ссылку прямую кидать не буду,но на руторе уже можно "купить".Читал кто уже, норм или опять говно как последние ?
пелевин говно для быдла
Читаю, норм, стандартная пелевинская антиутопия про кибердилдаки. Не такое говно, как предыдущая, но в целом наверно уже пора заканчивать.
элитарий дохуя,родился уже с томиком ницше и шопенгауэра?
не в курсе,о самом авторе что-то известно нового ,где живет сейчас,может какие интервью появились свежие?
Вообще за самим Пелевином не слежу, просто раз в год захожу на литрес и покупаю очередную аудиокнигу.
Третьего дня, по совету проверенных камрадов, приобрёл новый мегароман — В. Пелевин, «Трансхуманизм Инк». Сразу же, задыхаясь от жадности, вскрыл коробку цепкими лапами и заюзал книгу. Размер, моё почтение. Настоящей глыбой был Виктор Олегович. Даже моя, привыкшая к суровым двачевским будням, кукуха, отказывалась принимать с первого захода. Совместными с абу усилиями забороли проблему. Ощущения — АТАС. С Сркным не идёт ни в какое сравнение. Кроме того, троллинг либерах приятно щекочет патриотические чувства. Прочитал так весь день. Решительно готов к съёмкам новой б/ездуховности.
Многие либерахи увидят тут проявления лахты. Тупым детям невдомёк, что лахта и патриотизм — это разные вещи.
Роман отличный, всем рекомендую к приобретению.
Всё это, как водится, реклама.
как будто ии консалидировал под редакцией)
Разве после ЧиП у него были книги?
Пелевин пытается быть Ди Филиппо. Не получается. Рассказ про японца на троечку, остальное просто мусор.
Лучше перечесть Рибофанк. Он и актуальнее, лол.
Пелевин для быдла
Он в предпоследней сосач упомянул, вроде, причем уровня копировать-вставить теперь вот. Фанаты на двощах развелись
Норм. Мне зашло.
Такой то экологический киберпанк с отсылочками.
Такой то экологический киберпанк с отсылочками.
И при чем здесь пораша, поехавший?
Или ты пелевин и пытаешься свою хуйню пиарить?
Спиратил, читаю, ничего нового, у меня прост традиция, каждый год читать всю одну и ту же пелевинскую новую книгу.
Хорошая, добротная книга получилась.
Хотел выйти за рамки самого себя, и ему это удалось. Кое-что, при этом, характерно пелевинское, потерялось, но то такое, дело вкуса, завтра вернет кек
Мой юный любитель фантастики.
Видно, что в завидует тому как у Сорокин пошла его История будущего и отчаянно пытается запилить что-то такое.
Что почитать? От тоски даже "Игру в бисер" наполовину осилил.
тож парюсь, в сатиру/юмар
> но в целом наверно уже пора заканчивать.
Лично для меня он на диалектике закончился, ахули уже со скрипом, а t я на 20-30 странице дропнул и больше вообще к его творчеству.
Высеры пелевина бездарное говно для псевдоинтеллектуалов.
> ницше и шопенгауэра
Тоже для быдла, только считающего себя нитаким
Не стареют душой ветераны.
Покажи для интеллектуалов
интелект и эрудиция ни звонит лет 20 в литературе, лишь заимки и подъебки старых метосхем. походу я наелся.
Его говно заходило для совков 20 лет назад, сейчас то зачем и кто читает эту убогую шизофазию?
Т.т. ты ни одного даже названия не смог нагуглить.
Ожидал охуенные истории на выходе уг под вывод.
а что не для быдла?
а тебе скажи ты же всё равно не поймешь ты же БЫДЛО
Он еще живой что ли, этот генератор говна для окатышей?
Очевидно Спиноза и Декарт.
Немецкие швайнофилософы нинужны
Если ты вообще можешь читать Пелевина, ты эталонное быдло.
Хуже Пелевина в этом смысле, наверное только Замятин.
>а t я на 20-30 странице дропнул
ну хз,т считаю одним из лучших романов,не понимаю,почему так много людей хейтят
>Спиноза и Декарт.
И после этого ты так и остался тупым уебком с бабским мышлением.
Ну-ка поясни за Замятина. Он вполне неплохо для школоты пишет.
так че почитать то ,чтобы и умно и интересно и с девиантным юмором ?
Пелевен не акутален еде с конца девяностых.
Больше напоминает кашпировского.
Книги читать вредно.
Для тебя говноеда нормально.
Клоун плез.
Твой удел лежать трупом в дупле дерева.
Василиса ну ты понел, да?
имхо говнецо начинается с примерно с этого момента,тот же снаф его это топчик
> Даже моя, привыкшая к суровым двачевским будням, кукуха, отказывалась принимать с первого захода
Орнул.
Там уже совсем кал пошел - высирать по книге в год, явно там безыдейное словоблудие. Я считаю его последней книгой поколение П.
Оказывается Замятин в школьной программе. Вчера ржали с младшей, она в 11й пошла, над талонами на еблю.
Я потом подумал, что насекомые за стеклянными стенами могли бы использовать их для посрамления диктатуры путем демонстрации интимных сцен, в том числе ёбли.
Я потом подумал, что насекомые за стеклянными стенами могли бы использовать их для посрамления диктатуры путем демонстрации интимных сцен, в том числе ёбли.
>поколение П
За что Пелевин походу люто бешено ненавидим срынкопидоранами, потому что вскрыл покровы)
>Вчера ржали с младшей
это такая многоходовочка упомянуть младшую,чтобы у тебя спросили нюхаешь ли ты ее трусики,извращенец?
Я перестал читать.
Книга "t" была откровенно хуёвой. Вообще когда пишешь книги на злобу дня с мемасиками, то через два года это уже макулатура просто.
Последнее, что читал S.N.U.F.F. - удачно зашла под мои фетиши. Если кто начинает Пелевина, советую с "Чапаев и Пустота" начинать.
Книга "t" была откровенно хуёвой. Вообще когда пишешь книги на злобу дня с мемасиками, то через два года это уже макулатура просто.
Последнее, что читал S.N.U.F.F. - удачно зашла под мои фетиши. Если кто начинает Пелевина, советую с "Чапаев и Пустота" начинать.
Марина спок.
Причем тут рынок? Там вскрыта сущность совков, которым дали свободу, а они остались совками.
Читай как тебя троллят на ровном месте.
Петушок, тебе сейчас покадрово это говно тут запостить? Ъ вонючий срынок в исполнении пидорашек. И с тех пор нихуя не изменилось. Бабки бабки бабки...
Какие покровы?
Иди дрочи на куколок. Ихние трусы я стираю и матерюсь когда они изредка оставляют прокладки.
Могу тебе прокладку подогнать понюхать. 3000 плюс доставка. Ок?
кстати забавно,что он "скатился" после крыма,когда невозмождно было выдать в книгах больше постмодерна,чем выдавала его рроссийскапя реальность
>А вот великий украинский поэт Тычина
Ато!
Петушок, я тебе об этом и говорю. Совки построили говно в котором деньги дороже идеалов.
Возможно, что он уже сторчался и умер к тому времени
Если дс,то,го встретимся,передам тебе необходимый набор одежды,дашь поносить ей ,через неделю отдашь обратно,5к плачу,изи мани
Даже читать не буду это говно. Пелевин каждый год пишет коньюктурное говно. Сначала про распад СССР. Потом дошел до фейсбука. Потом про хохлов написал. Этот пидор даже про двач успел написать. Теперь пишет опять про БЛМ повесточку. Заебал одним словом. Предсказуемое говно. Я уверен, что старый гандон пишет про клабхаус, про хуй Илона Маска, про залупу у себя во рту. Чмо - одним словом.
Петушок, если ты решил что рынок это про честную конкуренцию и благотворительность -- то иди стирай штаны, от тебя красножопым говном несёт.
Причем здесь рынок? Люди живут не в рынке, а в обществе. В здоровом обществе идеалы важнее денег. В больном, которое и построили совки, за деньги готовы мать продать. А совки были готовы продать мать за джинсы ещё при хруще.
