром:
«При Лейбе буду… лейб-гусаром!»
Увы! — Остался ни при чём:
«Ильич» разбит параличом,
А Лейба вылетел «в отставку»!
С чекистами устроив давку
И сто очков вперед им дав,
Кавказский вынырнул удав —
Наркомубийца Джугашвили!
При нем волками все завыли:
Танцуют смертное «танго» —
Не разберёт сам чёрт того!
Хотя удав и с кличкой «Сталин» —
Всё проплясали, просвистали!..
Дурак, не затевай затей:
Пляши, и никаких чертей!
Рабы, своими мы руками
С убийцами и дураками
Россию вколотили в гроб.
Ты жив, — так торжествуй, холоп!
Быть может, ты, дурак, издохнешь,
Протянешь ноги и не охнешь:
Потомству ж — дикому дерьму -
Конца не будет твоему:
Исчезнет всё, померкнут славы,
Но будут дьяволы-удавы
И ты, дурак из дураков,
Жить до скончания веков.
Убийством будешь ты гордиться,
Твой род удавий расплодится, —
Вселенную перехлестнёт;
И будет тьма, и будет гнёт!
Кого винить в провале этом!
Как бездну препоясать светом,
Освободиться от оков?
Тьма — это души дураков!..
Декабрь, 1925
Василь Стефаник
Одна-одинёшенька
Вон в той лачуге, что привалилась к бугру, как раздавленный жучок, лежала бабка. Под боком мешок, а под головой грязная жёсткая подушка. Подле старухи на земляном полу – кусок хлеба да кувшинчик с водою. Всё это оставили дети, уходя на работу, чтоб у бабки было что поесть и попить. Небогато, да получше взять негде. А сидеть с больной в страдную пору, видит бог, не приходится.
В лачуге жужжали мухи. Они садились на хлеб и ели его, залезали в кувшинчик и пили воду. В наевшись, садились на старуху. Лезли в глаза, в рот. Она стонала, но отогнать мух не могла.
Лежала на полу и ловила блуждающим взором крест, вырезанный на матице. С трудом разжимала запёкшиеся губы и смачивала их белым языком.
Сквозь стёкла пробивался солнечный свет. На морщинистом лице играли радужные краски. Страшный был у бабки вид при этом освещении. Мухи назойливо звенят, разноцветные блики ползают вместе с ними по старухе, а она чмокает губами и белый язык высовывает. Лачуга походила на заклятую пещеру с великой грешницей, обречённой на муки от сотворения мира до страшного суда.
А когда луч солнца переполз бабке в ноги и стал у завязки мешка, старуха принялась кататься по земле, искать кувшинчик.
– Глянь, глянь, о-о!
Старуха утихла. Только отгоняла рукой виденья.
Из-под печи вылез чёрт с длинным хвостом и уселся возле бабки. Та, собрав все силы, отвернулась от него. Чёрт снова пересел напротив. Взял хвост в руки и давай гладить им бабку по лицу. Она только глазами моргала, стиснув зубы.
Тут вылетела из печи туча маленьких чертенят. Они нависли над бабкой, как саранча над солнцем, или как стая ворот над лесом. А потом набросились на бабку. Залезали в уши, в рот, садились на голову. Старуха оборонялась. Тыкала большим пальцем в средний и норовила поднести их ко лбу, чтоб перекреститься. Но чертенята садились всем скопом на руку и не давали бабке осенить себя крестом. Старый сатана махал на неё рукой, чтоб не баловала.
Старуха долго боролась, но перекреститься не смогла. Под конец чёрт обнял её за шею и так захохотал, что бабка рывком стала на колени и перевалилась лицом к окну.
Оттуда летели на неё всадники. В зелёных куртках, с трубками в зубах, на красных конях. Всё ближе, ближе – сейчас наскочат, и пропала бабка!
Она закрыла глаза. Земля в хате расступалась, и старуха съезжала в расселину, вниз, падала всё ниже и ниже. В самом низу чёрт взвалил её себе на спину и понёсся, как ветер. Старуха рванулась и как даст головой об стол!
Потекла кровь, бабка всхлипнула и умерла. Запрокинула голову возле ножки стола и косилась оттуда на стены широко раскрытыми мёртвыми глазами. Черти больше не гарцевали, только мухи в охотку лизали кровь. Они окровянили себе крылышки. И всё больше их, красных, летало по хате.
Они садились на чёрные чугуны под печью и на миски в посудном шкапу, на которых были намалёваны всадники в зелёных куртках с трубками в зубах. Мухи разносили старухину кровь повсюду.
Одна-одинёшенька
Вон в той лачуге, что привалилась к бугру, как раздавленный жучок, лежала бабка. Под боком мешок, а под головой грязная жёсткая подушка. Подле старухи на земляном полу – кусок хлеба да кувшинчик с водою. Всё это оставили дети, уходя на работу, чтоб у бабки было что поесть и попить. Небогато, да получше взять негде. А сидеть с больной в страдную пору, видит бог, не приходится.
В лачуге жужжали мухи. Они садились на хлеб и ели его, залезали в кувшинчик и пили воду. В наевшись, садились на старуху. Лезли в глаза, в рот. Она стонала, но отогнать мух не могла.
Лежала на полу и ловила блуждающим взором крест, вырезанный на матице. С трудом разжимала запёкшиеся губы и смачивала их белым языком.
Сквозь стёкла пробивался солнечный свет. На морщинистом лице играли радужные краски. Страшный был у бабки вид при этом освещении. Мухи назойливо звенят, разноцветные блики ползают вместе с ними по старухе, а она чмокает губами и белый язык высовывает. Лачуга походила на заклятую пещеру с великой грешницей, обречённой на муки от сотворения мира до страшного суда.
А когда луч солнца переполз бабке в ноги и стал у завязки мешка, старуха принялась кататься по земле, искать кувшинчик.
– Глянь, глянь, о-о!
Старуха утихла. Только отгоняла рукой виденья.
Из-под печи вылез чёрт с длинным хвостом и уселся возле бабки. Та, собрав все силы, отвернулась от него. Чёрт снова пересел напротив. Взял хвост в руки и давай гладить им бабку по лицу. Она только глазами моргала, стиснув зубы.
Тут вылетела из печи туча маленьких чертенят. Они нависли над бабкой, как саранча над солнцем, или как стая ворот над лесом. А потом набросились на бабку. Залезали в уши, в рот, садились на голову. Старуха оборонялась. Тыкала большим пальцем в средний и норовила поднести их ко лбу, чтоб перекреститься. Но чертенята садились всем скопом на руку и не давали бабке осенить себя крестом. Старый сатана махал на неё рукой, чтоб не баловала.
Старуха долго боролась, но перекреститься не смогла. Под конец чёрт обнял её за шею и так захохотал, что бабка рывком стала на колени и перевалилась лицом к окну.
Оттуда летели на неё всадники. В зелёных куртках, с трубками в зубах, на красных конях. Всё ближе, ближе – сейчас наскочат, и пропала бабка!
Она закрыла глаза. Земля в хате расступалась, и старуха съезжала в расселину, вниз, падала всё ниже и ниже. В самом низу чёрт взвалил её себе на спину и понёсся, как ветер. Старуха рванулась и как даст головой об стол!
Потекла кровь, бабка всхлипнула и умерла. Запрокинула голову возле ножки стола и косилась оттуда на стены широко раскрытыми мёртвыми глазами. Черти больше не гарцевали, только мухи в охотку лизали кровь. Они окровянили себе крылышки. И всё больше их, красных, летало по хате.
Они садились на чёрные чугуны под печью и на миски в посудном шкапу, на которых были намалёваны всадники в зелёных куртках с трубками в зубах. Мухи разносили старухину кровь повсюду.
Василь Стефаник
Порча
У Романихи захворала корова. Лежала на соломе и печально глядела большими серыми глазами. Ноздри трепетали, шкура морщилась – дрожала вся в горячке. Пахло от неё хворью и болью страшной, но немой. В таких случаях больше всего жаль, что скотина не может заговорить, пожаловаться.
– Ясное дело – не выживет. Будь у ней что с кровью, может, и полечил бы, а то кто-то напустил порчу, глянул на нее дурным глазом, чтоб у него оба повылазили, ну и нечего с ней делать. Уповайте на бога, может и утешит вас… – так говорил Илаш, знавший толк в скотине.
– Ох, Илашко, видно, не выживет, а не выживет она, так и меня не надо. Я жизнь положила, чтобы коровку добыть. Без мужа осталась, сын помер в солдатах, а я маялась да трудилась день и ночь. Уж какие длинные зимние ночи, а я, бывало, до света за прялкой, так что пальцы распухнут и в глазах песок. Один бог знает, как я каждый грейцер горько прятала, пока скопила…
– Это уж, видите ли, у бедного всегда так, хоть по локти руки сработай, а все без толку. Уж так получается, что делать? Надо так жить…
– Ох, бедная моя головушка, ох, как тут быть, что делать, кого спрашивать?
– А вы улучите денек, закажите молебен, угощение поставьте. А то сходите на богомолье к Ивану Сучавскому; говорят, помогает.
– Ох, я уже и молебен отслужила Зарваницкой богоматери, и второй, Ивану Сучавскому, закажу.
– Может, говорю, поможет бог, на него уповайте. Ну, пошли вам господь всего наилучшего.
И Илаш ушёл.
Романиха села подле коровы, чтобы уберечь её от гибели. Давала ей все, что имела лучшего, но та не хотела ничего есть. Только смотрела на старуху и растравляла ей душу.
– Маленькая, маленькая, что у тебя болит? Не оставь старуху без ложки молока. Потешь меня хоть недолго. – И она гладила корове лоб и кадык, причитала над нею.
– Где, где я на другую возьму? Уж я ни пальцев сложить, ни иголку воткнуть не в силах: где мне, старухе, на корову разжиться!
Корова дрожала. Романиха укрыла её своим кожухом, а сама стояла над нею раздетая на морозе. Стучала зубами, но не отходила ни на шаг.
– А может, это за грехи меня бог карает? Не раз ведь я из-за тебя, голубка, согрешила. Где за межой попасла, где веточку обломила, а где у кого захворает, баба ли после родов, а я уж иду с кринкою, молочко несу. Да и творогу раздавала людям к мамалыге. Господи, не карай меня, бедную вдову. Ничего я чужого не трону, только смилуйся над моей коровой.
