Я должен признаться: ты не понравилась мне ни с первого, ни даже со второго взгляда. Не то чтобы я не заметил тебя или счел непривлекательной; нет. Просто я тогда не распознал в тебе женщины; мы были молоды, даже малы; в тебе было еще много угловатого, подросткового, протестующего и отстаивающего свои вовсе никем и не попираемые права — так мне казалось тогда. Это придёт позже; когда запорхают пальцы над клавиатурами, когда слова польются потоком с одного конца закоченевшего города на другой; когда мы вопьемся глазами в светящиеся квадратные экраны и ещё долго не сможем оторвать от них зачарованного взгляда. Когда я пойму, кто — ты.
А тогда был университет; была пора надежд и эйфории от поступления, череда новых знакомств, ощущение причастности к чему-то большому и многообещающему; жар дискуссий и споров, в которых мы были главными союзниками и главными же оппонентами; оранжевое свечение фонарей вечером, по пути к метро, смех и болтовня с однокурсниками, Питер, Питер, волшебный осенний Петроград. Всё это было, и всё это кануло в Лету; мир оказался сложнее подростковых представлений и споров; крикливые митинги вскоре стали казаться нам сборищами фриков, мелкими, как лягушатник, а преподаватели — такими же усталыми повседневными людьми, как наши родители, как продавщицы в киосках и дежурные в метро.
Но главное все же успело произойти: мы сумели найти и заметить друг друга. Начало было положено; якорь поднят и курс выбран. Нужно отдать тебе должное: ты узнала меня первой; безошибочным чутьём ищущей любви женщины распознала едва наметившуюся во мне твёрдость и независимость. Нужная шестерёнка попала в нужный паз и громоздкий, грандиозный механизм нашей Судьбы начал своё тугое вращение.
А тогда был университет; была пора надежд и эйфории от поступления, череда новых знакомств, ощущение причастности к чему-то большому и многообещающему; жар дискуссий и споров, в которых мы были главными союзниками и главными же оппонентами; оранжевое свечение фонарей вечером, по пути к метро, смех и болтовня с однокурсниками, Питер, Питер, волшебный осенний Петроград. Всё это было, и всё это кануло в Лету; мир оказался сложнее подростковых представлений и споров; крикливые митинги вскоре стали казаться нам сборищами фриков, мелкими, как лягушатник, а преподаватели — такими же усталыми повседневными людьми, как наши родители, как продавщицы в киосках и дежурные в метро.
Но главное все же успело произойти: мы сумели найти и заметить друг друга. Начало было положено; якорь поднят и курс выбран. Нужно отдать тебе должное: ты узнала меня первой; безошибочным чутьём ищущей любви женщины распознала едва наметившуюся во мне твёрдость и независимость. Нужная шестерёнка попала в нужный паз и громоздкий, грандиозный механизм нашей Судьбы начал своё тугое вращение.
Классическая история отличницы и умного, но небрежного разгильдяя; спрашивая у тебя задание по английскому после пропущенной пары, я точно знал, что уж кто-кто, а ты-то его записала; однажды в твоем сообщении помимо сухих учебных фактов оказалось что-то лишнее, какой-то раздражитель; кажется, вопрос? Я ответил; кинул ссылку; поделился с почти незнакомым человеком самым деликатным и важным, своими словами... Это было интересно, это будоражило, это тешило самолюбие и приятно задевало гордость.
Вначале было Слово; слово было размещено на сайте Стихия, чьи белые страницы, стилизованные под страницы блокнота, до сих пор хранят сомнительные результаты моих ранних стихотворных опытов; количество просмотров и качество комментариев, однако, служили тогда неплохим (хотя и полусинтетическим) кормом для амбиций и надежд. Я не был дураком и быстро понял цену всем этим виртуальным междусобойчикам; но дело было уже сделано; ты поняла мои слова, проникла в мой простоватый и неблагоустроенный мир и нашла в нём нечто по-своему привлекательное; повязала голубую ленту на иссохшую ветвь скрюченного романтического дерева, произрастающего на байронических болотах моих юношеских стихов; приманила и погладила по жесткой щетине робких молодых бесов, таившихся в зарослях; прищуренным хозяйским взглядом оценила размах крыльев и высоту в холке.
— «Пожалуй, я останусь здесь на некоторое время», — так, наверное, подумала ты.
Вначале было Слово; слово было размещено на сайте Стихия, чьи белые страницы, стилизованные под страницы блокнота, до сих пор хранят сомнительные результаты моих ранних стихотворных опытов; количество просмотров и качество комментариев, однако, служили тогда неплохим (хотя и полусинтетическим) кормом для амбиций и надежд. Я не был дураком и быстро понял цену всем этим виртуальным междусобойчикам; но дело было уже сделано; ты поняла мои слова, проникла в мой простоватый и неблагоустроенный мир и нашла в нём нечто по-своему привлекательное; повязала голубую ленту на иссохшую ветвь скрюченного романтического дерева, произрастающего на байронических болотах моих юношеских стихов; приманила и погладила по жесткой щетине робких молодых бесов, таившихся в зарослях; прищуренным хозяйским взглядом оценила размах крыльев и высоту в холке.
— «Пожалуй, я останусь здесь на некоторое время», — так, наверное, подумала ты.
Полились слова и признания; душевный стриптиз у людей часто предшествует стриптизу, так сказать, натуральному; впрочем, в нашем случае обошлось почти без дразнящего tease, если не считать нескольких шаловливых фотографий, сделанных тобой на плохонькую веб-камеру. О, как мне хотелось тогда стать самой крохотной микросхемой в её безмерно счастливом и не ведающем того глазке; но больше, чем твое почти обнаженное тело, меня будоражила чистая белизна изгибов шеи, перехваченных голубой лентой; тонкое изящество подбородка и скул; сиреневые и черные пятна не слишком умелого, весьма эксцентричного, но лестно старательного макияжа.
Мы говорили обо всем и ни о чем; выворачивали наружу сокровенное и гремели милыми побрякушками пустяков и мимолетных воспоминаний; обсуждали актуальные вопросы современности и обменивались именами книг. Наши музыки сплелись в один бурный фиолетово-красно-черный поток; KREC и Пикник, Пятница и Смоки Мо, Nirvana и Dead Poets гремели тогда из моих паршивых серых колонок Genius. Пройдет много лет, но музыка останется также важна; она станет для нас чем-то большим, станет моей единственной мечтой и надеждой; ах, как грустно мне было, когда чужие весёлые люди увели, украли, увезли тебя в дебри своих музык и развлечений; когда в твоих плейлистах стало меньше меня и значительно больше — их; когда ты не смогла проникнуть в мир моего нового звука на правах хозяйки и осталась в нём — гостем. Холодно и равнодушно рассматривает он висящие на стенах картины; вежливо кивает; украдкой глядит на часы; отказывается от предложенного хозяином чая и облегченно выходит на крыльцо, сбегает со ступенек и останавливается на мгновение, чтобы снова вдохнуть холодный и сладостный воздух свободы.
Мы говорили обо всем и ни о чем; выворачивали наружу сокровенное и гремели милыми побрякушками пустяков и мимолетных воспоминаний; обсуждали актуальные вопросы современности и обменивались именами книг. Наши музыки сплелись в один бурный фиолетово-красно-черный поток; KREC и Пикник, Пятница и Смоки Мо, Nirvana и Dead Poets гремели тогда из моих паршивых серых колонок Genius. Пройдет много лет, но музыка останется также важна; она станет для нас чем-то большим, станет моей единственной мечтой и надеждой; ах, как грустно мне было, когда чужие весёлые люди увели, украли, увезли тебя в дебри своих музык и развлечений; когда в твоих плейлистах стало меньше меня и значительно больше — их; когда ты не смогла проникнуть в мир моего нового звука на правах хозяйки и осталась в нём — гостем. Холодно и равнодушно рассматривает он висящие на стенах картины; вежливо кивает; украдкой глядит на часы; отказывается от предложенного хозяином чая и облегченно выходит на крыльцо, сбегает со ступенек и останавливается на мгновение, чтобы снова вдохнуть холодный и сладостный воздух свободы.
Подписался.
Буду постить каждый день по куску.
Тогда иди на хуй, ненавижу онгоинги.
Так-то в этом и есть суть дневника.
Я помню первое прикосновение. Была зима, и было холодно, было много вина, но этим вечером ни одна его капля не пролилась на снег. Фиолетовый цвет снега был порожден не забродившими соками винограда, а безумием и счастьем той далёкой зимы.
На клетчатом полу кухни в старой коммунальной квартире лежали оранжевые отблески фонаря, но нежнее этого тёплого городского света был взгляд твоих глаз. Происходившее между нами тогда напоминало взвихренный сказочный маскарад; волшебство полунамёков и полуприкосновений создавало атмосферу любовного напряжения — но в то же время, глубочайшей радости и покоя.
Я помню, как меня поразила в сердце радость узнавания родного человека на далёкой-предалёкой планете; как моя рука сама поднялась и потянулась к тебе, но не для того, чтобы грубо сжать, впиться в страстно желаемое, а лишь для того, чтобы снова ощутить близость некогда утраченного, безнадежно потерянного и вновь обретённого счастливого Однажды. Мягкое тепло твоей кожи, сияние твоего влюбленного лица навсегда отпечатались на моей сетчатке расплывчатыми радужными контурами неземных воспоминаний.
Ты улыбнулась и закрыла глаза; наслаждаясь прикосновением, потёрлась нежной кожей щеки о тыльную сторону моей ладони и пальцев; я погладил тебя и ощутил прохладу твоей тонкой, гибкой и белой шеи. В этот момент дыхание мое перехватило и вся тяжесть счастья обрушилась на меня, как ливень среди жаркого летнего дня. Я понял, что никогда вновь я не буду прежним; не смогу забыть этого мгновения; что я поражен им как жёлтой стрелой, пущенной богами в сердце несчастного смертного. Из раны моей выпадали цветы и песни.
На клетчатом полу кухни в старой коммунальной квартире лежали оранжевые отблески фонаря, но нежнее этого тёплого городского света был взгляд твоих глаз. Происходившее между нами тогда напоминало взвихренный сказочный маскарад; волшебство полунамёков и полуприкосновений создавало атмосферу любовного напряжения — но в то же время, глубочайшей радости и покоя.
Я помню, как меня поразила в сердце радость узнавания родного человека на далёкой-предалёкой планете; как моя рука сама поднялась и потянулась к тебе, но не для того, чтобы грубо сжать, впиться в страстно желаемое, а лишь для того, чтобы снова ощутить близость некогда утраченного, безнадежно потерянного и вновь обретённого счастливого Однажды. Мягкое тепло твоей кожи, сияние твоего влюбленного лица навсегда отпечатались на моей сетчатке расплывчатыми радужными контурами неземных воспоминаний.
Ты улыбнулась и закрыла глаза; наслаждаясь прикосновением, потёрлась нежной кожей щеки о тыльную сторону моей ладони и пальцев; я погладил тебя и ощутил прохладу твоей тонкой, гибкой и белой шеи. В этот момент дыхание мое перехватило и вся тяжесть счастья обрушилась на меня, как ливень среди жаркого летнего дня. Я понял, что никогда вновь я не буду прежним; не смогу забыть этого мгновения; что я поражен им как жёлтой стрелой, пущенной богами в сердце несчастного смертного. Из раны моей выпадали цветы и песни.
Тащемта уже понятно, почему она тебя бросила.
Едва ли.
Но можешь погадать, мне не жалко.
Ты слишком сентиментальный. Как и я. Надо было ебать её почаще, а не красивые посты строчить.
Ну да, примерно такую догадку я и ожидал увидеть.
Что удивительного, всякий меряет по себе.
Как бы я ни старался, я не могу сейчас восстановить точную картину той ночи; всю её туманную мифологическую топографию, овеянную дымом синего Винстона и гашиша. Я помню тельняшку на узких плечах; помню плотно сжатые и неожиданно горячие губы; помню тяжёлые кольца на пальцах, вздохи и линии, танец теней на стене, испарения раскаленной фольги в свете плоской свечи.
Когда огонь догорел и все было кончено, ты, голая и гладкая, пролезла под мой растянутый полосатый свитер, твоя взъерошенная голова вынырнула из его ворота рядом с моей, и ты, слегка поведя бедрами и плечами, мягко устроилась в промежутке между мной и подушкой дивана. Потянувшись, как кошка, ты ткнулась лицом куда-то мне во вспотевшую горячую шею; под тонкой тканью напряжённый живот слегка царапнули мелкие острые коготки и тут же втянулись, сменив быструю острую боль ласковым и успокаивающим прикосновением прохладных пальцев.
Мы так и проспали всю ночь, лицом друг к другу, переплетясь ногами, руками и обрывками снов, торчащими из наших растрёпанных и полных любви голов. Холодное утро 27 февраля встречало нас черным растворимым кофе и крупным снегом; горячим желанием снова припасть друг к другу и замереть так навеки и необходимостью покинуть тёплую постель и выйти на холодный голубоватый свет начинающегося зимнего дня. Этим утром мы проснулись влюблёнными.
Мне предстоял экзамен, а затем — первый день практики на новой работе. Я сбежал с неё сразу после обеденного перерыва, оставив в шкафчике сменную обувь, бросив на столе подаренный подругой черный Паркер, послав ко всем собачьим чертям идиотов, звонящих из далеких архангельских сел и питерских коммуналок. Я никогда, ни единой секунды не жалел об этом; счастливый, я ворвался в твою комнату (ты то ли уже вернулась с занятий, то ли вообще на них не ходила), мы целовались, касались друг друга, старались удержать в ладонях невероятное, удивительное, ничем не заслуженное и оттого особенно острое счастье, ещё не успевшее остыть после ночи. Кто-то увидел нас целующимися у входа и округлил глаза; кажется, это была Ира. На следующий день о нас уже знали все.
Когда огонь догорел и все было кончено, ты, голая и гладкая, пролезла под мой растянутый полосатый свитер, твоя взъерошенная голова вынырнула из его ворота рядом с моей, и ты, слегка поведя бедрами и плечами, мягко устроилась в промежутке между мной и подушкой дивана. Потянувшись, как кошка, ты ткнулась лицом куда-то мне во вспотевшую горячую шею; под тонкой тканью напряжённый живот слегка царапнули мелкие острые коготки и тут же втянулись, сменив быструю острую боль ласковым и успокаивающим прикосновением прохладных пальцев.
Мы так и проспали всю ночь, лицом друг к другу, переплетясь ногами, руками и обрывками снов, торчащими из наших растрёпанных и полных любви голов. Холодное утро 27 февраля встречало нас черным растворимым кофе и крупным снегом; горячим желанием снова припасть друг к другу и замереть так навеки и необходимостью покинуть тёплую постель и выйти на холодный голубоватый свет начинающегося зимнего дня. Этим утром мы проснулись влюблёнными.
Мне предстоял экзамен, а затем — первый день практики на новой работе. Я сбежал с неё сразу после обеденного перерыва, оставив в шкафчике сменную обувь, бросив на столе подаренный подругой черный Паркер, послав ко всем собачьим чертям идиотов, звонящих из далеких архангельских сел и питерских коммуналок. Я никогда, ни единой секунды не жалел об этом; счастливый, я ворвался в твою комнату (ты то ли уже вернулась с занятий, то ли вообще на них не ходила), мы целовались, касались друг друга, старались удержать в ладонях невероятное, удивительное, ничем не заслуженное и оттого особенно острое счастье, ещё не успевшее остыть после ночи. Кто-то увидел нас целующимися у входа и округлил глаза; кажется, это была Ира. На следующий день о нас уже знали все.
Как же мучительно каждый день - прочитав новый пост - ждать следующего дня и очередного поста. Как невероятно приятно ты пишешь. Как же давно я не читала таких тонких, искренних, до боли знакомых историй. Спасибо тебе и, пожалуйста, не останавливайся.
Спасибо.
Я обязательно запощу все до конца.