Пример современного здорового общества?
афганское ,полностью свободно от всяких левацких конструктов,люди живут полной жизнью по базе и идеалам
Да обычные рашкинские новости пелевина превзошли ещё лет 10 назад.
>базе
По БАЧО-БАЗЕ.
Любая или почти церковная община, например.
Исписался.
а чего тогда вы от аминовки бомбите?
Угу, ок. Когда последний раз ты храм посещал и своего покровителя можешь назвать?
В воскресенье.
А страна какая?)
>своего покровителя можешь назвать
Идолопоклонник ебаный.
РФ.
Пруфанешь?
Чем? Знанием символа веры или молитвы Отче Наш?
библией домашней пруфани хотя бы
Теперь на дваче надо пруфать свою русскость? Хуй, пизда, ебаться в жопу.
Щас эти шпроты сольются, лол.
Искакался.
Всегда надо было. Ты либо русский, либо жид-хохол.
Как что-то плохое. Зато девки целые
Так я не дома.
ШАТУНЫ
ИЛК и чекисты с масонами лулзовые получились
для тех кто вещества одобряет так вобще
крестиком пруфай,или балабол
Хватит уже сраться. Скажите, что почитать лучше (Елизарова не предлагать, у меня от него трясучка).
Я не православный.
пробывал библиотекаря читать ,как -то очень примитивно показалось,почи сразу скипнул.Масодова зацени может зайдет,ну и сорокина,хотя полюбому ты читал
>пробывал
читай научпоп иди документалистику
на рутрекере есть хорошие раздачи журналов
военно историческая хорошо заходит, из последнего мне понравилась Вероника Веджвуд про 30 летнюю войну, огромный труд
а все эти кривляния про пидорашек хохлов баренов совок и срынок можно на параше почитать
Затухлая мода такая, с предыханием произносить его фамилию и прыгать вокруг книжек.
Было забавно читать первые 2-3 книги, и то когда тебе 20-25 лет.
Всё остальное говно говна, которое илитарии пытаются выдать за откровение современности.
Интересно, кроме мемов у порашенских клонов есть что-нибудь в голове?
молотом тора,четками,обрезанным хуем,чем угоно запруфай,а лучше признайся,что ты пиздабол или с жиру бесишься ,вся эта традиционность нужна только людям,которые родились и выросли в современном мире ,но заебались и хчется чего-то необычного типа чтобы молоко с говном или траву косой покосить ,но если тебя рил погрузить в традиционность ты скорее всего охуеешь и просто там не выживешь
Я хожу протестансткую церковь в Москве. Мы не признаем иконы, крестики и т.д.
Кобзарь
я прост аудио слушаю
>мелкобуква
>ПРОБЫВАЛ
>ставит запятые как уебок
>точки не ставит
Я просто охуеваю с тебя. Откуда ты выполз, чудо?
Камрады, расскажите, бабы снова бляди все поголовно у Пелевина?
> а что не для быдла?
Накануне того самого дня Алине приснился дурацкий сон:
Она идет после школы со своей любимой учительницей биологии по Интернациональной улице, как обычно, до поворота на улицу Фрунзе, учительница что-то рассказывает ей о медицине и анатомии, потому что Алина уже год как решила, что после школы поедет поступать в Киев, в медицинский институт. О чем бы учительница ни рассказывала, это было всегда очень интересно и ново, Алина слушает ее умную речь, как и всегда, не только с интересом, но и с удовольствием, потому что учительница переехала в Евпаторию из Ленинграда и говорит правильно, без южного акцента, совсем как дикторы в телевизоре или известные советские актеры. Они доходят до поворота, учительница поворачивается к Алине и произносит своим спокойным, уверенным, слегка кошачьим голосом:
— Учи латынь, но не просто так, а собирай гербарий или бабочек и записывай их латинские названия, чтобы привыкнуть к этому великому языку. Не забывай, что он хоть и мертвый, но раньше на нем говорила вся Европа.
Учительница кивает Алине и улыбается своим небольшим, пухлым, кошачьим лицом. И вдруг Алина произносит:
— Наталья Родионовна, пожалуйста, научите меня правильно какать.
Это так неожиданно глупо, ужасно и дурасссно, что Алине становится страшно стыдно, и она застывает на месте, как дерево. Она ждет, что учительница скажет ей что-то беспощадно умное и унизительно резкое, отчего Алина побежит домой и будет долго рыдать в подушку и кусать свой кулак. Но совсем неожиданно та спокойно произносит:
— Как захочется — приходи.
И вот Алина идет к ней. Ночь. Евпатория спит, улицы темны, пыльно-душны, непривычно узки и завалены всяким хламом. Алина сворачивает на улицу Фрунзе, та вообще сузилась невероятно и наполнена рухлядью, как помойка. Алине приходится протискиваться, перебираться через все это трухлявое, ветхое, рассыпающееся, а иногда и ползти. Наконец, она находит дом учительницы. Он такой маленький, кособокий, гнилой, как старый курятник соседей. Роскошное абрикосовое дерево сжалось до ободранного куста с засохшими ягодами, а вместо каменного крыльца здесь какая-то квадратная дверца, словно форточка.
Алина пролезает в эту форточку и вдруг оказывается в огромном пространстве. Это лес невероятных деревьев, широченных и уходящих ввысь мощными кронами, которые в вышине переплетаются, пропуская редкие солнечные лучи. В лесу сумрачно и великолепно. У Алины замирает сердце от величия этого леса.
— Пришла? — раздается голос учительницы.
Наталья Родионовна выходит из-за гигантского дерева. По сравнению с ним она — шахматная фигурка с кошачьей головой.
— Раздевайся.
Трепеща, Алина раздевается догола.
— Теперь пошли на полянку.
Учительница берет ее за руку и ведет по лесу на небольшую поляну. Пробившийся сверху солнечный луч освещает ее.
— Присядь, — звучит спокойный умный голос.
Алина опускается на корточки. Под ногами мягкие огромные листья, попадавшие с великих деревьев.
Она идет после школы со своей любимой учительницей биологии по Интернациональной улице, как обычно, до поворота на улицу Фрунзе, учительница что-то рассказывает ей о медицине и анатомии, потому что Алина уже год как решила, что после школы поедет поступать в Киев, в медицинский институт. О чем бы учительница ни рассказывала, это было всегда очень интересно и ново, Алина слушает ее умную речь, как и всегда, не только с интересом, но и с удовольствием, потому что учительница переехала в Евпаторию из Ленинграда и говорит правильно, без южного акцента, совсем как дикторы в телевизоре или известные советские актеры. Они доходят до поворота, учительница поворачивается к Алине и произносит своим спокойным, уверенным, слегка кошачьим голосом:
— Учи латынь, но не просто так, а собирай гербарий или бабочек и записывай их латинские названия, чтобы привыкнуть к этому великому языку. Не забывай, что он хоть и мертвый, но раньше на нем говорила вся Европа.
Учительница кивает Алине и улыбается своим небольшим, пухлым, кошачьим лицом. И вдруг Алина произносит:
— Наталья Родионовна, пожалуйста, научите меня правильно какать.
Это так неожиданно глупо, ужасно и дурасссно, что Алине становится страшно стыдно, и она застывает на месте, как дерево. Она ждет, что учительница скажет ей что-то беспощадно умное и унизительно резкое, отчего Алина побежит домой и будет долго рыдать в подушку и кусать свой кулак. Но совсем неожиданно та спокойно произносит:
— Как захочется — приходи.
И вот Алина идет к ней. Ночь. Евпатория спит, улицы темны, пыльно-душны, непривычно узки и завалены всяким хламом. Алина сворачивает на улицу Фрунзе, та вообще сузилась невероятно и наполнена рухлядью, как помойка. Алине приходится протискиваться, перебираться через все это трухлявое, ветхое, рассыпающееся, а иногда и ползти. Наконец, она находит дом учительницы. Он такой маленький, кособокий, гнилой, как старый курятник соседей. Роскошное абрикосовое дерево сжалось до ободранного куста с засохшими ягодами, а вместо каменного крыльца здесь какая-то квадратная дверца, словно форточка.
