Его ранний, исполненный стилистической свежести роман «Король, дама, валет» — вещь показательная. Там кроткий провинциал садится в поезд и катит в Берлин. Музыка слов бесподобна. Не думаю, что кому-либо по силам тягаться с Набоковым в надежде затмить его языковое звучание. Однако книга восхищает ровно до того момента, когда писатель начинает интриговать. С этой страницы ты погружаешься в кропотливое описание заговора и несостоявшегося убийства, постепенно с ужасом осознавая цель автора, завлекающего солидного покупателя романом, изящным и интригующим.
Но ключом к Набокову служит, конечно, «Дар». В этой книге он отражается ясно. Здесь предъявляется символ ненависти, оттачивается метод и предвосхищается путь.
«Дар» отличает прежде всего карикатура на Чернышевского. Глава о нём — остров в море цветастой и пустой писанины. Набоков усердно пытается вызвать отвращение к Чернышевскому. Он лезет в его частную жизнь, как вор в распахнутое окно. Он ищет, чем бы тут поживиться. (Эта страсть перемывать косточки и жевать сплетни — отличительная черта русского зарубежья.) Он смакует забытый дневник, находя в нём массу пикантного, и перечисляет все гадости, о классике сказанные. Мы узнаём массу безумно важного: как Чернышевский сидел в сортире, чем он страдал и как нелепо питался. Точно подсчитаны измены жены. Всё пронумеровано и слито в книгу. Ничего не упущено.
Эпатажная глава так гадка, что сострадание к герою в финале звучит бесконечно фальшиво. Опережая критику, Набоков сочиняет ряд бледных рецензий, в которых ругают автора, но при этом отмечают его остроумие и талант.
Набоков не только самоутверждается в этой мазне. Он хочет раздавить русского разночинца, виновника своих бед. Он издевается над нелепой гражданской нотой и надеждами на то, что чернь способна взлететь. Чернь способна лишь грабить. Восставший народ не торопится окрыляться и созидать рай. Он спешит к семейному сейфу под предводительством лакея-предателя. В этом набоковское понимание революции.
Объективность мало тревожит автора «Дара». Его не волнует то, что Чернышевский демонстративно отказался от литературности, от эффектных приёмов. Этим признанием просто открывается «Что делать?». Его не волнует то, что это фигура трагическая и в утопии Чернышевского криком кричит человечность. Его не волнует то, что столь куцее понимание революции опровергают крестьянские отроки, прущие в размотанных портянках на белые пулемёты, и женщины-агитаторы, расстрелянные в Одессе вежливыми французами.
Набоков трагедию Чернышевского пытается снять, утопии высмеять, а до понимания революции ему вообще дела нет никакого. Ему нужно долбануть, «трахнуть хорошенько» — так чтобы имя его прозвучало, да ещё всей гадине разночинской аукнулось.
Чернышевский для Набокова — это суровый жрец опасной мечты, звонарь, вызванивающий революцию. Он назначен виновным за то, что произошло: за то, что нет больше дома в солнечной Выре, нет прозрачного леса и душки-помещика, живущего по соседству. Почему-то именно Чернышевский, а не Мор, Кампанелла, Руссо, Сен-Симон или Фурье, во всём этом повинен. Именно Чернышевский с его скромной утопией должен отдуваться за всех.
Но ключом к Набокову служит, конечно, «Дар». В этой книге он отражается ясно. Здесь предъявляется символ ненависти, оттачивается метод и предвосхищается путь.
«Дар» отличает прежде всего карикатура на Чернышевского. Глава о нём — остров в море цветастой и пустой писанины. Набоков усердно пытается вызвать отвращение к Чернышевскому. Он лезет в его частную жизнь, как вор в распахнутое окно. Он ищет, чем бы тут поживиться. (Эта страсть перемывать косточки и жевать сплетни — отличительная черта русского зарубежья.) Он смакует забытый дневник, находя в нём массу пикантного, и перечисляет все гадости, о классике сказанные. Мы узнаём массу безумно важного: как Чернышевский сидел в сортире, чем он страдал и как нелепо питался. Точно подсчитаны измены жены. Всё пронумеровано и слито в книгу. Ничего не упущено.
Эпатажная глава так гадка, что сострадание к герою в финале звучит бесконечно фальшиво. Опережая критику, Набоков сочиняет ряд бледных рецензий, в которых ругают автора, но при этом отмечают его остроумие и талант.
Набоков не только самоутверждается в этой мазне. Он хочет раздавить русского разночинца, виновника своих бед. Он издевается над нелепой гражданской нотой и надеждами на то, что чернь способна взлететь. Чернь способна лишь грабить. Восставший народ не торопится окрыляться и созидать рай. Он спешит к семейному сейфу под предводительством лакея-предателя. В этом набоковское понимание революции.
Объективность мало тревожит автора «Дара». Его не волнует то, что Чернышевский демонстративно отказался от литературности, от эффектных приёмов. Этим признанием просто открывается «Что делать?». Его не волнует то, что это фигура трагическая и в утопии Чернышевского криком кричит человечность. Его не волнует то, что столь куцее понимание революции опровергают крестьянские отроки, прущие в размотанных портянках на белые пулемёты, и женщины-агитаторы, расстрелянные в Одессе вежливыми французами.
Набоков трагедию Чернышевского пытается снять, утопии высмеять, а до понимания революции ему вообще дела нет никакого. Ему нужно долбануть, «трахнуть хорошенько» — так чтобы имя его прозвучало, да ещё всей гадине разночинской аукнулось.
Чернышевский для Набокова — это суровый жрец опасной мечты, звонарь, вызванивающий революцию. Он назначен виновным за то, что произошло: за то, что нет больше дома в солнечной Выре, нет прозрачного леса и душки-помещика, живущего по соседству. Почему-то именно Чернышевский, а не Мор, Кампанелла, Руссо, Сен-Симон или Фурье, во всём этом повинен. Именно Чернышевский с его скромной утопией должен отдуваться за всех.
Философ вообще много чем провинился. Он ведь ещё и отъявленный враг чистого искусства, того самого, которому всецело предан Набоков.
Чернышевский в «Даре» — это жалкий, вздорный старик, чьи взгляды убоги. Читателю ничего толком не объясняется. Просто рисуется карикатура, производится изящный плевок.
При таком подходе получается не повесть, не книга в книге. Выходит акт инвентаризации, список уродств, упорно раздуваемых и совершенно неочевидных. И автором этого чудно выписанного и стыдного сочинения ну никак не может оказаться главный герой «Дара», этот робкий романтик. Это варганил зрелый хищник, изголодавшийся по признанию. Точное понимание целей — вот что выдаёт данный сосредоточенно-беспощадный стиль и грязные технологии успеха, которые в итоге вознесут Набокова на вершину мировой славы.
Он будет шагать к своей цели — шагать через стыд, через ясное осознание того, что, испачкавшись, теряешь моральное право на осуждение режимов и революций. Описав в звонких рифмах акт мастурбации, пропев песню о педофиле, увлёкшись «эротиадой», ты заявляешь о себе как о торговце, продающем эстетический эпатаж, и можешь отстаивать лишь одно право — право уподобиться зверю. Ты можешь кричать лишь о том, что всякий режим, не позволяющий тебе обрасти шерстью, ужасен.