Я открываю глаза и вижу: в воздухе повисла искристая снежная взвесь, и, отражая лучи солнца, покрыла мягким сиянием все утреннее пространство проспекта рядом с твоим общежитием на Приморской. Никогда больше я не видел такой странной и чудесной погоды, не дышал воздухом такого чистого и морозного дня, как той зимой.
Грусть, наполняющая меня сейчас, набрасывает некий дымчатый фильтр на эту картинку, но я помню, как смотрел из окна твоей комнаты в общежитии и видел оживленный, уже дневной проспект, а над ним — свободное небо Питера. Какими мы были тогда молодыми и легкими, полными любви и надежд на лучшее будущее!
Я помню широко раскрытые глаза тогдашней действительности; всё было ясно, объяснено раз и навсегда самыми простыми и подходящими словами. Дорога была избрана; спутники готовы и наполнены приятным волнением предстоящего путешествия; с берега нам махали доброжелательные и бодрые люди, друзья, родственники, знакомые из университета.
Долгие прогулки по зимнему Питеру, поцелуи в парадных, протяжённые и отчаянные, как крик падающего в бездну, безумная надежда, что кто-то добрый и большой сейчас откроет дверь, впустит нас и оставит наедине, ни о чем не спрашивая, не требуя никаких гарантий и залогов, не боясь, что мы сейчас спалим ему всю квартиру, весь дом, весь этот проклятый город в гудящем пламени напряжённого, последними остатками воли сдерживаемого желания; адский холод снаружи и пожар внутри, в плечах, в голове, в сердце и лёгких, в тонкой ткани которых уже тогда притаилась бледная тень болезни.
Горячие и торопливые ласки в запертой ванной; лукавая улыбка Ады и сумбурный, но радостный и какой-то по-домашнему уютный День рождения; праздные шатания по крытому рынку рядом с твоим домом и болтовня с продавщицей книг, первые советы друзей бросить курить; бесконечные переезды из комнаты в общагу и твой похожий на пингвина компьютер в спортивной сумке; восхитительные и отвратительно приторные батончики "Шарм", запиваемые холодным зеленым чаем Липтон; неодобрительные взгляды чопорных однокурсниц; секс, секс, секс, никчемные, ненавистные колготки, секс, мое признание в любви, случившееся естественно и просто, как выдох; мокрые простыни, дыхание разгорающегося лета, первые слова, легшие в основу нашего семейного языка; свинки, котята и черепахи, твои волосы раздуваемые ветром, красное платье в горошек, купленное на Апраксином дворе несмотря (а вернее всего, именно благодаря) неприемлемо глубокому вырезу; английская булавка, заколовшая этот вырез по моему суровому нахмуренному повелению. Твоё разгорячённое, влажное тело; постельная пыль и пот, прилипшие к едва заметным светлым волоскам на твоей спине; радостное и глуповатое обалдение после первого отпуска, первого долгого расставания; невыносимо соблазнительный, пикантный контраст белой груди и бёдер с загорелой, почти шоколадной кожей... Я не могу продолжать это; даже сейчас, когда тобой обладает другой мужчина, я не могу, я отказываюсь признавать, я яростно отвергаю саму мысль о том, что возможна ещё более сильная, мощная, поглощающая и переворачивающая человека страсть; нет, нет, громкость итак была выкручена на максимум, если бы было больше и сильнее еще хоть на миллиметр, хоть на сотую грамма и долю секунды — нас бы попросту разорвало в клочья.
"У нас с ним по-другому, но также сильно и глубоко", - говоришь ты. "Хорошо, милая", - говорю я. Костяшки моих скрещенных за спиной пальцев белеют от напряжения.
Грусть, наполняющая меня сейчас, набрасывает некий дымчатый фильтр на эту картинку, но я помню, как смотрел из окна твоей комнаты в общежитии и видел оживленный, уже дневной проспект, а над ним — свободное небо Питера. Какими мы были тогда молодыми и легкими, полными любви и надежд на лучшее будущее!
Я помню широко раскрытые глаза тогдашней действительности; всё было ясно, объяснено раз и навсегда самыми простыми и подходящими словами. Дорога была избрана; спутники готовы и наполнены приятным волнением предстоящего путешествия; с берега нам махали доброжелательные и бодрые люди, друзья, родственники, знакомые из университета.
Долгие прогулки по зимнему Питеру, поцелуи в парадных, протяжённые и отчаянные, как крик падающего в бездну, безумная надежда, что кто-то добрый и большой сейчас откроет дверь, впустит нас и оставит наедине, ни о чем не спрашивая, не требуя никаких гарантий и залогов, не боясь, что мы сейчас спалим ему всю квартиру, весь дом, весь этот проклятый город в гудящем пламени напряжённого, последними остатками воли сдерживаемого желания; адский холод снаружи и пожар внутри, в плечах, в голове, в сердце и лёгких, в тонкой ткани которых уже тогда притаилась бледная тень болезни.
Горячие и торопливые ласки в запертой ванной; лукавая улыбка Ады и сумбурный, но радостный и какой-то по-домашнему уютный День рождения; праздные шатания по крытому рынку рядом с твоим домом и болтовня с продавщицей книг, первые советы друзей бросить курить; бесконечные переезды из комнаты в общагу и твой похожий на пингвина компьютер в спортивной сумке; восхитительные и отвратительно приторные батончики "Шарм", запиваемые холодным зеленым чаем Липтон; неодобрительные взгляды чопорных однокурсниц; секс, секс, секс, никчемные, ненавистные колготки, секс, мое признание в любви, случившееся естественно и просто, как выдох; мокрые простыни, дыхание разгорающегося лета, первые слова, легшие в основу нашего семейного языка; свинки, котята и черепахи, твои волосы раздуваемые ветром, красное платье в горошек, купленное на Апраксином дворе несмотря (а вернее всего, именно благодаря) неприемлемо глубокому вырезу; английская булавка, заколовшая этот вырез по моему суровому нахмуренному повелению. Твоё разгорячённое, влажное тело; постельная пыль и пот, прилипшие к едва заметным светлым волоскам на твоей спине; радостное и глуповатое обалдение после первого отпуска, первого долгого расставания; невыносимо соблазнительный, пикантный контраст белой груди и бёдер с загорелой, почти шоколадной кожей... Я не могу продолжать это; даже сейчас, когда тобой обладает другой мужчина, я не могу, я отказываюсь признавать, я яростно отвергаю саму мысль о том, что возможна ещё более сильная, мощная, поглощающая и переворачивающая человека страсть; нет, нет, громкость итак была выкручена на максимум, если бы было больше и сильнее еще хоть на миллиметр, хоть на сотую грамма и долю секунды — нас бы попросту разорвало в клочья.
"У нас с ним по-другому, но также сильно и глубоко", - говоришь ты. "Хорошо, милая", - говорю я. Костяшки моих скрещенных за спиной пальцев белеют от напряжения.
Действительно хорошо пишешь. Подписался.
Стихи-то покажи, Байрон.
>было много вина, но этим вечером ни одна его капля не пролилась на снег
Что? А она должна была пролиться?
Мне нравится, как ты пишешь. Но есть одно "но".
>Когда огонь догорел и все было кончено, ты, голая и гладкая, пролезла под мой растянутый полосатый свитер, твоя взъерошенная голова вынырнула из его ворота рядом с моей
Обосрался.
>Какими мы были тогда молодыми
А сейчас ты старый?
Гораздо старше. Да и старее.
А сколько лет назад всё это было?
Восемь или даже больше. Но дело вовсе не в количестве лет.
А вообще лучше читать посты, там все написано.
Благодарю за интерес, хотя и выраженный в столь ироничной форме, но я, конечно, ничего сюда выкладывать не буду. Это просто здесь не нужно.
Слишком слащаво пишешь. У тебя слова превращаются из средства в самоцель. Сначала подумал, что ты девушка, но потом вспомнил парочку таких же сентиментальных знакомых-графоманов и передумал.
Видишь ли, для меня проза скорее эксперимент, нежели область приложения постоянных усилий. Как написано в дневнике, я больше занимаюсь стихотворным словом.
Возможно, поэтому у моей прозы есть одна особенность - она довольно метафорична и образна. В приоритете красота, а строгая логичность остается на периферии. Я не стану утруждать себя подробными объяснениями и обоснованиями, я напишу так, как хочет слово, даже если это противоречит здравому смыслу. Тем лучше, нахуй его.
Не стоит пытаться все рационализировать и искать всему подходящую ячейку в картине мира. Вдаваясь в рассуждения, ты упускаешь нечто гораздо более важное.
Вот, этот джентельмен понимает, о чем я говорю. Слова, вернее, их эстетический компонент для меня действительно в приоритете, и это легко заметить.
Правда, джентельмен упускает из виду, что эстетическое, в сущности, вполне может быть и единственной целью художественного текста, коль скоро он художественный. Но это тема для отдельной дискуссии, которая была бы довольно утомительна.
Мне очень понравился твой слог, у тебя большой талант. Кроме того, ты способен испытывать глубокие чувства, что говорит о нехилом уровне психо-эмоционального развития. Как говорится, не каждый способен любить.
Сначала мне не понравились некоторые моменты, и я хотел прокоментировать это, но раз ты говоришь, что эта история случилась восемь лет назад, наверняка ты сильно изменился с тех пор, так что нет смысла упрекать тебя теперь. Скажи, тогда ты писал так же хорошо?
Как ты вообще научился этому? Ты много читал с детства? А сейчас ты нашёл применение своему дарованию? Мне кажется, один этот дневник лучше многого того, что сейчас печатается и с успехом продаётся.
Ты просто вывел меня на новый уровень понимания литературы. Я всегда знал, но теперь понимаю особенно ясно, что хорошее писательство — это прежде всего работа с образами.
Сегодня, почитав твои посты, я просто почувствовал себя реально контуженным, обиженным жизнью имбецилом, потому что сам пишу, как полное днище. Уровень художественности в моём письме — ноль, просто ноль. Всегда пишу только по факту, сухо перечисляя произошедшее. Даже описывая свои чувства, я не способен на что-либо большее, чем просто констатировать их наличие — "было красиво", "интересная книга", "прекрасный день". У меня в запасе есть две-три метафоры, но я реально только их и использую везде.
Это была не ирония лол, просто попытался создать комический эффект. Я не сомневаюсь в том, что у тебя классные стихи.
Это очень приятные и лестные слова, спасибо.
Да, я всегда много читал и хорошо писал. Но восемь лет назад этот текст был бы, конечно, совсем другим.
Я зарабатываю на жизнь копирайтингом, да и другие занятия тоже связаны со словом. Но я бы не сказал, что "нашел применение своему дарованию" - по крайней мере, не в копирайтинге точно. Скорее я как раз нахожусь в поиске, хотя он уже и привел к некоторым результатам.
Мне хорошо знакомо чувство, о котором ты говоришь. Когда я только поступил в универ, читал "Литературную газету" - даже сравнительно простой публицистический стиль ее авторов мне казался тогда чем-то недостижимым. Столько отсылок, такое построение фраз, как вообще так можно писать?!
Потом это прошло, конечно.
Побольше читай, почаще пиши - вот и все, больше тут нечего сказать.
Ты прав, спор не уместен, но всё же
>эстетическое, в сущности, вполне может быть и единственной целью художественного текста
Нет, не может. Не стоит забывать, что графоманство, то есть слово ради слова, даже в худ. литературе не должно стоять во краю угла.
Графомания - это не столько "слово ради слова" (не совсем понимаю кстати, как это), сколько болезненная и не вполне оправданная тяга писать и публиковать свои сочинения. Я такой тяги не испытываю и не испытывал никогда, писать для меня довольно мучительно и на публикации я весьма скуп.
А спор об искусстве ради искусства вечен, как звезды, его даже затевать не стоит.
Отнеси свои тексты в писач и тебе расскажут.
Такой писаниной можно было бы вполне на шишак крепить романтизирующих всё и вся девочек из лит. клуба, а серьёзных анонов с борд этой беллетристикой (кроме парочки инфантов) тебе не провести.
Ишь, блядь, худ. образы в прозе у него главное, экий наглец. Небось ещё на Есенина передергиваешь?
Вообще-то он прав. И то, что ты противопоставляешь Есенина якобы как носителя художетвенных образов, ты ничего не понимаешь в литературе.
Я бы мог с тобой подискутировать, но вот это выражение
>серьёзных анонов с борд
так меня насмешило, что я потерял нить своих рассуждений. Так что как-нибудь в другой раз.
Но все равно: спасибо за внимание, ваш звонок очень важен для нас, и все такое.
Первая жара влюблённости уже спала; стрелка часов остановилась на отметке вечера, времени синих теней и бессильных сомнений. Нас выручала расположенная неподалеку Балтийская булочная, где мы в вечерние часы скидок покупали восхитительно свежий хлеб, будто выпеченный ангелами из муки человеческих добродетелей. Здесь мы, уже значительно позже, с первых журналистских зарплат купили на День рождения большой лососево-оранжевый торт с маком и съели его ложками, не разрезая, как мы всегда поступали с самыми сладкими и желаемыми вещами.
Время давно сделало не один и не два полных круга; непрестанно вращаясь, стрелки стёрли отметины с циферблата, и я уже не могу разобрать, в какой точке этого круга нахожусь, и в какой его точке находишься ты. Но я всё ещё бреду по тем акварельно синим проспектам, заполненным лёгкой тревогой наступающей зрелости и спокойным светом нашей только начинающейся любви.
Время давно сделало не один и не два полных круга; непрестанно вращаясь, стрелки стёрли отметины с циферблата, и я уже не могу разобрать, в какой точке этого круга нахожусь, и в какой его точке находишься ты. Но я всё ещё бреду по тем акварельно синим проспектам, заполненным лёгкой тревогой наступающей зрелости и спокойным светом нашей только начинающейся любви.
Пожалуй, именно в тот период между нами появились первые серьёзные разногласия; скажу честно, я не хотел работать; мне было всё равно, я готов был стажироваться хоть в "Спид Инфо", хоть в самой распоследней и завалящей жёлтенькой газетёнке. Я хотел лета; я хотел марихуанового тумана; я хотел праздника; но больше всего этого вместе взятого я хотел тебя. Я хотел длить, длить и длить это блаженство; ты права, я люблю громкую музыку, солёную пищу и широкие жесты; я люблю пить большими глотками прямо из горлышка, не заботясь о церемониях, о грядущих засухах и неурожайных годах; если бы это было не так, я бы, пожалуй, не был поэтом. Но ты всегда была мудрее меня; ты знала, что праздник нельзя разлить в стеклянные банки и закатать тонкими жестяными крышками; что его нельзя доставать из шкафа каждую субботу и важно прогуливаться в нём по Невскому в перерывах между затяжками и совокуплениями. Ты хотела жить со мной, тебе была необходима эта работа, но я был слишком эгоистичен, чтобы понять это; я хотел тебя, тебя и ещё раз тебя и больше ничего не желал знать.
Так или иначе, но тёплым июньским днём мы оказались в очереди в отдел практики, зашли в тесный кабинет, получили две небольших, но очень официальных бумажки с университетскими штампами, а затем отправились в редакцию, расположившуюся в старом, еще дореволюционной постройки особняке. Его лестницы и витражи восхитили меня, но неистребимый дух казённой советской печати мешал разглядеть призраки прошлого. Пожилой и умный человек встретил нас и, чуть покряхтев и посокрушавшись, отвел к молодому и энергичному человеку. Тот скептически поглядел на нас слегка раскосыми и оттого немного сумасшедшими глазами, торопливо выдал нам первое задание и отправился куда-то по своим важным и таинственным редакторским делам. Это был Никита.
Так или иначе, но тёплым июньским днём мы оказались в очереди в отдел практики, зашли в тесный кабинет, получили две небольших, но очень официальных бумажки с университетскими штампами, а затем отправились в редакцию, расположившуюся в старом, еще дореволюционной постройки особняке. Его лестницы и витражи восхитили меня, но неистребимый дух казённой советской печати мешал разглядеть призраки прошлого. Пожилой и умный человек встретил нас и, чуть покряхтев и посокрушавшись, отвел к молодому и энергичному человеку. Тот скептически поглядел на нас слегка раскосыми и оттого немного сумасшедшими глазами, торопливо выдал нам первое задание и отправился куда-то по своим важным и таинственным редакторским делам. Это был Никита.