Алина пролезает в эту форточку и вдруг оказывается в огромном пространстве. Это лес невероятных деревьев, широченных и уходящих ввысь мощными кронами, которые в вышине переплетаются, пропуская редкие солнечные лучи. В лесу сумрачно и великолепно. У Алины замирает сердце от величия этого леса.
— Пришла? — раздается голос учительницы.
Наталья Родионовна выходит из-за гигантского дерева. По сравнению с ним она — шахматная фигурка с кошачьей головой.
— Раздевайся.
Трепеща, Алина раздевается догола.
— Теперь пошли на полянку.
Учительница берет ее за руку и ведет по лесу на небольшую поляну. Пробившийся сверху солнечный луч освещает ее.
— Присядь, — звучит спокойный умный голос.
Алина опускается на корточки. Под ногами мягкие огромные листья, попадавшие с великих деревьев.
— Теперь успокойся и какай правильно как ответственный и внимательный ученик нашей советской эпохи, который знает чем инфузории отличаются от обязательных домашних заданий медицинских кибернетиков геометрического труда космического гербария Matricaria chamomilla чтобы в кабинете завуча накопление корневых минеральных веществ мясо-молочных запасных ног директора знало подвиги восьмого «Б» если внимательные пробирки будут наполнены проросшими семенами магния и натрия а те в свою очередь принесут удобрительное освобождение квадратным сельскохозяйственным растениям…
Алина начинает какать, слушая этот спокойный, умный голос, ей так хорошо сидеть в солнечном луче на теплых огромных листьях, так приятно, что она цепенеет от удовольствия и начинает благодарно всхлипывать, понимая, что теперь какать всю свою жизнь будет только в этом волшебном лесу, который открыла ей мудрая Наталья Родионовна, и все в жизни Алины будет теперь правильно и хорошо, она всхлипывает, всхлипывает, всхлипывает. И просыпается.
Очнувшись в ночи, она поняла, что очень хочет в туалет по-большому. Она встала, босая пошла по освещенному луной коридору, миновала дверь кухни, вошла в туалет, совмещенный с ванной, включила свет, зажмурилась. Глазам стало ярко. Ванна была наполнена водой, и на полу все было заставлено кастрюлями, бидонами и банками с водой, которую, как всегда, еще с августа стали давать только по утрам. Алина села на большой старый унитаз с новым, сделанным дедушкой деревянным кругом и стала какать. Это был не понос. Просто почему-то захотелось ночью, что случалось с ней очень редко. «Дыню ела, рис с кабачком, котлету… » — стала сонно вспоминать она. Закончив, подтерлась нарезанной газетой «Крымская правда», дернула металлическую ручку на цепочке, уходящей к висящему наверху зеленому бачку. С ревом хлынула вода. Потом бачок заурчал.
Алина вернулась в постель. Бабушка спала на своей кровати с медными шарами, похрапывая и пришепетывая.
Накрывшись пустым пододеяльником, Алина вспомнила сон, застонала от своей глупости, потом засмеялась в подушку. И заснула.
В это утро они с бабушкой проспали рыбный рынок. А мама с дедушкой заночевали у тети Капы в Заозерном.
— Сони мы с тобой садовыя! — сокрушенно трясла кудрявой седой головой полная и добрая бабушка, сидя на своей провисшей скрипучей кровати. — Уплыли наши луфарики! Мамка нам спасибо скажет.
Позавтракав яичницей и помидорами, выпив вкусного, разведенного кипятком сгущенного какао с бабушкиным печеньем, Алина занялась гербарием, вклеивая засушенные цветы в альбом и подписывая их по-русски и по-латински, потом почитала журнал «Пионер», помогла бабушке вынимать косточки из вишен для варенья. Когда бабушка принялась за варку, Алина насыпала себе в карман платья жареных тыквенных семечек и, грызя их, отправилась бродить по городу.
Погода стояла жаркая, август дышал зноем, плавя асфальт, пыль летала по горячим улицам, хоть их по утрам и поливали похожие на усатых жуков поливальные машины. Пройдя по рынку и никого из знакомых сверстников не встретив, кроме противной Вики Бытко, помогающей крикливой мамаше торговать персиками и творогом, Алина свернула с Гагарина на улицу Токарева, затем прошла мимо длинного дома ихтиологов, пролезла в дырку забора санатория МПС, двинулась парком, где всегда пахло эвкалиптами и перегревшейся на солнце туей, снова пролезла в дырку и оказалась на территории детского санатория. Здесь лечили больных полиомиелитом и ревматизмом детей. Мама рассказывала, что раньше это был санаторий НКВД, а потом его передали министерству здравоохранения.
Лузгая семечки, Алина двинулась по санаторскому саду. Больные дети ей не повстречались, ясно, они все были на пляже, который начинался внизу за большим садом. Санаторный пляж Алину не интересовал. Да и выгнать могли няньки в белых халатах. Она подошла к облупившемуся процедурному корпусу и двинулась мимо, заглядывая в окна. Кабинеты пустовали, лишь в одном у распахнутого окна стояли две медсестры с врачихой, курили и что-то весело обсуждали. Они даже не глянули на проходящую Алину.
«Все врачи курят, — подумала она. — Надо курить научиться перед поступлением».
Сонька и Верка из 9-го «Б» уже вовсю курили с парнями на переменах.
Алина начинает какать, слушая этот спокойный, умный голос, ей так хорошо сидеть в солнечном луче на теплых огромных листьях, так приятно, что она цепенеет от удовольствия и начинает благодарно всхлипывать, понимая, что теперь какать всю свою жизнь будет только в этом волшебном лесу, который открыла ей мудрая Наталья Родионовна, и все в жизни Алины будет теперь правильно и хорошо, она всхлипывает, всхлипывает, всхлипывает. И просыпается.
Очнувшись в ночи, она поняла, что очень хочет в туалет по-большому. Она встала, босая пошла по освещенному луной коридору, миновала дверь кухни, вошла в туалет, совмещенный с ванной, включила свет, зажмурилась. Глазам стало ярко. Ванна была наполнена водой, и на полу все было заставлено кастрюлями, бидонами и банками с водой, которую, как всегда, еще с августа стали давать только по утрам. Алина села на большой старый унитаз с новым, сделанным дедушкой деревянным кругом и стала какать. Это был не понос. Просто почему-то захотелось ночью, что случалось с ней очень редко. «Дыню ела, рис с кабачком, котлету… » — стала сонно вспоминать она. Закончив, подтерлась нарезанной газетой «Крымская правда», дернула металлическую ручку на цепочке, уходящей к висящему наверху зеленому бачку. С ревом хлынула вода. Потом бачок заурчал.
Алина вернулась в постель. Бабушка спала на своей кровати с медными шарами, похрапывая и пришепетывая.
Накрывшись пустым пододеяльником, Алина вспомнила сон, застонала от своей глупости, потом засмеялась в подушку. И заснула.
В это утро они с бабушкой проспали рыбный рынок. А мама с дедушкой заночевали у тети Капы в Заозерном.
— Сони мы с тобой садовыя! — сокрушенно трясла кудрявой седой головой полная и добрая бабушка, сидя на своей провисшей скрипучей кровати. — Уплыли наши луфарики! Мамка нам спасибо скажет.
Позавтракав яичницей и помидорами, выпив вкусного, разведенного кипятком сгущенного какао с бабушкиным печеньем, Алина занялась гербарием, вклеивая засушенные цветы в альбом и подписывая их по-русски и по-латински, потом почитала журнал «Пионер», помогла бабушке вынимать косточки из вишен для варенья. Когда бабушка принялась за варку, Алина насыпала себе в карман платья жареных тыквенных семечек и, грызя их, отправилась бродить по городу.