Так до поздней ночи голосила Романиха над коровой. Кропила её святой водой, но и это не помогало. Корова вытянула ноги во весь хлев, вздымала бока и мычала от боли. Старуха гладила ее, обнимала, причитала над нею, но все это было ни к чему.
В открытую дверь хлева светил месяц, и старуха видела каждое движение коровы. Та, наконец, поднялась. Она едва держалась на ногах. Осматривалась в стойле, словно прощалась с каждым уголком.
Потом упала на солому и вытянулась, как стуна. Романиха припала к ней и, сама не своя, терла ее соломой. Потом корова заревела и принялась бить ногами. Романихе стало жарко, желто в глазах, и она, окровавленная, упала. Корова била ногами и раздирала старуху на куски.
Обе боролись со смертью.
Порча
У Романихи захворала корова. Лежала на соломе и печально глядела большими серыми глазами. Ноздри трепетали, шкура морщилась – дрожала вся в горячке. Пахло от неё хворью и болью страшной, но немой. В таких случаях больше всего жаль, что скотина не может заговорить, пожаловаться.
– Ясное дело – не выживет. Будь у ней что с кровью, может, и полечил бы, а то кто-то напустил порчу, глянул на нее дурным глазом, чтоб у него оба повылазили, ну и нечего с ней делать. Уповайте на бога, может и утешит вас… – так говорил Илаш, знавший толк в скотине.
– Ох, Илашко, видно, не выживет, а не выживет она, так и меня не надо. Я жизнь положила, чтобы коровку добыть. Без мужа осталась, сын помер в солдатах, а я маялась да трудилась день и ночь. Уж какие длинные зимние ночи, а я, бывало, до света за прялкой, так что пальцы распухнут и в глазах песок. Один бог знает, как я каждый грейцер горько прятала, пока скопила…
– Это уж, видите ли, у бедного всегда так, хоть по локти руки сработай, а все без толку. Уж так получается, что делать? Надо так жить…
– Ох, бедная моя головушка, ох, как тут быть, что делать, кого спрашивать?
– А вы улучите денек, закажите молебен, угощение поставьте. А то сходите на богомолье к Ивану Сучавскому; говорят, помогает.
– Ох, я уже и молебен отслужила Зарваницкой богоматери, и второй, Ивану Сучавскому, закажу.
– Может, говорю, поможет бог, на него уповайте. Ну, пошли вам господь всего наилучшего.
И Илаш ушёл.
Романиха села подле коровы, чтобы уберечь её от гибели. Давала ей все, что имела лучшего, но та не хотела ничего есть. Только смотрела на старуху и растравляла ей душу.
– Маленькая, маленькая, что у тебя болит? Не оставь старуху без ложки молока. Потешь меня хоть недолго. – И она гладила корове лоб и кадык, причитала над нею.
– Где, где я на другую возьму? Уж я ни пальцев сложить, ни иголку воткнуть не в силах: где мне, старухе, на корову разжиться!
Корова дрожала. Романиха укрыла её своим кожухом, а сама стояла над нею раздетая на морозе. Стучала зубами, но не отходила ни на шаг.
– А может, это за грехи меня бог карает? Не раз ведь я из-за тебя, голубка, согрешила. Где за межой попасла, где веточку обломила, а где у кого захворает, баба ли после родов, а я уж иду с кринкою, молочко несу. Да и творогу раздавала людям к мамалыге. Господи, не карай меня, бедную вдову. Ничего я чужого не трону, только смилуйся над моей коровой.
Так до поздней ночи голосила Романиха над коровой. Кропила её святой водой, но и это не помогало. Корова вытянула ноги во весь хлев, вздымала бока и мычала от боли. Старуха гладила ее, обнимала, причитала над нею, но все это было ни к чему.
В открытую дверь хлева светил месяц, и старуха видела каждое движение коровы. Та, наконец, поднялась. Она едва держалась на ногах. Осматривалась в стойле, словно прощалась с каждым уголком.
Потом упала на солому и вытянулась, как стуна. Романиха припала к ней и, сама не своя, терла ее соломой. Потом корова заревела и принялась бить ногами. Романихе стало жарко, желто в глазах, и она, окровавленная, упала. Корова била ногами и раздирала старуху на куски.
Обе боролись со смертью.
Іван Франко
Добрий заробок
Я чоловік бідний. Грунту нема й крихітки, всего-на-всего одна хатина та й то стара. А тут жінка, діточок двоє, коби здорові; треба чимось жити, треба якось на світі держатися. Два хлопчики в мене – один чотирнадцяти, а другий дванадцяти літ – пастушать у добрих людей, та й за то мають їду й одежину яку-таку. А жінка пряде, також дещо заробить. Ну, а в мене, старого, який заробок? От піду десь-колись до близького зрубу, наріжу березини та пипнаю мітовки через тиждень, а в понеділок беремо з жінкою по зв’язкові на плечі та й на торг до Дрогобича. Невеликий то з того й заробок, по три, чотири крейцари за мітлу, а панові заплати за пруття, ну, то мало що й лишиться. Але що діяти, треба заробляти, треба як мож своїм світом токанити.
Та й що за життя наше! Бульба та борщ, часом деякі крупи, та й хлібець, який лучиться: житній, то житній, а ячмінний або вівсяний, то й за то богу дякувати. Ще як літо, то півбіди біда. Чоловік дещо заробить у багатшого: тут роїв у пасіці припильнуєш, там у саду ночуєш, коло сіна та снопів поробиш, а ні, то з саком підеш у потік, рибу деяку спіймаєш або досвіта губ деяких із лісу наднесеш, – ну, а взимі всього того нестає. Що від людей за роботу дістанемо, тим і заносимося, а не раз то й голодом дебеліємо. От як-то бідні халупники!
Ну, видите, а ще знайшовся добрий чоловік, що позавидів і нашим достаткам! Дістоді-то: забагато, діду, у тебе добра, розтовстієш занадто, розгуляєшся! Так от тобі на! Та й всипав такого, що господи твоя воля!
Слухайте, як то було.
Іду я собі раз містом, мітли, зв’язані докупи, несу на дрючку на плечах, іду та й роззираюся довкола, чи не киває хто на мене або чи не кличе де жидівка: «Чоловіче, чоловіче, а почому мітли?». А тут народу довкола, звичайне, торгова днина. Зиркаю я довкола, виджу, іде позад мене якийсь панок, горбатий, головатий, як сова, а очі у нього сірі та недобрі, як у жаби. Іде та все на мене поглипує. Я став, гадаю, може, чого хоче, а він нічого, став і собі та й дивиться в другий бік, нібито йому про мене й зовсім байдуже. Іду я далі, він знов за мною. Мені якось зробилося недобре. – Пек тобі, бідо! – гадаю собі, – що то таке? – Аж ту жидівка збоку кричить:
– Чоловіче, чоловіче, почому мітли?
– По п’ять, – кажу.
– Ни, як по п’ять? Нате вам три.
– Давай чотири.
– Ні, три.
– Ні, чотири.
Сторгували ми за півчверта крейцара. Я свою в’язанку з плечей, розв’язую собі спокійно, даю жидівці мітлу, – аж ту і горбатий панок за мною.
– Почому мітовки продаєте? – питає мене,
– По п’ять крейцарів, паночку, – кажу. – Купіть, мітли добрі.
Він узяв одну, потрібував…
– Так, так, – каже, – нема що й казати, добрі. А ви відки?
– З Манастирця.
– Так, так, з Манастирця. А ви часто мітовки продаєте?
– Ні, не часто. От так раз на тиждень, у понеділок.
– Ага, ага, щопонеділка! А багато так у один понеділок продасте?
– А як ся трафить, паночку, часом я й жінка попродамо всі, що винесемо, а часом і не попродамо.
– Гм, то ви й з жінкою! Обоє, значить, по отакому зв’язкові виносите?
– Та так, прошу пана. Часом по такому, часом і по більшому.
– Ага, ага! А багато так за тиждень мітовок можете зробити?
– Та то, прошу пана, як до потреби. Літом продаєся їх менше, то менше й роблю. А восени та взимі, то більше того товару йде.
– Так, так, розумівся! Бо то, видите, я ліверант до цісарських магазинів, то мені би треба таких мітовок багато, так зо сто. Могли би ви на другий тиждень зробити мені сто мітел?
Я поміркував троха та й кажу:
– Чому ні, зроблю. А де пану донести?
– От тут, – каже пан, та й показав на один дім. – Але пам’ятайте, принесіть. Я вам зараз і заплачу. А почому, кажете, одна?
– Та вже як пан стілько беруть на гурт, то я спущу танше, по чотири.
– Ні, ні, ні, не треба, не спускайте! Я заплачу й по п’ять!
– Бог най панові дасть здоров’ячко!
– Ну, ну, бувайте здорові! А пам’ятайте, віднині за тиждень приходіть!
Та й з тим словом панок поштильгукав собі кудись, а я лишився. – Ото, – гадаю собі, – якийсь лепський пан, навіть не каже спускати з ціни, а на таку суму мітлів замовляє! Таже то ціла п’ятка буде, господи! А я, прости господи гріха, вже й зачав був зле помишління на нього мати, як він отак за мною стежкував. Ну, дай йому господи вік довгий! Прецінь хоть раз мені добрий заробок трафився!
Швидко я кинувся за своєю старою. Попродали ми свій товар чи й не попродали, купили солі, сірників, чого там іще нам було треба, та й додому. Кажу я старій, що от так, і так, заробок добрий лучився, буде за що й податок заплатити, ще й для неї на зиму підшиття буде. Вона й собі ж зраділа.
– Треба буде, – каже, – взятися обоїм, а то ти сам за тиждень не зробиш усеї роботи. То я вже своє все відложу.
Добрий заробок
Я чоловік бідний. Грунту нема й крихітки, всего-на-всего одна хатина та й то стара. А тут жінка, діточок двоє, коби здорові; треба чимось жити, треба якось на світі держатися. Два хлопчики в мене – один чотирнадцяти, а другий дванадцяти літ – пастушать у добрих людей, та й за то мають їду й одежину яку-таку. А жінка пряде, також дещо заробить. Ну, а в мене, старого, який заробок? От піду десь-колись до близького зрубу, наріжу березини та пипнаю мітовки через тиждень, а в понеділок беремо з жінкою по зв’язкові на плечі та й на торг до Дрогобича. Невеликий то з того й заробок, по три, чотири крейцари за мітлу, а панові заплати за пруття, ну, то мало що й лишиться. Але що діяти, треба заробляти, треба як мож своїм світом токанити.