Направляясь во двор с рукописью «Лолиты», приговорённой к сожжению, и поворачивая назад, Набоков будет что-то в себе доламывать. Он будет дотаптывать в себе русского интеллигента, глушить его голос, его раздражающее ворчание. Он будет чувствовать на себе тяжёлый взгляд классиков и отстреливаться иронией и издёвкой. Он будет вполне понимать, что содержание в литературе неотменяемо, и будет неустанно заполнять пустоту своих книг облаком блёсток, невыносимой детализацией, и это разовьётся в полноценный невроз.
Есть ингредиент, за вычетом которого нет литературы. И этот ингредиент — глубина. И сколько бы автор ни вливал в свою книгу изысканности, всё равно создаваемый текст остаётся чем-то не вполне достойным человеческого ума.
Отмахиваясь от этого обстоятельства, Набоков примет позу и начнёт нести агрессивную чушь, и чем больше слов он произнесёт, тем очевиднее будет шаткость его позиции.
Его лекции по литературе поверхностны и лукавы. Видно, как он вбивает в юные головы чисто эстетские установки. Видно, как он постоянно оправдывает и утверждает себя.
Его удары по Достоевскому показательны. Набоков нападает на него с тем остервенением, с каким дефицит мысли нападает на бездну сознания. Он ополчается на то, что от него скрыто. На то, во что он не желает вникать. Скучно всё это, господа, да и утянет ещё, чего доброго, в такие дебри, из которых не выберешься, — где нагрузят сознание, оживят чувство долга, изменят мировоззрение и отнимут покой. Зачем это нам, пламенным энтомологам? Бежать от этого, отстреливаясь залпами бронебойной иронии!
«Всё это изложено достаточно путано и туманно, и нам ни к чему погружаться в этот туман», — так «разоблачается» Достоевский. И как-то неловко становится за разоблачителя, уходящего от серьёзного обсуждения, соря´щего мелочью и упрекающего автора былого столетия за его стиль.
Иногда Набоков даёт понять, что философски подкован, бросаясь словечками типа «гегелевская триада» или упоминая вскользь Фейербаха. Но отчётливо видно, что эта область знаний для него — ненужный, противный своей заумью, своим вечным поиском мир. Он отмахивается от него, прячась за удобную формулу: «Искусство должно не заставлять думать, а заставлять трепетать». И этой мантрой отвращает читательскую паству от мыслящей литературы (по нему — «дребедени»), призывая: не думайте, наслаждайтесь, впадайте в трепет от слов! Он нападает на мысль, которая всегда очаровывала и питала искусство, на ту самую мысль, которой изливается жизнь.
Чернышевский в «Даре» — это жалкий, вздорный старик, чьи взгляды убоги. Читателю ничего толком не объясняется. Просто рисуется карикатура, производится изящный плевок.
При таком подходе получается не повесть, не книга в книге. Выходит акт инвентаризации, список уродств, упорно раздуваемых и совершенно неочевидных. И автором этого чудно выписанного и стыдного сочинения ну никак не может оказаться главный герой «Дара», этот робкий романтик. Это варганил зрелый хищник, изголодавшийся по признанию. Точное понимание целей — вот что выдаёт данный сосредоточенно-беспощадный стиль и грязные технологии успеха, которые в итоге вознесут Набокова на вершину мировой славы.
Он будет шагать к своей цели — шагать через стыд, через ясное осознание того, что, испачкавшись, теряешь моральное право на осуждение режимов и революций. Описав в звонких рифмах акт мастурбации, пропев песню о педофиле, увлёкшись «эротиадой», ты заявляешь о себе как о торговце, продающем эстетический эпатаж, и можешь отстаивать лишь одно право — право уподобиться зверю. Ты можешь кричать лишь о том, что всякий режим, не позволяющий тебе обрасти шерстью, ужасен.
Направляясь во двор с рукописью «Лолиты», приговорённой к сожжению, и поворачивая назад, Набоков будет что-то в себе доламывать. Он будет дотаптывать в себе русского интеллигента, глушить его голос, его раздражающее ворчание. Он будет чувствовать на себе тяжёлый взгляд классиков и отстреливаться иронией и издёвкой. Он будет вполне понимать, что содержание в литературе неотменяемо, и будет неустанно заполнять пустоту своих книг облаком блёсток, невыносимой детализацией, и это разовьётся в полноценный невроз.
Есть ингредиент, за вычетом которого нет литературы. И этот ингредиент — глубина. И сколько бы автор ни вливал в свою книгу изысканности, всё равно создаваемый текст остаётся чем-то не вполне достойным человеческого ума.
Отмахиваясь от этого обстоятельства, Набоков примет позу и начнёт нести агрессивную чушь, и чем больше слов он произнесёт, тем очевиднее будет шаткость его позиции.
Его лекции по литературе поверхностны и лукавы. Видно, как он вбивает в юные головы чисто эстетские установки. Видно, как он постоянно оправдывает и утверждает себя.
Его удары по Достоевскому показательны. Набоков нападает на него с тем остервенением, с каким дефицит мысли нападает на бездну сознания. Он ополчается на то, что от него скрыто. На то, во что он не желает вникать. Скучно всё это, господа, да и утянет ещё, чего доброго, в такие дебри, из которых не выберешься, — где нагрузят сознание, оживят чувство долга, изменят мировоззрение и отнимут покой. Зачем это нам, пламенным энтомологам? Бежать от этого, отстреливаясь залпами бронебойной иронии!
«Всё это изложено достаточно путано и туманно, и нам ни к чему погружаться в этот туман», — так «разоблачается» Достоевский. И как-то неловко становится за разоблачителя, уходящего от серьёзного обсуждения, соря´щего мелочью и упрекающего автора былого столетия за его стиль.
Иногда Набоков даёт понять, что философски подкован, бросаясь словечками типа «гегелевская триада» или упоминая вскользь Фейербаха. Но отчётливо видно, что эта область знаний для него — ненужный, противный своей заумью, своим вечным поиском мир. Он отмахивается от него, прячась за удобную формулу: «Искусство должно не заставлять думать, а заставлять трепетать». И этой мантрой отвращает читательскую паству от мыслящей литературы (по нему — «дребедени»), призывая: не думайте, наслаждайтесь, впадайте в трепет от слов! Он нападает на мысль, которая всегда очаровывала и питала искусство, на ту самую мысль, которой изливается жизнь.
Нападки Набокова на Достоевского — это критика органиста флейтистом. Мощь акустики, масштаб замыслов, очевидный метафизический драйв — вся эта нависшая громада пугает, бесит своей серьёзностью, своим взыванием к сложности, вере и состраданию. Всё это заглушает твой трепетный перелив, вселяя чувство ничтожности. Поэтому Набоков не спорит с сумрачным классиком, а пытается отменить его, «развенчать». Неслучайно рвал его книги перед студентами. Для него философия Достоевского — лишь бред разгорячённого и явно нездорового разума. Его доводы смехотворны. Он лупит по слабым местам Достоевского, которые всем видны и которые ему живой читатель прощает, при этом почти не упоминая о сильных. Просто нет никакого такого явления в литературе, никакого феномена. Нет бездны человеческого сознания, нет великой драмы души. Есть сплав безмерной сентиментальности и детектива, почерпнутых из западной литературы. И всё. И это утверждает интеллектуал. Тянет ответить: иди-ка ты лучше, барин, лови своих бабочек.