Погода стояла жаркая, август дышал зноем, плавя асфальт, пыль летала по горячим улицам, хоть их по утрам и поливали похожие на усатых жуков поливальные машины. Пройдя по рынку и никого из знакомых сверстников не встретив, кроме противной Вики Бытко, помогающей крикливой мамаше торговать персиками и творогом, Алина свернула с Гагарина на улицу Токарева, затем прошла мимо длинного дома ихтиологов, пролезла в дырку забора санатория МПС, двинулась парком, где всегда пахло эвкалиптами и перегревшейся на солнце туей, снова пролезла в дырку и оказалась на территории детского санатория. Здесь лечили больных полиомиелитом и ревматизмом детей. Мама рассказывала, что раньше это был санаторий НКВД, а потом его передали министерству здравоохранения.
Лузгая семечки, Алина двинулась по санаторскому саду. Больные дети ей не повстречались, ясно, они все были на пляже, который начинался внизу за большим садом. Санаторный пляж Алину не интересовал. Да и выгнать могли няньки в белых халатах. Она подошла к облупившемуся процедурному корпусу и двинулась мимо, заглядывая в окна. Кабинеты пустовали, лишь в одном у распахнутого окна стояли две медсестры с врачихой, курили и что-то весело обсуждали. Они даже не глянули на проходящую Алину.
«Все врачи курят, — подумала она. — Надо курить научиться перед поступлением».
Сонька и Верка из 9-го «Б» уже вовсю курили с парнями на переменах.
Свернув за угол корпуса, пройдя по бетонной дорожке, Алина полезла через кусты спиреи, стряхивая бронзовых жуков с белых мелких цветов, и оказалась на игровой площадке. Здесь стояли небольшая карусель с красными конями, пара качелей, четыре столба с баскетбольными корзинами и большой деревянный танк. На гусенице танка сидел мальчик в очках и тюбетейке. Худая женщина, тоже в очках и широкой соломенной шляпе, кормила его вишней из кулька. Мальчик ел, плюясь косточками, побалтывая своими голыми ногами, одна из которых была очень тонкой. На этой ноге у него был массивный черный ботинок, вторая нога была босой. В руках мальчик вертел водяной пистолет, периодически пуская струйки в муравьев. Под деревянным грибком-мухомором в песочнице сидела толстая девочка с няней. Няня читала газету, а девочка делала куличи и выставляла их на край песочницы, что-то непрерывно бормоча. Формой для куличей у нее была чайная чашка, хотя рядом валялись обычные жестяные формы для песочных куличей. Алина заметила, что девочка — взрослая, почти ее ровесница. Она прислушалась.
— Расстрелять сначала всех королей, а потом всех шморолей, всех домработниц, всех шмоработниц, потом всех почтальонов и всех мордальонов, потом и всех бульонов, а потом и всех училок, а потом и всех мучилок… — бормотала девочка с серьезным выражением лица.
И вдруг громко рыгнула, закрыла глаза и широко открыла рот, словно ожидая, что в него что-то положат. Но нянька сидела, не обращая внимания. Девочка закрыла рот и снова забормотала свое.
Алина прошла мимо, двинулась к кирпичному забору.
— Ты чего тут расплевалась? — спросили ее сверху.
Она подняла голову. На лестнице, приставленной к абрикосовому дереву, сидел старик-садовник.
— Ничего, — буркнула Алина и, не переставая лузгать семечки, зашагала дальше.
В заборе она нашла знакомую дыру, протиснулась и вылезла в проход-коридор между двумя заборами соседствующих санаториев. У полиомиелитного санатория забор был бетонный, а у легочного — кирпичный, с решеткой. Между ними лежала бугристая от селевых потоков земля, по заборам росла пыльная крапива. И валялись разные старые вещи. Сторонясь крапивы, Алина двинулась по проходу вверх, откуда в дожди текли потоки воды. Вещи попадались самые разные: колесо от тачки, ржавые консервные банки, тряпки, куски толя, сломанная мотыга, дырявая лейка, кусок бетона, бутылка, какой-то ржавый прибор, голова пластиковой куклы. Алина вытащила голову из земли, обтерла. Голова была без волос и глаз, с красными пухлыми губками. Надев голову на палец, Алина пошла выше, здесь вода вымыла целый овраг со слипшимся сохлым хламом на дне. Алина обошла его, обожглась крапивой, уронила голову на дно оврага, чертыхнулась и вскоре вышла из прохода на пустырь, заросший малинником. Оба забора расходились, образуя этот пустырь. Место называлось «Татарский малинник». Бабушка рассказывала, что раньше здесь татары выращивали садовую малину, очень вкусную. А потом их всех выселили из Крыма за то, что во время оккупации «они немцам жопу лизали». Маленькой Алина это не очень понимала и представляла, что каждый татарин, встретив на улице загадочного немца, должен был опуститься на колени, немец спускал штаны, подставлял ему попу, а татарин лизал. «И за это их всех повыселяли?»
Алина ступила в малинник. Он совсем одичал, разлеперился, подзарос полынью и крапивой, местами высох. В нем было жарко, душно и пахло особенно, сладким горячим перегноем. Малина давно отошла, но на ветках остались висеть подсохшие ягоды. Их было вкусно жевать. Двинувшись по малиннику, Алина стала рвать сохлые ягоды. Еще в этом малиннике водились змеи. Пожевывая, глядя под ноги, она шла в душном межрядье. И вдруг услыхала стон. Он шел из глубины малинника. Стонала женщина. Алина прошла дальше по межрядью, глянула направо и присела.
На земле в сохлой траве лежали двое. Худощавый, мускулистый, почти черный от загара мужчина в белой исподней майке и черных брюках лежал на женщине в цыганском платье. Ее ноги были оголены и раскинуты, лицо повернуто набок, щекой прижалось к траве. В руке у мужчины был нож. Острие его упиралось в другую щеку женщины. Глаза у женщины, черные, смоляные, метались, хотя прижатое к земле лицо было неподвижно — оно боялось ножа. Черные штаны мужчины были приспущены и виднелся худой бледный зад. И на этом заду, на каждой ягодице, было вытатуировано по глазу. Открытому глазу с ресницами. Зад настойчиво двигался, хотя сам мужчина лежал на женщине неподвижно. И глаза глядели с ягодиц. Женщина слабо стонала. Ее худые руки в браслетах раскинулись бессильно. Периодически мужчина что-то рычал в лицо женщине, и ноги ее начинали странно содрогаться, словно пытаясь помочь ему. Но они были такие худые, беспомощные, что ничего не могли. Алина сидела на корточках, затаив дыхание. Сухие ягоды остались у нее во рту. Зад мужчины все двигался и двигался бесконечно, он был как бы отдельно, мужчина рычал, ноги женщины трепетали и дергались, а зад двигался и двигался. И это длилось и длилось. Время застыло. И Алина вместе с ним. Рядом застрекотала цикада. И сразу — вторая. Они стрекотали, стрекотали так, словно помогали глазастому заду двигаться, подлаживаясь под его движение.
Алина сидела не дыша. В глазах ее все сгустилось вокруг лежащих.
Вдруг мужчина задергался, зарычал и грубо выругался. Глазастый зад перестал двигаться. Полежав на женщине, мужчина приподнялся. И Алина увидела его член. Он был как палка и весь красный от крови. Мужчина вытер член о платье женщины, засунул его в брюки, подтянул их, застегнулся и встал. Расставив ноги, он стоял над женщиной. Лицо его Алина не видела. Он был коротко острижен. И плечи, руки его были татуированы. Он сложил нож, убрал в карман, плюнул на женщину, пробормотал что-то, шагнул в сторону и исчез в малиннике.