Та й що за життя наше! Бульба та борщ, часом деякі крупи, та й хлібець, який лучиться: житній, то житній, а ячмінний або вівсяний, то й за то богу дякувати. Ще як літо, то півбіди біда. Чоловік дещо заробить у багатшого: тут роїв у пасіці припильнуєш, там у саду ночуєш, коло сіна та снопів поробиш, а ні, то з саком підеш у потік, рибу деяку спіймаєш або досвіта губ деяких із лісу наднесеш, – ну, а взимі всього того нестає. Що від людей за роботу дістанемо, тим і заносимося, а не раз то й голодом дебеліємо. От як-то бідні халупники!
Ну, видите, а ще знайшовся добрий чоловік, що позавидів і нашим достаткам! Дістоді-то: забагато, діду, у тебе добра, розтовстієш занадто, розгуляєшся! Так от тобі на! Та й всипав такого, що господи твоя воля!
Слухайте, як то було.
Іду я собі раз містом, мітли, зв’язані докупи, несу на дрючку на плечах, іду та й роззираюся довкола, чи не киває хто на мене або чи не кличе де жидівка: «Чоловіче, чоловіче, а почому мітли?». А тут народу довкола, звичайне, торгова днина. Зиркаю я довкола, виджу, іде позад мене якийсь панок, горбатий, головатий, як сова, а очі у нього сірі та недобрі, як у жаби. Іде та все на мене поглипує. Я став, гадаю, може, чого хоче, а він нічого, став і собі та й дивиться в другий бік, нібито йому про мене й зовсім байдуже. Іду я далі, він знов за мною. Мені якось зробилося недобре. – Пек тобі, бідо! – гадаю собі, – що то таке? – Аж ту жидівка збоку кричить:
– Чоловіче, чоловіче, почому мітли?
– По п’ять, – кажу.
– Ни, як по п’ять? Нате вам три.
– Давай чотири.
– Ні, три.
– Ні, чотири.
Сторгували ми за півчверта крейцара. Я свою в’язанку з плечей, розв’язую собі спокійно, даю жидівці мітлу, – аж ту і горбатий панок за мною.
– Почому мітовки продаєте? – питає мене,
– По п’ять крейцарів, паночку, – кажу. – Купіть, мітли добрі.
Він узяв одну, потрібував…
– Так, так, – каже, – нема що й казати, добрі. А ви відки?
– З Манастирця.
– Так, так, з Манастирця. А ви часто мітовки продаєте?
– Ні, не часто. От так раз на тиждень, у понеділок.
– Ага, ага, щопонеділка! А багато так у один понеділок продасте?
– А як ся трафить, паночку, часом я й жінка попродамо всі, що винесемо, а часом і не попродамо.
– Гм, то ви й з жінкою! Обоє, значить, по отакому зв’язкові виносите?
– Та так, прошу пана. Часом по такому, часом і по більшому.
– Ага, ага! А багато так за тиждень мітовок можете зробити?
– Та то, прошу пана, як до потреби. Літом продаєся їх менше, то менше й роблю. А восени та взимі, то більше того товару йде.
– Так, так, розумівся! Бо то, видите, я ліверант до цісарських магазинів, то мені би треба таких мітовок багато, так зо сто. Могли би ви на другий тиждень зробити мені сто мітел?
Я поміркував троха та й кажу:
– Чому ні, зроблю. А де пану донести?
– От тут, – каже пан, та й показав на один дім. – Але пам’ятайте, принесіть. Я вам зараз і заплачу. А почому, кажете, одна?
– Та вже як пан стілько беруть на гурт, то я спущу танше, по чотири.
– Ні, ні, ні, не треба, не спускайте! Я заплачу й по п’ять!
– Бог най панові дасть здоров’ячко!
– Ну, ну, бувайте здорові! А пам’ятайте, віднині за тиждень приходіть!
Та й з тим словом панок поштильгукав собі кудись, а я лишився. – Ото, – гадаю собі, – якийсь лепський пан, навіть не каже спускати з ціни, а на таку суму мітлів замовляє! Таже то ціла п’ятка буде, господи! А я, прости господи гріха, вже й зачав був зле помишління на нього мати, як він отак за мною стежкував. Ну, дай йому господи вік довгий! Прецінь хоть раз мені добрий заробок трафився!
Швидко я кинувся за своєю старою. Попродали ми свій товар чи й не попродали, купили солі, сірників, чого там іще нам було треба, та й додому. Кажу я старій, що от так, і так, заробок добрий лучився, буде за що й податок заплатити, ще й для неї на зиму підшиття буде. Вона й собі ж зраділа.
– Треба буде, – каже, – взятися обоїм, а то ти сам за тиждень не зробиш усеї роботи. То я вже своє все відложу.
Добре. Отак гуторячи, поспішали ми троха що не підбігцем додому, щоби, бачите, часу не тратити.
Зараз того ж дня прихопилися обоє, як до гарячого борщу. Пруття наносили цілу стирту, – фабрика в хаті! Я гиллі обламую, вона листя обчімхує, аж їй шкіра з долонів позлазила, а я відтак грубші кінці ножиком чехолю, складаю, в’яжу, держаки стружу – кипить робота. Прийшлося до неділі, ціла сотка мітел готова і в зв’язки по п’ять-двадцять пов’язана. Так уже й приладжено, що кожде з нас бере по два такі зв’язки на перебесаги; через плече ужовка, один зв’язок на груди, а другий на плечі звисає. В понеділок беремо ми добрі дрючки в руки, зв’язки на себе – чеши до міста! Спека така, що крий мати божа! З нас цюрком поти ллються, в горлі пересохло, ну, але що робити! Коли заробок, то заробок.
Приходимо до міста, всі жиди на нас очі повивалювали. Що то, не бачили ще, щоби хто коли такі великі зв’язки ніс.
– Слухайте, чоловіче, – посмішковуються з нас, – а ви де коні продали, що самі фіру пруття двигаєте?
– Чоловіче, чоловіче, – кричать другі, – а в кого то ви березовий лісок купили? Чи ви на продаж лісок березини з бабою до міста принесли? Що хочете за лісок березини?
А ми нічого. Ледве дихаємо, а йдемо, аж очі з голови лізуть. Дав бог, якось ми долізли аж до того дому, де пан казав чекати. Прийшли перед ганок та й телевх оберемками на землю, а самі мов неживі попадали на ті оберемки та й відсапуємо так, що аж язики повивішували. Нема, нема, аж тут вікно скрип, наш панище визирає.
– Ага, – каже, – то ви, чловєчку?
– Так, прошу пана, то я з мітлами.
– Добре, добре, я зараз до вас вийду.
Запер вікно. Ми чекаємо. По добрій хвилі вийшов.
– Ну, що ж ви, принесли мітовки?
– Так, прошу пана, сто, як пан казали.
– Ага, ага, то добре. Але знаєте що, я їх тепер не потребую, возьміть собі, най у вас іще будуть до якогось часу або й можете їх попродати… А мені як буде треба, то я вам перекажу. А тепер нате вам отсей квіток, покажете війтові, то він уже вам скаже, що маєте робити.
– Ба, а то як, – кажу я. – То пан замовили, а тепер не беруть?
– Ні, не беру, – каже він лагідненько, – бо мені тепер не треба. Але ви не бійтеся, я за вас не забуду. Ось вам той квіток, нате!
– Нащо мені вашого квітка? Що я з ним ізроблю?
– Возьміть, возьміть, – каже він. – А втім, як не хочете, то як схочете. А тепер ідіть собі з богом!
Я вже, правду кажучи, хотів поставитися до нього з язиком, але він обернувся та й шусть назад до хати. Ми зісталися мов водою зілляті. А далі, що діяти, забрали мітли та й пішли на торг, аби хоть що то розпродати.
Аж ось так десь за тиждень кличе мене війт. «Що за біда?» – гадаю собі. Приходжу, а війт смієся та й каже:
– Ну, діду Паньку (мене всі звуть дідом, хоть я не такий-то ще й старий), маєш благовісника.
– Якого благовісника? – кажу та й дивуюся.
– А от якого, ади! – та й виняв папір, той самий, що мені той пан оногди давав, розвернув його та й став читати щось таке, що я ані капиночки не зрозумів, крім свого власного ім’я.
– Ба, та що ту таке сказано? – питаю.
– Сказано, діду, що ти великий багач, по сто мітлів щотижня продаєш, гроші лопатою загрібаєш, та й велено поставити тобі отсю п’явку.
– Яку п’явку? – питаю я, вухам своїм не вірячи.
– Аркушок, небоже.
– Аркушок? Ба, та який аркушок? Для кого?
– Ей, діду! Не чинися глухим, коли тобі не позаступало! Адже ж не для мене, а для тебе! Маєш платити попри домовий ще й заробкового податку п’ятнадцять ринських річно.
– П’ятнадцять ринських річно? Господи! Ба, та за що?
– За мітли! Чуєш, що пан комісар податковий подав тебе на аркушок і каже, що ти по сто мітлів на тиждень продаєш.
Я став, як той, кажуть, святий Семен Стовпник, що п’ятдесят літ на однім місці стовпом стояв. Так, якби я чемериці наївся.
– Пане вуйці, – кажу згоді, – я не буду платити.
– Мусиш!
– Ні, таки не буду. Що мені зробите? Що голий за пазуху сховає? Адже знаєте, що на мітлах я й у цілім році ледви п’ятнадцять ринських зароблю.
– Що я маю знати? Пан комісар мусить ліпше се знати! – каже війт. – Моя річ стягнути податок, а не хочеш дати, то я здекутника вишлю.
– Овва, шліть хоть зараз! У мене здекутник здохне, заки що знайде.
– Ну, то продамо хату й грядки, а вас на чотири вітри. Цісарське не сміє пропасти!
Я зойкнув мов підрізаний.
– А видиш, – каже війт. – Ну що, будеш платити?