Набоков всегда чурался типичности, но оказался типичен. Его взгляд на искусство — это позиция типичного аристократа, которую никакие мировые катаклизмы не способны поколебать. Это надменное ледяное спокойствие, иногда взрываемое воспоминанием о том, что шелестящий рай безвозвратно утерян, изгажен денщиками и коридорными.
В редкие минуты Набоков выходит из равновесия — когда вспоминает о большевиках. Он, конечно, слишком умён, чтобы негодовать от имени класса изгнанных феодалов. Поэтому бьёт другим. Он тонко бросает: вы материальны, вы строите мещанское общество. Это справедливый упрёк, и Набоков в итоге оказался провидцем. Но ведь так было не сразу. Перед тем как расплескаться по карте мещанским болотом, этот ненавистный, осмеянный им режим воссоздал Россию в невиданном доселе величии, сохранил народ и выиграл войну с фашизмом — то есть сделал всё, чтобы Набокова было кому читать.
Хорошо бы об этом помнить всем, даже тем, кто, послал всё к далёкой матери и обрёл своё счастье в искусстве петь.
Сегодня ясно осознаёшь, что именно отсутствие содержания и сделало Набокова Набоковым. Он целиком растворился в изяществе, всю творческую энергию направив на извлечение звуков. Звуком, нотой он в итоге и стал. Если бы содержание было, это был бы другой писатель, возможно, явивший миру что-то абсолютно неслыханное. Но вышло иначе. Вместо подлинной драмы и глубины явлен был симулякр — светлая ностальгия по ушедшей России, запечатлённой детским сознанием, эта чрезвычайно удобная ниша мировоззрения, позволяющая рисовать себя кем-то и не вдаваться в дискуссии. А под занавес к привычному негодованию по поводу русских революционеров прибавился свод торжественных PR-принципов, салютующих новой родине и звучащих, как текст присяги.
Сегодня, читая Набокова, ловишь себя на мысли, что даром теряешь время. Тебя быстро усыпляет журчание его текста, текущего неторопливым потоком и начисто лишённого смысла. Ты вполне понимаешь, что стояло за его коронацией. Набоковым, его высотами стиля и звонкими оплеухами классикам долбали не только по советскому хилиазму. Он оказался идеальной машиной оглупления, крайне важной для нового, постмодернистского общества. Неслучайно постмодернисты смотрят на него, как на бога.
Набоков мечтал увидеть Россию, где издан «Дар». Он не дожил до этого счастья, но нам вполне повезло. Мы увидели страну, где погасли звёзды и просветлённая, обладающая безупречным вкусом элита обнажила клыки. В этой стране восславили всех, кто тащил в культуру Танатос и от кого культура защищалась с помощью советских властей, действующих то мудро, то тупо.
Эта страна отвела своё культурное поле под мусорный полигон. Она увлеклась магазинами, отринула смыслы и исполнилась высокомерной, презрительной, неслыханной пустоты. В пропаганду этой пустоты включилась вся продвинутая тусовка. Целая орава творцов с антисоветской ржачкой, с полными ртами танатальных стихов, с эпатажем и гимнами эстетизму впряглась в процесс и потащила страну, созданную огнём истории, в холод и лёд, в энтропию и гибель.
Они уже почти победили, почти сковали всё льдом, когда что-то произошло. Негромкая, беспафосная мелодия вдруг воскресила память о тех, кто воевал и любил, и живые слова сквозь толщу цинизма и карнавального гама пробились к сердцам из потрёпанных книг. И зашатались хрустальные троны, и повеяло кострами весны
Набоков всегда чурался типичности, но оказался типичен. Его взгляд на искусство — это позиция типичного аристократа, которую никакие мировые катаклизмы не способны поколебать. Это надменное ледяное спокойствие, иногда взрываемое воспоминанием о том, что шелестящий рай безвозвратно утерян, изгажен денщиками и коридорными.
В редкие минуты Набоков выходит из равновесия — когда вспоминает о большевиках. Он, конечно, слишком умён, чтобы негодовать от имени класса изгнанных феодалов. Поэтому бьёт другим. Он тонко бросает: вы материальны, вы строите мещанское общество. Это справедливый упрёк, и Набоков в итоге оказался провидцем. Но ведь так было не сразу. Перед тем как расплескаться по карте мещанским болотом, этот ненавистный, осмеянный им режим воссоздал Россию в невиданном доселе величии, сохранил народ и выиграл войну с фашизмом — то есть сделал всё, чтобы Набокова было кому читать.
Хорошо бы об этом помнить всем, даже тем, кто, послал всё к далёкой матери и обрёл своё счастье в искусстве петь.
Сегодня ясно осознаёшь, что именно отсутствие содержания и сделало Набокова Набоковым. Он целиком растворился в изяществе, всю творческую энергию направив на извлечение звуков. Звуком, нотой он в итоге и стал. Если бы содержание было, это был бы другой писатель, возможно, явивший миру что-то абсолютно неслыханное. Но вышло иначе. Вместо подлинной драмы и глубины явлен был симулякр — светлая ностальгия по ушедшей России, запечатлённой детским сознанием, эта чрезвычайно удобная ниша мировоззрения, позволяющая рисовать себя кем-то и не вдаваться в дискуссии. А под занавес к привычному негодованию по поводу русских революционеров прибавился свод торжественных PR-принципов, салютующих новой родине и звучащих, как текст присяги.
Сегодня, читая Набокова, ловишь себя на мысли, что даром теряешь время. Тебя быстро усыпляет журчание его текста, текущего неторопливым потоком и начисто лишённого смысла. Ты вполне понимаешь, что стояло за его коронацией. Набоковым, его высотами стиля и звонкими оплеухами классикам долбали не только по советскому хилиазму. Он оказался идеальной машиной оглупления, крайне важной для нового, постмодернистского общества. Неслучайно постмодернисты смотрят на него, как на бога.
Набоков мечтал увидеть Россию, где издан «Дар». Он не дожил до этого счастья, но нам вполне повезло. Мы увидели страну, где погасли звёзды и просветлённая, обладающая безупречным вкусом элита обнажила клыки. В этой стране восславили всех, кто тащил в культуру Танатос и от кого культура защищалась с помощью советских властей, действующих то мудро, то тупо.
Эта страна отвела своё культурное поле под мусорный полигон. Она увлеклась магазинами, отринула смыслы и исполнилась высокомерной, презрительной, неслыханной пустоты. В пропаганду этой пустоты включилась вся продвинутая тусовка. Целая орава творцов с антисоветской ржачкой, с полными ртами танатальных стихов, с эпатажем и гимнами эстетизму впряглась в процесс и потащила страну, созданную огнём истории, в холод и лёд, в энтропию и гибель.