Что уж тут скрывать: я явно не был рожден журналистом и понял это практически сразу, после первых же мучительно напряженных телефонных звонков, нудных пресс-конференций и дурацких планерок; никогда я не мог уразуметь необходимости узнавать о событиях за неделю до того, как они произойдут, никогда не мог внутренне смириться с необходимостью разговаривать, вытягивать, выуживать драгоценные факты из сухих, недовольных и раздражённых твоим появлением в их жизни людей. Не скажу, что меня не захватил азарт журналистской гонки, что голову не вскружили первые встречи со своим именем, напечатанным на пахучей шуршащей бумаге, что самолюбие не потешили приятно первые гонорары, аккуратно падавшие на новенькую варту ВТБ-банка; мне было выдано много авансов и некоторые из них я даже оправдал; но в вечной суматохе и горячке как-то терялось наше тайное молчаливое единство; поверхностными и скользящими становились взгляды, брошенные через край монитора в другой конец комнаты; как-то съёживались и стыдливо отступали в тень гремучие мистические откровения нашей новорождённой любви. Я не мог принять всего этого; не чувствовал глубины и прохлады вечного Слова за суетливым шуршанием газетной чепухи, теряющей актуальность быстрее, чем прогнозы погоды в Питере. При всем уважении и удивленной благодарности я тяготился особым вниманием и почти отеческой заботой Никиты; и в то же время, не имел сил отказаться от приятно волнующего и лестного нового статуса и, конечно, казавшихся, да и бывших тогда неплохими денег. Что-то должно было случиться и вырвать меня из этой бесконечной череды обморочно скучных будней на нелюбимой, слишком суетной и торопливой работе; я сам почти желал себе краха, буквально мечтал о болезни или аварии, плетясь с одной заунывной пресс-конференции на другое тоскливое интервью.
И оно случилось, вошло в нашу жизнь, проникло, как вирус проникает в кровь, подобралось незаметно и ударило в живое, трепещущее, незащищённое; с тех пор я стал куда осторожней в желаниях, но едва ли и теперь удержался бы от проклятий и жалоб на зануду-судьбу, окажись я снова в том небольшом кабинете на Малой Морской.
И оно случилось, вошло в нашу жизнь, проникло, как вирус проникает в кровь, подобралось незаметно и ударило в живое, трепещущее, незащищённое; с тех пор я стал куда осторожней в желаниях, но едва ли и теперь удержался бы от проклятий и жалоб на зануду-судьбу, окажись я снова в том небольшом кабинете на Малой Морской.
От густой и сладкой сливовой настойки внутри было липко и гадко, как на полу в пивной; это была славная пьянка втроём, полное, глубокое и начисто лишенное сожалений похмелье, какое случается только в ранней молодости. Потом тело слабеет, кровь перестаёт бежать по жилам так жарко и искренне, ворох сомнений и взаимных обид уже не даёт с головой погрузиться в бесшабашный, дружелюбный, как всеми любимая дворовая псина, омут алкогольного опьянения; но тем вечером всё ещё было иначе, мы были втроём, мы были рады друг другу и свободны как от прошлого, так и от будущего.
Уже через день нам следовало покинуть эту тесную и пыльную комнату, где мы были так бессовестно счастливы и так нещадно искусаны свирепыми кочующими клопами; вот-вот хозяйка должна была прийти и забрать ключи от нашей предыдущей жизни под аккомпанемент кудахтанья о залитых вином обоях и поломанной задолго до нашего появления мебели. Утром нас, разморенных похмельем, забрал Никита — рыжий, важный, уверенно и слегка неряшливо ведущий свою (кажется, темно-синюю?) иномарку; накануне мы уже успели побывать в нашем новом жилье и уладить щекотливые вопросы с будущими соседями. Так нам казалось тогда.
Мы приволокли наш ещё немногочисленный, но уже весьма увесистый скарб к дверям подъезда, затерявшегося где-то в переулках неподалеку от Лиговского проспекта; поднявшись наверх, я открыл тяжеленную металлическую дверь и затащил одну из сумок в квартиру. Спустившись за следующей и вновь поднявшись по лестнице на самый верх, на пятый этаж, я обнаружил, однако, что дверь закрыта. Ключ, вставленный в отверстие, наотрез отказывался сделать хотя бы один оборот; любопытный, настороженный и злобный глаз закрывал просвет глазка. Длинные, получасовые трели звонка не давали никакого эффекта, а через некоторое время вообще прекратились: звонок отключили.
Ты поехала на работу, а я остался с вещами в подъезде, сидел на пыльной лестничной клетке, измазанной извёсткой, думал о какой-то чепухе, кажется, что-то читал... Только к вечеру мы сумели вызвонить и дождаться хозяйку, девушку-инвалида, которую соседи, видимо, сочли недостаточно дееспособной, чтобы сдать комнату двум влюблённым студентам. Немного поспорив, мы забрали вещи и отвезли их к тебе в общагу; я поехал назад в свою комнату, доживать последний оплаченный день. На следующее утро я впервые остался в большом городе без жилья.
Уже через день нам следовало покинуть эту тесную и пыльную комнату, где мы были так бессовестно счастливы и так нещадно искусаны свирепыми кочующими клопами; вот-вот хозяйка должна была прийти и забрать ключи от нашей предыдущей жизни под аккомпанемент кудахтанья о залитых вином обоях и поломанной задолго до нашего появления мебели. Утром нас, разморенных похмельем, забрал Никита — рыжий, важный, уверенно и слегка неряшливо ведущий свою (кажется, темно-синюю?) иномарку; накануне мы уже успели побывать в нашем новом жилье и уладить щекотливые вопросы с будущими соседями. Так нам казалось тогда.
Мы приволокли наш ещё немногочисленный, но уже весьма увесистый скарб к дверям подъезда, затерявшегося где-то в переулках неподалеку от Лиговского проспекта; поднявшись наверх, я открыл тяжеленную металлическую дверь и затащил одну из сумок в квартиру. Спустившись за следующей и вновь поднявшись по лестнице на самый верх, на пятый этаж, я обнаружил, однако, что дверь закрыта. Ключ, вставленный в отверстие, наотрез отказывался сделать хотя бы один оборот; любопытный, настороженный и злобный глаз закрывал просвет глазка. Длинные, получасовые трели звонка не давали никакого эффекта, а через некоторое время вообще прекратились: звонок отключили.
Ты поехала на работу, а я остался с вещами в подъезде, сидел на пыльной лестничной клетке, измазанной извёсткой, думал о какой-то чепухе, кажется, что-то читал... Только к вечеру мы сумели вызвонить и дождаться хозяйку, девушку-инвалида, которую соседи, видимо, сочли недостаточно дееспособной, чтобы сдать комнату двум влюблённым студентам. Немного поспорив, мы забрали вещи и отвезли их к тебе в общагу; я поехал назад в свою комнату, доживать последний оплаченный день. На следующее утро я впервые остался в большом городе без жилья.
Общага на Приморской, как же всё это знакомо. Наконец-то хоть какая-то волшебная история страсти вершится в знакомых мне местах. Вот только мой филологический мозг привык глотать книги моментально. А в твою книгу я влюбилась. Милый анон, мучитель, умоляю, пиши хотя бы по два поста в день. Или делай один пост подлиннее, иначе сойду с ума от бесконечного перечитывания тебя с самого начала.
Спасибо :З
Ок, небольшие куски буду сразу по два постить.
Тогда я ещё носил строгую, классическую одежду, и чёрные кожаные туфли промерзали до состояния камня на то сырых, то заледенелых тротуарах города; этот недолгий период скитаний длился всего неделю, но именно с него началась череда бедствий и неудач, уже явственно отступающая, но не вполне закончившаяся и сегодня, семь лет спустя. Загнанные, усталые и невыспавшиеся, мы метались с одного конца города на другой, отчаянно пытаясь совместить лихорадочные поиски нового дома с не менее лихорадочной и суматошной работой корреспондентов; я ругался с начальством, мы посещали множество неустроенных, неприбранных, пахнущих старческой немощью и тоской квартир, ночевали в твоём общежитии, вызывая глухое, робкое и вполне справедливое недовольство соседок по комнате. Последнюю ночь мы уже не могли провести вдвоём на твоей кровати; слишком уставшие, чтобы отчаиваться, мы рухнули на диванчики возле общажной прачечной и соскользнули в хрупкий, тревожный, крепче бодрствования выматывающий сон; всю ночь люди, проходившие в прачечную, бросали на нас косые удивлённые взгляды.
Ты не оставила меня в беде тогда; не бросила и потом, когда что-то сжалось и лопнуло у меня в груди, наполнив мой мир непривычной тошнотворной слабостью и отчаянием, на долгие годы сковало и лишило меня дыхания и крыльев. Это то, что я ценю в людях превыше ума, превыше честности и доброты, превыше блистательного интеллекта и роскошного, вызревшего таланта; преданность и верность — прекрасные дары, овладеть которыми в полной мере может только без памяти влюбленная женщина. Ты преподнесла мне их легко, без церемоний и без сожалений, как золотые яблоки, слишком спелые, чтобы оставаться на ветках, слишком прекрасные, чтобы просто упасть и сгнить на земле.
Ты не оставила меня в беде тогда; не бросила и потом, когда что-то сжалось и лопнуло у меня в груди, наполнив мой мир непривычной тошнотворной слабостью и отчаянием, на долгие годы сковало и лишило меня дыхания и крыльев. Это то, что я ценю в людях превыше ума, превыше честности и доброты, превыше блистательного интеллекта и роскошного, вызревшего таланта; преданность и верность — прекрасные дары, овладеть которыми в полной мере может только без памяти влюбленная женщина. Ты преподнесла мне их легко, без церемоний и без сожалений, как золотые яблоки, слишком спелые, чтобы оставаться на ветках, слишком прекрасные, чтобы просто упасть и сгнить на земле.
Каким облегчением стала для нас эта светлая комната в тихом дворике на Васильевском острове; хозяйка поначалу сомневалась в нашей платежеспособности, но, увидев новенькие журналистские удостоверения и выслушав целый фонтан уверений и клятв от нашей агентши, сдалась и уступила. Поздним вечером мы закончили перевозить вещи и так устали, что даже не смогли заняться любовью на диване в нашем новом доме.
Потом будет многое: моя болезнь и многолетняя депрессия, нашествие моли, целая череда странных и безумных соседей, орущих друг на друга, падающих в обморок и разбивающих унитазы, загоняющих всякую эзотерическую хрень и принимающих душ в тапках. Будет день рождения и Антон, будет интернет по диалапным карточкам и оранжевому мобильному телефону с неприличным названием Huawei, будет Корица и 2х2 на квадратном электронно-лучевом телеке. Будут новые колонки с ярким синим огоньком и Последний День Нашей Влюблённости.
Потом будет многое: моя болезнь и многолетняя депрессия, нашествие моли, целая череда странных и безумных соседей, орущих друг на друга, падающих в обморок и разбивающих унитазы, загоняющих всякую эзотерическую хрень и принимающих душ в тапках. Будет день рождения и Антон, будет интернет по диалапным карточкам и оранжевому мобильному телефону с неприличным названием Huawei, будет Корица и 2х2 на квадратном электронно-лучевом телеке. Будут новые колонки с ярким синим огоньком и Последний День Нашей Влюблённости.
Мы бродили по весеннему Питеру, выбирали подарки, фотографировались. Ты была так красива в тот день, что дух захватывало; ветер развевал твои волосы на залитых солнцем набережных Невы, нежно-розовая рубашка и клетчатое пальто придавали тебе невероятно романтичный и женственный вид, а счастливое, но слегка печальное лицо заставляло вспоминать о героинях великих романов прошлого.
Я был отчаянно влюблён в тебя в тот день; я смотрел, и не мог насытить своего сердца твоим образом, обещающим нечто восхитительное, может быть, любовь, может быть, смерть, но непременно — огромную радость. Как будто сама удача улыбнулась мне сквозь тучи долгого осеннего дня; как будто вера снова загорелась в остывшем сердце, и обречённые воспряли духом, поверив на миг, что не всё потеряно и спасение ещё возможно.
Мне хочется больше написать о том дне; передать его уютное сияние, тихую прелесть весеннего петербургского солнца; рассказать о том, как радостно замирало моё сердце оттого, что впервые за долгое время я могу что-то подарить тебе; самую малость, глупость, пустяк, но всё-таки что-то преподнести тебе в дар, отплатить за всё то бесконечное добро и любовь, которыми ты питала наш маленький однокомнатный мир. Мне хочется рассказать о ветре проспектов и о бликах на освобожденной от ледяного панциря воде, о нашей земле обетованной — Чернышевской, где мы сидели в тот день на втором этаже кафешки с космическим интерьером и дурацким названием "Колобок", и где ты задолго до появления Инстаграма фотографировала еду. О том, как необыкновенно хороша, спокойна и свободна была ты тогда, каким родным и чудесным было твоё лицо и твой взгляд. Но слова мои слабы, беспомощны и хилы; никогда не могут они поймать и удержать крылатой сути твоей лёгкой, танцующей души; не способны передать они и той моей неизбывной нежности, что огромным псом легла у твоих ног в надежде, что её не прогонят, прикоснутся ещё раз ласковыми тонкими пальцами к кудлатой всклокоченной шерсти, прошепчут непонятные, смутные, но такие утешительные слова о том, что все жестокие законы — ложь, что любовь не подвержена тлению, что мы будем вечно глядеть друг другу в глаза, что время растает, расплавится как стекло и свернётся в кольцо, раз за разом возвращая нас в объятия друг друга и в тот незабываемый, хрустальный, предвечным светом осененный апрельский день.
Я был отчаянно влюблён в тебя в тот день; я смотрел, и не мог насытить своего сердца твоим образом, обещающим нечто восхитительное, может быть, любовь, может быть, смерть, но непременно — огромную радость. Как будто сама удача улыбнулась мне сквозь тучи долгого осеннего дня; как будто вера снова загорелась в остывшем сердце, и обречённые воспряли духом, поверив на миг, что не всё потеряно и спасение ещё возможно.
Мне хочется больше написать о том дне; передать его уютное сияние, тихую прелесть весеннего петербургского солнца; рассказать о том, как радостно замирало моё сердце оттого, что впервые за долгое время я могу что-то подарить тебе; самую малость, глупость, пустяк, но всё-таки что-то преподнести тебе в дар, отплатить за всё то бесконечное добро и любовь, которыми ты питала наш маленький однокомнатный мир. Мне хочется рассказать о ветре проспектов и о бликах на освобожденной от ледяного панциря воде, о нашей земле обетованной — Чернышевской, где мы сидели в тот день на втором этаже кафешки с космическим интерьером и дурацким названием "Колобок", и где ты задолго до появления Инстаграма фотографировала еду. О том, как необыкновенно хороша, спокойна и свободна была ты тогда, каким родным и чудесным было твоё лицо и твой взгляд. Но слова мои слабы, беспомощны и хилы; никогда не могут они поймать и удержать крылатой сути твоей лёгкой, танцующей души; не способны передать они и той моей неизбывной нежности, что огромным псом легла у твоих ног в надежде, что её не прогонят, прикоснутся ещё раз ласковыми тонкими пальцами к кудлатой всклокоченной шерсти, прошепчут непонятные, смутные, но такие утешительные слова о том, что все жестокие законы — ложь, что любовь не подвержена тлению, что мы будем вечно глядеть друг другу в глаза, что время растает, расплавится как стекло и свернётся в кольцо, раз за разом возвращая нас в объятия друг друга и в тот незабываемый, хрустальный, предвечным светом осененный апрельский день.
А потом появилось оно, наше животное.
Я не помню, как мы приняли это решение; просто в какой-то из дней в твоих глазах я увидел молчаливую просьбу, взял трубку и попросил у хозяйки разрешения завести морскую свинку. И высочайшее разрешение было дано.