– Буду, – кажу, а сам собі своє гадаю.
Минули три роки, я не платив ані крейцара. Як приходила здекуція, то ми з бабою ховалися у лози, мов від татар, а хату замикали. То ті здекутники прийдуть, покалатають, покленуть та й потечуться далі. Два рази хотіли добуватися силоміць до хати, та оба рази добрі люди відпросили. Але на четвертий рік урвалося. Ні просьби, ні плачі не помогли. Рештанції на мні назбиралося щось на шістдесят ринських. Наказали з міста зараз ізложити гроші, а як ні, то хату пустити на ліцитацію. Я вже й не тікав нікуди, виджу, що нічого се не поможе. Ну, та й що? Назначили ліцитацію, отаксували все моє добро на круглих шістдесят ринських. Приходить той день, тарабанять, кличуть купців… «Хто да вєнци?» – еге, коли-бо ніхто й стілько не дає. Десять… дванадцять… ледво на п’ятнадцять ринських витягли та й за те й продали. А я в сміх та й кажу до війта:
– А видите, таки я вас іздурив! Хіба я вам не казав, що голого не обідреш?
А війт до мене:
– Нехай тебе, діду, мара бере, на який ти спосіб узявся!
Нашу хату закупив жид Йойна на хлів для телят, а ми з бабою, як видите, пішли в комірство. Знов по-старому жиємо, доки бог віку подовжить. Вона пряде, хлопці людську худобу пасуть, а я мітли роблю. Та й якось своїм світом торочимо, хоч і без аркушка.
Львів, у лютім 1881 р.
Василь Стефаник
Каменный крест
1
С той поры как Ивана Дидуха помнили в селе хозяином, у него всегда была только одна лошадь и маленький возок с дубовым дышлом. Лошадь он запрягал в пристяжку, а сам впрягался коренным; для лошади у него была ременная шлея и нашильник, а на себя набрасывал веревочную шлею поменьше. В нашильнике не нуждался: левой рукой он удерживал, пожалуй, сильней, чем нашильником.
И когда везли снопы с поля или навоз на поле, то одинаково и у лошади, и у Ивана наливались жилы, одинаково у обоих постромки в гору натягивались, как струны, а под гору — одинаково волочились по земле. В гору лошадь взбиралась, как по льду, а у Ивана на лбу вздувалась толстая жила, словно его кто палкой по голове треснул. А когда спускались с горы, лошадь выглядела так, будто Иван за какую-то провинность повесил ее на нашильнике, а у самого Ивана левая рука покрывалась сетью синих жил, как цепью из синей стали.
Бывало, ранехонько, еще до восхода солнца, ехал Иван в поле по пыльной дороге. Шлеи на нем не было, он шел с правой стороны и держал дышло как бы под мышкой. И лошадь и Иван, отдохнувшие за ночь, держались бодро. А если им приходилось спускаться с пригорка, то они бежали. Бежали вниз, оставляя за собой следы колес, копыт и широченных пяток Ивана. Придорожные травы и
стебли качались, наклоняясь за возом, и роняли росу на эти следы. Но иногда на самом разгоне, посреди горы, Иван начинал припадать на ногу и останавливал лошадь. Садился у дороги, брал ногу в руки и слюнявил ее, чтобы найти то место, куда вонзилась колючка из будяка.
–– Да этакую ногу сапкой надо скрести, а не слюной промывать, — в сердцах говорил Иван.
–– Дед Иван, подсыпь-ка батогов этому коренному, чтоб даром овса не ел, пускай везет...
Смеялись мужики с соседних полей, видя Ивана, попавшего в беду. Но Иван давно привык к этим шуткам и спокойно продолжал вытаскивать колючку. А если не мог вытащить, то кулаком загонял ее глубже в ногу и, вставая, говорил:
–– Небось сгниешь и сама выскочишь, некогда мне с тобой цацкаться.
А еще Ивана звали в селе Переломанным: что-то неладное было у него в пояснице, и ходил он, согнувшись, словно двумя железными крюками тянуло его туловище к ногам. Это его ветром продуло.
Вернувшись с военной службы домой, он не застал ни отца, ни матери, только одну покосившуюся хатенку. А в наследство отец оставил ему всего клочок земли на бугре, самой плохой из всего сельского поля. На том бугре бабы брали песок, и зевал этот бугор в небо оврагами и пещерами, как страшный великан. Никто не пахал на нем, не сеял, и не было на нем ни единой межи. Только один Иван принялся пахать и сеять па этом клочке. Вместе с конем подвозил навоз под гору, а потом уже сам таскал его в мешке наверх. Порой на поля и долину доносился с бугра его громкий крик:
–– Э-эх, чтоб тебя! Вот грохну, так ты в клочья разлетишься! И до чего ж ты тяжелый!
Но, видно, никогда не бросал, жалко было мешка, и бережно спускал его с плеч на землю. Но однажды вечером рассказал жене и детям о таком случае:
–– Солнце палит, нет, не палит, а огнем жжет, а я на карачках лезу с навозом наверх, аж шкура на коленях трескается. Пот из каждого волоска льется, и так во рту солоно — до горечи. Еле-еле взобрался на гору. А на горе подул на меня такой легкий ветерок, что просто рай! И вот поди ж ты, немного погодя начало у меня в пояснице как ножами резать — думалось, конец пришел!
С той поры Иван стал ходить, согнувшись в пояснице, и люди прозвали его Переломанным.
Но хотя бугор этот и переломил его, а урожаи давал хорошие. Иван набил кольев, натаскал крепких пластов дерна и обложил ими свой клочок земли, чтоб осенние и весенние дожди не смывали песка и не уносили его в овраги. Всю жизнь свою положил на этом бугре.
Чем больше старился, тем труднее было ему, переломанному, спускаться с бугра.
–– Экой собачий бугор, так и толкает человека вниз головой!
Часто, когда заходящее солнце заставало Ивана наверху, оно отбрасывало его тень вместе с бугром далеко за поля. И она ложилась на эти поля, словно великан в низком поклоне. Иван показывал пальцами на свою тень и говорил бугру:
–– Это ты, голубчик, согнул меня в дугу! Но пока ноги меня носят, ты должен хлеб мне родить! Нечего даром есть солнце и пить дождь!
На других полосках земли, которые Иван купил на деньги, скопленные в солдатчине, работали его сыновья и жена, а сам Иван из сил выбивался на бугре.
И еще Иван был известен на селе тем, что в церковь ходил только раз в год на пасху, и тем, что муштровал кур. И так он их вышколил, что ни одна не отваживалась войти во двор и рыться в навозе. Стоило какой-нибудь из них хоть лапкой царапнуть — тут ей и конец от лопаты или палки. Хоть бы тут Иваниха крестом расплатилась, не поможет.
Да разве еще тем был известен Иван, что никогда не ел за столом. Только на скамье.
–– Был в батраках, а потом десять лет солдатчину отбывал, так я стола-то и не знал, за столом мне и еда не по нутру.
Вот такой чудной был Иван и нравом, и в работе.
2
Гостей у Ивана полна хата — бабы и мужики. Иван продал все, что было, потому что жена с сыновьями решили ехать в Канаду, и старик принужден был в конце концов уступить.
Созвал Иван все село.
Стоял перед гостями, держал чарку водки в правой руке и, словно окаменев, слова не мог вымолвить.
–– Покорно вас благодарю, земляки и землячки, за ваше уважение ко мне и к моей хозяйке...
Не договаривал и ни с кем не пил, только тупо глядел перед собой и качал головой, словно читал молитву и каждое слово ее подтверждал кивком головы.
Так порой волна из глубины выбросит на берег большой камень и оставит его, и лежит тот камень на берегу — тяжелый и бездушный. Солнце откалывает от него раковинки, кусочки старого ила и зажигает на нем маленькие фосфорические звезды. И мерцает этот камень мертвыми отблесками, отражающими восходы и заходы солнца, и каменными глазами смотрит на живую воду и тоскует, что не лежит на нем тяжесть воды, что давила его спокон веков. Глядит с берега на воду, как на утраченное счастье.
Вот так и Иван глядел на народ, как тот камень на воду. Потрясал седыми волосами, словно гривой из стальных ниток, и договаривал:
–– И большое вам спасибо, и дай вам боже то, что вы сами у него просите. Пошли вам бог здоровья, дед Михайла...
Подал Михайлу чарку, и поцеловали друг другу руки.
–– Кум Иван, дай вам бог пожить еще многие лета на этом свете, и пусть господь милосердный благополучно доведет вас до нового места и поможет вам милостью своей наново стать хозяином!
–– Привел бы господь... Мужики, прошу вас, кушайте... Думалось мне, что посажу я вас за стол, когда придете на свадьбу сына, да по-иному сталося. Такое пришло, чего не знали ни наши деды, ни отцы, а что нам придется изведать. Такова воля господня! Пейте, закусывайте, землячки, и простите за все!
Взял рюмку водки и подошел к женщинам, что сидели на другом конце стола.
–– Тимофеиха, кума, хочу я с вами выпить. Гляжу на вас, и мне, как говорится, молодые годы вспоминаются. Где, где они, где-е! А уж какая вы ядреная девка были, ладная, хоть куда! Не одну ночку я по вас тосковал, бывало, в танце вы, как пава, плывете! Эх, кума, где ж они,
эти наши годы?! А ну-ка, выпейте да простите, что я под старость про танцы вспомнил. Пожалуйста!
Взглянул на свою жену, которая сидела среди баб и залиливалась слезами, и вынул из-за пазухи платок.
–– Возьми-ка платок, старуха, да получше утрись, чтоб я тут никаких слез не видел! Гостей потчуй, а на слезы у тебя еще времени хватит, так наплачешься, что глаза вытекут...
Отошел к мужикам, покачивая головой.
–– Я бы сказал, да лучше помолчу, из уважения к иконам в хате и к вам, почтенные люди. Но не приведи господи никому бабьим умом жить! Глядите, как ревет... А из-за кого, из-за меня? Из-за меня, хозяюшка моя? Разве это я выжил тебя на старости лет из твоей хаты? Молчи, не хлюпай, а то я седые космы-то выдеру, плешивая поедешь в ту Америку!
–– Кум Иван, да оставьте в покое жену: не ворог же она вам и своим детям. Горько ей со своей родней и со своим селом расставаться.