Они уже почти победили, почти сковали всё льдом, когда что-то произошло. Негромкая, беспафосная мелодия вдруг воскресила память о тех, кто воевал и любил, и живые слова сквозь толщу цинизма и карнавального гама пробились к сердцам из потрёпанных книг. И зашатались хрустальные троны, и повеяло кострами весны
>Валерий РОКОТОВ
На наших глазах расцветает удивительный жанр — международное хамство. Лидирует здесь Германия, чьи журналисты ведут себя наиболее отморожено. На днях они нахамили Путину, а когда у них потребовали извинений, заявили, что просто играли словами. То есть продолжили прикалываться.
Это событие, раздутое мировой прессой, совпало с событием более скромным, но способным огорчить лидеров международного хамства. 14 сентября Троицкий районный суд Москвы начал разбирать иск Сергея Кургиняна к газете «Зюддойче Цайтунг». Немецкое издание нахамило ему в прошлом году, обозвав «главой красно-фашистской секты».
Определение это интересно с нескольких точек зрения. Во-первых, оно имеет прямое родство с классическим перлом про «пархатых большевистских казаков» из фильма «Семнадцать мгновений весны». Оно такое же правдоподобное. Казалось бы, кому, как не немцу, знать всё про коммунизм и фашизм. И то, и другое с Германией связано прочно. Кому, как не немцу, знать, что коммунизм и фашизм несовместимы. На немецкой земле эти сущности выясняли отношения громко. Но автор про это не особо наслышан или делает вид, что не в курсе подробностей. Он соединяет несоединимое, да ещё приплетает «секту», и в итоге изобретает некую пугающе звучащую чушь. Ему явно хочется рубануть известного русского политолога со всей дури.
Во-вторых, от этого заграничного хамства веет чем-то до боли знакомым. Мы узнаём эти высоты стиля. Мы помним их по перестройке и девяностым и недоумеваем. Нам всегда казалось, что дикость — это черта нашей родной либеральной интеллигенции, которая сходит с ума, беснуется, соревнуется в изобретении ярлыков, а на Западе вроде как поразумней ребята. Оказалось, нет. И у западной либеральной интеллигенции с дикостью всё в полном порядке.
Наконец, хамство «Зюддойче Цайтунга» интересно не только с культурной и исторической точек зрения, но и с юридической тоже. Газета и её автор явно вдохновляются возможностью хамить комфортно, с безопасного расстояния, без каких-либо для себя неудобств. Они, похоже, считают международное право чем-то похожим на танк «Леопард» или систему «Пэтриот», то есть приложением к военно-промышленному комплексу Запада.
Сергей Кургинян это сейчас проверяет. Его задело международное хамство в его немецко-баварско-пивном исполнении. И не могло не задеть, потому что «глава красно-фашистской секты» — это зверь, которого нужно держать в стальной клетке. Кому такое понравится? Политолог не захотел пропускать оскорбление мимо ушей и подал в суд. Не в респектабельный международный пока, а в нашенский, русский, районный, тот, где бабушки семечками торгуют на паперти.
Так был запущен процесс, не имеющий прецедентов в судебной практике. Истец крайне тщательно подготовился. Можно сказать, с немецкой тщательностью. Он составил иск с помощью квалифицированных адвокатов и заказал экспертизу по точному адресу. Её провёл дипломированный специалист с 35-летним стажем, многократно проводивший подобные экспертизы для судебных процессов. Специалист исследовал определение «глава красно-фашистской секты» и представил заключение, убедительно показывающее то, что, в принципе, ясно без экспертиз: допущенное высказывание является оскорбительным, не имеет ничего общего с действительностью и направлено на подрыв репутации.
Если суд признает правоту истца и удовлетворит его требования (а требует он извинений и компенсации за моральный ущерб), то у ответчика останется два пути: исполнить решение суда или с криком «Русские идут!» укрыться под бронёй «Леопарда», молясь о том, чтобы «Пэтриот» тоже не подкачал.
Как поступит ответчик, предсказать трудно. Но процесс, как говорил один актёр политического театра, пошёл. В случае успеха истца в судах районного масштаба и европейского, может состояться «принуждение к вежливости». То есть международное хамство не будет использоваться в качестве украшения респектабельной публицистики. Оно не будет включено в программу Олимпийских игр как новый вид состязания, а останется исключительно утешением маргиналов.
На наших глазах расцветает удивительный жанр — международное хамство. Лидирует здесь Германия, чьи журналисты ведут себя наиболее отморожено. На днях они нахамили Путину, а когда у них потребовали извинений, заявили, что просто играли словами. То есть продолжили прикалываться.
Это событие, раздутое мировой прессой, совпало с событием более скромным, но способным огорчить лидеров международного хамства. 14 сентября Троицкий районный суд Москвы начал разбирать иск Сергея Кургиняна к газете «Зюддойче Цайтунг». Немецкое издание нахамило ему в прошлом году, обозвав «главой красно-фашистской секты».
Определение это интересно с нескольких точек зрения. Во-первых, оно имеет прямое родство с классическим перлом про «пархатых большевистских казаков» из фильма «Семнадцать мгновений весны». Оно такое же правдоподобное. Казалось бы, кому, как не немцу, знать всё про коммунизм и фашизм. И то, и другое с Германией связано прочно. Кому, как не немцу, знать, что коммунизм и фашизм несовместимы. На немецкой земле эти сущности выясняли отношения громко. Но автор про это не особо наслышан или делает вид, что не в курсе подробностей. Он соединяет несоединимое, да ещё приплетает «секту», и в итоге изобретает некую пугающе звучащую чушь. Ему явно хочется рубануть известного русского политолога со всей дури.
Во-вторых, от этого заграничного хамства веет чем-то до боли знакомым. Мы узнаём эти высоты стиля. Мы помним их по перестройке и девяностым и недоумеваем. Нам всегда казалось, что дикость — это черта нашей родной либеральной интеллигенции, которая сходит с ума, беснуется, соревнуется в изобретении ярлыков, а на Западе вроде как поразумней ребята. Оказалось, нет. И у западной либеральной интеллигенции с дикостью всё в полном порядке.
Наконец, хамство «Зюддойче Цайтунга» интересно не только с культурной и исторической точек зрения, но и с юридической тоже. Газета и её автор явно вдохновляются возможностью хамить комфортно, с безопасного расстояния, без каких-либо для себя неудобств. Они, похоже, считают международное право чем-то похожим на танк «Леопард» или систему «Пэтриот», то есть приложением к военно-промышленному комплексу Запада.
Сергей Кургинян это сейчас проверяет. Его задело международное хамство в его немецко-баварско-пивном исполнении. И не могло не задеть, потому что «глава красно-фашистской секты» — это зверь, которого нужно держать в стальной клетке. Кому такое понравится? Политолог не захотел пропускать оскорбление мимо ушей и подал в суд. Не в респектабельный международный пока, а в нашенский, русский, районный, тот, где бабушки семечками торгуют на паперти.