Женщина осталась лежать. Облитая палящим солнцем, в ярком цыганском платье, с раскинутыми ногами, темным пахом она лежала неподвижно, слабо постанывая. Потом, забормотав по-цыгански, подняла кудрявую черноволосую голову и села, опершись руками о землю. Пошарила черными безумными глазами по земле. И нашла большой кусок окровавленной ваты. У Алины уже второй год были месячные, она тут же поняла, что это за вата. Цыганка взяла вату, нашла трусики, болтающиеся на левой ноге, вложила в них вату, откинувшись на землю, подтянула. Оправив платье, встала на колени. Туфелька с одной ее ноги валялась неподалеку. Она дотянулась, взяла, надела ее на ногу и глянула по сторонам. Неподалеку лежала большая соломенная сумка с торчащими из нее отрезами текстиля. С трудом встав, цыганка уперлась рукой в поясницу, застонала и грязно выругалась по-русски. Заметила, что платье ее испачкано кровью, и бессильно завыла, запричитала, качая головой с большими серебряными серьгами. Подхватила сумку, надела на плечо. И вдруг встретилась своими быстрыми черными глазами с глазами Алины.
— Замри, сука! — злобно выкрикнула цыганка, зашипела, повернулась и пошла из малинника.
Алина замерла, как в известной детской игре. Сидя на корточках, она не двигалась. Над примятой, выжженной солнцем траве, где только что лежали мужчина и женщина, в душном, перегретом воздухе осталась пустота. Алина ее вдруг увидела. И почувствовала. Раньше для нее это было просто слово: пустота и пустота. То есть нет ничего, пусто. А здесь эта пустота была пустотой. Она висела над примятой травой. И висела как-то очень серьезно и невероятно спокойно. И чем сильнее Алина всматривалась в пустоту, тем лучше ей становилось. И не просто лучше, а совсем хорошо, хорошо, просто так хорошо, как никогда не было, и так протяжно хорошо, так по-новому хорошо, словно нет ничего, вообще ничего, а есть только пустота, которой нет нигде, только здесь на поляне, над этой выгоревшей травой, эта пустота, в которую можно смотреть и смотреть бесконечно, и эта пустота говорит без слов то, чего никто Алине не сказал, и это такое важное, умное, от чего вдруг все становится ясно, просто все, все, все, и эта ясность всего — самое нужное на свете.
В глазах у Алины побелело.
— Расстрелять сначала всех королей, а потом всех шморолей, всех домработниц, всех шмоработниц, потом всех почтальонов и всех мордальонов, потом и всех бульонов, а потом и всех училок, а потом и всех мучилок… — бормотала девочка с серьезным выражением лица.
И вдруг громко рыгнула, закрыла глаза и широко открыла рот, словно ожидая, что в него что-то положат. Но нянька сидела, не обращая внимания. Девочка закрыла рот и снова забормотала свое.
Алина прошла мимо, двинулась к кирпичному забору.
— Ты чего тут расплевалась? — спросили ее сверху.
Она подняла голову. На лестнице, приставленной к абрикосовому дереву, сидел старик-садовник.
— Ничего, — буркнула Алина и, не переставая лузгать семечки, зашагала дальше.
В заборе она нашла знакомую дыру, протиснулась и вылезла в проход-коридор между двумя заборами соседствующих санаториев. У полиомиелитного санатория забор был бетонный, а у легочного — кирпичный, с решеткой. Между ними лежала бугристая от селевых потоков земля, по заборам росла пыльная крапива. И валялись разные старые вещи. Сторонясь крапивы, Алина двинулась по проходу вверх, откуда в дожди текли потоки воды. Вещи попадались самые разные: колесо от тачки, ржавые консервные банки, тряпки, куски толя, сломанная мотыга, дырявая лейка, кусок бетона, бутылка, какой-то ржавый прибор, голова пластиковой куклы. Алина вытащила голову из земли, обтерла. Голова была без волос и глаз, с красными пухлыми губками. Надев голову на палец, Алина пошла выше, здесь вода вымыла целый овраг со слипшимся сохлым хламом на дне. Алина обошла его, обожглась крапивой, уронила голову на дно оврага, чертыхнулась и вскоре вышла из прохода на пустырь, заросший малинником. Оба забора расходились, образуя этот пустырь. Место называлось «Татарский малинник». Бабушка рассказывала, что раньше здесь татары выращивали садовую малину, очень вкусную. А потом их всех выселили из Крыма за то, что во время оккупации «они немцам жопу лизали». Маленькой Алина это не очень понимала и представляла, что каждый татарин, встретив на улице загадочного немца, должен был опуститься на колени, немец спускал штаны, подставлял ему попу, а татарин лизал. «И за это их всех повыселяли?»
Алина ступила в малинник. Он совсем одичал, разлеперился, подзарос полынью и крапивой, местами высох. В нем было жарко, душно и пахло особенно, сладким горячим перегноем. Малина давно отошла, но на ветках остались висеть подсохшие ягоды. Их было вкусно жевать. Двинувшись по малиннику, Алина стала рвать сохлые ягоды. Еще в этом малиннике водились змеи. Пожевывая, глядя под ноги, она шла в душном межрядье. И вдруг услыхала стон. Он шел из глубины малинника. Стонала женщина. Алина прошла дальше по межрядью, глянула направо и присела.
На земле в сохлой траве лежали двое. Худощавый, мускулистый, почти черный от загара мужчина в белой исподней майке и черных брюках лежал на женщине в цыганском платье. Ее ноги были оголены и раскинуты, лицо повернуто набок, щекой прижалось к траве. В руке у мужчины был нож. Острие его упиралось в другую щеку женщины. Глаза у женщины, черные, смоляные, метались, хотя прижатое к земле лицо было неподвижно — оно боялось ножа. Черные штаны мужчины были приспущены и виднелся худой бледный зад. И на этом заду, на каждой ягодице, было вытатуировано по глазу. Открытому глазу с ресницами. Зад настойчиво двигался, хотя сам мужчина лежал на женщине неподвижно. И глаза глядели с ягодиц. Женщина слабо стонала. Ее худые руки в браслетах раскинулись бессильно. Периодически мужчина что-то рычал в лицо женщине, и ноги ее начинали странно содрогаться, словно пытаясь помочь ему. Но они были такие худые, беспомощные, что ничего не могли. Алина сидела на корточках, затаив дыхание. Сухие ягоды остались у нее во рту. Зад мужчины все двигался и двигался бесконечно, он был как бы отдельно, мужчина рычал, ноги женщины трепетали и дергались, а зад двигался и двигался. И это длилось и длилось. Время застыло. И Алина вместе с ним. Рядом застрекотала цикада. И сразу — вторая. Они стрекотали, стрекотали так, словно помогали глазастому заду двигаться, подлаживаясь под его движение.
Алина сидела не дыша. В глазах ее все сгустилось вокруг лежащих.
Вдруг мужчина задергался, зарычал и грубо выругался. Глазастый зад перестал двигаться. Полежав на женщине, мужчина приподнялся. И Алина увидела его член. Он был как палка и весь красный от крови. Мужчина вытер член о платье женщины, засунул его в брюки, подтянул их, застегнулся и встал. Расставив ноги, он стоял над женщиной. Лицо его Алина не видела. Он был коротко острижен. И плечи, руки его были татуированы. Он сложил нож, убрал в карман, плюнул на женщину, пробормотал что-то, шагнул в сторону и исчез в малиннике.
Женщина осталась лежать. Облитая палящим солнцем, в ярком цыганском платье, с раскинутыми ногами, темным пахом она лежала неподвижно, слабо постанывая. Потом, забормотав по-цыгански, подняла кудрявую черноволосую голову и села, опершись руками о землю. Пошарила черными безумными глазами по земле. И нашла большой кусок окровавленной ваты. У Алины уже второй год были месячные, она тут же поняла, что это за вата. Цыганка взяла вату, нашла трусики, болтающиеся на левой ноге, вложила в них вату, откинувшись на землю, подтянула. Оправив платье, встала на колени. Туфелька с одной ее ноги валялась неподалеку. Она дотянулась, взяла, надела ее на ногу и глянула по сторонам. Неподалеку лежала большая соломенная сумка с торчащими из нее отрезами текстиля. С трудом встав, цыганка уперлась рукой в поясницу, застонала и грязно выругалась по-русски. Заметила, что платье ее испачкано кровью, и бессильно завыла, запричитала, качая головой с большими серебряными серьгами. Подхватила сумку, надела на плечо. И вдруг встретилась своими быстрыми черными глазами с глазами Алины.