–– Тимофеиха, коль не знаете, так и не трещите попусту! Она убивается, а я что, туда с радостью скачу?
Заскрежетал зубами, как жерновами, погрозил жене кулаком, как долбней, и стал бить себя в грудь.
–– Возьмите топор и всадите мне в самую печенку, может, желчь лопнет, а то нет моих сил выдержать! Люди добрые! Такая тоска, такая скорбь, сам не знаю, что с собой делать!
Каменный крест
1
С той поры как Ивана Дидуха помнили в селе хозяином, у него всегда была только одна лошадь и маленький возок с дубовым дышлом. Лошадь он запрягал в пристяжку, а сам впрягался коренным; для лошади у него была ременная шлея и нашильник, а на себя набрасывал веревочную шлею поменьше. В нашильнике не нуждался: левой рукой он удерживал, пожалуй, сильней, чем нашильником.
И когда везли снопы с поля или навоз на поле, то одинаково и у лошади, и у Ивана наливались жилы, одинаково у обоих постромки в гору натягивались, как струны, а под гору — одинаково волочились по земле. В гору лошадь взбиралась, как по льду, а у Ивана на лбу вздувалась толстая жила, словно его кто палкой по голове треснул. А когда спускались с горы, лошадь выглядела так, будто Иван за какую-то провинность повесил ее на нашильнике, а у самого Ивана левая рука покрывалась сетью синих жил, как цепью из синей стали.
Бывало, ранехонько, еще до восхода солнца, ехал Иван в поле по пыльной дороге. Шлеи на нем не было, он шел с правой стороны и держал дышло как бы под мышкой. И лошадь и Иван, отдохнувшие за ночь, держались бодро. А если им приходилось спускаться с пригорка, то они бежали. Бежали вниз, оставляя за собой следы колес, копыт и широченных пяток Ивана. Придорожные травы и
стебли качались, наклоняясь за возом, и роняли росу на эти следы. Но иногда на самом разгоне, посреди горы, Иван начинал припадать на ногу и останавливал лошадь. Садился у дороги, брал ногу в руки и слюнявил ее, чтобы найти то место, куда вонзилась колючка из будяка.
–– Да этакую ногу сапкой надо скрести, а не слюной промывать, — в сердцах говорил Иван.
–– Дед Иван, подсыпь-ка батогов этому коренному, чтоб даром овса не ел, пускай везет...
Смеялись мужики с соседних полей, видя Ивана, попавшего в беду. Но Иван давно привык к этим шуткам и спокойно продолжал вытаскивать колючку. А если не мог вытащить, то кулаком загонял ее глубже в ногу и, вставая, говорил:
–– Небось сгниешь и сама выскочишь, некогда мне с тобой цацкаться.
А еще Ивана звали в селе Переломанным: что-то неладное было у него в пояснице, и ходил он, согнувшись, словно двумя железными крюками тянуло его туловище к ногам. Это его ветром продуло.
Вернувшись с военной службы домой, он не застал ни отца, ни матери, только одну покосившуюся хатенку. А в наследство отец оставил ему всего клочок земли на бугре, самой плохой из всего сельского поля. На том бугре бабы брали песок, и зевал этот бугор в небо оврагами и пещерами, как страшный великан. Никто не пахал на нем, не сеял, и не было на нем ни единой межи. Только один Иван принялся пахать и сеять па этом клочке. Вместе с конем подвозил навоз под гору, а потом уже сам таскал его в мешке наверх. Порой на поля и долину доносился с бугра его громкий крик:
–– Э-эх, чтоб тебя! Вот грохну, так ты в клочья разлетишься! И до чего ж ты тяжелый!
Но, видно, никогда не бросал, жалко было мешка, и бережно спускал его с плеч на землю. Но однажды вечером рассказал жене и детям о таком случае:
–– Солнце палит, нет, не палит, а огнем жжет, а я на карачках лезу с навозом наверх, аж шкура на коленях трескается. Пот из каждого волоска льется, и так во рту солоно — до горечи. Еле-еле взобрался на гору. А на горе подул на меня такой легкий ветерок, что просто рай! И вот поди ж ты, немного погодя начало у меня в пояснице как ножами резать — думалось, конец пришел!
С той поры Иван стал ходить, согнувшись в пояснице, и люди прозвали его Переломанным.
Но хотя бугор этот и переломил его, а урожаи давал хорошие. Иван набил кольев, натаскал крепких пластов дерна и обложил ими свой клочок земли, чтоб осенние и весенние дожди не смывали песка и не уносили его в овраги. Всю жизнь свою положил на этом бугре.
Чем больше старился, тем труднее было ему, переломанному, спускаться с бугра.
–– Экой собачий бугор, так и толкает человека вниз головой!
Часто, когда заходящее солнце заставало Ивана наверху, оно отбрасывало его тень вместе с бугром далеко за поля. И она ложилась на эти поля, словно великан в низком поклоне. Иван показывал пальцами на свою тень и говорил бугру:
–– Это ты, голубчик, согнул меня в дугу! Но пока ноги меня носят, ты должен хлеб мне родить! Нечего даром есть солнце и пить дождь!
На других полосках земли, которые Иван купил на деньги, скопленные в солдатчине, работали его сыновья и жена, а сам Иван из сил выбивался на бугре.
И еще Иван был известен на селе тем, что в церковь ходил только раз в год на пасху, и тем, что муштровал кур. И так он их вышколил, что ни одна не отваживалась войти во двор и рыться в навозе. Стоило какой-нибудь из них хоть лапкой царапнуть — тут ей и конец от лопаты или палки. Хоть бы тут Иваниха крестом расплатилась, не поможет.
Да разве еще тем был известен Иван, что никогда не ел за столом. Только на скамье.
–– Был в батраках, а потом десять лет солдатчину отбывал, так я стола-то и не знал, за столом мне и еда не по нутру.
Вот такой чудной был Иван и нравом, и в работе.
2
Гостей у Ивана полна хата — бабы и мужики. Иван продал все, что было, потому что жена с сыновьями решили ехать в Канаду, и старик принужден был в конце концов уступить.
Созвал Иван все село.
Стоял перед гостями, держал чарку водки в правой руке и, словно окаменев, слова не мог вымолвить.
–– Покорно вас благодарю, земляки и землячки, за ваше уважение ко мне и к моей хозяйке...
Не договаривал и ни с кем не пил, только тупо глядел перед собой и качал головой, словно читал молитву и каждое слово ее подтверждал кивком головы.
Так порой волна из глубины выбросит на берег большой камень и оставит его, и лежит тот камень на берегу — тяжелый и бездушный. Солнце откалывает от него раковинки, кусочки старого ила и зажигает на нем маленькие фосфорические звезды. И мерцает этот камень мертвыми отблесками, отражающими восходы и заходы солнца, и каменными глазами смотрит на живую воду и тоскует, что не лежит на нем тяжесть воды, что давила его спокон веков. Глядит с берега на воду, как на утраченное счастье.
Вот так и Иван глядел на народ, как тот камень на воду. Потрясал седыми волосами, словно гривой из стальных ниток, и договаривал:
–– И большое вам спасибо, и дай вам боже то, что вы сами у него просите. Пошли вам бог здоровья, дед Михайла...
Подал Михайлу чарку, и поцеловали друг другу руки.
–– Кум Иван, дай вам бог пожить еще многие лета на этом свете, и пусть господь милосердный благополучно доведет вас до нового места и поможет вам милостью своей наново стать хозяином!
–– Привел бы господь... Мужики, прошу вас, кушайте... Думалось мне, что посажу я вас за стол, когда придете на свадьбу сына, да по-иному сталося. Такое пришло, чего не знали ни наши деды, ни отцы, а что нам придется изведать. Такова воля господня! Пейте, закусывайте, землячки, и простите за все!
Взял рюмку водки и подошел к женщинам, что сидели на другом конце стола.
–– Тимофеиха, кума, хочу я с вами выпить. Гляжу на вас, и мне, как говорится, молодые годы вспоминаются. Где, где они, где-е! А уж какая вы ядреная девка были, ладная, хоть куда! Не одну ночку я по вас тосковал, бывало, в танце вы, как пава, плывете! Эх, кума, где ж они,
эти наши годы?! А ну-ка, выпейте да простите, что я под старость про танцы вспомнил. Пожалуйста!
Взглянул на свою жену, которая сидела среди баб и залиливалась слезами, и вынул из-за пазухи платок.
–– Возьми-ка платок, старуха, да получше утрись, чтоб я тут никаких слез не видел! Гостей потчуй, а на слезы у тебя еще времени хватит, так наплачешься, что глаза вытекут...
Отошел к мужикам, покачивая головой.
–– Я бы сказал, да лучше помолчу, из уважения к иконам в хате и к вам, почтенные люди. Но не приведи господи никому бабьим умом жить! Глядите, как ревет... А из-за кого, из-за меня? Из-за меня, хозяюшка моя? Разве это я выжил тебя на старости лет из твоей хаты? Молчи, не хлюпай, а то я седые космы-то выдеру, плешивая поедешь в ту Америку!
–– Кум Иван, да оставьте в покое жену: не ворог же она вам и своим детям. Горько ей со своей родней и со своим селом расставаться.
–– Тимофеиха, коль не знаете, так и не трещите попусту! Она убивается, а я что, туда с радостью скачу?
Заскрежетал зубами, как жерновами, погрозил жене кулаком, как долбней, и стал бить себя в грудь.
–– Возьмите топор и всадите мне в самую печенку, может, желчь лопнет, а то нет моих сил выдержать! Люди добрые! Такая тоска, такая скорбь, сам не знаю, что с собой делать!
3
— Милости просим, хозяева, кушайте и без церемоний, да не взыщите, мы уже странники. И на меня, старика, не дивитесь, что вроде над женой измываюсь, но это не понапрасну, ой, не понапрасну. Никогда бы этого не было, если б не она с сыновьями. Сыны, понимаете ли, грамотные, получили письмо откуда-то, добыли какую-то карту и так подъехали к старухе, пилили, пилили, пока не сломили. Два года в этом доме только и разговору было: Канада и Канада... А потом как навалились все на меня, как увидел я, что все одно меня под старость поедом заедят, коль не поеду, я и продал все до нитки. Сыновья не хотят после моей смерти быть батраками и говорят: «Ты наш отец, так и посади нас на землю, дай нам хлеба, а то, как
[56]
нас разделишь, не с чем нам будет и тронуться». Да поможет им бог этот хлеб есть, а мне все едино погибать. Под силу ли мне, мужики, переломанному, туда добраться? Не годный я уже к работе человек: все мое тело — мозоль, кости трухлявые, пока их поутру соберешь воедино — раз десять ойкнешь!