Так был запущен процесс, не имеющий прецедентов в судебной практике. Истец крайне тщательно подготовился. Можно сказать, с немецкой тщательностью. Он составил иск с помощью квалифицированных адвокатов и заказал экспертизу по точному адресу. Её провёл дипломированный специалист с 35-летним стажем, многократно проводивший подобные экспертизы для судебных процессов. Специалист исследовал определение «глава красно-фашистской секты» и представил заключение, убедительно показывающее то, что, в принципе, ясно без экспертиз: допущенное высказывание является оскорбительным, не имеет ничего общего с действительностью и направлено на подрыв репутации.
Если суд признает правоту истца и удовлетворит его требования (а требует он извинений и компенсации за моральный ущерб), то у ответчика останется два пути: исполнить решение суда или с криком «Русские идут!» укрыться под бронёй «Леопарда», молясь о том, чтобы «Пэтриот» тоже не подкачал.
Как поступит ответчик, предсказать трудно. Но процесс, как говорил один актёр политического театра, пошёл. В случае успеха истца в судах районного масштаба и европейского, может состояться «принуждение к вежливости». То есть международное хамство не будет использоваться в качестве украшения респектабельной публицистики. Оно не будет включено в программу Олимпийских игр как новый вид состязания, а останется исключительно утешением маргиналов.
Ну и нахрена ты эти пасты сюда притащил?
СОВА-3000 — выбор античкоёбов и тыды и тыпы.
> поставленный высоко над советской литературой
Ну, на этот трон под силу сесть любому. BA-DUM-TSSS
Извинись
> чистое искусство, усыпляя души, намного превосходит напалм.
Разве напалм усыпляет?
Русский не родной, да? Сочувствую.
присмотрелся и тоже заметил корявость образа. в том же предложении: изысканная литература
>насквозь лицемерна
> режим воссоздал Россию в невиданном доселе величии, сохранил народ и выиграл войну с фашизмом — то есть сделал всё, чтобы Набокова было кому читать.
На /po/рашу со своими боевыми картинками, дебилоид.
Сначала ты вместе с ОПхуем и его высером пропагандона с Первого анала.
> Да что себе позволяет этот бессодержательный тунеядец и подпевала фашиствующих молодчиков! Вместо того, чтобы преклонить колени памяти перед нашими священными жертвами, этот стиляга от литературы позволяет себе отъявленую антисоветчину и льёт воду на мельницу врагов России.
Но ведь набоковка и прочих бар от литературы первый канал как раз и форсит. + 15, лахта
Слейся в /po-рашу, гнида.
Хуяхта. Штаны постирай, пролетарий.
Оче слабая паста. Уровня Сартра, а может даже хуже.
Ей лет больше чем тебе, поэтому и хуева.
Всю весну и июнь читала Набокова(от романов до лекций). И знаете что: да чтож это такое. В его книгах я не заметила ничего стоящего, только словесные эстетские кривляния. Ладно, думаю, может это я не замечала моральные уроки, настолько они тонкие для меня. Думаю, почитаю лекции его, что-то пойму. Я пришла в шок, когда прочитала их и вот почему: там он не только не говорит о подаче морали, не только не пытается как-то оправдаться, он нагло, аморально утверждает, что художественная литература создана тупо для удовольствия, что чему-то учить она не обязана. Это возмутительно, эгоистично, антиобщественно. Разве классики великой русской литературы(Чернышевский, Горький, Некрасов и т.д.) писали просто так, для наслаждения? НЕТ! НЕТ! И ещё раз НЕТ! Литература существует исключительно для того, чтобы морально образовывать человека, воспитывать в молодёжи такие важные качества как любовь к родине, жертвенность, трудолюбие, уважение и пиетет к женщинам! А у вашего Набокова ничего из этого нет! Бабачки какието, цвета там, игра слов блядь. Разве ж это дело? Разве этими книгами я смогу воспитать в своём будущем сыне настоящего мужчину? НЕТ! Подобные словесные красотульки нужно отправлять в топку немедля - ведь она каждый день растлевает наших граждан. Вот возьмём например Прилепина: читая его я пожелела что я не мальчик, что не могу отдать свою жизнь на войне за таких прекрасных созданий как я! Вот это - настоящая литература высшей пробы. Я школьница и то это всё понимаю. Но на вашей помойке почемуто даже взрослые дяди этого не понимают, я заметила что здесь многие любят этого гадкого писателя и разделяют его взгляды. Я очень пожалела когда пошла ссылке на ваш сайт расположеной на моём любимом МХК. В этом месяце я попрошу мою учительницу литературы Татьяну Гартман(дипломированный филолог, между прочим) потвердить мои слова на видео, выложит на Yoytube где-то в конце июля. Надо же вас как-то просвящать. Всем пока.
Эх, во второй половине перетолстил, а там было бы прикольно.
>>учительницу литературы Татьяну Гартман
Эта мандень включила Набокова в тройку своих любимых писателей, кста.
Не стал бы делать из-этого какие-либо выводы, просто молодость этого несчастного существа пришлась на определённые годы. (а не котировать Набокова в среднем филологическом болоте, в 85-95, это преступление) или как Пелевина в 93-97. Сейчас уже Пиздюль Иванны и не помнят, чаво там у этого Набокова или Пелювина, было, обычная мода же, но большое увожение осталось.
Она была Ло, просто Ло, по утрам, ростом в пять футов (без
двух вершков и в одном носке). Она была Лола в длинных штанах.
Она была Долли в школе. Она была Долорес на пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда: Лолита.
>пук
Какие у вас три любимые книги Набокова?
Дар, Лолита, Бледное пламя
1. Лолита
2. Защита Лужина
3. Приглашение на казнь
Читал у него только их, и все три романа очень понравились.
Лолита
Машенька
Я только две читал, есть у него ещё такое же?
>двух вершков
Ой, блять, ой, нахуй, вершков и корешков. Ëбаный ты нахуй переводчик, в конце 50-х у него вершки. Хорошо хоть ещё не в кокошнике ходит. Есть переводы не от автора?
В оригинале читай.
>Ëбаный ты нахуй переводчик, в конце 50-х у него вершки.
Ты свечку держал что ли? В 50-ых еще жили люди, употреблявшие дореформенную меру длины. Кроме того, не забывай, что автор — человек, который последний раз был в России 1919 году.
У меня прабабка родилась при Николае II, а померла при Путине, читать она не умела, но вершками ничего не измеряла. Да и за 40 лет только в глухих деревнях могли ещё вершки помнить.
>автор был в России последний раз в 1919 году
Я на это и намекаю, ещё когда читал чувствовал, что как-то старомодно всё звучит очень. На всякий случай напомню, что спутник запустили в космос 1957 году, сколько там в нём было вершков, саженей, аршин и пудов? М?
Потому и спрашиваю, есть ли другой перевод.
Какой же ты душный пидорас.
На вопрос ответь.
Пошёл нахуй. ПОШЕЛ НАХУЙ, ПИДОРАС! Ебаный. Полный спермы.
>У меня прабабка родилась при Николае II, а померла при Путине, читать она не умела, но вершками ничего не измеряла.
Ну, во-первых, это прохладная история, во-вторых, твоя бабка не показатель. Вот тебе статистика распределения слова "вершок" по корпусу русского языка с 1920 по 1970 гг.