Милое волнение выбора; глупые шутки продавщиц, поиск самого толстого и очаровательного экземпляра, — непременно, обязательно короткошерстного! В тот день после зоомагазина я решил немного прогуляться и поразмыслить, поэтому не видел, как ты принесла домой в засыпанной опилками картонной коробке этот пушистый комок с белой отметиной на спине, как, волнуясь, усадила его в клетку, как кружила вокруг него, пытаясь понять и почувствовать его нужды, унять страх и беспокойство этого крохотного, живого и тёплого существа. Когда я вернулся, ты сидела на полу рядом с клеткой и что-то нашёптывала, убеждая испуганного зверька отведать немного моркови, которую ты для него нарезала.
- Не бойся, мосенька, вылезай, не бойся, маленькая,
так говорила ты. Это "мосенька" звучало так ласково, просяще, что свинка в конце концов перестала робеть и потянулась мордочкой к еде. Покосившись на нас и сверкнув блестящими чёрными бусинами, она вцепилась в оранжевый кружок и потянула его за собой, в насиженный тёплый угол.
Я залюбовался тобой. Столько в этот момент в тебе было нежности и любви, желания заботиться и ухаживать за этим нелепым мохнатым комком, из которого во все стороны торчали лапки, усы и испуг.
- Как мы её назовём? - спросила ты.
- Не знаю. Может быть, Корицей?
- Ну ладно. Пускай будет Корица. По-моему, отличное имя.
Я не помню, как мы приняли это решение; просто в какой-то из дней в твоих глазах я увидел молчаливую просьбу, взял трубку и попросил у хозяйки разрешения завести морскую свинку. И высочайшее разрешение было дано.
Милое волнение выбора; глупые шутки продавщиц, поиск самого толстого и очаровательного экземпляра, — непременно, обязательно короткошерстного! В тот день после зоомагазина я решил немного прогуляться и поразмыслить, поэтому не видел, как ты принесла домой в засыпанной опилками картонной коробке этот пушистый комок с белой отметиной на спине, как, волнуясь, усадила его в клетку, как кружила вокруг него, пытаясь понять и почувствовать его нужды, унять страх и беспокойство этого крохотного, живого и тёплого существа. Когда я вернулся, ты сидела на полу рядом с клеткой и что-то нашёптывала, убеждая испуганного зверька отведать немного моркови, которую ты для него нарезала.
- Не бойся, мосенька, вылезай, не бойся, маленькая,
так говорила ты. Это "мосенька" звучало так ласково, просяще, что свинка в конце концов перестала робеть и потянулась мордочкой к еде. Покосившись на нас и сверкнув блестящими чёрными бусинами, она вцепилась в оранжевый кружок и потянула его за собой, в насиженный тёплый угол.
Я залюбовался тобой. Столько в этот момент в тебе было нежности и любви, желания заботиться и ухаживать за этим нелепым мохнатым комком, из которого во все стороны торчали лапки, усы и испуг.
- Как мы её назовём? - спросила ты.
- Не знаю. Может быть, Корицей?
- Ну ладно. Пускай будет Корица. По-моему, отличное имя.
Я бы слукавил, если бы представил всё в благостном и лживо прекрасном свете; нет, боги не посылают своим любимцам покоя и благополучия, а то, что мы у кого-то там наверху на очень хорошем счету, было понятно сразу, с самого начала.
Два или три года будто изъяты из моей памяти; это разум, стремясь сохранить себя, стирает самые тоскливые и болезненные участки своих таинственных архипелагов. Хрипы, кашель и удушье; тёмно-красные плевки на белом фаянсе раковины; боль и теснота в груди и пуще всего — тоска, беспросветная глухая тоска больного тела и заброшенного, не используемого, огромным грузом висящего на душе и над душой дара. Тогда я ещё мог ходить; я метался по застывшему в безразличии, то раскалённому, то промозглому Питеру, со страхом и надеждой глядя в лица прохожих, пытаясь ухватить за руку утраченные мгновения прошлого, привидевшиеся в темноте переулка, бормоча, как безумный, пустые и лишенные силы строчки. Иногда среди них попадались живые; я бережно записывал их в серый блокнот со знаками зодиака на обложке и больше никогда к ним не возвращался.
Ты грустила; нет, не так. В какие-то моменты мы, несмотря на весь жар нашей любви, были, пожалуй, самой несчастной парой на свете; как герои Достоевского, с дрожащими губами и опрокинутыми лицами мы брели по мокрым осенним улицам куда глаза глядят. Но мы не разнимали рук; не размыкали губ; даже в самое серое время мы любили друг друга горячо, страстно, мы только начинали раскрепощаться и по-настоящему давать волю желаниям наших тел. Я хотел тебя жадно, сильно, как больной в лихорадке хочет прохладной воды, как жаждет воздуха человек, задыхающийся в темнице своей плоти. Наверное, здесь подошло бы слово "похоть"; но я не стыжусь этого, не смею отрицать правды наших тел; наша любовь никогда не была союзом выхолощенных бесполых ангелов. Тоска и похоть; мучительное ожидание улучшения и белое отчаяние больниц; скука университетских лекций и судорожные попытки успеть, нагнать, оставить в голове хоть немного ненужных и оттого особенно драгоценных знаний. Всё это ушло, и я не жалею о том времени; такие периоды нужны, чтобы пресекать в человеке предательское желание вернуть прошлое, подкрашенное розоватым светом приятных воспоминаний о счастливых днях.
Два или три года будто изъяты из моей памяти; это разум, стремясь сохранить себя, стирает самые тоскливые и болезненные участки своих таинственных архипелагов. Хрипы, кашель и удушье; тёмно-красные плевки на белом фаянсе раковины; боль и теснота в груди и пуще всего — тоска, беспросветная глухая тоска больного тела и заброшенного, не используемого, огромным грузом висящего на душе и над душой дара. Тогда я ещё мог ходить; я метался по застывшему в безразличии, то раскалённому, то промозглому Питеру, со страхом и надеждой глядя в лица прохожих, пытаясь ухватить за руку утраченные мгновения прошлого, привидевшиеся в темноте переулка, бормоча, как безумный, пустые и лишенные силы строчки. Иногда среди них попадались живые; я бережно записывал их в серый блокнот со знаками зодиака на обложке и больше никогда к ним не возвращался.
Ты грустила; нет, не так. В какие-то моменты мы, несмотря на весь жар нашей любви, были, пожалуй, самой несчастной парой на свете; как герои Достоевского, с дрожащими губами и опрокинутыми лицами мы брели по мокрым осенним улицам куда глаза глядят. Но мы не разнимали рук; не размыкали губ; даже в самое серое время мы любили друг друга горячо, страстно, мы только начинали раскрепощаться и по-настоящему давать волю желаниям наших тел. Я хотел тебя жадно, сильно, как больной в лихорадке хочет прохладной воды, как жаждет воздуха человек, задыхающийся в темнице своей плоти. Наверное, здесь подошло бы слово "похоть"; но я не стыжусь этого, не смею отрицать правды наших тел; наша любовь никогда не была союзом выхолощенных бесполых ангелов. Тоска и похоть; мучительное ожидание улучшения и белое отчаяние больниц; скука университетских лекций и судорожные попытки успеть, нагнать, оставить в голове хоть немного ненужных и оттого особенно драгоценных знаний. Всё это ушло, и я не жалею о том времени; такие периоды нужны, чтобы пресекать в человеке предательское желание вернуть прошлое, подкрашенное розоватым светом приятных воспоминаний о счастливых днях.
Кажется, я не слишком ошибусь, если скажу, что мы нашли наш новый дом летом 2008 года; перед этим было несколько неудачных попыток, но, войдя в эту старую и обшарпанную квартиру, взглянув на комнату с кошмарной, выкрашенной фиолетовой краской лепниной, мы как-то сразу поняли, что именно здесь нам и предстоит прожить последний отрезок нашего пути — хотя заключительная часть фразы, конечно, порождена горечью нынешней ретроспективы. Тогда мы ещё не могли знать этого; нам предстояло ещё шесть долгих и полных лет, большую часть из которых мы, как мне хочется надеяться, всё же были счастливы — несмотря на непрекращающиеся трудности и неизбежное остывание чувств.
Мы клеили обои и таскали вещи; изгнали Корицу в высокогорные районы платяного шкафа и выкрасили белой краской непристойную роскошь фиолетового лепного бордюра; привели в относительный порядок наш небольшой мир и приобрели весьма фешенебельный, но крайне неудобный малиновый диван, затянутый белой вязью надписей. Мы сфотографировали и задокументировали наше новое жилое пространство, а затем разослали фотографии родным и знакомым; свыклись с необходимостью постоянного чужого присутствия за стеной и даже, похоже, попросту на него плюнули. Окружающая действительность приобрела некоторую твердость и несомненность; марихуана на новом месте забирала сильнее и как-то иначе; цвет моего стола был подобран под цвет двери, а цвет обоев — под цвет паркета. Так началась семья.
Мы клеили обои и таскали вещи; изгнали Корицу в высокогорные районы платяного шкафа и выкрасили белой краской непристойную роскошь фиолетового лепного бордюра; привели в относительный порядок наш небольшой мир и приобрели весьма фешенебельный, но крайне неудобный малиновый диван, затянутый белой вязью надписей. Мы сфотографировали и задокументировали наше новое жилое пространство, а затем разослали фотографии родным и знакомым; свыклись с необходимостью постоянного чужого присутствия за стеной и даже, похоже, попросту на него плюнули. Окружающая действительность приобрела некоторую твердость и несомненность; марихуана на новом месте забирала сильнее и как-то иначе; цвет моего стола был подобран под цвет двери, а цвет обоев — под цвет паркета. Так началась семья.
Закончился университет; я кое-как, прихрамывая, протащился через вялые и редкие тернии сессий и дотянул диплом до защиты, ты — как всегда легко и победоносно прогарцевала сквозь позолоченные ворота к своей несомненно заслуженной, круглой, твёрдой и розовощёкой пятёрке. Я никогда не завидовал тебе; зависть есть желание не быть тем, кто ты есть, а я за все деньги и блага мира не согласился бы расстаться со своей матово-чёрной сутью и грозным грохочущим даром. Однако иногда внутреннее чувство справедливости всё же восстаёт во мне и кричит своим противным, тонким и визгливым голосом, что ты не можешь, не должна, не имеешь права быть такой лёгкой, свободной, непростительно везучей и самостоятельной в этом тяжёлом, многотонном, отвратительном мире мер и компромиссов. Никогда и ни за что не хотел бы я причинить тебе боль, никогда и ни за что я не хотел бы, что бы кто-то или что-то другое причинили её тебе; но отстраняясь и глядя на тебя не как влюблённый мужчина и любящий муж, а как сторонний, холодный и циничный наблюдатель, я всё же не могу не желать где-то в самом тёмном и подлом углу души, чтобы и ты однажды столкнулась с железобетонной твёрдостью нашей реальности, чтобы и твои невесомые крылья, полыхнув на прощание ярким огнём, рассыпались в прах, принудив тебя встать босыми ногами на острые камни и побрести вдоль берега в надежде встретить на пути хоть кого-то живого и неравнодушного.
Я расплатился за наше счастье и за свой дар сполна. Восемь лет меня душила болезнь, жгла нерастраченная мучительная сила набухающих внутри слов, терзало одиночество и отвергнутость, страхи о будущем и тупая ноющая тоска об ампутированном, грубо отобранном в самый разгар счастье. Ты разделила со мной многое: бедность и нездоровье, неустроенность нашей жизни, скуку повседневности, скудные и давно надоевшие развлечения, нескончаемую серую депрессию и гложущие душу сомнения в моих способностях и моём таланте. Многое, да; но не всё. Я знаю, своя рубашка ближе к телу; как всякое живое существо, я чувствую свою боль и своё счастье много, несравненно острее; мне неизвестно, что довелось пережить тебе, о чём ты думала и что чувствовала, возвращаясь со своих одиноких прогулок под Сплин и Нау с глазами, полными фиолетовых чернил и талой воды, дикая и чужая, как ведьма, лишь постепенно оттаивающая и остывающая от своих колдовских видений. Но я думаю всё же, что мне пришлось по-настоящему туго; что несмотря на обоюдное желание, я не мог разделить с тобой и сотой доли своей звериной тоски и боли, а если бы и мог — никогда не стал бы.
Я расплатился за наше счастье и за свой дар сполна. Восемь лет меня душила болезнь, жгла нерастраченная мучительная сила набухающих внутри слов, терзало одиночество и отвергнутость, страхи о будущем и тупая ноющая тоска об ампутированном, грубо отобранном в самый разгар счастье. Ты разделила со мной многое: бедность и нездоровье, неустроенность нашей жизни, скуку повседневности, скудные и давно надоевшие развлечения, нескончаемую серую депрессию и гложущие душу сомнения в моих способностях и моём таланте. Многое, да; но не всё. Я знаю, своя рубашка ближе к телу; как всякое живое существо, я чувствую свою боль и своё счастье много, несравненно острее; мне неизвестно, что довелось пережить тебе, о чём ты думала и что чувствовала, возвращаясь со своих одиноких прогулок под Сплин и Нау с глазами, полными фиолетовых чернил и талой воды, дикая и чужая, как ведьма, лишь постепенно оттаивающая и остывающая от своих колдовских видений. Но я думаю всё же, что мне пришлось по-настоящему туго; что несмотря на обоюдное желание, я не мог разделить с тобой и сотой доли своей звериной тоски и боли, а если бы и мог — никогда не стал бы.
А потом пришла Музыка. Не то чтобы она ворвалась в меня как-то неожиданно и скоропостижно; нет, я давно начал свои эксперименты со звуком, ещё на Васильевском острове, когда в одном из окончательно вымерших ныне магазинов с дисками купил пару DVD с кучей музыкальных программ, в которых я тогда, сказать по чести, ни черта не смыслил. Хип-хоп звучал во мне с самого детства, по крайней мере — с ранней юности; первые тексты в этом жанре я написал ещё до первых осмысленных стихотворений, но пунцовая краска стыда, заливающая лицо, не даёт мне процитировать хоть строчку из того псевдокриминального бреда, который сочиняли в то время даже лучшие из нас.
Хип-хоп глуп и ограничен как всякая или почти всякая субкультура; в нём нет решительно ничего, что было бы интересно человеку, хоть единожды сорвавшему плод с могучих ветвей настоящей, большой культуры. Однако он прост (и гениально прекрасен в своей простоте) как технология, как способ натянуть тугую словесную ткань на острых кольях бита, мерно втыкающегося в барабанные перепонки. Медленный, первобытный, гипнотический ритм, сложенный из закольцованных обрывков чужих музык с намазанным поверх них жирным утробным басом и размашистыми барабанными партиями — это идеальная подложка для тех спутанных, пророческих и полубезумных словес, что выпадают из моего рта на холодный кафельный пол, что струятся по моим тонким, не привыкшим к грубой работе рукам и кислотными узорами растекаются по стенам моей полуночной комнаты. Под этот раскачивающийся монотонный аккомпанемент я могу протащить в чужое подсознание любых монстров и ангелов, прекрасные висячие сады и душные тесные улочки южных городов, ажурные многоэтажные башни изысканнейших метафор и чёрную, калёную, гиппопотамью мощь хвастливого репрезента.
Я принял его как обет, как религию, без оглядки, стыда и страха, без сомнений и колебаний, без расчётов и смет; хип-хоп вошёл в меня, как великолепный лучистый свет откровения, как судьба и как нож, чьё лезвие было давно желанно, ибо должно избавить от опостылевшей боли. На песчаных дорожках парка у набережной были сложены первые строчки, и они отнюдь не были плохи, ибо пришли поздно, а значит — вовремя. Стиль сложился; я понял, кто я и куда я иду; очень скоро я обрету, потеряю и вновь обрету единомышленников, веру в себя и драгоценное ощущение верно выбранного направления; с тех пор серая слизь скуки и сомнения больше никогда не коснётся моего лица.