–– Это, Иван, уже дело прошлое, а вы не тужите. Может, еще нам дорогу покажете, и мы все следом за вами поедем. По нашим краям не стоит и сердце надрывать! Нашей земле не под силу столько народа прокормить и столько горя вынести. И мужику не под силу, и ей тоже, — обоим не под силу. И саранчи нет, и пшеницы нет. А подати растут. Где раньше ты платил один лев, то нынче — пять платишь, раньше ты сало ел, а теперь картошку; ой испепелили нас. Так зажали, так к рукам прибрали, что из этих рук никто нас не сможет и вырвать, разве что бежать!.. Но будет когда-нибудь расплата, поднимется народ и возьмется за ножи! Так что не о чем вам сокрушаться!..
–– Спасибо вам на этом слове, но принять его не могу. Верно, что резня будет. Разве бог не гневается на тех, кто землей торгует? Теперь никому земля не нужна, только бы векселя да банки. Нынче молодые хозяева умные стали, такие пожарники, что на земле своей не сгорят. А поглядите-ка на эту старую скрипку, куда уж ей до них?! Да это ж трухлявая верба, тронь пальцем — рассыплется! И думаете, что она доберется до места? Вот свалится где-нибудь в канаву, и растащат ее собаки по косточкам, а нас дальше погонят и взглянуть не дадут. И откуда таким детям ждать божьего благословения? Старуха, поди-ка сюда!
Подошла Иваниха, старенькая, худенькая.
–– Катерина, о чем ты, несчастная, думаешь? Где я тебя в могилу положу? Может, придется кинуть тебя рыбам на съедение. Да тут порядочной рыбе и на зуб взять нечего! Поглядите-ка!
И, натянув кожу на руке жены, показывал людям.
–– Кожа да кости. Куда уж ей, мужики, с печки слезать. Была хорошая хозяйка, работала не покладая рук, не бездельничала, а под старость вдруг в далекую путь-дороженьку собралась. Гляди, вон твоя дорога и твоя Канада. Во-он там! — И показал в окно на кладбище. — Не хотела идти в эту Канаду, так пойдем по белу свету, и развеет нас под старость, как листья по полю. Бог ведает, что с нами будет... а я хочу с тобой перед нашими людьми попрощаться. Как под венец при них шли, так и на смерть хочу перед ними попрощаться с тобой. Может случиться, что тебя выбросят в море, и я не увижу, а может, меня бросят, и ты не увидишь, так прости меня, старая, что я тебя не раз укорял, может, когда и обидел, прости меня и в первый, и во второй раз, и в третий...
Целовались. Жена упала Ивану на руки, а он продолжал:
— Это я тебя, бедняжка, в далекую могилу везу...
Но этих слов никто не слышал. От стола, где сидели бабы, вырвался плач, словно ветер пронесся между острых мечей, и склонил на грудь головы мужиков.
4
— Теперь, старуха, ступай к своим бабам да последи, чтоб в обиде никто не остался, и сама выпей, чтоб я тебя хоть раз в жизни увидел пьяной.
–– А к вам, хозяева, две просьбы у меня. Как получите на селе весточку от моих сыновей, что нас со старухой уже не стало, так, прошу я вас, отслужите вы панихидку да соберитесь вот так, как сегодня, на поминки и помолитесь за нас. Может, господь бог и грехов поубавит. Деньги я оставлю Якову, он человек молодой, справедливый и не утаит денег старика.
–– Отслужим, отслужим и молитву прочитаем...
Иван задумался. На его лице отразилось какое-то смущение.
–– Вы не дивитесь и не смейтесь над стариком. Самому совестно это вам сказать, но сдается мне, что грешно будет, если я утаю это от вас. Вы знаете, что я на своем бугре крестик каменный себе поставил. С тяжким трудом вез и наверх поднимал, но поставил такой тяжелый, что бугор его не сбросит, должен на себе держать, как меня держал. Хотелось хоть какую-нибудь память по себе оставить.
Сложил ладони трубкой и прижал к губам.
–– Так я тоскую по этому бугру, ну, как дите малое по титьке. Я на нем жизнь свою положил, на нем и покалечился. Если б я мог, я бы его за пазуху спрятал и с собой унес. Жалко мне каждую крошку на селе, каждое малое дите, а по этому бугру я всю свою жизнь тосковать буду.
Глаза наполнились глубокой скорбью, и лицо задрожало, как черная борозда под солнцем.
–– Этой ночью лежу я в овине и думаю, и думаю: «Боже милосердный, чем же я так тяжко согрешил, что гонишь ты меня за моря-океаны?» Всю жизнь только работал, работал и работал! Не раз, бывало, когда кончится день, я припадал к земле и усердно молился богу: «Господи, не оставь меня без куска черного хлеба, а я вечно буду работать, разве что не в силах буду ни рукой, ни ногой шевельнуть...»
Потом такая тоска на меня напала, что я руки кусал и волосы рвал на себе, катался на соломе, как животное. А потом нечистый привязался ко мне. Не знаю, как и когда очутился под грушей с веревкой. Еще малость — и удавился бы. Но господь милостив, он знает, что творит. Вспомнил я про свой крест и пришел в себя. Ой, как припустился я, припустился я бежать на свой бугор! Не заметил, как у креста очутился. Долго-долго сидел я там, и мне как-то легче стало.
Вот стою я и говорю с вами, а этот бугор у меня из головы нейдет. Вижу я его, вижу так, что, и умирая, буду видеть. Все забуду, а его не забуду. Когда-то песни знал — на нем позабыл, сила была — на нем оставил.
Крупная слеза покатилась по лицу, как жемчужина по скале.
–– И прошу я вас, мужики, когда будете на святой неделе поля святить, не обходите моего бугра. Кто помоложе, пусть взбежит и покропит крест святой водицей, а то ведь, сами знаете, поп на гору не пойдет. Покорно прошу вас, чтоб вы никогда мой крест не обходили. Буду за вас на том свете бога молить, только исполните волю старика.
Словно хотел рядном перед ними расстелиться, словно хотел добрыми серыми глазами навеки запечатлеть в сердцах гостей свою последнюю волю.
–– Иван, кум, бросьте вы горевать, гоните побоку тоску! Мы вас всегда будем вспоминать. Были вы человек честный, не нападали ни на кого понапрасну, на чужую землю не лезли ни пахать, ни сеять и чужого зернышка не тронули. Нет, нет! Будут вас люди помнить и на святой неделе креста вашего не обойдут.
Вот так Михайла утешал Ивана.
5
Все я вам сказал, дорогие хозяева, а теперь, кто меня любит, выпьет со мной. Солнышко уж над курганом, а вы еще и чарки водки со мной не выпили. Пока я в своей хате и за моим столом гости, так я с ними буду нить, и кто меня любит, тоже будет пить.
Началась попойка, та попойка, что превращает мужиков в одурелых парней. Вскоре пьяный Иван велел позвать музыку, чтоб играла для молодежи, которая заполнила весь двор.
–– Эх, пляшите так, чтоб земля гудела, чтоб ни травинки на току не осталось!
В хате все пили, все говорили, и никто не слушал. Каждый говорил сам для себя: хотелось обязательно все высказать, хотя бы на ветер, но высказать.
–– Коли я его вычистил, так уж он был вычищенный; который черный, тот словно как серебром почерну отливал, который белый, тот как снег, — аж лоснился. Кони у меня были в полном порядке — сам цесарь мог садиться! Ну, и деньжонки у меня водились, ой, водились...
–– Вот бы мне очутиться среди такой пустыни — ну, чтоб только я да бог! Пускай бы я ходил, как дикий зверь, только б не видать мне ни этих шинкарей, ни панов, ни попов. Вот тогда б можно было сказать, что я пан. А эта земля... да пропади она пропадом, хоть сейчас пропади, так и не пожалел бы: чего тут жалеть? Били и мучили наших отцов, в ярмо запрягали, а нам уж и куска хлеба не дают. Эх, кабы этак по-моему...
–– Не сыскался еще такой сборщик, чтоб с него оброк стянул, ой, нет! Был чех, был немец, был поляк, — извините, дерьмо взяли. Но как появился мазур, так даже тулуп, зарытый под вишней, — и тот нашел. Скажу я вам, мазур — беда, — хоть глаза ему выжги, греха за него не будет...
Много было всяких разговоров, но они разлетались в разные стороны, как трухлявые деревья в старом лесу.
В шум, гам и крики, в жалобное веселье скрипки врывалось пение Ивана и старого Михайлы. Такое пение можно услышать порой на свадьбах, когда старики разойдутся и заведут старинные песни. Слова песни застревают в старом горле, как будто у них не только на руках, но и в горле наросли мозоли. Летят слова этих песен, как желтые осенние листья, которые гонит ветер по замерзшей земле, а они задерживаются у каждой канавки и дрожат своими изорванными краями, словно перед смертью.
Так пели Иван и Михайла о своих молодых годах, о том, как догнали они их на кедровом мосту, но те не хотели вернуться к ним, даже и в гости.
Дойдя до высокой ноты, они сжимали друг другу руки с такой силой, что суставы хрустели, а когда встречались печальные места, то склонялись друг к другу и, прижавшись лбами, горевали. Обнимались за шею, целовались, били кулаками себя в грудь и по столу и своими заржавелыми голосами наводили на себя такую тоску, что под конец не могли и слов вымолвить, только: «Ой, Иванка, братец: ой, Михайла, друг милый!»
6
— Отец, слышите, пора уже на чугунку, а вы словно подрядились петь.
Иван взглянул на сына, да так страшно, что тот побледнел и подался назад. Иван опустил голову на ладони, о чем-то долго вспоминал. Встал из-за стола, подошел к жене и потянул ее за рукав:
–– Ну, старуха, марш, раз, два, три! Пойдем нарядимся, как паны, и погуляем по-пански.
Оба вышли.