>На всякий случай напомню, что спутник запустили в космос 1957 году, сколько там в нём было вершков, саженей, аршин и пудов? М?
Действие романа происходит в конце 40-ых. Кроме того, понятия метрической системы имеют более научное звучание. Стилистически слово "вершок" звучит более подходяще на мой вкус.
В романе есть еще более мощные перлы вроде "полотняных тапочек" вместо кроссовок. Но Набоков в момент написания романа не мог знать актуальное состояние русского языка на тот момент, кроме того, мог даже сознательно не признавать тех реформ, которые наворотили в нем большевики.
При чём тут твоё распределение по корпусу русского языка? Это что, какой-то показатель, как его в речи использовали? Дрочат старые книжки, да и всё, может там Пушкин выходил тиражом 100 000 и его туда вершки тоже сунули. Короче, хуйня статистика.
>стилистически
Ну и написал бы футы и дюймы, какой вершок? Это архаизм.
> Короче, хуйня статистика.
>вот показания моей бабки и мои ощущения — куда более авторитетные источники
Все ясно с тобой.
>Ну и написал бы футы и дюймы, какой вершок? Это архаизм.
Вот уж дюйм куда понятнее и ближе русскому человеку, чем вершок.
Короче говоря, это совершенно идиотский разговор. Не нравится — не читай, мне похуй совершенно.
>вытащил какие-то цифры, хуй знает что выражающие и хуй знает как собранные
>недоволен, что задают вопросы по ним
Не нравится — не читай мои сообщения, лол.
Если ты не знаешь, как работает корпус языка, то это твои проблемы.
Ну объясни мне, лол.
Спортивные тапки и в СССР были тапками, клеить тряпичный верх к резиновой подошве начали задолго до рождения Набокова, знатоки.
В оригинале написано слово "sneakers", что подразумевает определенный вид беговой обуви. В русском языке к тому времени просто не было такого слова, потому что там кроссовки в глаза никто не видел до 70-ых.
Очередной знаток быта СССР 2006 года рождения. Факт в том, что Набоков со своими "тапками" и "вершками" безнадёжно устарел к 55 году, он бы ещё про лапти написал и царя Ивана Васильевича (как там, кстати, с царём в корпусе русского языка, употребляли ведь?).
Ты бы дочитал до конца ту статью, из которой взял картинку, истеричка.
Я её всё прочитал, ты что сказать-то хотел?
Хуево ты читаешь, значит.
Кроссовки до 70-ых годов носили только профессиональные спортсмены. Поэтому и само слово "кроссовки" появилось только в 70-ых. Кеды — это другой разговор, это не беговая обувь.
Мог ли Набоков назвать "тапочки" кедами в 1950-ых, когда этого слова не было еще в СССР, о чем говорит твоя картинка? Или он должен был написать "на ее ногах сидели изделия резиновые?"
Ну и да, судя по твоим идиотским вопросам, ты до сих пор не разобрался с тем, что такое корпус языка.
>Национальный корпус русского языка охватывает прежде всего период от середины XVIII до начала XXI века: этот период представляет как язык предшествующих эпох, так и современный, в разных социолингвистических вариантах — литературном, разговорном, просторечном, отчасти диалектном.
Вот тебе, кстати, распределение слова "кеды" по годам. Как видишь, к 1955 году, когда роман был издан, в русских текстах такого слова, с большой вероятностью, ещё не было.
Вы оба долбоёбы-надмозги, идите улицу мести.
Набоков не мог использовать слово «кроссовки», потому что их самих в современном виде ещё не было, и само слово только в семидесятых появилось. Были
https://en.wikipedia.org/wiki/Plimsoll_shoe
и носили их как обувь для отдыха и спорта уже полвека. Без шнуровки это именно тряпичные тапки — вон, у девушек на фото примотаны к стопе, чтобы не сваливались. Да и со шнуровкой разница небольшая, так так ткань форму не держит. В Советском Союзе их тоже штамповали, и назывались они «тапки» или «туфли», «спортивные» или «тряпичные». Следовательно, Набоков, окунувшийся в родную речь, ничего нового тут не узнал бы (вы так уверены, что эмигранты ничего советского не читали, что даже смешно становится).
Тому, кто во время действия «Лолиты» пихает какую-то тинейджер_ку на Конверсах, лечиться надо.
А кеды тоже не мог?
Отъебись, душнила, со своим корпусом русского языка, который собран только из того, что оцифровано, и то хуй пойми как и кем.
>Тому, кто во время действия «Лолиты» пихает какую-то тинейджер_ку на Конверсах, лечиться надо.
О, ещё один знаток. Конвера с 20-х годов делают.
Ну конечно, у твоей-то бабки в чулане наверняка лежит неоцифрованный номер "Огонька" 48-го года выпуска, в котором есть статья о кедах.
У тебя нет никаких доказательств того, что слово кеды употребляли до 1955 года. У меня же есть доказательства обратного, хоть какие-то.
Хорошее слово "черевички" или "чоботы". Замечательно подходит для спортивной обуви. Ты гниль, а я Набоков мастер слова!
Отставить. Сверился тут с корпусом русского языка, слово "чоботы" неоднократно выходило из употребления и входило вновь. Как же тогда? Галоши? Чуни?
Думаю, надо оживить тхреад про Набокова, а то обсуждения нынче совсем скучные даже жирный троллинг и шизиков уже не так интересно читать.
Набоков - это определённо лучшее, что могло случиться с русской литературой в XX веке. Его лекции тоже просто замечательны, особенно мне понравилась та, что про "Госпожу Бовари". Но, как водится, у всего хорошего есть минусы. Владимир Владимирович очень любил обличать "пошляков" и охотно записывал в таковые абсолютно всех, кто ему не нравился. Например, Достоевский записан в пошляки из-за благородных проституток, сумасшедших героев и манеры совать Христа куда надо и не надо. Впрочем, не обязательно представлять литературу идей, чтобы оказаться мещанином и быдлом, потому что региональную литературу вроде Фолкнера Набоков тоже не котировал. Ну ладно, со всем этим можно даже согласиться.
Вы вот читаете и думаете, к чему я это всё высрал. Мне же просто хочется спросить у мёртвого старика: Владимир Владимирович, но вы же и сам не без греха. Ладно благородная проститутка в каких-нибудь "Записках из подполья" - как быть с маленькой девочкой, которая читает Пруста с Джойсом и увлекается бабочками? А "Под знаком незаконнорождённых"? Книга, которая, несмотря на пафосное предисловие с объяснениями, какой смысл нужно видеть, является антиутопией. Причём не сказать, что выдающейся. Всё-таки есть что-то пошленькое и в некоторых описаниях в книгах этого великого писателя (неиронично великого), и в некоторых героях, и в некоторых сюжетах, и в некоторых весьма очевидных намёках, как думаете? Его лучшими произведениями я назову, пожалуй, "Бледное пламя", "Дар" и "Приглашение на казнь" - идеальны, пошлости нет. "Камера обскура" тоже хороша, хотя сам Набоков почему-то её очень не любил.