Хип-хоп глуп и ограничен как всякая или почти всякая субкультура; в нём нет решительно ничего, что было бы интересно человеку, хоть единожды сорвавшему плод с могучих ветвей настоящей, большой культуры. Однако он прост (и гениально прекрасен в своей простоте) как технология, как способ натянуть тугую словесную ткань на острых кольях бита, мерно втыкающегося в барабанные перепонки. Медленный, первобытный, гипнотический ритм, сложенный из закольцованных обрывков чужих музык с намазанным поверх них жирным утробным басом и размашистыми барабанными партиями — это идеальная подложка для тех спутанных, пророческих и полубезумных словес, что выпадают из моего рта на холодный кафельный пол, что струятся по моим тонким, не привыкшим к грубой работе рукам и кислотными узорами растекаются по стенам моей полуночной комнаты. Под этот раскачивающийся монотонный аккомпанемент я могу протащить в чужое подсознание любых монстров и ангелов, прекрасные висячие сады и душные тесные улочки южных городов, ажурные многоэтажные башни изысканнейших метафор и чёрную, калёную, гиппопотамью мощь хвастливого репрезента.
Я принял его как обет, как религию, без оглядки, стыда и страха, без сомнений и колебаний, без расчётов и смет; хип-хоп вошёл в меня, как великолепный лучистый свет откровения, как судьба и как нож, чьё лезвие было давно желанно, ибо должно избавить от опостылевшей боли. На песчаных дорожках парка у набережной были сложены первые строчки, и они отнюдь не были плохи, ибо пришли поздно, а значит — вовремя. Стиль сложился; я понял, кто я и куда я иду; очень скоро я обрету, потеряю и вновь обрету единомышленников, веру в себя и драгоценное ощущение верно выбранного направления; с тех пор серая слизь скуки и сомнения больше никогда не коснётся моего лица.
Хорошо пишешь. Не могу сказать, что сильно, но складно и целостно - мне же что-то препятствует в этом.
Благодарю.
Вероятно у меня просто очень много опыта - по работе приходится каждый день выдавать тысячи знаков связного текста.
Я тоже так хотел бы. Все говорят, что я неплохо пишу, но опыта мне объективно не хватает. А где его взять? Я б писал каждый день, да банально не о чем. Воображения не хватает, а в жизни не было таких интересных вещей, о которых ты тут пишешь. Даже близко. Вот ведь.
На самом деле это и есть основная проблема с творчеством - найти, о чем. Как - это вопрос второстепенный, дело техники.
Но материал для тренировки всегда можно найти - тот же копирайтинг или интернет-журналистика дают огромный простор для оттачивания навыков письма. А заделаться копирайтером или журналистом в каком-нибудь FurFur'e или Brodude'e сейчас проще простого, они постоянно ищут авторов.
Смешная, ненужная, и потому какая-то особенно приятная свадьба; просто решили, просто поехали к одиннадцатому дому на Большеохтинском проспекте, просто зашли в кабинет, поставили свои подписи в каких-то совершенно не интересующих нас бумажках, выслушали глупые официозные речи бракосочетающей дамы, неловко, но старательно поцеловались перед фотоаппаратом, помахали свидетельством о браке как негры, расправляющие веером зелёные хрустящие результаты своих криминальных трудов. Никаких колец, никаких друзей и родственников, никаких тостов, криков "Горько!", подарков, пожеланий и пьяных драк, никаких лимузинов, поездок к Вечному огню, никаких лепестков в карманах и рисовых зёрен за шиворотом, никаких клятв, обетов и пышных словес, ничего и никого, кроме нас двоих — ярко-красной женщины и глупого, растрепанного, взъерошенного меня. Прогулка, покупки, ужин в ресторане "О, Куба", невкусная кесадилья, вкусное вино, номер в Сокосе на Васильевском острове, гудящие от новых неразношенных туфель ноги, душ, огромная пышная кровать, ты, блаженство долгого и все-таки, что ни говори, важного дня, а на следующий день — Испания. «Свадьба — это как Новый год и День рождения одновременно» — сказала ты, и ты была чертовски права.
Не вполне умещающаяся в сознании разница между тем, к чему привыкли глаза, и бешеным буйством южной природы; синее, бирюзовое пространство моря и крохотные белые точки катеров и рыбацких лодок; горячий автобус и ладная, текучая речь гида с изящным акцентом; курортный город, напоминающий огромный нагретый солнцем бассейн под открытым небом, вымощенный плиткой и наполненный пьяными, легкомысленными людьми всех цветов и оттенков. Ломаный английский и ломаный русский; торопливый обед в первой попавшейся забегаловке и — море, море, море! Обжигающий подошвы пляж, гул накатывающих волн, соль и песок на твоей спине, красный в горошек (опять этот горошек) купальник с круглыми синими тесёмками, тело...
Как хорошо спалось в том номере; не было ни духоты, ни жары, только соседи за стеной иногда мешали, пьяные и шумные, разговаривая на своих чужих языках, вторгаясь в тишину непроницаемо синей южной ночи. С нашего балкона было видно заброшенное здание на заросшем какими-то причудливыми испанскими растениями холме; я готов поклясться, что однажды утром видел в проёме двери голого потягивающегося мужчину, который, видимо, там и жил. Или может это привиделось мне? Может, всё мне просто приснилось, пригрезилось в очередном пасмурном трипе: это лето, солнце, сиеста, восхитительное мороженое, старая церковь на площади, смуглые дети, играющие в мяч в переулке, ты, твои милые черты, улыбка, недовольство, счастье, твои загорелые плечи, короткая стрижка, выгоревшие и пожелтевшие волосы, родинки, почти неразличимые на тёмной коже, вино за несколько евро, не опьяняющее, а будто уводящее куда-то в далёкие дали, где можно всё, где нет стыда, нет говорливых англо- и германоязычных соседей, где они не слышат твоих криков и стонов, скрипа и стука кровати, где можно не задёргивать шторы и любить тебя, будто это в последний раз, будто мне никогда больше не коснуться этих бёдер и коленей, этой мягкой и округлой груди, не взъерошить коротких упрямых волос, не дотянуться пальцами из темноты моего гаснущего мира до твоего милого, доброго, такого знакомого и непрестанно меняющегося лица...
Я знаю, все эти воспоминания давно померкли для тебя, изгладились из твоей счастливо недолговечной памяти, сдались под напором новых впечатлений твоей бурной, сумасшедшей, очертя голову летящей вперед жизни; что другие города и страны вошли в твоё сердце и изменили тебя, что весёлый карнавал новых лиц и людей закружил твоё лёгкое тело и навсегда унёс туда, где я никогда не найду тебя, а найдя — не сумею заставить тебя вспомнить, не смогу вновь вдохнуть в тебя воздух того лета. Но я человек; надежда покидает наши тела и сознания только с последним ударом сердца. И я верю, знаю, что часть тебя тоже осталась на том горячем песке, что где-то внутри тебя есть место не только для пёстрой череды новых цветастых дней, но и для того драгоценного, неповторимого и истинного, что тем летом — по-настоящему, мимо всяких бумажек и штампов, — сделало нас мужем и женой.
Как хорошо спалось в том номере; не было ни духоты, ни жары, только соседи за стеной иногда мешали, пьяные и шумные, разговаривая на своих чужих языках, вторгаясь в тишину непроницаемо синей южной ночи. С нашего балкона было видно заброшенное здание на заросшем какими-то причудливыми испанскими растениями холме; я готов поклясться, что однажды утром видел в проёме двери голого потягивающегося мужчину, который, видимо, там и жил. Или может это привиделось мне? Может, всё мне просто приснилось, пригрезилось в очередном пасмурном трипе: это лето, солнце, сиеста, восхитительное мороженое, старая церковь на площади, смуглые дети, играющие в мяч в переулке, ты, твои милые черты, улыбка, недовольство, счастье, твои загорелые плечи, короткая стрижка, выгоревшие и пожелтевшие волосы, родинки, почти неразличимые на тёмной коже, вино за несколько евро, не опьяняющее, а будто уводящее куда-то в далёкие дали, где можно всё, где нет стыда, нет говорливых англо- и германоязычных соседей, где они не слышат твоих криков и стонов, скрипа и стука кровати, где можно не задёргивать шторы и любить тебя, будто это в последний раз, будто мне никогда больше не коснуться этих бёдер и коленей, этой мягкой и округлой груди, не взъерошить коротких упрямых волос, не дотянуться пальцами из темноты моего гаснущего мира до твоего милого, доброго, такого знакомого и непрестанно меняющегося лица...
Я знаю, все эти воспоминания давно померкли для тебя, изгладились из твоей счастливо недолговечной памяти, сдались под напором новых впечатлений твоей бурной, сумасшедшей, очертя голову летящей вперед жизни; что другие города и страны вошли в твоё сердце и изменили тебя, что весёлый карнавал новых лиц и людей закружил твоё лёгкое тело и навсегда унёс туда, где я никогда не найду тебя, а найдя — не сумею заставить тебя вспомнить, не смогу вновь вдохнуть в тебя воздух того лета. Но я человек; надежда покидает наши тела и сознания только с последним ударом сердца. И я верю, знаю, что часть тебя тоже осталась на том горячем песке, что где-то внутри тебя есть место не только для пёстрой череды новых цветастых дней, но и для того драгоценного, неповторимого и истинного, что тем летом — по-настоящему, мимо всяких бумажек и штампов, — сделало нас мужем и женой.
вы потом развелись или как?
хочу понять, мне завидовать или не надо
Да, развелись.
Завидуй: у нас было настоящее счастье, и его было много.
Не завидуй - за это пришлось очень дорого заплатить.
Как всегда, надежда пришла вместе потерей; колесо натужно заскрипело, издало приглушенный треск и начало медленно поворачиваться в новую сторону, туда, где я снова дышу, стою и хожу, где я пою, и мой голос больше не сдерживает это проклятое, с ума сводящее удушье, которое стало для меня таким же привычным, как утренний чай или чтение ленты. В ту сторону, где больше нет тебя.
Даже сейчас, спустя год, мне тяжело вспоминать об этом; предчувствие нарастающей нелюбви — это яд, который я не добавил бы в чашу даже злейшему врагу. Свет померк, магия развеялась, давно прогнившие и иссохшиеся, но всё ещё казавшиеся крепкими подпорки рухнули. Какое-то глупое стечение обстоятельств (на самом деле — чёткая закономерность) привело нас к будто бы небольшой, но отчего-то очень значительной и болезненной ссоре; ты стала проводить всё больше времени с друзьями и на работе; твои хобби и увлечения стали нарастать как снежный ком, приняли угрожающие размеры, сделали тебя занятой, сухой и раздражительной — со мной, и сияюще счастливой — с другими. Глядя на твои новые фотографии, на улыбку, невольно проскакивающую во время беседы с кем-то другим, на оживленно порхающие над клавиатурой пальцы, я узнавал всё это, я уже видел это, я был тогда с той стороны монитора, но видел всё так же отчётливо, как если бы ты сидела тогда рядом со мной. Когда-то я был тем, кто украл тебя у другого; был светом, на который ты не уставала смотреть, голосом, который ты не уставала слушать. Теперь все слова были сказаны, все возможности, существующие на этом этапе, перебраны по нитке и исчерпаны. Ты стала отдаляться от меня, тебя будто относило течением; я всё ещё тянул к тебе руки, но ты уже отнюдь не была уверена, что происходящее — к худшему. Тебе больше не было больно.
Противоречия обострились и дошли до предела; наружу вышло всё, что до поры до времени было сокрыто; мы заметались, пытаясь обмануть необходимость, найти крохотный, еле заметный, с мышонка ростом выход; но было уже поздно. Я всё время повышал ставку и в какой-то момент понял, что мне нечем крыть, что прямо мне в лицо из колоды нагло ухмыляются одни шестёрки и тройки, сплошь чёрные, пиковые, несчастливые. Я понял, что правда за тобой, что мне не победить тебя, и что я не желаю этой победы, ибо её цена была бы слишком высока.
После самой длинной, бредово-обморочной ночи я сдался; пропасть одиночества, открывшаяся передо мной, была слишком глубока; мне не хватало сил заглянуть в неё, я был ещё слишком слаб и болен, чтобы попробовать её перешагнуть. Но и теперь ты спасла меня, не отвернулась, не отняла руки, хотя могла и, наверное, хотела. Однажды ты подарила мне Любовь; теперь ты дала мне покой. Целый год, такой длинный и такой короткий, год относительного покоя и тишины. За этот год я успел окрепнуть.
Даже сейчас, спустя год, мне тяжело вспоминать об этом; предчувствие нарастающей нелюбви — это яд, который я не добавил бы в чашу даже злейшему врагу. Свет померк, магия развеялась, давно прогнившие и иссохшиеся, но всё ещё казавшиеся крепкими подпорки рухнули. Какое-то глупое стечение обстоятельств (на самом деле — чёткая закономерность) привело нас к будто бы небольшой, но отчего-то очень значительной и болезненной ссоре; ты стала проводить всё больше времени с друзьями и на работе; твои хобби и увлечения стали нарастать как снежный ком, приняли угрожающие размеры, сделали тебя занятой, сухой и раздражительной — со мной, и сияюще счастливой — с другими. Глядя на твои новые фотографии, на улыбку, невольно проскакивающую во время беседы с кем-то другим, на оживленно порхающие над клавиатурой пальцы, я узнавал всё это, я уже видел это, я был тогда с той стороны монитора, но видел всё так же отчётливо, как если бы ты сидела тогда рядом со мной. Когда-то я был тем, кто украл тебя у другого; был светом, на который ты не уставала смотреть, голосом, который ты не уставала слушать. Теперь все слова были сказаны, все возможности, существующие на этом этапе, перебраны по нитке и исчерпаны. Ты стала отдаляться от меня, тебя будто относило течением; я всё ещё тянул к тебе руки, но ты уже отнюдь не была уверена, что происходящее — к худшему. Тебе больше не было больно.
Противоречия обострились и дошли до предела; наружу вышло всё, что до поры до времени было сокрыто; мы заметались, пытаясь обмануть необходимость, найти крохотный, еле заметный, с мышонка ростом выход; но было уже поздно. Я всё время повышал ставку и в какой-то момент понял, что мне нечем крыть, что прямо мне в лицо из колоды нагло ухмыляются одни шестёрки и тройки, сплошь чёрные, пиковые, несчастливые. Я понял, что правда за тобой, что мне не победить тебя, и что я не желаю этой победы, ибо её цена была бы слишком высока.
После самой длинной, бредово-обморочной ночи я сдался; пропасть одиночества, открывшаяся передо мной, была слишком глубока; мне не хватало сил заглянуть в неё, я был ещё слишком слаб и болен, чтобы попробовать её перешагнуть. Но и теперь ты спасла меня, не отвернулась, не отняла руки, хотя могла и, наверное, хотела. Однажды ты подарила мне Любовь; теперь ты дала мне покой. Целый год, такой длинный и такой короткий, год относительного покоя и тишины. За этот год я успел окрепнуть.
Так ты в конце дашь прочитать этот тред главной героине? И ожидаешь какой-то реакции? Онгоинг о прошлом перейдёт в онгоинг-репортаж?
Лол, нет.
Главная героиня уже получила этот текст на флэшке в качестве прощального подарка. Я не знаю, прочла ли она его, и мне это не слишком интересно; на самом деле я сам рекомендовал ей не делать этого прямо сейчас, чтобы не ломать нынешний безоблачный кайф. Когда-нибудь обязательно прочтёт, она всегда любила мои слова.
Никакого онгоинг-репортажа тут быть не может - мы почти не общаемся и вряд ли когда-нибудь снова будем. Хотя исключать этого нельзя, поскольку между нами есть очень глубокая, почти мистическая связь, которая не прервалась даже сейчас. Но я об этой перспективе не думаю, не рассчитываю на неё, да и попросту не хочу. Вокруг очень много женщин и они прекрасны. А восемь лет верности одному человеку кого угодно заставят задуматься о прелестях промискуитета.
Что делать с дневником дальше, я пока не решил, но точно не собираюсь его забрасывать. У меня есть еще много историй - жизнь была довольно нетривиальная. Но эти истории будут уже не о любви.
Так ты всё написал, а сюда по частям стравливаешь?