Когда вернулись, все в хате зарыдали. Будто туча слез, которая нависла над селом, вдруг разразилась, будто горе людское прорвало дунайскую плотину — такой был плач. Женщины подняли руки и, переплетая их, держали над старухой Иванихой, словно боясь, чтоб сверху что не упало и не раздавило ее. А Михайла схватил Ивана за грудь, бешено тряс его и выкрикивал, как безумный:
–– Человече, коль ты хозяин, сбрось с себя эти лохмотья, а то набью тебе морду, как шлюхе!
Но Иван не смотрел в его сторону. Схватил старуху за шею и пустился с ней в пляс.
–– Польку играй мне, по-пански, вот они, денежки!
Люди застыли, Иван тряс жену, словно уж и не думал выпустить ее живой из рук.
Вбежали сыновья и силком вынесли обоих из хаты.
Но дворе Иван все еще плясал какую-то польку, а Иваниха уцепилась руками за порог и причитала:
–– Это ж я тебя этими ногами вытоптала, это ж я тебя ними ногами выбила!
И все показывала рукой, как глубоко она вытоптала этот порог.
7
Плетни вдоль дороги трещали и падали — все село провожало Ивана. Он шел с женой, сгорбленный, в дешевенькой серой одежонке, и поминутно отплясывал польку.
А когда все остановились перед крестом, который Иван поставил на бугре, он немного пришел в себя и показывал старухе на крест:
— Видишь, жена, наш крестик? Там выбито и твое имя. Не бойся: мое и твое...
ребята, а вам нравится "сердце тьмы"? Вот чего-то купил книжку и не могу оторваться - хорошая повесть, емкий язык - красивый, правильный - так прямо и надо писать
Конечно. Не знаю что там может не понравится.
Теперь иди пере/посмотри Apocalypse Now. Как по мне очень хорошо. Но многие не могут вытерпеть всю полную версию и охуевают от скуки. Их я тоже понимаю.
Так же можешь попробовать навернуть The Line. Многие называют ее ВЕЛИЧАЙШЕЙ недооценненной игрой этих десяти лет, пилят часовые ролики анализаторства символов и идей. На деле просто претенциозная версия Террорист Тейкдаун с хорошим сеттингом, неплохой подачей скучного сюжета и с очень, очень, оче хуевым геймплеем.
Ну и парочка совсем неочевидных моментов.
Каннибал Холокост посмотреть можно и гены да кишки персонажа Цезаря, из Фоллача, возможно, тоже взяты из Сердца и уже Аппокалипсиса.
Думаю еще много где можно найти сходства и заиствованивая - у попаданцев каких-нибудь сраных, сай-фае или что-нибудь про карго-культистов, но на ум ничего не приходит.
апокалюпс нау я давно смотрел, но книга лучше и глубже. Вообще по временам своего выхода фильм был хороший, но по нынешним стилистика и манера съемки диковато смортятся - я бы лучше пересмотрел цельнометаллическую оболочку
>по нынешним стилистика и манера съемки диковато смортятся
"По нынешним", блядь, кино вообще снимать разучились. И смотреть тоже.
Книга спокойнее и, в общем, не совсем о том, о чем фильм. Начиная уже с того, что все перенесено во времена войны во Вьетнаме.
>>Вообще по временам своего выхода фильм был хороший, но по нынешним стилистика и манера съемки диковато смортятся
Ебистос просто.
Масодов заебись, конечно, но я бы прочитал его глазами какого-нибудь 18-20 летнего из мегаполиса. Просто я, выросший в упадочном промышленном мухосранске в девяностые, с кучей соцреалистических подростковых книг на полках, которые в совокупности с родителями, типичным рассеянами нулевого поколения (папа советский офицер в отставке, ушедший в коммерцию, мама- директор краеведческого музея, когда мне было где-то как персонажам Масодова), воспринимались весьма специфично. В смеси с Сейлормуна по ящику, лол. Сеттинг детства тоже масодовский. Один одноклассник сгорел в оставленной открытой трансформаторной будке, когда шел из школы, друг выгуливал собаку по заброшенной стройке, перепрыгнул через какую-то траншею и раздавил брюхо о ее бетонный край. Сам я с корешами все время играл то на заброшенных железнодорожных кранах, то в старой водонапорной башне, и т.п.
Я к чему. Для меня масодовщина очень сильно отдает детством. А как оно читается теми, кому не отдает? Уйдет ли вся эта роскошная эстетика постсовкового промдекаданса вместе с ее носителями или нет?
Я к чему. Для меня масодовщина очень сильно отдает детством. А как оно читается теми, кому не отдает? Уйдет ли вся эта роскошная эстетика постсовкового промдекаданса вместе с ее носителями или нет?
У Масодова совкоэстетика с трешем, никаких девяностых. Масодовым изи проникнуться когда угорал по Артеку, Шаинскому (именно он сделал половину того самого эталонного недостижимого ссср с пионерами), чекистам и т.п. Всякие изуверства вне времени (ведь маньяков и в совке было очень много) и не особенность девяностых, я тоже видел некоторое дерьмо в 90-ых потому что детство и юность прошли на уралмаше (екб), наркоманы, трупы, даже стрельба, но это совсем не то что всплывало у меня при прочтении Масодова.
При чем тут реальные девяностые? Это больше к Елизарову там. Я именно про культурное поле. Смесь ещё не выверенного из домашних библиотек соцреализма, анимы про девочек и игр на заброшенных промобъектов.
"Мрак твоих глаз" культурно исключительно девяностыми отдает. Как они в детстве ощущались. Гниение империи,лол, постоянные смерти сверстников в остатках инфраструктуры, в то же время хорроры по видаку и все такое, но на каком-то исключительно интуитивном уровне, понятно, в детстве это не рефлексировалось. Чтобы все это сплавить в текст нужен именно опыт девяностых, не самого совка.
>Промобъектах*
Двачую
Чем и отдает мрак твоих глазтак это 84-88, в 90е пиздец с каждого угла выпрыгивал, все закрыто на хуй, атмосфера времени в мраке твоих глаз неприсутствует как динамичный объект, в 90етакого быть немогло
Шмелева странно, что никто не вспомнил. Да вообще, вся проза гражданки хоть белая, хоть красная просто пронизана человеконенавистнеческим пиздецом и чисто русской такой психологической чернухой. Ну а Красный смех и рассказ о 7 повешенных - это то, что можно подсунуть нежной тяночке с первого курса филфака, когда она ругается что древние римляне писали какую-то грубую похабщину.
Дальше конечно Платонов, Шаламов, Быков.
Из зарубежа доставляют французы - "Огонь" Барбюсса - лучшее, что написали о ПМВ, забудьте своих Ремарков с Хемингуэями.
Дальше конечно Платонов, Шаламов, Быков.
Из зарубежа доставляют французы - "Огонь" Барбюсса - лучшее, что написали о ПМВ, забудьте своих Ремарков с Хемингуэями.
Букачую. Отчётливое ощущение, что Масодов описывал поздний совок, а не 90е.
Он ничего конкретного не описывал, по-моему, только Черти жёстко к эпохе привязаны. А во Мраке Глаз полно прямых указаний на то, что действие происходит в 90е (комсомол и пионерия уже не существуют в реальном мире и т.п).
Но, как я понял, вопрос того Антона не про то, когда происходит действие, а про эмоции. У меня тоже детство прошло в 90е (детство это до пубертантности, если что, привет от кэпа тем, кто там про героин и бандитизм писал), и у меня похожее послевкусие от МТГ. Тоже играл в промзонах заброшенных и тоже остались от них полу-ностальгические полу-пугающие воспоминания, отлично накладывающиеся на атмосферу МТГ.
>Шмелева странно, что никто не вспомнил
Кстати, да, причем, что особенно приятно, Солнце Мертвых сильно отличается в лучшую сторону от военно-революционно-концлагерных описаний адков тем, что никаких как таковых действий там нет. Просто такой снимок угасания, ощущение безвозвратности перемен, настоящий адище. А вот по поводу Андреева - иди ка ты. Я вообще, по треду, понял, что можно четко поделить местных анонов на те, кто мрак только экзистенциально воспринимает, и те, кому нужно, чтоб его извне можно было увидеть. В этом смысле особо интересно "Сердце тьмы", его тут кто-то упоминал, кажется. ГГ "нормальный" здоровый человек, и с "внутренней" мглой он смог столкнуться только в ее отражении во внешних событиях. А Курца она затянула непосредственно. Поэтому самое большое разочарование у меня когда-то было оттого, что Конрад слова Курцу, по сути, так и не дал, хотя сейчас понимаю, что правильно сделал, он тупо бы не вывез.
>тех*
Сосоны, это все доперестроечное время. "Сладость губ" - отпевка к гулагам, дохрущевским. "Мрак глаз" - где-то на временном уровне после гражданки, но до второй мировой, "Черти" там же. "Тепло" и "ключ от бездны", возможно уже ближе к поствоенным годам, но это нихуя не 90-е.
>"Огонь" Барбюсса - лучшее, что написали о ПМВ
Всегда с опаской отношусь к французам, за то что они уж учень любят смаковать всякое говно и разорваные анусы с отрезанными хуями. Юнгера читал?
>"Огонь" Барбюсса - лучшее, что написали о ПМВ
>"Мрак глаз"
Постсовок, перечитай внимательно. Ну, может, поздняя перестройка, не раньше. Черти да, гражданка.
Алсо, господа, почему ещё никто не вспомнил Томаса Оуэна? Как по мне, не совсем то, но раз уж тут вспомнили Рэ и пр., странно, что его имя не звучало.
бля, ну даже я полез МТГ перечитать, там точно перестройка, т.к. соня болтает с дедом, а он ей говорит, что ленин умер еще до его рождения, значит это ну минимум 80е
"Фунты лиха в Париже и Лондоне" Оруэлла.
Да даже по основным ходам. Первый талисман никак в гражданку не мог появится, лол.
Тред полон тухлого самоподдува местечковых писк-говноедов типа мамлея.
Селин "смерть в кредит".
Гийота, весь.
Берроуз весь и особенно "города красной ночи".
120 дней мылача содома.
Мерль "Смерть мое ремесло".
Технология мяса и мясопродуктов. Рогов.
Платонов и его рассказы типа котлована.