Если это теперь рубрика "давайте скажем пару дурных слов об уважаемом Владимире Владимировиче", то от себя отмечу, что мне Набоков кажется человеком с очень уязвленным и плохо скрываемым самолюбием. Читая "Другие берега", я не мог отделаться от чувства очень искусного, очень детально сочиненного и литературного вранья. Но это не весть какой грех для автобиографии, конечно, поскольку книжка довольна интересна в тех частях, где он описывает своих родственников и современников.
>Набоков - это определённо лучшее, что могло случиться с русской литературой в XX веке.
С точки зрения эстетствующего говноеда - безусловно.
>маленькой девочкой, которая читает Пруста с Джойсом и увлекается бабочками?
Это Лолита? (не читал ни одного его романа)
Это Ада из "Ады". Лол.
Буду знать, благодарю
> На всякий случай напомню, что спутник запустили в космос 1957 году, сколько там в нём было вершков, саженей, аршин и пудов? М?
Ебать ты тупой. В США обычные люди до сих пор на метрическую систему не перешли, а вот учёные и инженеры всегда её использовали. Хотя однажды пытались запустить спутник, в котором были "сажени и вершки" и он ровно из-за этого ёбнулся.
При чём тут США и вершки, долбоёб?
Одна из самых главных моих претензий к В.В. заключается в том, что он не перевел "Бледный огонь" на русский язык, и теперь я думаю о том, как мне выучить английский, чтобы без проблем понимать шедевр Джона Шейда и Чарльза Кинбота в оригинале.
Подумал недавно, чем мне не нравится Набоков. Да тем, что у него нет безумия, а без этого на мой взгляд хорошего писателя не выйдет. Ты можешь быть каким угодно прекрасным стилистом, но если не видишь мир по-другому, то хорошим писателем тебе быть не суждено.
Твой тезис: запустили спутник, следовательно люди пользовались метрической системой счисления. Я тебе привёл контрпример с США.
Так понятно, дурачок? Или ещё подробнее разжевать?
У Набокова как раз много довольно безумных персонажей с не совсем нормальным мировосприятием, так и просто фантасмагорических произведений. Советую прочитать "Отчаяние", "Приглашение на казнь", да та же пресловутая "Лолита": Гумберта Гумберта вряд ли можно назвать нормальным.
Или что ты имеешь ввиду?
>Да тем, что у него нет безумия
Ахахах. "Бледный огонь" - это натуральный ГИМН БЕЗУМИЮ вообще-то.
Вы сейчас фанату ДОСТОЕВСКОГО что-то доказываете. Задумайтесь. Кстати, этот шиз так и не объяснил, почему хороший писатель должен быть поехавшим. Видимо, это пошлый стереотип уровня все гении обычно отшельники или же благодаря наркотикам многие деятели искусства создавали шедевры.
Персонажи-то полубезумные, но сам-то он до противного нормальный.
>Вы сейчас фанату ДОСТОЕВСКОГО что-то доказываете.
Ты ошибся. Достоевский мне резко не нравится.
>хороший писатель должен быть поехавшим
А с этим я согласен. Не обязательно совсем поехавшим, но толика безумия в нем должна быть, иначе он будет словесным ремесленником, а не писателем.
Ого-го какой у нас безууумец нарисовался.
Мальчик, вы пока ещё на уровне Оранжевой струи. Если осилишь всех долбоёбов, очколазов, обьебосов, алкашей и прочий вонючий сброд, то всё равно не сможешь осилить настоящую литературу.
Иди в тред палаников/буковски. Там загон для таких кринге-безумцев.
> иначе он будет словесным ремесленником, а не писателем.
Это одно и то же, кек. Хотелось бы, чтобы ты подробнее расписал свою позицию, не на уровне "писатель либо шизик, либо графоман-эстет".
>но толика безумия в нем должна быть, иначе он будет словесным ремесленником, а не писателем.
Пушкин не писатель, значит. Так, ремесленник.
Нафталин, то, что ты прочитал такую сложную книгу как ТИХИЙ ДОН или какую-нибудь античную парашу, не дает тебе права указывать что там кому читать, и тем более указывать на место. Ты уяснил, куколдина надменная?
Осилятор НАСТОЯЩЕЙ ЛИТЕРАТУРЫ, спок.
Упорхни отсюда, моль.
Разве это не Набоков говорил, что в нем всегда было сильно развито чувство comme il faut?
Пушкин - говняный писатель, безусловно. Хороший писатель на вершину российского официоза не взойдёт.
>Пушкин - говняный писатель
Набоков бы тебе ебало раскровянил за такое.
Этот любитель стиля с одного абзаца Саши Соколова бы лёг.
Да вот нихуя не лег, написал в письме кому-то, что "Школа для дураков" обаятельная и трогательная книга.
А за "Достоевский хороший" еще бы ногами добавил
В том и дело. Доживи он до "Между собакой и волком", заработал бы себе комплекс неполноценности.
Было бы от чего зарабатывать: смесь Джойса с деревенщиками.
Пффф сори бро, ты не выкупаешь
Как скажешь, сис.
Хуита такая, что ебал ее маму в рот. Впервые увидел в этой книге, как писатель подбирает слова не по смыслу, а только по созвучию, и не ради единичной аллитерации, а всю книгу так пишет.
Сори, ты тоже не выкупил
Ну ты давай, рассказывай, что там надо было выкупать.
Ну а ты выкупил, причем по покупке оказалось, что перед тобой не великий русский роман, а натуженная поделка, языковое самоупражнение.
Ахгаа как скажешь)
Бро, что я тебе могу объяснить, если ты с самого начала упёрся как баран (без обид). Как я ещё могу тебе показать невероятную гамму неземных чувств, красок, звуков, которую продемонстрировало это "словоблудие", как сказал молодой человек сверху, если ты сам этого не увидел. Ну камон здесь я бессилен что-то там доказывать.
Изъясняешься как идиот.
Ну а ты зато изъясняешься вполне в духе своего косноязычного любимца-эстета, которому девочки покоя не давали:)
Шиз, ты всерьёз сравниваешь Набокова и какого-то чмоху?
Сашу Соколова и какого-то чмоху, ты хотел сказать?
>Мой папа сильнее твоего!
>Нет, мой!
Оба хуже
>Ваши папы слабаки! Мой их одной левой на лопатки положит, вот так! [швыряет на пол воображаемое тело чужого папы]
Твой отец - Масодов?
Да, он где-то там работает. А что?
Нестиранными штанами запахло.
Я узнал тебя по твоим шизоидным высерам, борец с маргинальщиной. По мне так настоящая литература - это Уэльбек, Сорокин, Стайрон, Сильвия Плат. Все эти писатели при разных творческих талантах безусловно обладали чем-то безумным в характере. И меланхоличная одержимость дегнерацией Уэльбека и тяжелая депрессия Плат, позволили им увидеть что-то странное глубоко внутри себя, позволили им не просто красиво расставлять слова и клепать персонажей, но заглянуть за край. А без этого писательство не имеет смысла.
Ты хвалишь изобретателей велосипедов, дебик. Нет ничего более унылого и тривиального, чем твой любимый "внутренний мир безумцев".