>У меня есть еще много историй - жизнь была довольно нетривиальная. Но эти истории будут уже не о любви.
Вот это неплохо, с твоим-то навыком. А то в этой саге мне в лучшем случае половину всех переживаний удаётся понять, ну просто аспергер какой-то.
Да, я этот текст еще летом написал, за два дня. А кусками отправляю потому что так интереснее, да и надо же чем-то бампать тред.
А дальше пойдут уже настоящие онгоинги, буду сочинять на ходу. Но тоже о прошлом, о настоящем неудобно писать, оно такое неопределенное. Рассмотреть всё как следует можно только издалека.
Мне уже давно казалось, что с нашей свинкой что-то не так. Она как будто реже стала выползать из своего изрядно обгрызанного домика, с меньшим удовольствием хрустеть холодными огурцами и издавать меньше смешных и нелепых звуков, которые так радовали нас. Она как-то притихла, стала понурой и совсем незаметной, хотя в последнее время мы итак нечасто замечали её.
Парадоксальным образом именно на этот период пришлось моё (боже, только бы не сглазить) стремительное, удивительное, невероятное выздоровление. Мои лёгкие начинали снова дышать; ноги и спина выпрямлялись, болезненная судорога медленно, неохотно, но всё же совершенно очевидно и неоспоримо покидала тело; начинался новый этап. Нет, это всё происходило не само собой; обливаясь потом, хрипя и кашляя, я за волосы вытаскивал себя из того мрака, в котором прожил всё это время. Я чувствовал, как в моём усталом тяжёлом теле пробуждаются новые силы, как что-то чёрное, твёрдое и гибкое прорастает в моём позвоночнике, выходит через макушку пурпурным цветком и обращается — к свету.
Как рассказать об этой смерти? Как передать словами эту едкую смесь жалости, нежности и стыда, которые испытывает выздоравливающий человек, держащий на руках умирающее животное? Я несколько раз возил её к ветеринару; только в последний визит врач сказал, что ей очень плохо и больно, что она отравилась или подцепила инфекцию; что скорее всего, она умрёт. Исколов её холку обезболивающими и витаминами, они передали её маленькое тело мне и я повёз её домой, умирать.
Я всегда думал, что смерть живых существ должна сопровождаться какими-то бурными спецэффектами; я искренне верил, что животные и люди, чувствуя боль и нездоровье, одинаково громко и настойчиво кричат, жалуются, просят о помощи; теперь я знаю, что это не так. Только в последние часы я действительно сумел увидеть, почувствовать её боль; никогда мне не забыть, как она дёрнулась и забилась, зарываясь в опилки, как заметалась по клетке на уже не держащих её лапках, как поглядела снизу вверх на меня, её хозяина и бога. Я поставил клетку на колени и положил ладони на её крохотное тельце; изо всех сил я пытался вдохнуть в неё силу, направить в руки поток светящейся энергии выздоровления, чтобы хоть как-то облегчить её мучения, как я не раз делал со своей болезнью; возможно, мне только показалось, но через несколько мгновений её тело обмякло, расслабилось; жгучая боль как будто отступила, она легла на бок и распласталась на опилках и сене, закрыла глаза. Я осторожно перенёс её клетку в коридор, на табуретку, куда мы обычно выставляли её на ночь, чтобы шорох и писк не мешали спать. Я больше не пытался её спасти. Около трёх часов ночи я вышел из комнаты и тихонько приподнял край домика. Наше животное больше не шевелилось.
Я знаю, уверен, что она умерла не от болезни или травмы; просто вышло краткое время пребывания этого зверька на земле, устало биться его маленькое сердце, глаза устали смотреть на однообразный мир, лёгкие устали вздыматься и опускаться, желудок устал переваривать пищу. Мы были не самыми внимательными, но всё же довольно заботливыми и определённо любящими хозяевами. На один или два дня меня оглушила неожиданная и даже немного унизительная грусть: в конце концов, это всего лишь грызун, бессмысленное существо, которое даже не знало своего имени, не ведало, что на него бывают направлены наши взгляды, наше умиление и любовь. Это неправильно, стыдно, но я жалел, что мне выпало пережить это все одному; не потому, что хотел для тебя боли, а лишь для того, чтобы смерть этого создания не разделила нас, не стала только моим переживанием, как не стало им когда-то его приобретение. Но увы, жизнь решила иначе. Ещё долго я не мог отделаться от отвратительного, навязчивого чувства, что той ночью на моих коленях корчилась и гибла сама наша любовь.
Прощай, Корица! Ты была очаровательным существом, маленьким тёплым божком нашей странной семьи, толстобоким визгливым вместилищем нежности и любви, той точкой, в которой, пожалуй, чаще всего пересекались наши взгляды и даже мысли. Никогда больше не возвращайся в этот мир; он не предназначен для таких существ, как ты, он принадлежит людям, гордым и жестоким созданиям, которые с улыбкой убивают себе подобных и горюют об умерших грызунах, как об умерших детях.
Парадоксальным образом именно на этот период пришлось моё (боже, только бы не сглазить) стремительное, удивительное, невероятное выздоровление. Мои лёгкие начинали снова дышать; ноги и спина выпрямлялись, болезненная судорога медленно, неохотно, но всё же совершенно очевидно и неоспоримо покидала тело; начинался новый этап. Нет, это всё происходило не само собой; обливаясь потом, хрипя и кашляя, я за волосы вытаскивал себя из того мрака, в котором прожил всё это время. Я чувствовал, как в моём усталом тяжёлом теле пробуждаются новые силы, как что-то чёрное, твёрдое и гибкое прорастает в моём позвоночнике, выходит через макушку пурпурным цветком и обращается — к свету.
Как рассказать об этой смерти? Как передать словами эту едкую смесь жалости, нежности и стыда, которые испытывает выздоравливающий человек, держащий на руках умирающее животное? Я несколько раз возил её к ветеринару; только в последний визит врач сказал, что ей очень плохо и больно, что она отравилась или подцепила инфекцию; что скорее всего, она умрёт. Исколов её холку обезболивающими и витаминами, они передали её маленькое тело мне и я повёз её домой, умирать.
Я всегда думал, что смерть живых существ должна сопровождаться какими-то бурными спецэффектами; я искренне верил, что животные и люди, чувствуя боль и нездоровье, одинаково громко и настойчиво кричат, жалуются, просят о помощи; теперь я знаю, что это не так. Только в последние часы я действительно сумел увидеть, почувствовать её боль; никогда мне не забыть, как она дёрнулась и забилась, зарываясь в опилки, как заметалась по клетке на уже не держащих её лапках, как поглядела снизу вверх на меня, её хозяина и бога. Я поставил клетку на колени и положил ладони на её крохотное тельце; изо всех сил я пытался вдохнуть в неё силу, направить в руки поток светящейся энергии выздоровления, чтобы хоть как-то облегчить её мучения, как я не раз делал со своей болезнью; возможно, мне только показалось, но через несколько мгновений её тело обмякло, расслабилось; жгучая боль как будто отступила, она легла на бок и распласталась на опилках и сене, закрыла глаза. Я осторожно перенёс её клетку в коридор, на табуретку, куда мы обычно выставляли её на ночь, чтобы шорох и писк не мешали спать. Я больше не пытался её спасти. Около трёх часов ночи я вышел из комнаты и тихонько приподнял край домика. Наше животное больше не шевелилось.
Я знаю, уверен, что она умерла не от болезни или травмы; просто вышло краткое время пребывания этого зверька на земле, устало биться его маленькое сердце, глаза устали смотреть на однообразный мир, лёгкие устали вздыматься и опускаться, желудок устал переваривать пищу. Мы были не самыми внимательными, но всё же довольно заботливыми и определённо любящими хозяевами. На один или два дня меня оглушила неожиданная и даже немного унизительная грусть: в конце концов, это всего лишь грызун, бессмысленное существо, которое даже не знало своего имени, не ведало, что на него бывают направлены наши взгляды, наше умиление и любовь. Это неправильно, стыдно, но я жалел, что мне выпало пережить это все одному; не потому, что хотел для тебя боли, а лишь для того, чтобы смерть этого создания не разделила нас, не стала только моим переживанием, как не стало им когда-то его приобретение. Но увы, жизнь решила иначе. Ещё долго я не мог отделаться от отвратительного, навязчивого чувства, что той ночью на моих коленях корчилась и гибла сама наша любовь.
Прощай, Корица! Ты была очаровательным существом, маленьким тёплым божком нашей странной семьи, толстобоким визгливым вместилищем нежности и любви, той точкой, в которой, пожалуй, чаще всего пересекались наши взгляды и даже мысли. Никогда больше не возвращайся в этот мир; он не предназначен для таких существ, как ты, он принадлежит людям, гордым и жестоким созданиям, которые с улыбкой убивают себе подобных и горюют об умерших грызунах, как об умерших детях.
Как это - просто пришли и расписались? Там же три месяца испытательного срока дают? Или уже нет?
Ну естественно мы заранее записывались. Я имел в виду, что мы совершенно не парились по поводу свадьбы и приняли решение спонтанно.
Вот мы и подобрались к последним главам; писать их тяжело, слишком короткое фокусное расстояние, слишком свежие раны и слишком жаркое, невыносимо жаркое лето. Но я должен закончить этот труд, сегодня, сейчас же, до того, как это тошнотворное белое солнце с шипением упадёт в Неву где-то за шпилем Адмиралтейства, до того, как бесконечные сигареты и черный чай окончательно превратят моё сознание в коричневую кашу из лихорадочного недельного пьянства, недосыпа и медленно остывающей боли. Я должен дописать нашу историю сегодня, по крайней мере, эту её часть, и перевернуть страницу, иначе даже божественная протекция, ревниво хранящая меня всю эту обморочную неделю, не уберёжет моих лёгких от липкой гадкой смолы, а мой бедный усталый мозг — от вспышки заливисто хохочущего, многоглазого и многоголового безумия, которое всё ближе подступает к моей двери, смотрит на меня тоскливо и жалобно, зовёт куда-то далеко, где уже не будет ни меня, ни тебя, ни бога, ни чёрта в ступе, только один протяжный бесконечный вой, в который выльется всё, что случилось со мной в последние недели и дни, всё, что было пережито и перечувствовано.
Сперва я не поверил этому сообщению; в голове что-то помутилось, всколыхнулось параноидальной волной, мне вдруг показалось, что это, наверное, твои друзья или влюблённый в тебя человек решили так подшутить надо мной; но я остановился, открыл глаза, перечитал строчки — и понял, что это твои слова, твой голос, что только ты могла написать это.
Я удалил это сообщение почти сразу, но и сейчас мог бы по памяти слово в слово повторить его; впрочем, не стану. Я не звонил тебе в тот день и почти не чувствовал боли, потому что знал, что это правда, и что это — правильно; что так должно быть сейчас, что никакой другой вариант развития событий не был бы принят и понят ни мной, ни тобой.
Я вышел на улицу и пошёл к ларьку с сигаретами, был солнечный, но очень ветреный день, один из тех дней, когда в жизнь приходят большие перемены. Я выкурил одну за одной несколько сигарет, вернулся обратно и стал ждать мать, у которой тогда гостил. Мне нужно было кому-то об этом сказать.
Я удалил это сообщение почти сразу, но и сейчас мог бы по памяти слово в слово повторить его; впрочем, не стану. Я не звонил тебе в тот день и почти не чувствовал боли, потому что знал, что это правда, и что это — правильно; что так должно быть сейчас, что никакой другой вариант развития событий не был бы принят и понят ни мной, ни тобой.
Я вышел на улицу и пошёл к ларьку с сигаретами, был солнечный, но очень ветреный день, один из тех дней, когда в жизнь приходят большие перемены. Я выкурил одну за одной несколько сигарет, вернулся обратно и стал ждать мать, у которой тогда гостил. Мне нужно было кому-то об этом сказать.
Друзья, меня в понедельник вызывают в Следственный комитет в качестве обвиняемого по одному нелепому заявлению. У меня нет никаких причин опасаться этого визита, но если вдруг так получится, что какое-то время меня не будет - не спешите отписываться от треда, я вернусь и всё запощу.
Плохо помню, что было потом. Был твой нарочито холодный, подчеркнуто отстраненный голос в телефонной трубке. Наше прощание. Много снотворного, которое перестало брать меня, не было способно подарить сознанию остро необходимое забытье. Был поезд, мучительно долгий день у окна, была пятница, было битое стекло и отчаяние пустой квартиры, была ночь — вся в крови, в блевотине и в алкоголе, в осколках стекла, в пыли, в обломках. Едва ли тебе знакомо чувство, когда к самому себе приближаешься, будто к бомбе, будто к бешеному псу или озлобленному, до ручки доведенному человеку; когда не знаешь, чего ждать от себя, какое слово или жест замкнут контур, что случится тогда — жалкий всхлип, вспышка, щелчок или оглушительный взрыв, который разнесёт всё вокруг, после которого ничего уже будет не восстановить и не собрать, даже жалкую пыль воспоминаний, даже последние ошмётки только что живой и дышавшей плоти.
Выпучив остекленевшие глаза, я шёл, спотыкаясь, ни на кого и ни на что не обращая внимания, не думая ни о причинах, ни о последствиях, не чувствуя стыда за свои слёзы или страха за свою жизнь. Прохожие шарахались от меня, соседи с подозрением смотрели в глазки и не открывали мне двери, кондуктора сочувственно кивали, но боялись приближаться ко мне, как к прокаженному, чтобы не подхватить ненароком моего несчастья, не вдохнуть моего отравленного дыхания, не проявить губительной и опрометчивой жалости к постороннему, чужому, пьяному человеку.
Я очнулся рано утром и тут же вновь заскрипели колёса дыбы, туго затянутые ремни впились в кожу, за ночь будто бы попривыкшую к пульсирующей нудной боли, тело натянулось и выгнулось. Я не хочу и не могу описывать всё, что было со мной тогда и что происходит до сих пор; этот счёт, который я то ли только что оплатил, то ли еще должен буду предъявить небесам, не предназначен ни для чьих глаз; это останется между мной и им. До встречи и разговора с тобой оставалось еще 9 дней, самых долгих и мучительных среди тех, что мне доводилось переживать; кажется, это срок, за который от тела отлетает душа. Раз за разом мои лёгкие наполнялись дымом, какие-то люди приходили ко мне, говорили со мной, что-то уносили, что-то оставляли в моём доме; за ночью тянулся день, потом вновь наступала ночь, но не приносила облегчения; только полностью вымотавшись и наглотавшись дыма до такого состояния, в котором у тела перегорают все предохранители, я мог отключиться, попросту вырубиться в том положении, в котором находился в тот момент; однако проходило 5-6 часов, и я вскакивал с постели, не в силах снова погрузиться в спасительный сон, не в силах остановить мгновенно заводящийся поток тяжёлых, горестных, с ума сводящих образов и мыслей.
Выпучив остекленевшие глаза, я шёл, спотыкаясь, ни на кого и ни на что не обращая внимания, не думая ни о причинах, ни о последствиях, не чувствуя стыда за свои слёзы или страха за свою жизнь. Прохожие шарахались от меня, соседи с подозрением смотрели в глазки и не открывали мне двери, кондуктора сочувственно кивали, но боялись приближаться ко мне, как к прокаженному, чтобы не подхватить ненароком моего несчастья, не вдохнуть моего отравленного дыхания, не проявить губительной и опрометчивой жалости к постороннему, чужому, пьяному человеку.
Я очнулся рано утром и тут же вновь заскрипели колёса дыбы, туго затянутые ремни впились в кожу, за ночь будто бы попривыкшую к пульсирующей нудной боли, тело натянулось и выгнулось. Я не хочу и не могу описывать всё, что было со мной тогда и что происходит до сих пор; этот счёт, который я то ли только что оплатил, то ли еще должен буду предъявить небесам, не предназначен ни для чьих глаз; это останется между мной и им. До встречи и разговора с тобой оставалось еще 9 дней, самых долгих и мучительных среди тех, что мне доводилось переживать; кажется, это срок, за который от тела отлетает душа. Раз за разом мои лёгкие наполнялись дымом, какие-то люди приходили ко мне, говорили со мной, что-то уносили, что-то оставляли в моём доме; за ночью тянулся день, потом вновь наступала ночь, но не приносила облегчения; только полностью вымотавшись и наглотавшись дыма до такого состояния, в котором у тела перегорают все предохранители, я мог отключиться, попросту вырубиться в том положении, в котором находился в тот момент; однако проходило 5-6 часов, и я вскакивал с постели, не в силах снова погрузиться в спасительный сон, не в силах остановить мгновенно заводящийся поток тяжёлых, горестных, с ума сводящих образов и мыслей.