— Замри, сука! — злобно выкрикнула цыганка, зашипела, повернулась и пошла из малинника.
Алина замерла, как в известной детской игре. Сидя на корточках, она не двигалась. Над примятой, выжженной солнцем траве, где только что лежали мужчина и женщина, в душном, перегретом воздухе осталась пустота. Алина ее вдруг увидела. И почувствовала. Раньше для нее это было просто слово: пустота и пустота. То есть нет ничего, пусто. А здесь эта пустота была пустотой. Она висела над примятой травой. И висела как-то очень серьезно и невероятно спокойно. И чем сильнее Алина всматривалась в пустоту, тем лучше ей становилось. И не просто лучше, а совсем хорошо, хорошо, просто так хорошо, как никогда не было, и так протяжно хорошо, так по-новому хорошо, словно нет ничего, вообще ничего, а есть только пустота, которой нет нигде, только здесь на поляне, над этой выгоревшей травой, эта пустота, в которую можно смотреть и смотреть бесконечно, и эта пустота говорит без слов то, чего никто Алине не сказал, и это такое важное, умное, от чего вдруг все становится ясно, просто все, все, все, и эта ясность всего — самое нужное на свете.
В глазах у Алины побелело.
И она упала без чувств на горячий, пахнущий перегноем валежник.
В нью-йоркской галерее David Bohomoletz с предсказуемым успехом прошла выставка известной американской художницы Alina Molochko, которая показала свою очередную работу из уже хорошо знакомой серии TR. Инсталляция под номером 36 представляла собой все тот же сюжет, что повторялся ежегодно с различными вариациями в течение тридцати пяти лет во всех предыдущих тридцати пяти инсталляциях, экспонирующихся в разных галереях и музеях мира: восемь великолепно изготовленных из искусственных материалов кустов малины окружали поляну, устланную пожелтевшей травой; на поляне лежала темнокожая женщина в белом бальном платье, ноги ее были раздвинуты; на женщине лежал бритоголовый азиат в синей изношенной робе; брюки его были приспущены, на обнаженном заду проступала не очень аккуратная татуировка: два открытых человеческих глаза; обе фигуры были подробнейше изготовлены из пластических материалов и практически неотличимы от живых людей; азиат насиловал женщину, зад его ритмично двигался, женщина слабо стонала, красивые длинные ноги ее в белых лакированных туфлях периодически подрагивали; на инсталляцию сверху неторопливо падал редкий снег.
Алина и ее молодая подруга Виктория, или просто Вик, после шумного вернисажа не вернулись в отель The Ludlow, снятый для них модным галеристом, серебряноволосым и словоохотливым Дэвидом, где они уже успели провести неделю, готовя выставку, а полетели к себе в Сан-Франциско. Такси помчало их из аэропорта по хайвею, покачало на родных холмистых улицах и подъехало к двухэтажному деревянному дому с четырьмя старыми пальмами, выкрашенному в цвет маренго. Служанка Тян встретила путешественниц, занесла в дом оба чемодана. На крыльце Алина глянула в небо. Край большой темно-желтой луны был объеден невидимым небесным слизнем. В отличие от дождливого Нью-Йорка октябрь здесь был прекрасен, в теплом и чистом ночном воздухе висел знакомый дурманящий аромат бругмансий. Алина вошла в дом и не успела с наслаждением втянуть в себя запах прихожей, как высокая, большая Вик оплела сзади сильными длинными руками, поцеловала в шею нежными губами:
— Старый наш и… сладкий дом.
— Мы в нем.
Алина повернулась, ответно обняла ее. Они стали целоваться. И во время долгого поцелуя Алина вдруг почувствовала, как устала за сегодняшний вечер:
— Неужели мы…
— Катапультировались…
— Из экспозиционного гноя?
— Да… да…
Вик заторможенно отстранилась, пошла в гостиную, где Тян уже все накрыла для ночного чаепития. Вик всегда двигалась как во сне.
Алина пошла за ней. Просторная гостиная, обставленная покойной Эстер в стиле 60-х, всегда радовала и успокаивала. Алина глянула на черную деревянную статую африканского идола, чьи острые уши были увешаны бусами Эстер, и улыбнулась. Слышно было, как наверху, в спальне, Тян уже распаковывает чемоданы. Вик качала головой, словно не веря возвращению. И вдруг выкрикнула глубоким сильным голосом, подняв кверху тяжелое красивое лицо:
— Тя-а-ан!
— Да! — ответно крикнула служанка.
— В моем чемодане зеленая банка! Принеси сюда!
— Что там? — не поняла Алина, массируя себе затылок.
— Матча от Гвинет. От милой, доброй Гвинет. Она пришла к нам. Она любит твое искусство. Выпьем сейчас, да? И еще еда ее в пакете… Тя-а-а-ан! И пакет с суперфудс! Белый! Тоже сюда неси! В холодильник!
— Сейчас… матча… — Алина глянула на настенные часы, показывающие четверть третьего. — Поздновато? Или рановато.
— Да нет… не рановато… — с привычно тяжелым вздохом Вик снова обняла ее сзади, покачала. — Ты была такая сегодня… божественная… они все ползали вокруг тебя, как пчелы… замерзшие…
— И этот рой стал гудеть как-то слишком… жалко.
— Заморожено! Мороз. Вечный мороз этого города.
— Невыносимая музыка. Признаться, нью-йоркская арт-сцена стала невыносимой. Пандемия что-то сделала с людьми. И это все не случайно.
— Это… тяжко… мне холодно до сих пор… ты согреешь меня?
— Конечно, милая. Мороз экзистенциальный, ты права. Если это та самая новая метафизика, то ее разрушительность только начинает проявляться. А что будет через год, два?
Вик обреченно покачивала красивой большой головой:
— Нет, нет, нет. Нас там точно не будет. Никогда. И сейчас мы вовремя… вовремя…
— Там приперся этот идиот из «Артфорума». Он опять напишет про мой «мучительно-неизбежный опыт травматического самоцитирования»!
— Напишет… гнусно… по-ледяному…
Алина нервно зевнула.
— И кого же мне травматически цитировать? Бёрдена? Или Аккончи?
Вик качала Алину:
— Теплая моя… хочу… хо-чу, хо-чу…
— Вик, милая, я сейчас просто рухну.
— Не дам, не дам, не-дам… ты выпьешь матча милой Гвинет… и я…
— И ты…
— И я… и ты… и мы… Тян!!
Служанка вошла в гостиную с банкой и пакетом.
— Завари нам чая из этой банки.
— Сейчас.
В айфоне Алины послышался сигнал сообщения. Вик взяла его большой белой рукой, активировала:
— Это Элисон. Тайвань. Все! Немцы опоздали.
— Уже?!
— Уже. Китайская роба…
— Сделала погоду? Или геополитический страх недоимперцев?
— Уже… уже…
— А может, просто потому что он насилует ее без маски?
Вик улыбнулась так, словно увидела забытый добрый сон. Рассмеявшись, Алина потянулась, помотала головой, подошла к низкому чайному столику, села, хлопнула в ладоши:
— Быстро! Стремительно. ТR-35 продавалась четыре месяца, а?
— Все не случайно… все для тебя, божественная… лед треснул.
— Новые старые времена?
Чай пили, как всегда, молча. Затем Вик привычно взяла Алину на руки и понесла в спальню на второй этаж.
В нью-йоркской галерее David Bohomoletz с предсказуемым успехом прошла выставка известной американской художницы Alina Molochko, которая показала свою очередную работу из уже хорошо знакомой серии TR. Инсталляция под номером 36 представляла собой все тот же сюжет, что повторялся ежегодно с различными вариациями в течение тридцати пяти лет во всех предыдущих тридцати пяти инсталляциях, экспонирующихся в разных галереях и музеях мира: восемь великолепно изготовленных из искусственных материалов кустов малины окружали поляну, устланную пожелтевшей травой; на поляне лежала темнокожая женщина в белом бальном платье, ноги ее были раздвинуты; на женщине лежал бритоголовый азиат в синей изношенной робе; брюки его были приспущены, на обнаженном заду проступала не очень аккуратная татуировка: два открытых человеческих глаза; обе фигуры были подробнейше изготовлены из пластических материалов и практически неотличимы от живых людей; азиат насиловал женщину, зад его ритмично двигался, женщина слабо стонала, красивые длинные ноги ее в белых лакированных туфлях периодически подрагивали; на инсталляцию сверху неторопливо падал редкий снег.