Пулитцеровскую премию кому попало не дают. Американцы разбираются в литературе как никто другой
Вот же шиз
Аргументируй
>>Я узнал тебя по твоим шизоидным высерам
Уж если узнал. Что ж. Как настоящий ценитель подобного словотворчества, высоко оценивший мои шизоидные высеры, то сейчас же покланись и поцелуй мою залупу.
Предпочитаю нассать тебе в кружку на сладкоежке. Оранжевой струей гнилой тухлой мочи. Да... Еще!
Мда. Ещё не надо. Больше не пиши. Ничего и никогда.
Никогда... Придурок!... Соси хуй... Хуй! Безууумца!...
"Пфуа!.. Пфлак!.." забыл.
Почему подсосы Набокова активизировались? Заходишь в любой тред - РЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯЯ ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ СКАЗАЛ ПЛОХА.
Сам-то чей подсос будешь?
А на чьей стороне выгоднее?
Современному русскому литературному процессу не хватает эстета и сноба с должным авторитетом, безупречным вкусом, прекрасным образованием и непревзойденной прозой (и, может, поэзией), который бы мог ставить всех этих Пелевиных, Елизаровых, Сорокиных, Прилепиных и других малообразованных и малограмотных писак из редакции "Елены Шубиной" на место. Людям нужен кто-то, кто бы всех их разнес и вознесся к Парнасу мировой литературы. Читатель просто заскучал от всех этих бесконечных Юзефовичей и прочих критиков, которые каждого второго называют новым классиком и восхваляют. А хочется уже видеть настоящего ехидного виртуоза, к которому крайне сложно придраться.
К сожалению такой фигуры нет, кроме, разве что, критика и малоизвестного прозаика Кузьменкова, но апеллировать к нему как-то не совсем кошерно (скорее всего его просто мало кто знает), так что остается только гений русской литературы 20 века — Владимир Владимирович Набоков, к которому придраться по перечисленном мною пунктам не могут даже его ненавистники.
Можешь назвать еще 9 писателей, которые тебе нравятся также (или близко по уровню) как Набоков?
На нашей, набоковской.
>К сожалению такой фигуры нет, кроме, разве что, критика и малоизвестного прозаика Кузьменкова,
На этом моменте прыснул чаем в монитор.
Лол, пидорахе нужен барин с сильной рукой даже в литературе.
Что факт то факт, собственно только поэтому главными писателями определенных исторических периодов стали такие фигуры как Пушкин, Булгаков, Набоков и Солженицын.
Только во второй половине 19 века, Змея Горыныча из Толстого-Доста-Чехова оказалось невозможно разделить.
Нафталин, не оправдывайся, литература здесь не причём.
С Булгакова и Солженицына обоссался.
Конечно не при чем, она лишь показательное следствие.
Ну дык, в русской культуре они даже не писатели, никто их не оценивает как писателей, мифологические персонажи.
Пушкин-"наше усе"
Булгаков-"жертва Сталина"
Солженицын-"совесть нации"
Набоков-"успешный эмигрант"
Никого из этих четверых даже читать не нужно, чтоб им поклоняться, чисто Гераклы с Ахиллами.
Надо отдать должное, что Владимир Владимирович при жизни успел довольно остроумно обсрать много литературы в диапазоне от Достоевского до Шолохова. Поэтому если надо каких-то фанбоев припечатать, то его паста неплохо поджигает жопы.
Жаль, что его паста про Достоевского состоит исключительно из проекций.
>Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Достоевском. В своих лекциях я обычно смотрю на литературу под единственным интересным мне углом, то есть как на явление мирового искусства и проявление личного таланта. С этой точки зрения Достоевский писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками непревзойденного юмора, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей. В „Преступлении и наказании” Раскольников неизвестно почему убивает старуху-процентщицу и ее сестру. Справедливость в образе неумолимого следователя медленно подбирается к нему и в конце концов заставляет его публично сознаться в содеянном, а потом любовь благородной проститутки приводит его к духовному возрождению, что в 1866 г., когда книга была написана, не казалось столь невероятно пошлым, как теперь, когда просвещенный читатель не склонен обольщаться относительно благородных проституток. Однако трудность моя состоит в том, что не все читатели, к которым я сейчас обращаюсь, достаточно просвещенные люди. Я бы сказал, что добрая треть из них не отличает настоящую литературу от псевдолитературы, и им-то Достоевский, конечно, покажется интереснее и художественнее, чем всякая дребедень вроде американских исторических романов или вещицы с непритязательным названием „Отныне и вовек” и тому подобный вздор».
Любой разговор о Набокове и Достоевском должен учитывать ВОТ ТАКЕННЫЕ параллели между ними (которые Набоков никогда не подчёркивал).
Адамович, кстати, один из самых умных критиков Набокова, если не единственный, кто хорошо умел заметить как достоинства, так и недостатки Набокова; сам В.В. отмечал, что тот был плохим поэтом, но блестящим, проницательным критиком.
"Не люблю Набокова, но, конечно, он удивительный мастер, рассказчик — нельзя сравнивать его романы с „Доктором Живаго“ — произведением слабым, хотя и очень значительным <…>. Что останется от эмигрантской литературы? Проза Набокова и поэзия Поплавского."
Графоманство какое-то.
Трагедия открывает глаза. Она возвращает имена тех, с кем мы связаны единством судьбы, и заставляет трезво взглянуть на тех, кто прыгал клопами по иностранным диванам. Ты вдруг видишь, что изысканная литература насквозь лицемерна и таит в себе зло и что чистое искусство, усыпляя души, намного превосходит напалм. Возможно, для этого трагедия и была послана — чтобы никогда больше так по-детски не попадаться, вознося стилистические красоты над смыслами.
Период царства Набокова оставил крайне неприятный осадок, какой всегда оставляет обман.
Тебе был вполне симпатичен рассказчик, тонкий, влюблённый в Пушкина и Гоголя эмигрант с аристократическими корнями. Ты полюбил его слог. Ты видел в нём истинного интеллигента, лишённого суеты, наделённого трудолюбием и имеющего абсолютное представление об этических рамках. Казалось, такой человек никогда не уронит себя — не опустится до жалких приёмов. Надышавшись воздухом чистой литературы, он произнесёт нечто важное. Ведь критика режимов и революций предполагает философскую высоту.
Когда сын Набокова опустошил все коробки со своим законным наследством, выяснилось, что великий писатель, исписав бездну бумаги, умудрился не сказать ничего. Мир, созданный в его книгах, оказался исключительно миром блёсток и карикатур. Набоков минус стиль равнялся нулю. Он оказался голым королём, который ещё и охотно влез в грязь, заявив, что чистое искусство имеет на это право. Оказалось, что его чувство свободы основано на банальнейшей, постыдной идее, роднящей его с де Садом. В его закатном творчестве проявилось очевидное презрение к человеку, которому он высокомерно бросал свои сочинения. И это многое объяснило в его былом творчестве, казалось, шагающем от победы к победе.
Сегодня, скользя взглядом по корешкам набоковских книг, ясно осознаёшь: в этом нет ни единой подлинной ноты. Здесь всё — имитация, здесь всюду — расчёт и угадывание.