Что же спасает меня?
То же, что спасало всегда. Музыка. Поэзия. Марихуана.
В малых дозах она даёт легкость, подъём духа, светлую беззаботную эйфорию. В больших — мягко оглушает, обволакивает плотным дымчатым коконом, дарует счастливое тупое безмыслие. О, блаженное мычание неразумных, не чующих душевной боли, не имущих страдания тварей!
Я пишу эти строки на исходе раскалённого июльского дня. Дым, пыль и беспощадное солнце одурманивают меня, выжигают и иссушают нутро и сознание, не оставляя места ни для чего, кроме тошнотворного ноющего ощущения недавней травмы. Где-то в сумрачных красно-черных недрах тела уже запущена программа исцеления; это знаю я, это знает Бог, это знают дети, голуби, крикливые прохожие за окном; это известно всем, но зияющая дыра в грудной клетке, сквозь которую видно обшарпанную стену за моей спиной, ничего не знает ни о целебных свойствах времени, ни о непререкаемых законах бытия, обещающих неминуемое избавление от всех мучений и радостей этого мира.
В круглом проёме, окаймлённом розоватыми сколами рёбер, как лианы раскачиваются обрывки ещё живых и пульсирующих вен и артерий; одуряюще медленно тянутся секунды, минуты, дни; солнце поднимается в зенит и обрушивается на головы людей и деревьев, как страшная весть. Моя жена нежно целует в губы другого мужчину; сливаясь воедино, их тела образуют причудливые фигуры, бьются и дёргаются в отвратительном и возбуждающем танце, пока наконец не замирают, обессиленные. Дикое семя настоящей, бешеной, обжигающей страсти может прорасти только на чёрной сырой почве, щедро удобренной чьим-то безысходным одиночеством и тоской.
Сегодня я буду ухаживать за этим садом.
Я хороший, терпеливый садовник; к тому же, я знаю, как выращивать эти цветы. Их тяжёлые, налитые тёмным соком бутоны однажды уже склонялись к моим ногам; я срывал их и жадно заталкивал в рот, разбрасывал вокруг себя, раздирал на части и швырял в огонь. Тонкий серый пепел, остающийся после них, я собирал в ладони и развеивал над нашей постелью.
То же, что спасало всегда. Музыка. Поэзия. Марихуана.
В малых дозах она даёт легкость, подъём духа, светлую беззаботную эйфорию. В больших — мягко оглушает, обволакивает плотным дымчатым коконом, дарует счастливое тупое безмыслие. О, блаженное мычание неразумных, не чующих душевной боли, не имущих страдания тварей!
Я пишу эти строки на исходе раскалённого июльского дня. Дым, пыль и беспощадное солнце одурманивают меня, выжигают и иссушают нутро и сознание, не оставляя места ни для чего, кроме тошнотворного ноющего ощущения недавней травмы. Где-то в сумрачных красно-черных недрах тела уже запущена программа исцеления; это знаю я, это знает Бог, это знают дети, голуби, крикливые прохожие за окном; это известно всем, но зияющая дыра в грудной клетке, сквозь которую видно обшарпанную стену за моей спиной, ничего не знает ни о целебных свойствах времени, ни о непререкаемых законах бытия, обещающих неминуемое избавление от всех мучений и радостей этого мира.
В круглом проёме, окаймлённом розоватыми сколами рёбер, как лианы раскачиваются обрывки ещё живых и пульсирующих вен и артерий; одуряюще медленно тянутся секунды, минуты, дни; солнце поднимается в зенит и обрушивается на головы людей и деревьев, как страшная весть. Моя жена нежно целует в губы другого мужчину; сливаясь воедино, их тела образуют причудливые фигуры, бьются и дёргаются в отвратительном и возбуждающем танце, пока наконец не замирают, обессиленные. Дикое семя настоящей, бешеной, обжигающей страсти может прорасти только на чёрной сырой почве, щедро удобренной чьим-то безысходным одиночеством и тоской.
Сегодня я буду ухаживать за этим садом.
Я хороший, терпеливый садовник; к тому же, я знаю, как выращивать эти цветы. Их тяжёлые, налитые тёмным соком бутоны однажды уже склонялись к моим ногам; я срывал их и жадно заталкивал в рот, разбрасывал вокруг себя, раздирал на части и швырял в огонь. Тонкий серый пепел, остающийся после них, я собирал в ладони и развеивал над нашей постелью.
Наступило воскресенье. Наконец ты пришла, и ты была именно такой, как я себе и представлял: загорелой, длинноногой, бесстыдно счастливой и старательно прячущей свое счастье, не желая опалить или уколоть меня им. Я был деловит; я, кажется, не был чрезмерно сентиментален и почти не задавал лишних вопросов; я что-то говорил, вспоминал, замолкал и снова говорил; кажется, я сделал всё правильно. Я рассказал тебе о своих прозрениях, о смысле чисел и аллегорий, о тайной механике наших жизней; я не знаю, произвёл ли на тебя какое-то впечатление мой рассказ или нет, да я и не старался его произвести, я просто должен был исторгнуть из себя всё это. Мне кажется, что в какой-то момент ты почувствовала боль; похоже, от твоего внимания не ускользнула та капля яда, которую я, не удержавшись, впрыснул в твой доверчиво открытый слух. Впрочем, твои раны затянутся быстро; их есть кому исцелить. Наверное поэтому в какой-то момент ты стала чуть жёстче, чем следовало; чуть торопливее, чем допускала доброта и приличия; кажется, на твои глаза навернулись слёзы, или, может быть, это просто так падала тень?
Я взял тебя за руки и произнёс свою дурацкую прощальную речь. Я был чрезвычайно горд и доволен собой, когда вышел на проспект и зашагал по направлению к метро. Сквозь дыру в моей груди прохожие могли видеть номера проезжающих мимо маршруток, а дети и животные — небо.
Я взял тебя за руки и произнёс свою дурацкую прощальную речь. Я был чрезвычайно горд и доволен собой, когда вышел на проспект и зашагал по направлению к метро. Сквозь дыру в моей груди прохожие могли видеть номера проезжающих мимо маршруток, а дети и животные — небо.
Вот и всё, друзья. Моя история закончилась.
Спасибо, что прочли всю эту писанину до конца.
Спасибо, что прочли всю эту писанину до конца.
Прочёл. Это тебе спасибо, оп. Без шуток. Ты вновь показал мне, более искусно чем кто-либо, гротескную скудность линейного многообразия человеческих реакций и переживаний. Как привычно и естественно для людей утолять жажду солёной рыбой, старательно наполнять водой незаткнутую ванну, и проч. и проч.
Не подумай, пожалуйста, что это какая-то едкость или в этом роде. Твой рассказ имеет безусловную художественную ценность. По крайней мере, для меня.
Удачи.
Не подумай, пожалуйста, что это какая-то едкость или в этом роде. Твой рассказ имеет безусловную художественную ценность. По крайней мере, для меня.
Удачи.
Э, чувак, ну ты это... Написал бы ещё что-нибудь. Типа веди теперь тут дневник, как остальные, записывай мысли. Интересно было юы посмотреть, чем ты живёшь теперь. На самом деле, конечно, всем похуй. Но всё же.
Буддиста в тебе прозреваю я.
Ну нет, писать о повседневности неинтересно.
Я буду писать о прошлом, просто о другом.
Криминал, вещества, журналистика - что-нибудь из этого.
Да нет. Меня просто угнетает это безумное самоповторение. И воодушевляет, соответственно.
Ну, show must go on, оттого и самоповторение. Без этого никак, все сюжеты давно написаны, их, кажется, около 40 или что-то вроде того.
И что? Ты принимаешь как данность то, что твоя жизнь идёт по давно написанному и избитому уже сценарию?
А ты хочешь предложить какую-то конкретную альтернативу? Твоя жизнь не идёт по давно написанному сценарию?
Я в таких же условиях, как и ты. Почему я должен предлагать её тебе, а не ты сам? В твоих словах звучит "если я не вижу конкретного пути, то пусть всё будет как есть". Не серчай, если переврал и неверно понял. Но это вообще никакая позиция, сам понимаешь. Единственная моя альтернатива - то, что я не собираюсь мириться с этим положением вещей.
И что самое забавное - быть может, этого достаточно. Для начала. Потому как я уже знаю и вижу, что этот сценарий не обязателен. И на второй твой вопрос - и да, и нет. Уже не да, но ещё не нет.
А я не считаю, что сценарий - это плохо. Хороший сценарий способен сделать твою жизнь похожей на захватывающий роман или кинофильм. Мне это чувство знакомо.
А без сценария актеры просто будут блуждать по площадке, как стадо овец без пастуха.
Ну так бы сразу и сказал, что тебя устраивает такое положение дел. Если это честно-честно так и есть.
Дело в том, что нет никакого существующего положения дел, разве что на фотографиях. Проживая эту жизнь, нельзя избежать ни моментов, когда оно будет устраивать, ни моментов глубокого несчастья. Без этого не будет развития сюжета. Поэтому не так уж и важно, устраивает ли положение дел меня, важнее, приведёт ли выбранная мной стратегия действий к устраивающему меня положению. Этого тоже наперед не предскажешь, но тут хотя бы можно прогнозировать с какой-то вероятностью. И мой прогноз благоприятный.
Надеюсь, я тебя не запутал.
Запутал слегка, ну да ладно. Мы немножко в разные стороны смотрим. Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. А я пойду, и так вылез из своего тредика со своим ненужным протестом.
– Давай, Валерич, погнали.
Его разбитый и замызганный кед взгромоздился на на мое плечо. После короткого пружинящего толчка к нему присоединился второй.
Я сделал быстрый глубокий вдох и начал медленно выпрямляться, стараясь держать плечи и спину неподвижными. Встав, наконец, во весь рост, я услышал, как Валерич возится там, наверху, вытягивая из-за пояса небольшой арматурный ломик, а затем почувствовал, как он переступил слегка на моих плечах и качнулся корпусом назад, замахиваясь.
Впоследствии он вспоминал об этом моменте, как о мгновении какого-то невероятного пробуждения, дерзновения и отваги. «У меня короче в голове только одна мысль: сейчас или никогда, сейчас или никогда!», – примерно так он потом говорил. Забавно: мы совершали плохой поступок, правонарушение, но смелость была подлинной, чистой. Само действие и вызванные им переживания имели мало отношения друг к другу; грязь преступления и единым пятнышком не замарала наши полудетские души.
Короткий замах – и раздался звон, прогремевший в зыбкой, неуверенной тишине белой ночи как звук разорвавшейся водородной бомбы. Посыпались осколки; я почувствовал сильный толчок в плечи, а в следующий миг Валерич неловко шлепнулся рядом, распластался и вжался в тёплый гудрон крыши рядом с вентиляционной трубой. Я поступил так же.
Несколько минут мы лежали, сдавленно дыша, стараясь унять сердцебиение и вслушиваясь в звуки соседних дворов и шуршание дороги, пролегавшей с другой стороны дома. Звуки были спокойными; ни один из них не предвещал неприятностей.
Взглянув друг на друга, мы поднялись на четвереньки, затем, пригнувшись, приблизились к стене, к месту, заваленному крупными зеленоватыми осколками. Я осторожно отодвинул их носком кроссовка в сторону, расчистил небольшой пятачок и опустился на одно колено. Мы были на полпути к цели; Валерич выпрямился во весь рост и, подтянув немного штанину спортивок, уже занес ногу, чтобы поставить мне на плечо, как вдруг мы услышали резкий визг тормозов где-то очень близко, внизу, а затем – звук распахивающейся автомобильной двери и страшный, хриплый, адреналиновый окрик.
– Блядь, менты, съёбываем! – шёпотом завопил Валерич. В одно мгновение мы подскочили к краю крыши и, перемахнув через бортик, сиганули с высоты второго этажа на асфальт перед Домом быта. Я приземлился неудачно и покатился, но тут же вскочил на ноги и понесся следом за Валеричем, который бешено молотил по земле кедами впереди меня и уже приближался к краю дороги. Перебегая через пустой проспект, я услышал сзади:
– Стой, ублюдок, стреляю!
Может, я и рад был бы подчиниться этому свирепому властному окрику, но остановить тело, принявшее решение спасаться бегством, было уже невозможно. Сердце долбило за грудиной как заведенное; ноги едва касались земли, сознание и зрение сузились до коридора, по которому я летел вслед за стремительно улепётывающим Валеричем. Его кеды мелькали уже далеко впереди, меж сосен лесопарка; Валерич всегда быстро бегал и хорошо играл в футбол.
Никакого выстрела, впрочем, не последовало. Добежав до спасительного леса, я метнулся в другую сторону, вбок от тропинки, в чащу. Как какой-нибудь заяц или олень, я нёсся по лесу, не разбирая дороги, перемахивая через коряги и кочки, рассекая корпусом сплетения ветвей. Когда перед глазами поплыли мерцающие круги, а страх споткнуться и нацепить лицо на острый сосновый сучок стал чуть сильнее страха погони, я замедлил бег, а затем совсем остановился и стал прислушиваться. Никаких звуков сзади не доносилось.
Его разбитый и замызганный кед взгромоздился на на мое плечо. После короткого пружинящего толчка к нему присоединился второй.
Я сделал быстрый глубокий вдох и начал медленно выпрямляться, стараясь держать плечи и спину неподвижными. Встав, наконец, во весь рост, я услышал, как Валерич возится там, наверху, вытягивая из-за пояса небольшой арматурный ломик, а затем почувствовал, как он переступил слегка на моих плечах и качнулся корпусом назад, замахиваясь.
Впоследствии он вспоминал об этом моменте, как о мгновении какого-то невероятного пробуждения, дерзновения и отваги. «У меня короче в голове только одна мысль: сейчас или никогда, сейчас или никогда!», – примерно так он потом говорил. Забавно: мы совершали плохой поступок, правонарушение, но смелость была подлинной, чистой. Само действие и вызванные им переживания имели мало отношения друг к другу; грязь преступления и единым пятнышком не замарала наши полудетские души.
Короткий замах – и раздался звон, прогремевший в зыбкой, неуверенной тишине белой ночи как звук разорвавшейся водородной бомбы. Посыпались осколки; я почувствовал сильный толчок в плечи, а в следующий миг Валерич неловко шлепнулся рядом, распластался и вжался в тёплый гудрон крыши рядом с вентиляционной трубой. Я поступил так же.
Несколько минут мы лежали, сдавленно дыша, стараясь унять сердцебиение и вслушиваясь в звуки соседних дворов и шуршание дороги, пролегавшей с другой стороны дома. Звуки были спокойными; ни один из них не предвещал неприятностей.
Взглянув друг на друга, мы поднялись на четвереньки, затем, пригнувшись, приблизились к стене, к месту, заваленному крупными зеленоватыми осколками. Я осторожно отодвинул их носком кроссовка в сторону, расчистил небольшой пятачок и опустился на одно колено. Мы были на полпути к цели; Валерич выпрямился во весь рост и, подтянув немного штанину спортивок, уже занес ногу, чтобы поставить мне на плечо, как вдруг мы услышали резкий визг тормозов где-то очень близко, внизу, а затем – звук распахивающейся автомобильной двери и страшный, хриплый, адреналиновый окрик.
– Блядь, менты, съёбываем! – шёпотом завопил Валерич. В одно мгновение мы подскочили к краю крыши и, перемахнув через бортик, сиганули с высоты второго этажа на асфальт перед Домом быта. Я приземлился неудачно и покатился, но тут же вскочил на ноги и понесся следом за Валеричем, который бешено молотил по земле кедами впереди меня и уже приближался к краю дороги. Перебегая через пустой проспект, я услышал сзади:
– Стой, ублюдок, стреляю!