Алина и ее молодая подруга Виктория, или просто Вик, после шумного вернисажа не вернулись в отель The Ludlow, снятый для них модным галеристом, серебряноволосым и словоохотливым Дэвидом, где они уже успели провести неделю, готовя выставку, а полетели к себе в Сан-Франциско. Такси помчало их из аэропорта по хайвею, покачало на родных холмистых улицах и подъехало к двухэтажному деревянному дому с четырьмя старыми пальмами, выкрашенному в цвет маренго. Служанка Тян встретила путешественниц, занесла в дом оба чемодана. На крыльце Алина глянула в небо. Край большой темно-желтой луны был объеден невидимым небесным слизнем. В отличие от дождливого Нью-Йорка октябрь здесь был прекрасен, в теплом и чистом ночном воздухе висел знакомый дурманящий аромат бругмансий. Алина вошла в дом и не успела с наслаждением втянуть в себя запах прихожей, как высокая, большая Вик оплела сзади сильными длинными руками, поцеловала в шею нежными губами:
— Старый наш и… сладкий дом.
— Мы в нем.
Алина повернулась, ответно обняла ее. Они стали целоваться. И во время долгого поцелуя Алина вдруг почувствовала, как устала за сегодняшний вечер:
— Неужели мы…
— Катапультировались…
— Из экспозиционного гноя?
— Да… да…
Вик заторможенно отстранилась, пошла в гостиную, где Тян уже все накрыла для ночного чаепития. Вик всегда двигалась как во сне.
Алина пошла за ней. Просторная гостиная, обставленная покойной Эстер в стиле 60-х, всегда радовала и успокаивала. Алина глянула на черную деревянную статую африканского идола, чьи острые уши были увешаны бусами Эстер, и улыбнулась. Слышно было, как наверху, в спальне, Тян уже распаковывает чемоданы. Вик качала головой, словно не веря возвращению. И вдруг выкрикнула глубоким сильным голосом, подняв кверху тяжелое красивое лицо:
— Тя-а-ан!
— Да! — ответно крикнула служанка.
— В моем чемодане зеленая банка! Принеси сюда!
— Что там? — не поняла Алина, массируя себе затылок.
— Матча от Гвинет. От милой, доброй Гвинет. Она пришла к нам. Она любит твое искусство. Выпьем сейчас, да? И еще еда ее в пакете… Тя-а-а-ан! И пакет с суперфудс! Белый! Тоже сюда неси! В холодильник!
— Сейчас… матча… — Алина глянула на настенные часы, показывающие четверть третьего. — Поздновато? Или рановато.
— Да нет… не рановато… — с привычно тяжелым вздохом Вик снова обняла ее сзади, покачала. — Ты была такая сегодня… божественная… они все ползали вокруг тебя, как пчелы… замерзшие…
— И этот рой стал гудеть как-то слишком… жалко.
— Заморожено! Мороз. Вечный мороз этого города.
— Невыносимая музыка. Признаться, нью-йоркская арт-сцена стала невыносимой. Пандемия что-то сделала с людьми. И это все не случайно.
— Это… тяжко… мне холодно до сих пор… ты согреешь меня?
— Конечно, милая. Мороз экзистенциальный, ты права. Если это та самая новая метафизика, то ее разрушительность только начинает проявляться. А что будет через год, два?
Вик обреченно покачивала красивой большой головой:
— Нет, нет, нет. Нас там точно не будет. Никогда. И сейчас мы вовремя… вовремя…
— Там приперся этот идиот из «Артфорума». Он опять напишет про мой «мучительно-неизбежный опыт травматического самоцитирования»!
— Напишет… гнусно… по-ледяному…
Алина нервно зевнула.
— И кого же мне травматически цитировать? Бёрдена? Или Аккончи?
Вик качала Алину:
— Теплая моя… хочу… хо-чу, хо-чу…
— Вик, милая, я сейчас просто рухну.
— Не дам, не дам, не-дам… ты выпьешь матча милой Гвинет… и я…
— И ты…
— И я… и ты… и мы… Тян!!
Служанка вошла в гостиную с банкой и пакетом.
— Завари нам чая из этой банки.
— Сейчас.
В айфоне Алины послышался сигнал сообщения. Вик взяла его большой белой рукой, активировала:
— Это Элисон. Тайвань. Все! Немцы опоздали.
— Уже?!
— Уже. Китайская роба…
— Сделала погоду? Или геополитический страх недоимперцев?
— Уже… уже…
— А может, просто потому что он насилует ее без маски?
Вик улыбнулась так, словно увидела забытый добрый сон. Рассмеявшись, Алина потянулась, помотала головой, подошла к низкому чайному столику, села, хлопнула в ладоши:
— Быстро! Стремительно. ТR-35 продавалась четыре месяца, а?
— Все не случайно… все для тебя, божественная… лед треснул.
— Новые старые времена?
Чай пили, как всегда, молча. Затем Вик привычно взяла Алину на руки и понесла в спальню на второй этаж.
После ласк на огромной квадратной кровати с фиолетовой простыней Вик заснула. Полежав рядом, Алина встала и голая вышла из спальни в свою большую мастерскую. Ее построила Эстер специально для Алины тридцать семь лет тому назад, сломав две межкомнатные перегородки и еще отдав свой кабинет. В мастерской стояли три больших рабочих стола с эскизами, монитором, фотографиями, альбомами, фигурками, куклами, вырезками из газет и журналов. Здесь же были массивный мольберт, на котором Алина уже давно не работала, сундук с красками, вазы с кистями, проигрыватель, аудиоколонки, полки с альбомами, книгами, пластинками. Глухую стену мастерской полностью занимали фотографии в одинаковых рамках. Алина подошла к фотографиям. Слева направо по стене шла летопись ее жизни: детство, Крым, Евпатория, мама, бабушка, школа, Киев, медицинский институт, Москва зимы 1983-го, Эстер и Алина, обнимающиеся на фоне Кремля, они же в ванной с бокалами в руках, они же целующиеся в сугробе, зал суда, Алина на скамье подсудимых, высланная Эстер, дающая интервью в аэропорте Нью-Йорка, Алина в зарешеченном окне тюремной психлечебницы, Эстер с феминистками на демонстрации у посольства СССР, 1986-й, пресс-конференция Алины, выпущенной из советской психушки и только что прилетевшей в США, Алина и Эстер с Сьюзен Зонтаг, Нэнси Рейган, Иосифом Бродским, Патти Смит, Мартиной Навратиловой, Ивом Монтаном, Катрин Денев и Джорджем Харрисоном; Калифорнийский институт искусств, дипломная работа Алины — огромная голова женщины в прозрачном кубе с кипящей водой, еще два объекта и вот — TR-1, первая инсталляция, родившая в арт-мире новое имя — Alina Molochko: настоящие кусты малины, живая Алина в ярком платье, отдающаяся манекену с ножом и вытатуированными на заднице глазами; TR-2, TR-3, TR-4 и знаменитый пятый TR, произведший фурор на Венецианской биеннале — белокожий робот-альбинос, идеальная копия человека, насилующий чернокожую женщину, такого же робота, кусты малины тогда шевелились как живые, ягоды меняли цвет, переливаясь алым и бордовым; TR-5, TR-6… TR-12, TR-18, TR-30… сколько их уже было — каждый год в галереях и музеях, венецианских палаццо и выставочных залах; менялись кусты, их цвет и форма, менялись и фигуры лежащих на поляне между кустами, их пропорции, цвет кожи, качество исполнения антропоморфных роботов, стиль татуировки на ягодицах мужчины; менялись одежда, формы ножей, оттенки стонущих и рычащих голосов, движения татуированных ягодиц и дрожащих женских ног, дождь, снег или просто разнообразный свет, сопровождающие инсталляцию.