Вставь перед христом и убей любовь, автора забыл тк давно уже читал.
Читайте не обляпайтесь и не тратте время на говно которым активно залили тред местные писаки и школота.
Селин "смерть в кредит".
Гийота, весь.
Берроуз весь и особенно "города красной ночи".
120 дней мылача содома.
Мерль "Смерть мое ремесло".
Технология мяса и мясопродуктов. Рогов.
Платонов и его рассказы типа котлована.
Вставь перед христом и убей любовь, автора забыл тк давно уже читал.
Читайте не обляпайтесь и не тратте время на говно которым активно залили тред местные писаки и школота.
Чтоб тебе глаз хуем проткнули и на нём чирий появился.
Писатель Мамлеев
>пук-пук-пук-прррффффсссспсссфссссфсссс
>Очередной залетыш хотел выебнуться и предсказуемо пробзделся с подливой и крошками.
Залетыш, здешний апельсинус читал и Селина, и Берроуза, и Гийота, и дохуя кого еще. Прими это к сведению, прежде чем съебать отсюда в ужасе и больше никогда не возвращаться.
>Мальпертюи называли? 10/10 же.
Самое беспросветно-пиздецовое из всего, что Жан Рэй написал. Ну, такое... роман-то во время нацистской оккупации был написан, и в твердой уверенности, что наступивший унылый пиздец - навечно.
Ходячая жертва тухлых форсов букача, как мило.
Вау, я поражен этим списком. Ты правда все это читал? Расскажи побольше о себе. Я бы хотел с тобой дружить или хотя бы посидеть рядом и послушать тебя нет, не хотел бы
>Вау, я поражен этим списком.
Б-же, какой тухлый сарказм. Хуже, чем список того чела.
>>Б-же
>>сарказм
>>чел
Пиздец, ты в интернете с 2001-го не был? Это постерония, коматозник хуев.
Ну-ка, ну-ка, объясни мне будь добр разницу между этими двумя вещами в данном контексте. Не в том ли она, случайно, что тебя упрекнули, а ты улыбнулся и сказал "а так и задумано"?
Она в том, что я обоссал тебя, улыбнулся и сказал "а так и задумано". А ты остался обтекать.
>обоссал себя, улыбнулся и сказал "а так и задумано"
Поправил тебя, не благодари.
>буль-буль-буль-бвгрлллкххххпххххкхххххххх~~~~
ПСССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССССС!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!111111111111111
>Технология мяса и мясопродуктов
Че очередной сектант с поехавшей, от просмотренных со скотобоен роликов, психикой)
>Хрюиииииии-уиииии-уииииии-ииииииии
Ничего не понял в этом потоке визга и хрюканины.
>Алсо, господа, почему ещё никто не вспомнил Томаса Оуэна?
А его в хоррор-треде вспоминали.
>Мягкая обложка. 5000 за каждую
Вы ебанутые?
Фетиш
Двачую. Но моя любимая часть - агония белых. Вот уж где пиздец, разложение и отчаяние. Еще можно фильм "бег" посмотреть, там такого навалом в первой части.
Чет не нашел хоррор-тред, отпишу тут.
Я когда-то читал рассказ Баркера, как чувак подох в подсобке кинотеатра. Он мне совершенно не зашёл и я на годы на этого писателя забил. А недавно взял у кореша собрание книг крови и прихуел даже немного. Отличнейшие книги. Я не помню, когда со времен чтения Лиготти мне так заходил постлавкравтовский сверхъестественный ужас. Расписывать не буду, все наверняка читали и так, просто хотел восторгом поделиться.
Я когда-то читал рассказ Баркера, как чувак подох в подсобке кинотеатра. Он мне совершенно не зашёл и я на годы на этого писателя забил. А недавно взял у кореша собрание книг крови и прихуел даже немного. Отличнейшие книги. Я не помню, когда со времен чтения Лиготти мне так заходил постлавкравтовский сверхъестественный ужас. Расписывать не буду, все наверняка читали и так, просто хотел восторгом поделиться.
>Тут аноны рассказывают о любых дарковских книгах любого жанра
>дарковских
Блять, как же я проиграл с ОП-поста, сажирую даунов.
>дарковских
Блять, как же я проиграл с ОП-поста, сажирую даунов.
>>дарковских
Придарченных.
Дарковидных.
>истинной
хуистинной. вопрос восприятия и оценки.
Ранний Паланик весьма мрачен. Не столько мрачен даже сколько "прекрасно уныл". Именно дикий мрачняк (без особого гуро) - Динихин, но из-за черного юморка эффект несколько смазывается. Примерно туда же сракин, но его всерьез вообще сложно воспринимать. Может что еще вспомню.
хуистинной. вопрос восприятия и оценки.
Ранний Паланик весьма мрачен. Не столько мрачен даже сколько "прекрасно уныл". Именно дикий мрачняк (без особого гуро) - Динихин, но из-за черного юморка эффект несколько смазывается. Примерно туда же сракин, но его всерьез вообще сложно воспринимать. Может что еще вспомню.
>Данихнов
конечно же.
ну почти все, что вспоминал упоминули в треде.
разве что кроме откровенной гурятины. но она под реквест и не особо подходит, как я понял.
впрочем
>циничных и отвратительных книгах
Так что сам решай подойдет - нет.
Карлтон Мелик и так называемое направление сплаттерпанк. Почти всегда мрачные и практически всегда отвратительные. Но в основном именно за счет боди-хоррора и подобных приемов.
У Сорокина не вижу мрачняка чеснгря, сплошные смехуечки, у Данихнова в "Колыбельной"- есть, а что насчет Сенчина? "Елтышевы", например.
хуелтышевы
Посоветуйте интересные книги про пидорашку такие же как фильм груз 200
Жанр литературы weird fiction
Лиготти,Лавкрафт
Лиготти,Лавкрафт
Лежат на столе "Миракли" Яневского, мне нравится, но тетки с лайвлиба боятся. "Песни" Лотреамона просто неприятно читать, и вычурно как-то. "Под знаком незаконорожденных" Набокова - местами очень жестокий роман. Нерелейтед, но "Окаянные дни" Бунина, ну и Джой Дивижн и "Порнографию" кьюровскую в некоторых состояниях очень даже послушать, и нечего тут нос воротить.
Когда Шестов в третьей части "На весах Иова" начинает писать про Паскаля, а затем Плотина, очень жутко становится.
Когда Шестов в третьей части "На весах Иова" начинает писать про Паскаля, а затем Плотина, очень жутко становится.
"Джанки"
Охуел с нее в свое время.
потом подсел
Это же попса
Ты, по всей видимости, ищешь что-то уровня некогда популярной серии книг в оранжевой обложке.
Если уж тебе так нравится эпатаж со всеми его вытекающими — можешь прочитать Гийоту, например — его «Эдем, Эдем, Эдем». Или «Торговку детьми» Габриэль Витткоп. Вещи достаточно пустые, но со вкусом.
Ну а если хочешь чего-то с большей художественной ценностью; более тонкое и утонченное, то советую настроится на нужный лад, там, послушать Haus Arafna, November Növelet. Скачать / взять в библиотеке, скажем, "Гаспара из тьмы" Бертрана, "Парижский сплин" Бодлера; что-то из Гюисманса, что-то из Барбе д'оревильи. Есть еще удивительно красивая, поэтичная вещь — "Песни Мальдорора".
А вообще, кладезей изнанки жизни — это романтики, декаденты; это французы 20-го века по-типу Селина, Жене.
То есть вещи, удивительные как по форме, так и содержанию. В меру эпатажные, красивые, меланхоличные.
И я настоятельно рекомендую тебе читать что-то именно из этого, а не жрать всякую бессодержательную хуету уровня рассказов Паланика, романов Уэлша и прочей современной контркультуры, где слово хуй пишется ради него самого. Ибо это, как минимум, не серьезно и даже отдаленно не смахивает на литературу.
Если уж тебе так нравится эпатаж со всеми его вытекающими — можешь прочитать Гийоту, например — его «Эдем, Эдем, Эдем». Или «Торговку детьми» Габриэль Витткоп. Вещи достаточно пустые, но со вкусом.
Ну а если хочешь чего-то с большей художественной ценностью; более тонкое и утонченное, то советую настроится на нужный лад, там, послушать Haus Arafna, November Növelet. Скачать / взять в библиотеке, скажем, "Гаспара из тьмы" Бертрана, "Парижский сплин" Бодлера; что-то из Гюисманса, что-то из Барбе д'оревильи. Есть еще удивительно красивая, поэтичная вещь — "Песни Мальдорора".
А вообще, кладезей изнанки жизни — это романтики, декаденты; это французы 20-го века по-типу Селина, Жене.
То есть вещи, удивительные как по форме, так и содержанию. В меру эпатажные, красивые, меланхоличные.
И я настоятельно рекомендую тебе читать что-то именно из этого, а не жрать всякую бессодержательную хуету уровня рассказов Паланика, романов Уэлша и прочей современной контркультуры, где слово хуй пишется ради него самого. Ибо это, как минимум, не серьезно и даже отдаленно не смахивает на литературу.
>Haus Arafna, November Növelet
>Жене.
Ты гей?
Исходя из зашкаливающего пафоса - наверни Токийского Гуля. Тебе в самый раз.
Рядовая эпифания в Вархаммере.
>эпифания
В каком месте это эпифания, Пит буль?
ВНИМАНИЕ! ВНИМАНИЕ! Всем лиготтиебам!
Вышел фанатский перевод "заговора против человечества"!
Спасибо.
дочитал сегодня сенчина. хорошая книга
Хорошая? В каком смысле? Я вот когда "Елтышевых" дочитал, мне было совсем не хорошо, даже противно от понимания, что сабжи существуют наяву
Вот так нежданчик!Почитаю наконец
Бамп
Bump
1
Тред о самых мрачных,самых циничных и отвратительных книгах, которые повествуют нам не о хорошем солнечном мирке, а о истинной природе этого мира. Этот мир мрачное и злое место.
Тут элитарные мрачные господа посмеиваются над наивными и жизнерадостными книгами,не имеющих отношение к реальности.
Тут аноны рассказывают о любых дарковских книгах любого жанра , которые могут ввести в отчаяние,или хотя бы заставят задуматься, в нашем мире одно это уже хорошо.