Может, я и рад был бы подчиниться этому свирепому властному окрику, но остановить тело, принявшее решение спасаться бегством, было уже невозможно. Сердце долбило за грудиной как заведенное; ноги едва касались земли, сознание и зрение сузились до коридора, по которому я летел вслед за стремительно улепётывающим Валеричем. Его кеды мелькали уже далеко впереди, меж сосен лесопарка; Валерич всегда быстро бегал и хорошо играл в футбол.
Никакого выстрела, впрочем, не последовало. Добежав до спасительного леса, я метнулся в другую сторону, вбок от тропинки, в чащу. Как какой-нибудь заяц или олень, я нёсся по лесу, не разбирая дороги, перемахивая через коряги и кочки, рассекая корпусом сплетения ветвей. Когда перед глазами поплыли мерцающие круги, а страх споткнуться и нацепить лицо на острый сосновый сучок стал чуть сильнее страха погони, я замедлил бег, а затем совсем остановился и стал прислушиваться. Никаких звуков сзади не доносилось.
Деревья и кусты стали реже, между ними замаячил просвет. Я подходил к краю лесопарка. Притаившись за толстым сосновным стволом перед самой дорогой, я огляделся. Ни машин, ни людей вокруг не было. Серые хрущевки на другой стороне улицы сулили возможность прошмыгнуть в подъезд и отсидеться там до утра, когда люди пойдут на работу и можно будет затеряться в толпе на автобусной остановке и спокойно уехать восвояси.
Собравшись с духом и глубоко вдохнув, я побежал через дорогу к домам. Страх заставлял меня слегка пригибаться на бегу, хотя никакой необходимости в этом не было - на пустынной улице такая маскировка все равно бы не помогла. Уже приближаясь к краю дороги, я краем глаза заметил человека, который стоял у таксофона, висевшего на торце здания. "Господи, кому он звонит-то в такое время" - мелькнула в голове не самая своевременная мысль. А в следующее мгновение до меня донеслось тихое шуршание шин, и из-за деревьев у поворота медленно выполз серо-синий ментовский бобик.
Я резко изменил направление бега, юркнул за стоящие поодаль от домов гаражи и прижался к ржавой металлической стене одного из них. Ни криков, ни топота не было слышно - менты явно меня не заметили. Видимо, отказавшись от бессмысленной и утомительной пешей погони, они вернулись в машину и неспешно объехали парк по периметру, надеясь поймать меня, когда я буду перебегать дорогу. Разминулись мы буквально на несколько секунд.
О, человек, звонивший из таксофона той ночью, зачем же тебе приспичило покинуть свою уютную квартиру, какой неведомый абонент так ждал твоего звонка в этот поздний час, что ты решил накинуть куртку, надеть свои дурацкие ботинки или что там у тебя было, и спуститься по заплёванной лестнице во двор, на ходу выискивая подходящую монетку в кармане, среди крошек табака, семечек и ключей? Если бы не твоё идиотское пристрастие к ночным телефонным разговорам, выйти бы мне сухим из воды, но увы, увы.
Я услышал, как машина подъезжает ближе, хрустя попадающими под колеса камешками, как распахивается ее дверь и как на едва слышный вопрос мента таксофонный предатель очень громко, отчетливо и радостно отвечает:
– Да вон туда побежал, за гаражи.
Дверь захлопнулась; послышался быстро приближающийся топот сапог. Мне бы затаиться; выдохнуть из груди весь воздух и вжаться в стену старого гаража, слиться раскрасневшимся лицом с её ржавчиной, прикинуться ветошью, столбом, в надежде, что страшные топочущие кирзачи пробегут мимо и, не найдя моего следа, не заметив мелькнувшего за углом кроссовка, не учуяв моей паники разочарованно вернутся обратно в машину и поедут в участок, писать рапорты и отчеты о ночном происшествии. Но слишком бешено, уже на каких-то совсем рэйверских скоростях колотилось сердце; слишком громко и отчаянно вопили в теле гормоны и нервы: "Беги, беги, беги!!!". И я не выдержал; сорвался с места; полетел, уже не чуя себя, к обетованным серым пятиэтажкам, как будто они все еще могли спасти меня, уберечь от настигающей погони...
Меня взяли возле дома одноклассника, который тогда, наверное, спокойно дрых в своей тёплой постели, не ведая, какая драма разыгрывается в этот ночной час под его окнами. Сознание мое к тому моменту уже окончательно затуманилось, распалось на вопящие от ужаса куски, и было способно воспринимать окружающее лишь какими-то урывками, фрагментами. Помню, как радостно и злобно ощерился запыхавшийся мент, приседая и расставляя в стороны свои ручищи, двигаясь, словно баскетболист, закрывающий игрока с мячом, помню, как я заметался между кирпичной стеной дома и оградой палисадника, уже зная, что влип, но всё ещё отчаянно пытаясь найти какую-то лазейку, что-то предпринять для своего спасения. В этот момент мы с ментом вовсе не были преступником и правоохранителем; нами владели совсем другие инстинкты, куда более древние, чем уголовный кодекс. Много лет спустя я видел то ли по Discovery, то ли по Animal Planet, как мечется между корней большого дерева полёвка, стараясь вывернуться из-под страшных лап мышкующей лисы; в истерических суматошных движениях загнанного животного я узнал себя. Той ночью в палисаднике я был куда ближе к этой мыши, чем к любому из живущих на Земле людей, хоть наши виды и разделяют миллионы лет эволюции. Я был преступником, но я был и жертвой; а хищником был злорадствующий и взбешённый вынужденной пробежкой мент.
Я дёрнулся вперёд и в сторону в последней безнадежной попытке прорваться и ускользнуть из его потных пальцев - и тут же получил короткий резкий удар сапогом в пах, согнулся и покатился по жухлой пыльной траве, схватившись за живот. Мент навалился коленом мне на поясницу, отодрал мою руку от живота и завёл её назад, за спину, подтянул кисть к промежности и застегнул на ней браслет наручников, а затем проделал то же самое с другой рукой. В таком положении - одна рука спереди, другая сзади, между ног трется цепочка наручников - невозможно было не то что бежать, а даже просто идти выпрямившись; согнутого в три погибели и чуть ли не в буквальном смысле перепуганного до усрачки, меня погнали пинками к машине.
– Бегать он, блядь, вздумал! Щас ты у меня побегаешь, пидорас.
Дверца газелка распахнулась и меня втолкнули на заднее сиденье, неслабо долбанув головой о край проёма. На сиденьи уже расположился пассажир. На мента он не был похож совершенно: бритый череп, засаленный спортивный костюм и подгнившие желтоватые зубы больше подходили какому-нибудь пересидку. Поэтому я, несмотря на всю оторопь и шок, даже слегка удивился, когда он вместо того чтобы проявить молчаливое сочувствие или хотя бы безразличие, приличествующие в такой ситуации собрату-задержанному, тесно придвинулся ко мне, обхватил рукой за согнутую шею и злобно прошипел в самое ухо:
– Ну что, попался, сучонок?
И газелок, задрожав и затарахтев, тронулся с места.
Собравшись с духом и глубоко вдохнув, я побежал через дорогу к домам. Страх заставлял меня слегка пригибаться на бегу, хотя никакой необходимости в этом не было - на пустынной улице такая маскировка все равно бы не помогла. Уже приближаясь к краю дороги, я краем глаза заметил человека, который стоял у таксофона, висевшего на торце здания. "Господи, кому он звонит-то в такое время" - мелькнула в голове не самая своевременная мысль. А в следующее мгновение до меня донеслось тихое шуршание шин, и из-за деревьев у поворота медленно выполз серо-синий ментовский бобик.
Я резко изменил направление бега, юркнул за стоящие поодаль от домов гаражи и прижался к ржавой металлической стене одного из них. Ни криков, ни топота не было слышно - менты явно меня не заметили. Видимо, отказавшись от бессмысленной и утомительной пешей погони, они вернулись в машину и неспешно объехали парк по периметру, надеясь поймать меня, когда я буду перебегать дорогу. Разминулись мы буквально на несколько секунд.
О, человек, звонивший из таксофона той ночью, зачем же тебе приспичило покинуть свою уютную квартиру, какой неведомый абонент так ждал твоего звонка в этот поздний час, что ты решил накинуть куртку, надеть свои дурацкие ботинки или что там у тебя было, и спуститься по заплёванной лестнице во двор, на ходу выискивая подходящую монетку в кармане, среди крошек табака, семечек и ключей? Если бы не твоё идиотское пристрастие к ночным телефонным разговорам, выйти бы мне сухим из воды, но увы, увы.
Я услышал, как машина подъезжает ближе, хрустя попадающими под колеса камешками, как распахивается ее дверь и как на едва слышный вопрос мента таксофонный предатель очень громко, отчетливо и радостно отвечает:
– Да вон туда побежал, за гаражи.
Дверь захлопнулась; послышался быстро приближающийся топот сапог. Мне бы затаиться; выдохнуть из груди весь воздух и вжаться в стену старого гаража, слиться раскрасневшимся лицом с её ржавчиной, прикинуться ветошью, столбом, в надежде, что страшные топочущие кирзачи пробегут мимо и, не найдя моего следа, не заметив мелькнувшего за углом кроссовка, не учуяв моей паники разочарованно вернутся обратно в машину и поедут в участок, писать рапорты и отчеты о ночном происшествии. Но слишком бешено, уже на каких-то совсем рэйверских скоростях колотилось сердце; слишком громко и отчаянно вопили в теле гормоны и нервы: "Беги, беги, беги!!!". И я не выдержал; сорвался с места; полетел, уже не чуя себя, к обетованным серым пятиэтажкам, как будто они все еще могли спасти меня, уберечь от настигающей погони...
Меня взяли возле дома одноклассника, который тогда, наверное, спокойно дрых в своей тёплой постели, не ведая, какая драма разыгрывается в этот ночной час под его окнами. Сознание мое к тому моменту уже окончательно затуманилось, распалось на вопящие от ужаса куски, и было способно воспринимать окружающее лишь какими-то урывками, фрагментами. Помню, как радостно и злобно ощерился запыхавшийся мент, приседая и расставляя в стороны свои ручищи, двигаясь, словно баскетболист, закрывающий игрока с мячом, помню, как я заметался между кирпичной стеной дома и оградой палисадника, уже зная, что влип, но всё ещё отчаянно пытаясь найти какую-то лазейку, что-то предпринять для своего спасения. В этот момент мы с ментом вовсе не были преступником и правоохранителем; нами владели совсем другие инстинкты, куда более древние, чем уголовный кодекс. Много лет спустя я видел то ли по Discovery, то ли по Animal Planet, как мечется между корней большого дерева полёвка, стараясь вывернуться из-под страшных лап мышкующей лисы; в истерических суматошных движениях загнанного животного я узнал себя. Той ночью в палисаднике я был куда ближе к этой мыши, чем к любому из живущих на Земле людей, хоть наши виды и разделяют миллионы лет эволюции. Я был преступником, но я был и жертвой; а хищником был злорадствующий и взбешённый вынужденной пробежкой мент.
Я дёрнулся вперёд и в сторону в последней безнадежной попытке прорваться и ускользнуть из его потных пальцев - и тут же получил короткий резкий удар сапогом в пах, согнулся и покатился по жухлой пыльной траве, схватившись за живот. Мент навалился коленом мне на поясницу, отодрал мою руку от живота и завёл её назад, за спину, подтянул кисть к промежности и застегнул на ней браслет наручников, а затем проделал то же самое с другой рукой. В таком положении - одна рука спереди, другая сзади, между ног трется цепочка наручников - невозможно было не то что бежать, а даже просто идти выпрямившись; согнутого в три погибели и чуть ли не в буквальном смысле перепуганного до усрачки, меня погнали пинками к машине.
– Бегать он, блядь, вздумал! Щас ты у меня побегаешь, пидорас.
Дверца газелка распахнулась и меня втолкнули на заднее сиденье, неслабо долбанув головой о край проёма. На сиденьи уже расположился пассажир. На мента он не был похож совершенно: бритый череп, засаленный спортивный костюм и подгнившие желтоватые зубы больше подходили какому-нибудь пересидку. Поэтому я, несмотря на всю оторопь и шок, даже слегка удивился, когда он вместо того чтобы проявить молчаливое сочувствие или хотя бы безразличие, приличествующие в такой ситуации собрату-задержанному, тесно придвинулся ко мне, обхватил рукой за согнутую шею и злобно прошипел в самое ухо:
– Ну что, попался, сучонок?
И газелок, задрожав и затарахтев, тронулся с места.
Проснувшись в половине десятого, я проехался немного на велосипеде, чтобы размять ноги и вытряхнуть из лёгких всю коричневую дрянь и мерзость, которая скопилась в них за эту неделю. Затем я пообедал, повалялся немного на диване, нашёл на столе рассыпавшиеся остатки травы и сел писать вступление к своей истории. Мне показалось, что необходимо предпослать этому тексту какое-то слово, нечто, что объяснит его тебе или, может быть, кому-то другому, кому доведётся его прочесть; этот текст временами тёмен, запутан, пьян; он написан человеком, находившимся на самой грани отчаяния, в полушаге от той черты, за которой плещутся благословенные воды весёлой хихикающей шизы. Не суди его строго (ни человека, ни текст): он пытается запечатлеть, оставить в памяти то, что порой сложно было даже просто осознать, что ускользало от нашего ограниченного повседневного ума и растворялось в сияющем, лёгком пространстве Мифа.
Сейчас день, и ты на работе; ты находишься от меня на расстоянии щелчка мыши, на расстоянии пары клавиатурных нажатий; но ни за что я не напишу тебе и не позвоню, не нарушу твоего нынешнего счастья. Я не знаю, когда и как этот текст попадёт к тебе, но уверен, что это случится, если только меня не прервёт внезапная смерть или болезнь; впрочем, я не верю всерьёз в эту возможность. Жизнь не книга и не сценарий, но и у неё есть своя внутренняя логика развития, движения, умирания; в конце концов, незыблемые законы драматургии не свалились на нас с неба, не так ли? Поэтому сейчас моя смерть была бы глупейшим и несуразно жестоким ходом, обрубающим все концы интересной, по-настоящему захватывающей истории, обещающей множество красивых моментов и интригующих поворотов. Я не из тех, кого абсурд сподвигает на веру; нет, господи, ты отличный сценарист, такой детской ошибки ты не допустишь.
Может быть посторонний читатель не сразу поймёт, о чём этот текст; я не строю иллюзий и не тешу себя надеждой, что кто-то кроме тебя может уловить все оттенки и подтексты, сокрытые в его ткани; а что-то, пожалуй, останется загадкой и для тебя, поскольку я повествую о глубоко личном. В действительности, переживания и события, описываемые мной, в какой-то момент стали настолько личными, настолько не предназначенными для чужих глаз и ушей, что парадоксальным образом перестали таковыми быть; их бесполезно и бессмысленно скрывать, они одновременно универсальны, открыты для любого, кому довелось жить и любить в одно время с нами, и абсолютно герметичны, непроницаемы, не подвержены расшифровке. Поэтому, хотя я и обращаюсь в этом тексте к тебе и только к тебе, как к главному его адресату, объекту и, пожалуй, субъекту, я всё же не исключаю возможности прочтения этого текста кем-то ещё; меня это не смутит; кажется, мне удалось никого не задеть и не обидеть, а что касается откровенных моментов и изображения чувств — они совершенно искренни и правдивы, в них нет ни стыда, ни страха. Да и к тому же поэт, стыдящийся изображения собственных чувств — это попахивает профнепригодностью, разве нет?
Вступление затянулось; остановлю его здесь. Итак, мы молоды, на дворе конец 2005-го и начало 2006-го; мы поступили на один факультет, попали в один поток и в одну группу. Мы ещё почти не знаем и совсем не чуем друг друга, но скоро всё начнётся. Нужно только немного подождать.