Пустая рамка для TR-36 лежала на столе. Осталось только распечатать на цветном принтере фото инсталляции, вставить и повесить на стену рядом с TR-35.
«Завтра… » — подумала Алина и улыбнулась, поняв, что завтра уже наступило, за окном рассвело.
И этот бледный утренний свет ниоткуда, наполнивший мастерскую и раздвинувший ее стены, заставил вспомнить то, что думалось каждый раз, когда очередной TR завершался фотографией в узкой рамке на стене. Алина подошла к дальнему правому углу мастерской. Он был пуст, и на полу в этом углу всегда лежала сухая трава.
Алина присела на корточки, глядя в угол. Ее голое стройное пятидесятипятилетнее тело с холеной кожей и еще молодой грудью замерло.
— Пустота! — скомандовала она громко.
И тут же в углу вспыхнула голограмма: смуглое черноглазое женское лицо в ореоле кудрявых черных волос.
— Замри, сука! — со злобой выкрикнула женщина по-русски и исчезла.
Обняв себя за колени, Алина уставилась в пустой угол. Она вся напряглась, сосредоточившись, и перестала дышать. Взгляд ее карих глаз уперся в белое пространство угла. Прошла минута. Сердце стучало, билось все тяжелее и чаще, отдаваясь в горле и в висках. Не прошло и второй минуты, как Алина бессильно опустилась на пол и жадно задышала.
Отдышавшись, подняла голову.
Глянула в угол.
Но угол был по-прежнему пуст.
Пустая рамка для TR-36 лежала на столе. Осталось только распечатать на цветном принтере фото инсталляции, вставить и повесить на стену рядом с TR-35.
«Завтра… » — подумала Алина и улыбнулась, поняв, что завтра уже наступило, за окном рассвело.
И этот бледный утренний свет ниоткуда, наполнивший мастерскую и раздвинувший ее стены, заставил вспомнить то, что думалось каждый раз, когда очередной TR завершался фотографией в узкой рамке на стене. Алина подошла к дальнему правому углу мастерской. Он был пуст, и на полу в этом углу всегда лежала сухая трава.
Алина присела на корточки, глядя в угол. Ее голое стройное пятидесятипятилетнее тело с холеной кожей и еще молодой грудью замерло.
— Пустота! — скомандовала она громко.
И тут же в углу вспыхнула голограмма: смуглое черноглазое женское лицо в ореоле кудрявых черных волос.
— Замри, сука! — со злобой выкрикнула женщина по-русски и исчезла.
Обняв себя за колени, Алина уставилась в пустой угол. Она вся напряглась, сосредоточившись, и перестала дышать. Взгляд ее карих глаз уперся в белое пространство угла. Прошла минута. Сердце стучало, билось все тяжелее и чаще, отдаваясь в горле и в висках. Не прошло и второй минуты, как Алина бессильно опустилась на пол и жадно задышала.
Отдышавшись, подняла голову.
Глянула в угол.
Но угол был по-прежнему пуст.
СУПЕР. СУРС? МОАР!
>Наталья Родионовна, пожалуйста, научите меня правильно какать
Узнаю мастера по почерку!
Кртман_аристократы.webm
>Наталья Родионовна, пожалуйста, научите меня правильно какать.
Как-то очень несвежо.
Какеры, научите меня какать, это же чат какеров.©2009
недано читал у него "землянку" ,все таки сорокин охуенен бывает
"Под Сорокина" и я тебе напишу.
А вот "под Пелевина" - шиш.
Ставлю класс!
Освятил
Писать так чтоб потом "под тебя" писали - тоже уровень!
Штаны рэперские, найс!
Что за мемас?
>быдла
>быдла
у тебя с этим какие то комплексы, я погляжу)
>Фото конца 80х
Помер Витёк. Окститесь уже
геморой свой погладь, быдло
Графомания. Как блеать это читать дольше чем 5 минут. И ханжество.
Говноеды.
Лучше Лимонова почитай, История его слуги.
Пелевина читают те, кто считает себя умнее Донцовой.
Верю.
Слово "хуй" в школьном туалете ты действительно можешь написать и под Сорокина, и под Пелевина!
Еще ты можешь срать на анонимной имиджборде для девочек-анимешниц, говно, и то осторожно, чтобы тебя не обоссали ИРЛ кек
Сорокинский стиль легко узнаваем и несложен, а вот поди скопируй Пелевинский...
Например, ты точно не осилишь. Потому что слишком много срешь на бордах.
Кто это? Очередной либераст-комиглист из свиностана?
Это не мемас, это свежее фото Пелевина.
>Сорокинский стиль легко узнаваем и несложен
Я все понял.
Иди нахуй!
>свежее фото Пелевина
Сорокин >>> Пелевин.
Очевидно же!
Очевидно же!
Да насрать, чего ты там понял или не понял.
Я для других писал, не для тебя.
Если какая-то блядь в читай-городе скажет тебе, что ты быдло, когда ты покупаешь пелевина, то ты так посмотри на него презрительно и скажи "я тебя ебал гад. я тебя ебал ты не думаешь. я тебя ебал а не то что"
и он сразу поймёт, что ты не быдло
и он сразу поймёт, что ты не быдло
>>>>
Сдвиг вправо с расширением знака.
Да неплохо написал, в отличии от прошлой книги хотя бы можно читать. Понравилась довольно жирная отсылочка на мейлруч с этими "ветками" и цитатой про лахту
Поскольку почти все сетевые болтуны были именно что людьми без социальной перспективы, разговоры о Гольденштерне все-таки велись. В каждый из них тут же встраивались гольденштерн-боты, интеллигентно и убедительно смеющиеся над существованием гольденштерн-ботов. Их быстро узнавали – именно по этой интеллигентности, артикулированности и безупречной логике вежливых аргументов. А узнав, переставали на них реагировать.
Поскольку почти все сетевые болтуны были именно что людьми без социальной перспективы, разговоры о Гольденштерне все-таки велись. В каждый из них тут же встраивались гольденштерн-боты, интеллигентно и убедительно смеющиеся над существованием гольденштерн-ботов. Их быстро узнавали – именно по этой интеллигентности, артикулированности и безупречной логике вежливых аргументов. А узнав, переставали на них реагировать.
Согласен. Снафф наверно вершина была. Пророческий роман с хорошей иронией. Потом тоже годнота есть, но это как привычка к мастурбации.
"О, что то вышло, надо почитать"
Пелевин такой же двачер, как и ты.
Ты ж двачи читаешь и не сплёвываешь?
>Даже у битарда Пелевина есть баба с хуему
>Читал кто уже, норм или опять говно как последние ?
начал читать
пока заходит
лучше конечно чем прошлый высер
что-то на уровне цукербринов
>про кибердилдаки.
и адольфыча
Священная книга оборотня и СНАФФ - его лучшие
Омон-Ра ещё годнота, но это скорее пол-книги.
Вообще откровенно неудачных романов у него можно сказать и нет. Многие не особо интересно читать но в каждом видно определённые эксперименты с формой и содержанием, это как минимум вехи творческого развития.
Я не все книги читал, но те которые прочитал были тупо про попаданцев каких то. Про вампиров там, про улиток блять каких то. Помню у Пелевина на гг все время валятся рояли из кустов и им все всё объясняют, а сами они нихуя не делают. Есть кто прочитал его новый высер? Скажите плиз, что там не про попаданца опять.
Я ахуел с последней нудятены про Непобедимое Солнце. Не ну так-то может даже средняя неплохая книга. Но епт, этож пелевин, там должно было быть прям чот-такое. А была лютая нудятина.
При этом про ИИ и про гору фудзи очень даже ничего вышла. Я даже не знаю, может это не пелевин Непобедимое Солнце написал а литературный нигга. Надеюсь эта книжка не такое лютое говно.
